на нее не похоже, она никогда не врет. Что делать ему в такой ситуации? Следовало немного обождать и осмотреться. Может быть, что-нибудь известно Лиле -- с нею Ирина всегда делилась... Тут кстати выбежала из-за дома Лиля в кухонном переднике, на ходу вытирая об него мокрые руки. Она вскрикнула: "Женя!" -- и обняла его. Евгению Викторовичу на мгновение полегчало: Лиля, искренняя душа, обрадовалась ему по-настоящему. -- А Иришка? Егорка?.. Ну, да... ну, да... ты один... ничего... вот поговорим! наговоримся. -- Она сияла, будто солнышко встретила из-за тучи. Лиля заметно постарела, голова была почти совсем седой; гладкая прическа на пробор еще больше старила ее. Демилле не видел молодой Лили, той бесстрашной и влюбленной в своего Спицына, летевшей, словно на крыльях, к гибели. Когда он впервые увидел ее перед своей женитьбой, крылышки уже были обломаны, но еще оставалась молодость. Сейчас ушла и она. Они обогнули дом и оказались у входа в кухню, где под широким полотняным навесом стоял длинный деревянный стол, на котором красовалось блюдо вареников с вишнями. Теща ставила на стол тарелки, вытащила откуда-то бутыль собственного домашнего вина. -- Заяц, ты где? -- раздался голос Михаила Лукича, и сам он вышел из задних дверей дома, одетый в одни шорты. -- Здесь я, заяц, -- откликнулась Серафима Яковлевна. -- Погляди, кто приехал! Михаил Лукич основательно расцеловался с зятем. Родители Ирины с молодости называли друг друга "зайцами", иной раз этой кличкой награждались дочери и внук, перепадало даже и Демилле, но в исключительных случаях. Вероятно, в молодости это было более уместно, но сейчас трудно было представить что-либо более далекое от зайца, чем Серафима Яковлевна. Тем не менее глаза Михаила Лукича неизменно вспыхивали любовью, когда он обращался к жене с ласковым прозвищем. -- Ну, рассказывай, Женя, рассказывай! -- поторапливала Лиля, когда Демилле уселся за стол, скинув пиджак, и выпил с тестем вина. -- Дай поесть человеку, -- оборвала мать. -- Ну что рассказывать... -- степенно начал Демилле (он всегда не нравился себе здесь, ибо против воли постоянно играл какую-то роль; сейчас -- роль солидного мужчины, мужа). -- Все, в общем, по-старому... Работаем. Живем хорошо... -- а в голове опять же против воли нарисовалась та жуткая ночная картина с пылающими газовыми факелами и темной громадой фундамента с зиявшими щелями подвалов. -- Ириша работу поменяла. Она вам писала или нет? -- задал он наводящий вопрос. -- Как же матери не написать. Мать -- самый родной человек, -- изрекла Серафима Яковлевна, доведя до зубовного скрежета Евгения Викторовича, прекрасно знавшего об отношениях матери и дочерей. -- Когда ж письмо было, заяц? Да недели две, -- сказал Михаил Лукич. Серафима кивком подтвердила. "Посмотреть бы это письмо", -- подумал между строк Демилле и продолжал живописать картину счастливой семейной жизни. Михаил Лукич слушал удовлетворенно -- именно так и должна складываться жизнь! -он любил порядок. Теща кивала снисходительно: она не верила в чужое счастье, признавая лишь то, что рождалось благодаря ее деятельности. Лиля, примостившаяся на дальнем краю стола, сначала слушала с жадностыо, даже румянцем покрылась от возбуждения, но довольно скоро взгляд ее потух, она отвела глаза, румянец исчез со щек. Воспользовавшись паузой во вдохновенном вранье Евгения Викторовича, она выскользнула из-за стола как бы по делу и скрылась. После завтрака теща провела Демилле по саду и дому, демонстрируя новшества, появившиеся за два года со времени их последнего приезда. Среди прочих была финская баня с бетонным небольшим бассейном перед нею; впрочем, вода в бассейне отсутствовала, а вместо нее навалена была всякая хозяйственная рухлядь. В углу сада, в больших ящиках, обтянутых проволочной сеткой, жили кролики. Участок был устроен следующим образом: фасадная часть перед домом, выходившая на улицу, отдана была под виноградник, расположившийся в двух метрах над землей на деревянных рейках и покрывавший переднюю часть участка сплошным зеленым навесом; позади двухэтажного каменного беленого дома находился сад с персиковыми, грушевыми и сливовыми деревьями Тут же по бокам расположились хозяйственные постройки, крольчатник, новая баня и старый душ с приспособленным наверху и окрашенным в черный цвет бензобаком гидросамолета. Обитая цинком дверь вела в погреб. Серафима Яковлевна провела Демилле во второй этаж, где обычно он жил с семьей в летние приезды. Здесь ничего не изменилось. Теща, тяжело переваливаясь и скрипя ступеньками, спустилась вниз и вскоре вернулась со стопкой крахмального белья. Белье было слабостью Серафимы, она его лелеяла, прачечных не признавала, стирала и гладила всегда сама, развешивая после стирки в саду. Демилле остался один, уселся в кресло, ноги положил на стул. "Все-таки