ярах сценарий, и мы побежали обратно. Без трех минут два мы ворвались к главному редактору. Морошкина бухнула ему на стол пачку листов и застыла в ожидании. -- Это что? -- поморщившись, спросил главный. Он был мужчиной средних лет. С бородой. В очках. Толстый и, видимо, уверенный в себе. Одет он был с иголочки. -- Это "Прометей", Валентин Эдуардович, -- ласково произнесла Морошкина. -- Даров читал? -- спросил главный. -- Нет, -- пролепетала Морошкина, бледнея. -- Впредь. Чтобы. Сначала. Читал. Даров, -- сказал Валентин Эдуардович так мягко, что Морошкина чуть не упала в обморок. Потом главный углубился в сценарий. Он читал профессионально, сверху вниз и наискосок. Лицо его при этом ничего не выражало. -- Ну, ничего, ничего... Принципиальных возражений нет, -- сказал он, прочитав. -- Покажите Дарову. Морошкина опять сгребла сценарий, и мы вышли пятясь. За дверью Людмила Сергеевна порозовела и улыбнулась мне: -- Невероятно! Вы что, счастливчик? Обычно первый вариант сценария действует на него, как красная тряпка на быка. -- Значит, я тореадор, -- опять пошутил я. Никак я не мог понять, что здесь не все имеют право шутить. Морошкина сразу стала серьезной. Даже грустной. -- Желаю вам сохранить ваш оптимизм, -- сказала она. Мы нашли Дарова в студии. Шел тракт. Тракт -- это, по-телевизионному, репетиция передачи. Даров сидел в аппаратной перед восемью экранами, расположенными в два ряда друг над другом. На всех экранах показывали куриное яйцо крупным планом. На яйце был виден штемпель. Значит, оно было диетическим. -- Уберите штемпель, -- сказал Даров в микрофон. В кадр влезла чья-то волосатая рука и повернула яйцо другим боком. На мой взгляд, принципиально ничего не изменилось. Но Даров остался доволен. -- Так! -- сказал он. -- Что же дальше? Давайте, давайте! На экране появилась та же самая рука, но теперь уже вооруженная молотком. Я вдруг понял, что сейчас произойдет что-то страшное. И действительно, рука сделала замах и что есть силы ударила молотком по яйцу. Яйцо вдребезги разлетелось. -- Плохо! -- резюмировал Даров. -- Никуда не годится! Это вам не гвозди забивать! Зритель на этом месте должен вздрогнуть. Давайте еще раз! -- Андрей Андреевич, осталось одно яйцо, -- донесся из динамика жалобный голос. -- Нет, я не могу так работать! -- вскипел Даров. -- Сколько вы приобрели яиц? -- Десяток, -- сказал тот же унылый голос. -- Вы, голубчик, домой покупайте десяток. Для яичницы, -- саркастически сказал Даров. -- А у нас все-таки производство. Кончайте с последним! Больше экспрессии! Рука восстановила статус-кво, а потом с такой злостью долбанула по яйцу, что даже скорлупы не осталось. -- Ну вот, -- добродушно сказал Даров. -- Вас, оказывается, нужно разозлить. Потом старик повернулся к нам, поздоровался и принялся читать мой сценарий. Вскоре ему стало тесно его читать, потому что Дарову нужно было двигаться. Мы перебежали рысцой в коридор, где Даров стал прыгать со сценарием в руках, шевеля губами, поднимая брови и тому подобное. У него было удивительно много энергии для таких лет. Он вспотел, как бегун на длинную дистанцию. Мне даже неудобно стало, что я заставил его расходовать силы. -- Молодец, гусь! -- воскликнул Даров, дочитав. -- Какой гусь? -- не поняла Морошкина. -- Грудзь, наш Грудзь, -- зсмеялся Даров. -- Никак от него не ожидал. А где он сам, кстати? -- В Иркутске, -- сказал я. -- Позвольте, -- сказал Даров. -- Что за фокусы? -- А кто это писал? -- спросила Морошкина, указывая на сценарий. -- Я писал, -- сознался я. -- В общем, сыровато... -- после паузы сказал Даров. -- Но кое-что есть. Вы когда-нибудь писали раньше? Я сказал, что пишу с шести лет. В школе очень много писал. Сочинения, контрольные работы, планы работы пионерского звена, а потом комсомольского бюро. Затем писал в институте. Заявления, контрольные работы, курсовые проекты, дипломную работу. Сейчас пишу на службе. Объяснительные записки, заявления, отчеты, статьи, дипломные работы подшефным студентам, отзывы, а недавно даже написал проект приказа по институту. Кроме того, пишу письма, поздравительные открытки и телеграммы. В общем, можно было научиться писать. Даров сказал, что это не те жанры. А по-моему, жанр приказа ничем не хуже повести и сценария. Короче говоря, мой сценарий приняли в работу. Относительно договора никто не заикнулся. Морошкина предложила мне начинать второй сценарий и подготовить выступающего к сентябрю. То есть подготовить шефа. Мы еще немного поговорили о сценарии. Про деньги ни гугу. Потом Даров с Морошкиной принялись горячо что-то обсуждать. Я ничего не понимал в разговоре. Он касался монстра Валентина Эдуардовича Севро, главного редактора. Судя по их высказываниям, он был