надо отдать ей должное, -- размягченно подумал он о теще. -- Если бы не ее фанаберия, цены бы ей не было!" Эти мысли были прерваны Лилей, поднимавшейся к нему по лесенке. -- Женя, к тебе можно? -- спросила она, появляясь с каким-то конвертом в руках. Демилле поразился перемене, произошедшей с Лилей за час. Взгляд был потухший, безвольный, щеки словно ввалились; теперь во всем облике ее проступали болезненность и вялость. Она уселась на стул, с которого Демилле поспешно убрал ноги, и положила надорванные конверты перед Евгением Викторовичем на столик. -- Вот, прочти, -- сказала она. Демилле взял в руки письма. Их было три. Он сразу узнал почерк Ирины и первым делом проверил даты по штемпелю. Первое письмо датировано было концом апреля, второе написано в середине мая, а третье -- в самом конце июня, около двух недель назад. Обратный адрес на всех трех был старый: ул. Кооперации, д. 11, кв. 287. По ободочку штемпелей Евгению Викторовичу удалось прочитать: "Петроградский узел связи". Впрочем, это ничего не значит -- где-то там Ирина теперь работает. Какой же он идиот! Не удосужился узнать хотя бы место ее работы. Знал лишь, что раньше ездила к Финляндскому вокзалу, а в марте стала ездить на Петроградскую. С волнением вынул он последнее письмо из конверта и принялся читать. Лиля выжидающе смотрела на него. Письмо было всем: "Здравствуйте, мама, папа и Лиля!" Далее шли обычные домашние новости, в основном, про Егорку -- что он читает и мастерит, немного о своей новой службе ("сижу у закрытого решеткой окна и переписываю продуктовые счета"), совсем коротко о Евгении Викторовиче ("у Жени все в порядке") -- Демилле даже крутанул головой -- в порядке! -- письмо было написано в те дни, когда он с покойным Аркашей ночами слонялся по котельным. Остальные два письма почти не отличались от первого. В том, что было написано в мае, говорилось о нем -- "у Жени много работы, приходит домой поздно", а в апрельском, отосланном через неделю после перелета дома, сказано: "Женя уехал в командировку, сидим одни". Это хоть чуть-чуть было похоже на правду. В сущности, во всех трех письмах была та же обтекаемая и утешительная ложь, которую он только что преподнес родственникам. Но почему тогда Лиля принесла ему эти письма? Он взглянул на нее. -- Женя, что у вас произошло? -- спросила она тихо. -- Ну, что ты, Лилъ! -- бодро произнес он, называя ее так, как когда-то, в первые годы их брака с Ириной, было принято у них. Поводом была французская фамилия Евгения Викторовича, тогда они все называли друг друга с шутливой подчеркнутой галантностью -- Эжен, Лили, Ирэн -- им это очень нравилось. -- Я чувствую. Расскажи мне... -- Да все в порядке! Иришка же пишет. Вот... -- он указал на письма. -- Не обманывайте меня. Зачем вам меня обманывать? Вы же с нею не вместе. Я знаю. -- Откуда ты можешь знать? -- Я чувствую, -- повторила Лиля. Евгений Викторович нахмурился. Рассказывать или нет? С одной стороны, секретов у них от Лили не существовало, несмотря на то, что виделись не каждый год. Но с другой -- как она это воспримет? -- В общем, ты права... Мы разошлись... -- нехотя признался он. -- Нет-нет. Это не так, -- быстро сказала она. -- Разойтись вы не могли. Неужели несчастье? -- Да. Несчастье, -- решился он, в первый раз называя этим словом то, что случилось. -- Несчастье, -- повторил уже уверенно. -- Господи... -- прошептала она. -- Не волнуйся, все живы-здоровы, -- опять указал он на письма. -- Формально все нормально, -- вспомнил он услышанную где-то поговорку. Она терпеливо ждала. Демилле закурил, поднялся с кресла, подошел к окну. Поверх крыш и садов виден был кусочек бухты со стоящими на рейде военными судами. Раскаленный воздух колебался за окном, но в комнате было прохладно. Он распахнул окно. Его обдало теплом. -- Будет жарко, -- сказала Лиля. -- В общем, так... Ты только не переживай и постарайся понять. История фантастическая... Поверь, что такое бывает... И он, в который уже раз, рассказал историю улетевшего дома, причем заметил про себя, что в его рассказе появились уже постоянные детали, казавшиеся ему наиболее удачными -- те же факелы в ночи, и мигалки милицейских машин, и труба, в которой он стоял скрюченный, и аккуратно сложенные вещи в чемодане, принесенном Ириной в дом Анастасии Федоровны. Лиля слушала, не шелохнувшись, ее лицо снова покрывалось румянцем. Когда Демилле закончил, рассказав напоследок о том, что видел, кажется, Ирину белой ночью на противоположном берегу, и о разговоре ее с Любашей, он заметил, что Лиля мелко дрожит. -- Не слабо, верно? -- попытался улыбнуться он. -- Клянусь, все так... Что с тобой, Лиля?! Она несколько раз судорожно хватила ртом воздух, всхлипнув при этом, глаза ее остекленели, и вдруг Лилю стало колотить. Она билась всем телом, точно рыба, выброшенная на берег. Демилле подбежал к ней, схватил за плечи... будто взялся за провод под напряжением. Лиля выгибалась, ее трясло, дергающейся рукою она пыталась вытащить что-то из кармана передника. Демилле помог ей. Там оказалась пачечка таблеток. Он понял, что она хочет выпить лекарство, кубарем скатился по лесенке за водой и мигом принес стакан. Он помог Лиле развернуть пачечку и запить две таблетки водой. Дрожь не проходила. Демилле поднял Лилю на руки -- она была легкая, сухая -- и перенес на кровать. Укрыв ее одеялом, он уселся рядом, ожидая. Дрожь становилась крупнее, реже... превратилась в конвульсии, стала затихать... -- Господи... -- наконец прошептала она. -- Только бы мать не узнала! -- Это конечно... Хотя, я думаю, Серафима Яковлевна -единственный человек, который мог бы вернуть дом на прежнее место, -- невесело пошутил Демилле. -- Женя, что же теперь будет? Почему ты ей не написал? -- Куда? -- удивился Демилле. -- Адреса же я не знаю. -- Пиши по старому адресу. Письма доходят. Я же писала Ирише, она получила... Вот так номер! Евгений Викторович остолбенел. Эта простая мысль не приходила ему в голову. Действительно, как он не обратил внимания! Во втором письме жены черным по белому было написано: "Получила от вас весточку. Рада, что все у вас хорошо" -- это в мае месяце, когда дом уже несколько недель находился на новом месте! Он взволновался, вскочил, зашагал по комнате. Потеряно три месяца! Столько волнений, неудобств, скитаний -- и все из-за того, что он не догадался написать письмо, объясниться, покаяться... -- Честное слово, никак не мог предположить... -- пробормотал он. Как только Лиля ушла, он сел за письмо. В комнате стало жарко от открытого окна, и Евгений Викторович разделся до трусов. Посидев с шариковой ручкой над чистой страницей и написав: "Ириша!" -- он спустился вниз и выпил домашнего кваса. Посидел еще пять минут и снова спустился к Лиле за конвертом. По пути ему встретилась тетка Лида -- седая обрюзгшая старуха, в вечных войлочных пинетках. Она его не узнала, прошла мимо, что-то бормоча. Демилле взял авиаконверт и вернулся наверх. Письмо не писалось. Требовались какие-то объяснения -- но какие, он не знал. Он не мог найти в памяти момент, начиная с которого все пошло наперекосяк. Он начинал, комкал бумагу, начинал снова... Наконец решил написать коротко: "Я в Севастополе, приезжай". Тогда достаточно телеграммы. Если доходят письма, то телеграммы -- и подавно. Правда, Ирина могла действительно уехать в отпуск. Ну что ж, проверим! Демилле оделся и пошел на почту. Там он составил короткую телеграмму: "Ириша я Севастополе Лиля волнуется твоем приезде ответь до востребования Женя" и отправил ее "молнией" с оплаченным ответом. После этого пошел на рынок и накупил овощей, которые и принес теще. По пути радовался хитрости: как ловко он ввернул в телеграмму "Лиля волнуется"! Он прекрасно знал, что Ирина не сможет не ответить -- не ему, так сестре. И ответ до востребования хорошо придумал! Незачем зря беспокоить тещу телеграммами, она и так достаточно подозрительна по натуре. Однако следовало играть роль командированного. Уже на следующее утро, якобы собираясь на объект, он с неудовольствием подумал, что давно не жил естественной жизнью; уже, пожалуй, и не помнит, каким он был на самом деле -- добрым? открытым? простодушным? наивным? Все время приходилось хитрить, выдавать себя за кого-то другого -- то за гордеца, обиженного на жену, то за субъекта, преследуемого властями. Теперь вот -- за командированного мужа, испытывающего тоску по семье. Он положил в портфель плавки и ушел на Учкуевский пляж, находившийся километрах в трех. Там было относительно безлюдно. Демилле переоделся и растянулся на песке, наблюдая за отдыхающими. Он заметил невдалеке странную фигуру, ковыляющую по пляжу от одной группы отдыхающих к другой. Худой бородатый человек в плавках и рубахе навыпуск, прихрамывая, нес под мышкой штатив фотоаппарата, а сам аппарат болтался на длинном ремешке у него на груди. Через некоторое время бородатый подошел к Евгению Викторовичу. -- Запечатлеться не желаете на память? -- спросил он без особой надежды, но Демилле неожиданно согласился. Хоть какое-то развлечение. Фотограф щелкнул его на фоне моря, потом на фоне крутого обрыва, тянувшегося вдоль берега на некотором удалении от пляжа. Они разговорились. Фотографа звали Вениамином, на вид он был чуть старше Демилле. Осмотревшись вокруг и убедившись, что с работой сегодня плохо, Вениамин присел на песке рядом с Евгением Викторовичем. После нескольких вступительных фраз о том о сем Демилле обмолвился, что остановился на Северной стороне. -- У меня здесь теща живет. Может, слыхали? Серафима Яковлевна... -- Серафима -- гордость Крыма. Как не слыхать... -- отозвался фотограф, и едва заметная усмешка мелькнула в его