лихой рубака. Он только и делал, что рубил сценарии и передачи. -- Слушайте, юноша, это вам пригодится, -- предупредил меня Даров. И я покорно слушал, как монстр зарубил какого-то Фонарского за то, что Фонарский использовал в сценарии цитату какого-то Мызина, а нужно было вставить туда цитату из сочинений какого-то Богдановича. Эти фамилии мне ничего не говорили. Еще у несчастного Фонарского не был выстроен изобразительный ряд, как они выражались. Но этого Севро почему-то не разглядел, чем лишний раз подтвердил свою профессиональную непригодность. Как-то потихоньку складывалось впечатление, что монстр -- бездарь, да и Фонарский тоже бездарь. Как я потом заметил, это вообще характерно для творческих работников. Нет, не бездарность. Вы меня неправильно поняли. Я говорю об этике отношений. Как правило, если человек отсутствует -- ну, например, уехал в командировку, вышел в туалет, сидит дома и работает, просто сидит в другой комнате или даже умер позавчера, -- а о нем зашла речь, то он непременно почему-то оказывается бездарью. Хорошо, если не карьеристом и проходимцем. Это удивительно, но это факт. Людмила Сергеевна назначила мне срок сдачи второго сценария и выразила надежду на скорое возвращение Симаковского. Следующий сценарий нужно было принести в начале сентября. -- Мужайтесь, юноша! Вы поняли, куда вы попали? -- воскликнул Даров. Я кивнул. Пока мне было интересно. Наивный теленок, которого ведут на мясокомбинат, -- вот кто я был. Противно вспоминать! Однако в тот день я был даже доволен собой, и у меня мелькнула мысль, что я, вероятно, талантлив, если так легко накатал сценарий. Самодовольный теленок. Я еще немного помахал на студии хвостиком и поехал домой. Я ехал в трамвае и напевал бессмысленное слово "ницоцо". На мотив песенки об отважном капитане. Немного омрачал настроение предстоящий разговор с шефом по поводу его выступления. Но я решил не предупреждать его до отпуска. Пусть погуляет. Отдавание себя Симаковский продолжал бомбардировать меня телеграммами. "ЕДУ БРАТСК СИМАКОВСКИЙ". "ОТПЛЫЛ ИГАРКУ ТЕПЛОХОДОМ ПРИВЕТ СИМАКОВСКИЙ". "ВЫЛЕТАЮ МАГАДАН СРОЧНЫМ ЗАДАНИЕМ КАЗАХСКОЙ ФИЛАРМОНИИ ГРУДЗЬ". Может быть, он решил, что я буду переставлять флажок на карте? Я никак на телеграммы не реагировал, а собирал материал для следующего сценария. Тема была "Ядерная физика". Я давно питал к ней слабость. Мне всегда хотелось быть ядерщиком, да еще теоретиком. И создавать картину мира из головокружительных формул и понятий, которых на самом деле нельзя понять. Просто принципиально невозможно. Их можно только чувствовать, как музыку или стихи. Но теоретика из меня не вышло. У меня был недостаточный крен мозгов для теоретика. Когда я учился в школе, я полагал, что могу все. Стоит только захотеть. Можно было стать хоть Эйнштейном, хоть Ферми, хоть Курчатовым. А вот не стал и теперь уже не стану. Теперь мне предстояло писать о них, о гениях человечества. Но как популярно растолковать старшим школьникам суть гениальности? Горение, служение, отдавание... Подошел сентябрь. Симаковский был в Ашхабаде. Шеф был в отпуске. Я был в тоске. Никак не мог подобрать кандидатуру на роль Прометея по ядерной физике. Вдруг мне позвонила Морошкина. -- Срочно на студию, -- замогильным голосом сказала она. -- Приготовьтесь к неприятностям. Я к неприятностям всегда готов. Неприятностями меня трудно удивить. Поэтому я, не моргнув глазом, отправился на студию. Морошкина встретила меня и молча повела к главному. На этот раз он решил со мной познакомиться. Он назвал свое имя, а я свое. -- Меня интересуют два вопроса, -- начал Севро. -- Где ваш соавтор? Есть ли у вас ученая степень? -- Можно ли мне отвечать в обратном порядке? -- вежливо осведомился я. Должно быть, так разговаривают на международных конференциях. -- Пожалуйста, -- сказал он. -- Нет, -- сказал я. -- В Ашхабаде. Севро почему-то ничего не понял. Я ему растолковал, что у меня нет ученой степени, а соавтор в Ашхабаде. Тогда он спросил, как дела со вторым сценарием, и я показал ему тезисы. Ничему из сказанного мною главный редактор не обрадовался. Он прочитал тезисы, откинулся на спннку стула и принялся размышлять, постукивая авторучкой по моим тезисам. -- Положение катастрофично, -- сказал он. Морошкина достала таблетки. -- Почему? -- спросил я. -- Вы не журналист и не кандидат. Это раз. Передача "Огонь Прометея" должна отражать не только физику. Это два. -- Как? -- удивился я. -- Договоривались о физике. -- Мы с вами не на базаре, -- внушительно сказал главный. -- Никому не интересно каждый месяц смотреть на физиков. У нас есть и другие ученые. Передачу нужно делать на материале разных наук. Она станет объемнее. Надеюсь, вам ясно, что с такой