бороде. -- Теща у вас -- женщина знаменитая. Вам-то лучше знать... Хотя, если наезжаете нечасто, может, что и пропустили из ее деяний. Деяния у нас каждый месяц. Особенно, когда она на пенсию ушла... Демилле знал эту историю, под большим секретом рассказанную Лилей еще в прошлый приезд. Серафиму выпроводили на пенсию в шестьдесят лет, устроив очередной юбилей и осыпав подарками. На этот раз обошлось без ордена -- должность все же не та и от центра далеко. Но в подарках преобладали вещи пенсионного характера, предназначенные для заслуженного отдыха: шезлонг, хозяйственная сумка на колесиках, самовар, махровые полотенца. Даже моряки-черноморцы вместо традиционного сувенира в виде модели крейсера или подлодки с выгравированной надписью подарили кухонный набор -кастрюльки, ложечки, вилочки... Серафима, когда привезла подарки домой, была мрачнее тучи. Она поняла намек. Попытки выпроводить ее на пенсию начались, как только она достигла пятидесяти пяти лет. Слишком крупна была ее фигура для сравнительно небольшого института, где она трудилась, слишком обширны замыслы, слишком заметны мероприятия. Например, Серафима сумела заполучить для своих нужд списанный тральщик и наряду с научной деятельностью на его борту использовала судно для коллективных прогулок, выращивала там рассаду для огорода, иногда и стирку устраивала на тральщике (Михаил Лукич в шлюпке доставлял стиральную машину) -- очень удобно было сушить белье, бороздя под ветром просторы Черного моря; тральщик, увешанный простынями и наволочками, приобретал фантастический вид и получил даже прозвище "Летучего голландца". Говорили также, что Серафима, будучи несколько лет депутатом горсовета, носилась с идеей строительства метрополитена, долженствовавшего связать Северную сторону с центром и проложенного в полой бетонной трубе по дну бухты. Очевидно, слух этот был сильно преувеличен, но соответствовал масштабу Серафимы. Новый директор института, из молодых, чувствовал себя крайне неуютно в соседстве с такой сотрудницей. Поэтому, когда после юбилея Серафима явилась к нему и прямо спросила, следует ли понимать подарки как приглашение на пенсию, пряча глаза, ответил утвердительно. Это была его роковая ошибка. -- Института такого теперь нет. Она стерла его с лица Земли, -- сказал Вениамин, блаженно улыбаясь. -- Там сейчас нотариальная контора. -- Каким образом? -- Сначала она распустила слух, что директор -- гомосексуалист, -- фотограф уже понял, что зять не в восторге от тещи, а потому выкладывал все как есть. -- Знаете, такие слухи труднее всего опровергнуть. Никто прямо не говорит... Директор бежал, Серафима напустила на институт три комиссии по письмам трудящихся, и все! Финита ля комедия! Вениамин все больше нравился Демилле. Они побрели к далекой закусочной по пляжу, а там выпили по стакану сухого вина. Вениамин начал рассказывать про "деяния". Первым деянием Серафимы на пенсии стала кампания по борьбе с аморальностью. Теща взяла под свое начало добровольную народную дружину и каждый вечер, возглавляя группу пенсионеров с красными повязками, прочесывала скверы и бульвары Северной стороны. Зазевавшиеся матросики, коротавшие увольнения на скамейках со своими подружками в темных уголках, извлекались на свет божий и сдавались патрулю. Девицы подвергались публичному осуждению с сообщением на работу. Очень скоро район очистился от сомнительных парочек, и Серафима начала второе свое деяние -- кампанию по борьбе с курением. Чистота нравов насаждалась последовательно. Курить, конечно, не перестали, но стали делать это скрытно, опасаясь штрафа. Естественно было после такой подготовки взяться за главный бич общества -- алкоголизм. -- Тут уж даже я участвовал, -- сказал Вениамин, цедя сухое вино. -- Помогал оформлять стенды. Фотографировал алкоголиков. У меня прекрасная коллекция подобралась... Но пока искореняли пьянство, снова выросла аморальность, возродилось курение. Начали сначала. Про мелкие кампании я не говорю. Проверяли рынок, репертуар на танцплощадках... Это все семечки... Опытный глаз Вениамина определил, что пора выходить на заработки. Он поблагодарил Демилле и отправился туда, где раскинулись на песке тела отдыхающих. Демилле в плавках и с портфелем в руках побрел куда глаза глядят, пока не пристроился в тени чахлого деревца. На следующий день он наведался на почту справиться о телеграмме; потом повторил визит. На третий раз понял: телеграммы от Ирины не будет. Дни сначала тянулись, потом побежали один за одним, похожие друг на друга, как тещины вареники, которыми она неизменно потчевала зятя: с вишнями, с творогом, с абрикосами. Пару раз он встречался с Вениамином за бутылкой сухого вина в той же закусочной, причем узнал несколько новых историй про Серафиму и даже про себя с Ириной. Фотограф проникся к Евгению Викторовичу полным доверием и на третий раз решился рассказать о том, что известно общественности о родственниках Серафимы, опять-таки с ее слов. Переполняясь сначала изумлением, а потом негодованием, Демилле слушал из уст практически незнакомого ему человека историю своей женитьбы, искаженную до неузнаваемости. Он узнал о том, что добился Ирины хитростью, обманув доверчивую девушку, и не женился бы на ней, если бы теща сама не привела его в загс; что он бездельник, пьяница и потаскун (отчасти верные, но очень уж гиперболические определения); что Ирина проклинает тот день, когда вышла за него замуж; что он диссидент, да-да! -- и что он, наконец, спит и видит, когда станет хозяином особняка на Северной стороне после смерти тещи и тестя. Вениамин излагал это, сардонически улыбаясь. -- Будете опровергать? -- спросил он. -- Попробуй опровергни! -- Демилле нервно рассмеялся. По словам Вениамина, сведения, сообщенные им о Демилле, знал каждый второй житель Северной стороны. Фотограф советовал выбросить все из головы, поскольку бороться с инсинуациями не представлялосъ возможным. И Лилина история, оказывается, была известна, правда, вывернутая наизнанку. В частности, переезд семьи в Севастополь трактовался как единственная мера по спасению чести дочери. Убивши любовь и ребенка, мать спасала Лилину честь! Каково? Слушая фотографа за бутылкой вина, Демилле шепотом матерился. -- Вы не думайте. Некоторые люди Серафиме Яковлевне не верят, -- успокаивал Вениамин. -- Некоторые! А большинство? -- А что вам большинство? Вы же тоже из "некоторых". Это тонкое замечание фотографа заставило их выпить еще одну бутылку. Здесь Демилле дал промашку, ибо бдительное антиалкогольное око Серафимы мигом засекло, что зять слегка под мухой, когда Евгений Викторович вернулся домой. Это послужило сигналом к наступлению. Через пару дней Демилле стал ощущать внимание соседей и незнакомых людей. Его провожали взглядами, перешептывались. Однажды удалось расслышать: "Бесстыжие глаза..." Демилле нервничал. Серафима Яковлевна по-прежнему кормила варениками и расточала гостеприимство, особенно на людях. Лиля разъяснила ситуацию в одной из вечерних бесед, которым они предавались наверху, в гостевой комнате, когда прохлада опускалась на раскаленный город. -- Женя, пойми меня правильно. Тебе лучше уехать. Демилле и сам это чувствовал, но все же спросил: почему? Оказывается, он бросил жену с ребенком в Ленинграде, а сам под видом командировки пьет и валяется на пляже (донесли доброхоты); теща, надрываясь, как ломовая лошадь, тащит хозяйство, а он палец о палец не ударит. Вот в таком разрезе. Лиля сказала, что об этом твердит уже вся улица. Демилле расстроился. Уезжать надо было немедля, но куда? В Ленинграде все в отпусках, придется снова искать пристанище... Кроме того, удерживала начавшаяся уже Олимпиада и тещин цветной телевизор, перед которым он просиживал вечерами, наблюдая за соревнованиями. -- Как ты можешь с нею жить? Как ты можешь с нею жить, Лиля? -сочувственно повторял Демилле. -- Привыкла... Почему-то у меня нет на нее зла. Я сама удивляюсь. Вскоре стемнело, над бухтой зажглись крупные, величиною с кулак, звезды. Под окном возник шум -- вернулся пьяненький тесть. Михаил Лукич последнее время стал попивать; он и раньше не чурался, но с тех пор, как Серафима вышла на пенсию и усилила размах хозяйственной деятельности и общественной работы, Михаил Лукич стал прикладываться чаще, несмотря на антиалкогольные устремления жены. Его страждущая порядка душа не могла выносить безалаберности и показухи, когда стряпанье обедов, кулинарные заготовки, хозяйственные нововведения делались больше для того, чтобы поразить воображение соседей, чем для дела; причем Серафима обычно лишь начинала очередную кампанию, а доводить дело до ума приходилось тому же Михаилу Лукичу. Он поневоле топил протест в вине: начинал шуметь, но не конкретно; а вообще производил разного рода крики, среди которых излюбленным был: "От винта!!!" Обычно Серафима легко его утихомиривала, и бедному Михаилу Лукичу приходилось в течение двух-трех дней зарабатывать горбом прощение. Вот и сейчас, как только Серафима вернулась из дружины с повязкой на голой руке, она сразу задала мужу перцу, и он сдался на удивление быстро, так что Серафима даже не размялась как следует. "Да перестань, заяц!.. Ну что ты, заяц..." -- бормотал Михаил Лукич примиряюще. А она кричала (опять-таки с расчетом на соседей): "Я тебе покажу ,,заяц"! Ты думаешь, раз ты мой муж, я тебе прощу?! Я и в своем доме пьянства не потерплю!" И тому подобное. Через пятнадцать минут разбитый наголову заяц Михаил Лукич уже храпел в постели. Но заяц Серафима только-только вошла во вкус. Демилле знал по опыту, что это -- надолго. Устроившись под навесом с теткой Лидой, Серафима до поздней ночи выпускала пар и