передачей вы не справитесь? -- Нет, -- сказал я. -- Не ясно. -- Какая у вас специальность? -- задал риторический вопрос Валентин Эдуардович. -- А у вас? -- дерзко спросил я. Морошкину чуть удар не хватил. Она вскочила со стула и замахала на меня руками, как на муху. Будто хотела выгнать ее из комнаты. А я спокойно ждал ответа. Терять мне было уже нечего. Севро закурил сигарету и посмотрел на меня, сощурившись. -- Я историк, -- сказал он. -- А я физик. -- Какое вы имеете отношение к журналистике? -- Такое же, как и вы, -- сказал я. Морошкина бессильно опустилась на стул. -- Хорошо, -- сказал главный. -- Сделайте нам сценарий на материале другой науки. А мы посмотрим. -- Пока со мной не заключат договор, я ничего делать не буду, -- сказал я, очаровательно улыбаясь. Не знаю, откуда у меня бралась наглость. Я каким-то шестым чувством почуял, что здесь нужно вести себя именно так. Валентин Эдуардович на мгновенье потерялся. Он сделал несколько бессмысленных движений: перевернул листок календаря, стряхнул пепел в чернильницу и снял очки. Про Морошкину не говорю. Она вообще потеряла дар речи. -- Людмила Сергеевна, заготовьте договор с Петром Николаевичем, -- сказал главный. -- Ждем ваш сценарий, -- добавил он зловеще. Мы с Морошкиной вышли. Она посмотрела на меня со смешанным чувством ужаса и уважения. Потом она достала бланк договора, я его заполнил и расписался. -- Петр Николаевич, принесите текст выступления Прометея для первой передачи, -- сказала Морошкина. -- Кстати, Даров предложил нам с вами быть ведущими... -- Это можно, -- кивнул я, пропуская ее слова мимо ушей. Я размышлял, откуда взять текст выступления шефа. Придется ехать к нему на дачу, как это ни печально. В воскресенье я поехал к шефу. Шефа на даче не оказалось. Он загорал на пляже. Я пошел на пляж, разделся и положил одежду в портфель. После этого я отправился дальше в плавках, переступая через загорающих. Я боялся не узнать шефа, я его редко видел обнаженным. Наконец я его увидел. Шеф лежал на спине, блаженно посыпая себе живот горячим песком. Рядом копошился его маленький внук. Ужасно мне не хотелось портить шефу настроение. Но дело есть дело. Я лег рядышком и поздоровался. -- А, Петя! -- воскликнул шеф. -- Какими судьбами? Что-нибудь стряслось на работе? -- Стряслось, -- сказал я. Шеф сел и смахнул с живота песок. -- Вас приглашают выступить по телевидению, -- сказал я. -- Нужно рассказать школьникам, чем вы занимаетесь. -- Ага! -- сказал шеф. -- Начинается! Это абсолютно исключено. -- Виктор Игнатьевич, -- заныл я. -- Что вам стоит? -- Нет-нет, не уговаривайте. Это профанация науки. -- Что такое профанация? -- спросил я. -- Профанация -- это когда крупный профан объясняет мелким профанам посредством телевидения, чем он занимается... Петя, вы же физик! -- У меня двое детей, Виктор Игнатьевич, -- промолвил я. -- Я отец, а потом уже физик. -- Простите, я не подумал, что это так серьезно, -- сказал шеф. -- Детям нужно рассказать о нашей науке, -- продолжал канючить я. Я почувствовал, что нужно напирать на детей. И на своих, и на чужих. Шеф был неравнодушен к детям. -- Ладно, -- сказал шеф. -- Я выступлю. Он снова лег и отвернулся от меня. По-видимому, он мучился тем, что пошел против своих принципов. Никогда не нужно иметь слишком много принципов. Совести будет спокойнее. Я немного подождал, чтобы шеф остыл, а потом осторожно намекнул ему про текст. Шеф взорвался. Он вскочил на ноги и побежал купаться. Через некоторое время он вернулся весь в капельках моря, которые быстро испарялись с поверхности тела. -- Ну, Петя, я вам этого никогда не прощу, -- сказал он. -- Пишите! Я быстренько достал из портфеля бумагу, и шеф продиктовал мне с ходу свое выступление. По-моему, оно получилось блестящим. Даже мне было интересно узнать в популярной форме, чем мы занимаемся. Я осторожно похвалил шефа. Сказал, что он прирожденный популяризатор. -- Уходите, -- сказал шеф. -- А то мы поссоримся. -- Ссора между начальником и подчиненным недемократична, -- сказал я. -- Вы меня можете уволить, а я вас нет. -- Петя, на вас отрицательно действует журналистика, -- сказал шеф. -- Вы стали излишне остроумны. Первая профанация На следующий день я отнес Морошкиной текст выступления шефа. Я сам его перепечатал на кафедральной машинке одним пальцем. На студии полным ходом шла подготовка первой передачи. Людмила Сергеевна схватила текст и убежала по инстанциям. А меня поймала миловидная девушка в брюках, оказавшаяся помощником режиссера. -- Вас зовет Даров, -- сказал она. Я нашел Дарова в павильоне студии. Он расхаживал между столами и располагал на них разные предметы. Все они имели отношение к физике. Ни один из них не упоминался в моем