перемывала мужу косточки. Демилле еле дождался, когда они утихомирятся и уйдут в дом, после чего спустился покурить. Он вышел к ограде, нашел какой-то ящик и уселся на нем в черной тени виноградника. Луна стояла высоко, заливая светом пустую улицу; бухта вдалеке сияла огнями кораблей... Вдруг он услышал топот ног: по улице бежали двое парней. У одного в руках была пустая трехлитровая банка. Парни добежали до калитки тещиного дома и остановились. "Звони!" -- тяжело дыша, сказал один. "Перебужу народ". -- "Звони, не бойся! К ней отдельно". Парень с банкой нажал на кнопку. Через некоторое время из дверей дома показалась Серафима в махровом халате. Она не спеша пошла к калитке. Демилле затаил дыхание и прижался к ограде, совсем утонув в ночной тени. "Тетя Сима, нам как всегда! Вы уж простите, что поздно!" -"Фу, алкоголики несчастные!" -- добродушно фыркнула она, взяла пустую банку и отправилась за дом. Демилле слышал, как лязгнул засов погреба. Через несколько минут Серафима вернулась с полной банкой вина. Парень принял ее через калитку и сунул Серафиме деньги. "Спасибо!" -- "Пейте на здоровье. Только днем мне не попадайтесь -- заберу!" -- "Да мы знаем". Серафима вернулась в дом, а парни, отойдя несколько шагов от калитки, по очереди приложились к банке. "Крепленое! Я тебе говорил!" И исчезли. На следующее утро Демилле демонстративно никуда не пошел, не спустился и к завтраку. Тетка Лида зудела под окном, как муха: "Спять, как баре. Подай-принеси, без прислуги не могуть..." -- конечно, это относилось к нему. Он сходил на пристань, рядом с которой была железнодорожная касса, и узнал, что с билетами плохо. Собственно, это надо было предполагать. С большим трудом, пользуясь обаянием и жалобами на безвыходные обстоятельства, ему удалось уговорить кассиршу принять заказ. Ближайший срок был -- через неделю. "Продержаться бы эту неделю", -- подумал он. Но продержаться не удалось. Вечером Демилле, прихватив транзисторный приемник тестя, ушел гулять на холм Славы, чтобы не мозолить глаза. Здесь продувал теплый ветерок, внизу ползали по бухте катера; от причала Нахимовской пристани отваливал белый теплоход. Неподалеку на составленных одна к другой скамейках сгрудилась компания молодежи с магнитофоном и гитарой. Демилле вытянул из транзистора прутик антенны и принялся крутить ручку настройки. Сквозь вой и скрежет помех доносились музыка, иностранная речь, заунывное восточное пение... Он услышал вдруг русскую речь с той характерной интонацией, которую не спутаешь с другой. Женский голос с металлической окраской и почти неуловимым акцентом передавал новости. Голос то замирал, то усиливался, на его фоне пульсировала морзянка. "Сегодня в Москве скончался известный актер театра и кино, исполнитель популярных песен Владимир Высоцкий", -- тем же равнодушным, констатирующим голосом сказала дикторша, а дальше было не разобрать, свист, скрежет... Демилле сидел оглушенный. Неужели правда? Да, в таких вешах они не врут. Это не какой-нибудь комментарий, а факт. Смерть. Господи, как нелепо!.. Его охватила горечь, он понял внезапно, что произошло нечто важное не только для него, но для русской жизни вообще. Чувство это было не похоже на то, что он пережил со смертью Аркадия. Там было сожаление по поводу незадавшейся жизни, здесь -боль, горечь и почти мгновенное осознание масштаба потери не для искусства даже, а именно для нации. И не в популярности тут дело, а в том -- каким путем и почему пришла эта популярность. И даже не в этом, а в чем -- объяснить нелегко. Словно в подтверждение его мыслей, из магнитофона на соседней скамейке вырвалась песня Высоцкого. "Я стою, как перед древнею загадкою, пред великою и сказочной страною. Перед солоно да горько-кисло-сладкою, ключевою, родниковою, ржаною..." Он поднялся со скамейки и пошел к тещиному особняку. Какое-то неудобство было в мыслях, некая неловкость, пробивавшиеся сквозь раздумья о Высоцком. Уже подходя к дому, он понял: стыд! Этим чувством был стыд. Ему, русскому человеку, сообщил эту горестную весть чужой, иностранный голос! Да разве могут они понять -- чем он был для нас?! За ужином Демилле был мрачен, безмолвствовал. Теща тоже была не в духе, что выражалось в зловещем звоне посуды. Лиля сидела, не поднимая глаз: она слишком хорошо знала эти признаки надвигающейся бури. -- Ты знаешь, Лиля, Высоцкий умер, -- наконец обратился к ней Демилле, чувствуя, что затевать любой разговор опасно. Серафима Яковлевна ждала лишь повода, чтобы ринуться в бой. -- Это какой Высоцкий? -- встрепенулась она. -- Актер, -- коротко ответил Демилле. -- Это который хрипит? Таких актеров на базаре пучок -- пятачок. -- Он очень популярен, -- примиряюще заметила Лиля. -- Популярен среди алкоголиков. И сам алкоголик. Оттого и подох! Полудурок! Мгновенное бешенство закипело в Демилле. Он побледнел, чувствуя, как начинает предательски дергаться нижняя губа. Стараясь унять дрожь, произнес с расстановкой: -- Вы не смеете так говорить. Этот человек сказал о русской жизни... -- О русской жизни?! -- перебивая его, загремела теща. -- Да ты-то что понимаешь в русской жизни?! Русский нашелся! -- Ну, заяц... -- попытался успокоить ее Михаил Лукич, но Серафиму было уже не остановить. -- А что, неправда? Наплодили бездельников! Один бездельник орет, другие подхватывают! А сами палец о палец не ударят! Интеллигенты вшивые! Вы, что ли, страну защищали? Вы ее строили? А туда же -орать! Обличать! Диссиденты вы, антисоветчики, а не русские! И Высоцкий ваш -- антисоветчик! Русские -- мы! Серафима и Демилле смотрели друг на друга ненавидящими глазами. Приступ бешенства у Демилле прошел, дрожь внезапно унялась. -- Да... Вы -- русские... -- медленно начал он. -- Вы из тех русских, которые во все времена были сытым самодовольным стадом. Вы -русские, которым не нужна русская культура. Вам никакая не нужна! -выкрикнул он, чувствуя, что губа снова начинает прыгать. -- Я ненавижу вас! Теща улыбнулась, глядя на Демилле. Казалось, ей были приятны его слова. -- Вот и договорился, зятек... Вот и показал себя, -- покачивая головой, произнесла она и оглянулась, точно ища поддержки. За изгородью, отделяющей сад от соседнего участка, уже торчали головы соседей. -- Мы его вареничками кормим, а он советскую власть хает, -возвысила голос теща. -- Вы -- не советская власть! Не путайте! -- закричал Демилле, вскакивая с места. -- Я-то не путаю, я никогда не путала. Учить меня вздумал, сопля несчастная. Барчук! Мало мы вас душили! -- Мама... -- простонала Лиля. -- Ну, заяц... -- убитым голосом поддержал Михаил Лукич. Демилле бросился наверх, сопровождаемый криками тещи. Слава Богу, собираться недолго! Он затолкал в портфель вещи, огляделся -не забыл ли чего? На глаза ему попалась гипсовая статуэтка, изображавшая Венеру Милосскую, -- грубая рыночная поделка, которыми полон был дом. Не помня себя, он схватил ее за талию и грохнул на пол. Она вдребезги разлетелась, что несколько успокоило Евгения Викторовича. На ходу застегивая портфель, он сбежал вниз. У выхода из дома его ждала Лиля. Поодаль, за столом, еще бушевала буря. -- Женя... Ну зачем? Куда ты? -- шептала Лиля. -- Прости. Не могу больше, -- Евгений Викторович поспешил к калитке. Последнее, что он увидел, затворяя калитку со стороны улицы, были страдающие, полные слез Лилины глаза. И потом, когда взбирался на кручу, долго слышал позади выкрики тещи: "Катись! Катись!" -сопровождаемые ее бурным хохотом. Глава 29
ДАЧНАЯ ХРОНИКА Участок зарос высокой, в Егоркин рост, травой -крепкой, высушенной солнцем, с метелочками соцветий, над которыми, ворча, нависали пчелы. Длинные жилистые стебли делали траву похожей на деревья, и Егорке легко было представить себя крохотным в дремучем лесу трав, когда он, присев на корточки, утонув в зелени, следил внимательным взглядом за трудолюбивой жизнью муравьев и божьих коровок. Серый некрашеный забор вокруг участка обветшал, покосился, зиял дырами в частоколе, сквозь которые Егорка выбирался наружу -в чистый сосновый лес с подстилкой из мха и пружинящими кустиками черники. Здесь хорошо было притулиться спиною к дряхлому пню и аккуратно, по одной обрывать фиолетово-черные ягодки, от которых синели пальцы. Просторный участок с запущенным садом, летняя кухня с высокой печной трубой, торчавшей из крыши, точно труба парохода, сараи, колодец, приземистая баня, сам бревенчатый дом стали для Егорки неведомой страною, требующей исследования. В дровяном сарае висело серое, как валенок, осиное гнездо, вокруг которого угрожающе вились осы. Затаив дыхание, Егорка следил за ними снизу, стараясь не шелохнуться, чтобы избежать нападения. Под сараем изредка слышалось шуршанье. Там жил еж, которого Григорий Степанович называл Гавриком. В крыше сарая были дыры, будто голубые заплатки неба на угольном с блестками слюды рубероиде. Все было ветхим, с прорехами; ржавые гвозди болтались в трухлявом дереве, скрипели дверные петли, стучал ворот колодца, сбрасывая ведро в длинную бетонную трубу, на дне которой блестело глазом пятнышко воды. Тем более странной среди этого запустения казалась искусственная страна, огороженная низеньким забором и находившаяся посреди двора. Она имела размеры шесть на шесть метров и представляла собою миниатюру паркового искусства: постриженные кусты туи, две скамеечки оригинальной формы, аллейки, посыпанные гравием, искусственный ландшафт, по которому были проложены рельсы электрической железной дороги с многочисленными стрелками, ответвлениями, мостами, туннелями, семафорами, домиками стрелочников. Григорий Степанович называл ее "Швейцарией"; первым делом по прибытии на дачу он восстановил железную