сценарии. Здесь была электрическая машина с лейденскими банками, электромагнит, модель атома по Резерфорду и тому подобное. На центральном столике находилась подставка с двумя угольными электродами. Это была электрическая дуга. По-видимому, Даров опустошил какой-то школьный физический кабинет. -- Ну как, юноша, смотрится? -- спросил он, упорно продолжая называть меня юношей. -- А зачем они? -- сказал я, указывая на приборы. -- К физике твердого тела это не имеет отношения. -- Давайте, мой друг, исходить из следующего, -- сказал Даров. -- Зрителю должно быть интересно. Он должен видеть что-то работающее, двигающееся, прыгающее, мелькающее. Динамика! Ваши кристаллы малы, одинаковы и неинтересны. Мы будем показывать дугу! -- С таким же успехом можно показывать мюзик-холл, -- сказал я. -- Это мысль, -- сказал Даров. -- Мюзик-холл -- это мысль. Куда мы его присобачим? -- Перед выступлением Барсова, -- предложил я. -- Правильно! Для оживляжа, -- сказал Даров. Только не пугайтесь этого слова! Оживляж -- обыкновенный термин на телевидении. Иногда там говорят "дешевый оживляж". Это почти ругательство. А просто оживляж -- ничего, это можно. Итак, шефа собирались пустить с оживляжем. А мы с Морошкиной, как выяснилось, должны были зажигать электрическую дугу и рассказывать обо всех этих физических штучках, которые насобирал Даров. Некоторые из них я вообще впервые видел. На первом тракте все напоминало одесскую толкучку в выходной день. В студии скопилось очень много народу: актеры, операторы, какие-то помощники, которые таскали за камерами провода и возили туда-сюда микрофоны на длинных палках, просто любопытствующие и мы с Людмилой Сергеевной. Не считая кордебалета из мюзик-холла. Даров сидел наверху, в аппаратной, и наблюдал нас на экранах. Изредка он говорил нам по радио, как нужно делать, чтобы было лучше. Лучше никак не получалось. Получалось хуже. Только я начинал вертеть электрическую машину, как оператор отъезжал от меня, а актер в другом углу зала начинал с завыванием читать стихи Ломоносова. Кордебалет вздрагивал и делал ножкой на зрителя. Двадцать пять ножек сразу, потом присед, разворот и опять ножкой -- раз! Не надо никакой физики. Слава Богу, не было шефа. Он бы не вынес этого гибрида физики с кордебалетом. Шефа решено было пригласить прямо на прямой эфир. Я за него поручился, что все будет в порядке. Потом я зачем-то зажигал дугу, а Морошкина держала между дугой и объективом камеры темное стекло, чтобы камеру не засветило. Людмила Сергеевна вела себя не очень уверенно, да и я тоже волновался, хотя это была только репетиция. -- Еще раз от хорала! -- крикнул голос Дарова в динамике. Мы повторили от хорала Баха, на фоне которого кордебалет изображал движение электронов, а я зажигал дугу. Во всем этом была какая-то мысль. Но Даров ее пока нам не раскрывал. Все зависело от монтажа кадров, который он там наверху осуществлял. -- Благодарю! -- крикнул режиссер, и тракт кончился. -- Молилась ли ты на ночь, Дездемона?.. -- пропел Даров, спускаясь к нам. Он был в творческом возбуждении, ему хотелось кого-нибудь задушить. Так я понял. Он подскочил к электрической дуге и царственным жестом свел электроды. Под пальцами Дарова вспыхнул огонь, и сам он стал похож на старого, заслуженного Прометея. -- Вот как нужно делать, юноша! -- воскликнул он. Перед выступлением я очень волновался. Я волновался за шефа и мюзик-холл. Мне показалось, что они будут шокированы друг другом. За день до передачи я заметил волнение и у шефа. -- Втравили вы меня в историю! -- сказал шеф. -- Мы прямо в эфир пойдем или на видеомагнитофон? -- Прямо, -- сказал я, отрезая шефу путь к отступлению. Шеф приехал на студию за полчаса до передачи и долго беседовал с Даровым. Старик рассказывал ему замысел и эмоционально настраивал. Морошкина была бледна, как кафельная стенка. Она произносила шепотом заученные фразы и постоянно их забывала. Началось все слишком даже хорошо. Музыка, стихи, огонь, кордебалет. Девушки из кордебалета были в газовых накидках. Особенно хорошо у них получилось броуново движение. Я наблюдал за передачей на экране контрольного монитора. Это такой телевизор на колесиках и без звука. Вдруг на нем появилось мое сосредоточенное лицо. Не совсем хорошо помню, что было дальше. Я производил какие-то опыты, Людмила Сергеевна вставляла хрупким голоском свои фразы, потом я подошел к дуге и уверенно свел электроды. -- Куда?! -- зашипел оператор, извиваясь перед камерой, точно от боли. -- Стекло! -- скомандовал я Морошкиной, но было уже поздно. Дуга вспыхнула ослепительным светом, и я увидел на экране монитора черную глухую ночь, посреди которой мерцала полоска огня. Я погасил дугу, но камера, точно ослепший человек, продолжала приходить в чувство, не различая окружающего. На мониторе по-прежнему был абсолютный мрак. Кордебалет тем временем двумя шеренгами прошагал перед камерой, а потом на экране, точно космический пришелец, появился прозрачный и бесплотный я. Мое лицо дернулось то ли от досады, то ли по вине электроники и произнесло: -- А сейчас перед вами выступит доктор физико-математических наук Виктор Игнатьевич Барсов. Ослепшую камеру наконец выключили, и на экране возник шеф. Изображение было черно-белым, но я все равно почувствовал, что шеф красный от негодования. Он сделал пренебрежительный жест в сторону кордебалета и первым делом заявил, что все предыдущее не имеет отношения к физике. Потом шеф улыбнулся. Эта улыбка, в сущности, спасла передачу. Теперь его слова можно было толковать как непонятную шутку ученого. Ученые часто шутят непонятно. Затем шеф вступил в битву за физику и, на мой взгляд, выиграл ее. Он говорил страстно. Даже девушки из кордебалета притихли и с уважением вслушивались в незнакомые термины. Я только один раз слышал до этого, чтобы шеф так хорошо говорил. Тогда он выступал на заседании ученого совета и громил диссертацию какого-то жука. Боюсь, что теперь в роли жука пришлось быть мне. Шеф закончил, еще раз показали огонь, и все завершилось. Даров прибежал в студию с искаженным от горя лицом. Так, должно быть, вбегают в сгоревшие дотла пенаты. -- Запороли! -- закричал Даров. -- Начисто запороли! Засветили мне лучший кадр!.. Юноша, вы же физик. Нельзя так неосторожно обращаться с дугой! -- Это я виновата, -- сказал Морошкина. -- А о вас, Люсенька, я вообще буду говорить на редсовете! Даров повернулся к шефу и принялся трясти ему руку. По его словам, шеф спас то, что можно было спасти. Шеф сухо поблагодарил и тут же уехал, не удостоив меня взглядом. Судя по всему, моя ученая карьера на этом закончилась. И журналистская тоже. Таким образом, я убил двух зайцев одной передачей. В полном молчании Даров, Морошкина и я направились в редакцию. Там в кабинете главного просматривало передачу начальство. Сейчас оно должно было снять с нас стружку. В кабинете находились три человека. Причем я сразу понял, что главный среди них -- не главный. Остальные были еще главнее. В кресле перед телевизором сидел пожилой мужчина с тяжелой челюстью. Костюм на нем был покроя пятидесятых годов. Более угрюмого лица я не встречал в жизни. Мужчина смотрел в стенку, и стенка едва выдерживала его взгляд. Она прогибалась. Главный и чуть поглавней на стенку не смотрели. Они смотрели в рот угрюмому человеку, будто оттуда должна была вылететь птичка. Нас усадили. Еще секунд десять продолжалась пауза. Где-то внутри самого главного человека зрело решение. -- Большая удача, -- наконец сказал он, оторвав взгляд от стенки. Стенка облегченно выпрямилась. Я с интересом посмотрел на него, соображая, шутит он или нет. -- Ярко. Доходчиво. Эмоционально, -- продолжал он. Если это был юмор, то очень тонкий. Высшего класса. Потому что мужчина говорил свою речь без тени иронии. Тут стали говорить другие, помельче. Выяснились удивительные вещи. Оказывается, самой большой режиссерской находкой была штука с засветкой камеры, которую я устроил нечаянно. Однако хвалили не меня, а Дарова. Старик скромно улыбался. -- Когда я увидел этот мрак на экране, а посреди него крупицу огня, принесенную людям Прометеем, у меня мурашки пробежали по коже, -- сказал второй по величине человек. Он приятно грассировал на слове "мурашки". Это он верно сказал. У меня тоже в тот момент были мурашки. Далее я был назван молодым и способным журналистом, а Морошкина умелым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу Сергеевну. Она тихонько щипала себе запястье, чтобы убедиться, что это не сон. Валентин Эдуардович выразился в том смысле, что нужно смелее выдвигать молодежь. Он хотел приписать себе честь моего выдвижения. Конечно, не обошлось и без критики. Особенно досталось шефу за его непонятные термины. -- Какую выбрали тему для следующей передачи? -- спросил тот, что грассировал. -- Математика, -- сказал я. Математики я не очень боялся. Все-таки что-то родственное. -- Хорошо. Учитывайте специфику аудитории. Поменьше формул, этих тангенсов и котангенсов, -- сказал самый главный. У него была хорошая память. Он многое запомнил из школьной программы. Мы с Морошкиной вышли со студии вдвоем. Людмила Сергеевна была возбуждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки. -- Петя, пойдемте отметим это событие, -- предложила она. Мы отправились в кафе-мороженое. Там мы выпили шампанского, вспоминая последовательно каждую минуту этой великой передачи. Мы испытывали друг к другу нежность. Она называла меня Петенька, а я ее Люсенька. Мы ощущали себя маленькими, но гордыми последователями Прометея. Мы только что подарили людям крупицу огня. К сожалению, я не заметил, чтобы это сразу принесло результаты. Официантка двигалась лениво и с явным презрением к нам. В очереди ругались по поводу отсутствия сухого вина. За соседним столиком трое молодых людей распивали водку, закусывая ее земляничным мороженым. Все это можно было объяснить только тем, что люди не смотрели нашей передачи. Попавший в струю Мое выступление по телевидению не прошло незамеченным в коллективе. Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах искусства все считают себя знатоками. Я, собственно, не претендовал на то, что занимаюсь искусством. Я зарабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режиссуре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растянуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано... У меня голова заболела. Один дядя Федя оказался нормальным человеком. -- Слышь, Петьк, сколько тебе за это кинули? -- спросил он. Вполне естественный вопрос. Другие об этом спрашивать стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам. После дружеской критики коллектив приступил к оказанию помощи. Теперь мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали писать, употребляя эпитеты. Опеределения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами не считали. Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне следующего Прометея. К тому времени у меня был готов математический сценарий. Лейбниц, Галуа, Лобачевский... Не хватало нынешнего Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года, почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам Рыбакова, он имел шансы стать академиком, когда чуть-чуть повзрослеет. Вообще, столкновение с ровесником, добившимся существенно иных результатов в жизни, действует отрезвляюще. Начинаешь анализировать. Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и ребенок и у тебя жена и двое детей. Пока все примерно одинаково. Но дальше начинаются расхождения. Он доктор наук, а ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне, а ты нет. Он получает не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше. Это наводит на размышления. -- И слава Богу, что ты не вундеркинд, -- сказала жена. -- Я бы за вундеркинда не пошла. Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него дома. Игорь Петрович оказался молодым человеком спортивного вида. Он встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в руках. Его можно было принять за кого угодно: за хоккеиста, скалолаза, врача "Скорой помощи", художника, но только не за доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила его жена с ребенком под мышкой. Ее волосы были накручены на бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и с криком "Опять ванную затопило!" бросилась обратно. Вундеркинд мигом проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею. Я перевернул ребенка правильной стороной и пошел следом. Ребенку было месяца три. Он смотрел мне прямо в глаза и иронически улыбался. Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с водой будущий академик с супругой. В ванне помещался новенький мотоцикл "Ява", блестящий, как купающийся носорог. Супруги справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку. -- Ни фига не понимаю в этой технике! -- пожаловался Игорь Петрович, указывая на колено водосточной трубы. Мы пришли в кухню, где мой Прометей приготовил два бутерброда с вареньем. Один он протянул мне. -- Так чего нужно? -- спросил он. -- Ты извини, что такая обстановка. Обстановка, действительно, оставляла желать лучшего. Кругом были кричащие диссонансы. На столе лежали два тома Бурбаки, на которых стояла сковородка с присохшими к ней остатками вермишели. Вермишель была коричневой, как ржавая проволока. Под столом находилась туристическая брезентовая байдарка. Все выступающие части интерьера были густо увешаны пеленками. Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На холодильнике плотной стопкой лежала исписанная формулами бумага. Та самая, из которой супруга вундеркинда изготовляла папильотки. -- Бардак, -- со вздохом прокомментировал Прометей. -- Бардак, -- согласился я. Мы еще немного посетовали на трудности жизни, а потом перешли к делу. Как только Игорь Петрович услышал о телевидении, тон разговора переменился. -- Вам не надоело меня теребить? -- спросил он почти с ненавистью. -- Ведь есть же другие! Да я вам покажу, где их взять... Вот Витька Попов у меня в отделе. У него такие идеи, что мне не снились. -- Он доктор? -- спросил я. -- Никакой не доктор! Башка светлая, вот и все, кандидатскую заканчивает. -- Нужен доктор, -- непреклонно сказал я. -- Наш Прометей да еще со светлой башкой не может заканчивать какую-то там кандидатскую. -- Ах, Прометей! -- закричал вундеркинд. -- Колоссально! Только Прометеем я еще не был. Так вот куда вы меня хотите определить! Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал ногой какой-то подвернувшийся предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался детским полиэтиленовым горшком. Слава Богу, без содержимого. Горшок издал глухой звук и улетел в прихожую. -- Я вам не позволю делать из меня плакат, -- выговорил доктор. -- Какой плакат? -- удивился я. -- Да все равно какой. Защищайте докторские диссертации! Храните знания в голове! Надежно, выгодно, удобно! Будьте Прометеями! Что там еще? -- Отдавайте себя людям, -- подсказал я. -- Вот-вот! Сгорайте на работе!.. Не могу я. Надоело. Я кое-как успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую бутылку коньяка. Мы выпили, после чего доктор начал мне жаловаться на свою тяжелую жизнь. Вкратце его жалобы сводились к следующему. Игорь Петрович был из ученых, попавших, как говорится, в струю. Он попал в струю еще на первом курсе университета, и сначала это ему нравилось. Он написал какую-то работу, доложил ее в студенческом научном обществе, и работу опубликовали. Через несколько месяцев зарубежные коллеги перевели эту работу и подняли вокруг нее шум. Оказывается, идею Игоря Петровича можно было применить при расчете каких-то там турбинных лопаток. Пришлось подхватить этот шум и создать еще больший. О нем написали в газете. Дали какую-то премию. Показали по телевидению. Его принял академик и имел с ним получасовую беседу. Академик умер через месяц, и само собой получилось, что Игорь Петрович как бы принял эстафету. Во всяком случае, так написали мои братья-журналисты. С тех пор каждый его шаг сопровождался успехом. Игорь Петрович иногда умышленно делал шаг в сторону, топтался на месте или отступал назад. Результат был один -- его хвалили, о нем писали, его посылали за границу. Вскоре он понял, что просто попал в центр струи, где наиболее сильное течение. Это течение без всяких помех приволокло его к докторской диссертации и продолжало нести прямо в академики. По пути Игорь Петрович стал олицетворением. Он олицетворял собой передовой отряд молодой науки. Сейчас, по его словам, он прикладывал прямо-таки невероятные усилия, чтобы выбиться из струи. Примерно такие же усилия прикладывают другие, чтобы в нее попасть. Он охотно бы с кем-нибудь поменялся, если бы от него это зависело. -- А вы пробовали на все плюнуть и заняться чем-то другим? -- спросил я. -- Пробовал, -- сказал вундеркинд, махнувши рукой. -- Я ушел из института три года назад и несколько месяцев занимался орнитологий. -- А что это такое? -- Наука о птицах, -- сказал Игорь Петрович. -- Но ваши коллеги тут же написали, что у меня многогранный талант. Когда я почувствовал, что вот-вот защищу по птицам диссертацию, я вернулся обратно. Орнитологи рыдали. -- Может быть, вы и вправду очень талантливы? -- спросил я. Игорь Петрович совсем загрустил. -- Нет... нет, -- покачал он головой. -- В том-то и дело, что я зауряден. Способности у меня есть, я не скрою. Но талант?.. С талантом они бы измучились. Талант неуправляем. -- Кто они? -- Ну, вы, например, журналисты. Или дирекция нашего института. Вам ведь нужен правильный человек, идущий по кратчайшему расстоянию между точками. Без страха и сомнений, так сказать. -- Но ведь у вас есть сомнения! -- воскликнул я. -- Вы мне уже высказали целую кучу сомнений! -- Сомнения относительно того, что нет сомнений? -- снова покачал головой Прометей. Конфликт от недостатка конфликта? -- Знаете что? -- сказал я. -- Расскажите об этом в передаче. Будет интересно. И необычно. В конце концов, идеи рождаются из сомнений. Неважно, из каких. Игоря Петровича эта мысль заинтересовала. Мы оба были еще слишком молоды, чтобы оценить всю ее абсурдность. Мой вундеркинд загорелся. Он смел со стола сковородку с книгами Бурбаки, немытые чашки и тарелки, и мы расположились с листом бумаги составлять план выступления. -- Маша! -- в восторге закричал Прометей жене. -- Я с этим разом покончу! Я себя выведу на чистую воду! Ей-Богу. Неудобно уже людям в глаза смотреть. Маша пришла с неизменным ребенком, и они оба посмотрели на вундеркинда с тревогой. Я почувствовал, что могу поставить под угрозу благополучие этой семьи. Хотя, с другой стороны, ученые звания обратно не отбирают. Ну, не станет Игорь Петрович академиком. Мало ли кто не станет академиком! Я, например, тоже не стану. Однако не очень расстраиваюсь по этому поводу. У нас получился интересный план выступления. Никогда еще, по-моему, математик так общедоступно не