дорогу, находившуюся в доме на зимнем хранении. Егорка помогал ему с горящими от восторга глазами. На торжественное открытие "Швейцарии" были приглашены Мария Григорьевна и Ирина Михайловна. Генерал усадил их рядом на одной скамеечке, сам сел с Егоркой на другую, держа в руках пульт управления. Составчик в пять вагонов уже стоял на рельсах у маленькой платформы. -- Ну, с Богом! -- провозгласил генерал. -- Давай, Егор! И Егорка осторожно повернул ручку регулятора. Состав дрогнул и с жужжанием покатился по рельсам, нырнул в туннель, пересек по мосту ручеек, свернул на стрелке и покатил дальше, объезжая скамейки. Обе женщины, генерал и Егорка следили за ним, как за чудом. Генерал управлял стрелками. Они еле слышно щелкали, заставляя вагончики с электровозом причудливо изменять путь. -- Ну вот. "Швейцария" заработала, -- удовлетворенно сказал генерал. Ирина кинула обеспокоенный взгляд на кухню, откуда доносилось шипение и скворчание. -- Григорий Степанович, я пойду. У меня там картошка на плите... -- Одну секундочку, Ирина Михайловна! Сейчас только пройдем тоннель. Егор, прибавь скорость! Егор подкрутил регулятор. Поезд нырнул в отрезок бетонной трубы, торчавшей обоими концами из живописного холма с игрушечным замком на вершине, и через несколько секунд деловито появился с другой стороны. Ирина покинула "Швейцарию" по аллейке, шурша гравием. -- В "Швейцарии" хорошо... а дома лучше! -- резюмировал генерал. Снялась со скамеечки и Мария Григорьевна, не проронив ни слова. Генерал вздохнул. Лицо его погрустнело. С первого дня на даче почувствовалось напряжение между Марией Григорьевной и Ириной. Они были корректны друг с другом, но не больше. Все попытки Григория Степановича шуткою ли, разговором сгладить острые углы кончались неудачей. Ирина сразу взяла на себя хозяйство. Генерал настоял, чтобы стол был общим, сам приносил продукты из местного магазинчика, иной раз ездил за ними в город. Кроме хозяйственных забот, заставляли ездить дела: Григорий Степанович проникся заботами кооператива и стал как бы посредником между Правлением и жильцами соседних домов, которые по-прежнему писали жалобы и требовали убрать с Безымянной нежданных гостей. Приходилось участвовать в работе различных комиссий, разбирать заявления, уговаривать, обещать... Генерал возвращался на дачу хмурый и, свалив в кухне рюкзак, набитый продуктами, "эмигрировал" в "Швейцарию", как он выражался, и гонял там с Егоркой игрушечные составы по рельсам, мурлыча одну и ту же песню: "Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я..." Кроме продуктов Григорий Степанович привозил из города цветы. Букетик гвоздик всегда торчал из рюкзачного кармана, точно флажок; по нему можно было безошибочно узнать издали фигуру генерала, шагающего с рюкзаком на плечах со станции в пестрой толпе дачников. Гвоздики вручались церемонно, что приводило Ирину в замешательство, а у Марии Григорьевны вызывало плохо скрываемую усмешку. Уже через неделю после переезда на дачу Ирина почувствовала, что совершила ошибку. Не говоря об отношениях с дочерью генерала, не давали покоя соседские пересуды. По дачному поселку тут же поползли разного рода слухи -- генерал был фигурой заметной. Муссировались две версии: "прислуга" и "любовница"; обе одинаково неприятны были Ирине, сумевшей легко распознать их в прозрачных расспросах дачников, происходивших, как правило, во время долгого стояния в очереди за молоком. Окончательно лишила Ирину покоя профессорская вдова, жившая по соседству. До поры до времени она лишь обдавала Ирину презрительным взглядом при встрече, но наконец не удержалась и вывалила все, что думает по этому поводу, прямо у калитки, на ходу, ни с того ни с сего. Память о жене Григория Степановича, многолетняя дружба... незабвенная... мой долг сказать... это бесчестно, я удивляюсь нынешним молодым женщинам... -- и прочее в том же духе. Ирина поняла, что ее считают уже не любовницей даже, а претенденткой во вдовы и наследницы, сумевшей окрутить несчастного генерала, который "совсем потерял голову". Ирина слушала покорно, опустив руки, нагруженные продуктовыми сумками, и говоря себе, что нужно немедленно уйти -но не уходила. Она действительно чувствовала себя виноватой. Ирина понимала, что поведение генерала трудно истолковать иначе. Слишком заметны были гвоздики, торчавшие из рюкзака, слишком весело разносился по окрестностям его красивый, помолодевший голос. Она также догадывалась, что бесполезно просить генерала изменить свое поведение. Он просто не поймет, скажет: "Пустяки!" Вот уж кому совершенно было наплевать на чужие мнения. Посему Ирина решила: немедленно уезжать! Но легко сказать, да трудно сделать. Бежать тайно с Егоркой и вешами почти невозможно, да и некрасиво после всего того, что она наделала; объясняться не менее трудно... Необходимо