выражался. Никаких тангенсов и котангенсов. Пожелание руководства было выполнено с превышением. Разговор шел без дураков о пути в науку. Каким он должен быть и каким может получиться на примере Игоря Петровича. Пока я искал и обрабатывал Прометея, Даров не терял времени даром. Поскольку математика -- наука абстрактная и показать ничего двигающегося и мелькающего не представлялось возможным, Даров решил сделать передачу игровой. То есть заполнить экран играющими актерами. Проще говоря, от меня потребовали уже не сценарий, а пьесу. Действующие лица были такие: Лейбниц, Эйлер, Галуа, Лобачевский, Риман и Колмогоров. Колмогорова снял главный редактор. Он сказал, что Колмогоров живет и здравствует, в отличие от других привлекаемых Прометеев, и может обидеться, если узнает. Для разбега я прочитал пьесу Дюрренматта "Физики". Это мне порекомендовала сделать Морошкина. Там действие происходит в сумасшедшем доме, то есть в обстановке, приближенной к студии. И тоже действуют три физика из разных эпох. Или они притворяются физиками, я не понял. В общем, если хотите, почитайте сами, а то я запутаюсь, пока перескажу. Я взял за основу уже готовый сценарий плюс учебник высшей математики и переписал их в виде диалогов и сцен. Например, так: "Л е й б н и ц (входит). Мысль о дифференциальном исчислении не дает мне покоя! Бесконечно малые величины, представьте, Галуа! Ведь до них еще никто не додумался! Г а л у а (почтительно). Мэтр, они навсегда останутся связанными с вашим именем..." И так далее, и тому подобное. Даров хохотал над моей пьесой, как над фильмом Чаплина. А Морошкина с возмущением на него смотрела. Даров прочитал, вздохнул, сожалея, что кино кончилось, и сказал: -- Юноша, вы будете драматургом! Я из этого сделаю конфетку. И он стал делать из этого конфетку. На роль Лейбница он пригласил народного артиста, а на роли остальных Прометеев -- заслуженных. В пьесе срочно понадобилась женщина. Для оживляжа. Тогда я ввел туда Софью Ковалевскую. Интерьер студии Даров оформил в виде больших черных знаков интеграла, сделанных из картона, которые свисали с потолка, как змеи. У меня появилась железная уверенность, что после этой пьесы меня уж точно выгонят. Передачу я смотрел дома. На этот раз не нужно было зажигать дугу, вундеркинда Игоря Петровича я передал Морошкиной, чтобы она с ним возилась, а ко мне домой пришли друзья, чтобы вместе посмотреть мой шедевр. Пока на экране мелькали титры и пылал огонь, мы пили чай. Потом в кадре появилась голова Лейбница в парике, похожая на сбитые сливки с мороженым, и народный артист заговорил мой текст. Я еще раз убедился, насколько велика сила искусства. Ей Богу, даже если бы Даров ставил таким составом меню нашей столовой или инструкцию по технике безопасности, успех был бы обеспечен. Друзья, конечно, сразу узнали народного артиста, замаскированного под Лейбница. Мой текст они пропускали мимо ушей, а улавливали лишь волшебные модуляции голоса актера. Попутно они вспоминали, где он еще играл, сколько ему лет, какие у него премии и все остальное. Софью Ковалевскую тоже играла известная актриса. Только что перед этим она была белогвардейской шпионкой в многосерийном фильме по другой программе. А теперь бодро произносила монологи из теории чисел. Пьеса благополучно докатилась до конца, никто не сбился, а Галуа даже правильно поставил ударение в слове "конгруэнтно". Потом на экране появился Игорь Петрович и начал шпарить. Сначала он обрисовал круг своих научных проблем и несколько увлекся. Я все ждал, когда же он станет говорить о проблемах жизненных. А Игорь Петрович ехал и ехал, плыл и плыл себе в своей знакомой, обкатанной струе, не спеша из нее выбраться. Вот он упомянул про Сорбонну, прихватив попутно Монмартр и Вандомскую колонну, вот намекнул на какую-то теорию, которую он предложил два дня назад, а о главном -- ни полслова. Наконец он сделал поминальное лицо и сказал: -- Хочу только предостеречь юношество от ложных иллюзий. Пути в науку трудны... И тут вырубили звук. Игорь Петрович еще секунду беззвучно шевелил губами, рассказывая, видимо, о своей злополучной струе, а потом вырубили и его. Появилась дикторша и сказала: -- Вы смотрели передачу из цикла "Огонь Прометея". Математика". -- Петя, а при чем здесь математика?! -- заорали мои умные друзья. Что с них взять? Не знают они специфики телевидения. На следующее утро мне позвонил расстроенный Прометей Игорь Петрович. -- Вы знаете, что они сделали? -- спросил он. -- Знаю, -- сказал я. -- Оказывается, я полчаса распинался перед выключенной камерой. Я все сказал, как мы планировали. Я смешал себя с землей. Я отрекся от прометейства... -- Ничего не поделаешь, -- сказал я. -- Струя. -- Струя, -- согласил