пел - - Открывай! А то пристрелю! Видно было, что она мне не очень то поверила, но на всякий случай открыла. Время дурное... Я ворвался вовнутрь и... "Курятник" был тот же самый и, даже в нашей с Линдой комнате стоял теннисный стол, такой же, как и наш - только заваленный до самой крыши какими то тюками. В комнате, где Линда работала и, где мы пили портвейн, стояли штабеля ящиков. Противно пахло нежильем. Я грохнулся во второй раз. На пол. Бабка была все-таки доброй. Увидев, что дело не шуточное, она зачерпнула снега и стала растирать мне лицо, шею и грудь. Я пришел в себя. Пошатываясь, вышел на невыносимо яркий свет. - Скажи мне сестра, - с последней надеждой жалобно спросил - где твой муж Якуб? - Якуб? Муж? Что ты, сынок! - Бабуля совсем обалдела. - Мой муж Саид! Аллах взял его к себе уже пять лет назад. Слава Аллаху! Не пришлось Саиду увидеть всего горя и мерзости, которого пришлось увидеть нам. Покойник был честный человек... Так тебе нужен Якуб? А ты говорил Линту какую-то! Продолжала милая старушка - - А какой тебе нужен Якуб? Уж не тот ли... (далее по тексту фильма "Волшебная лампа Алладдина") "Бред какой-то" - я шел пошатываясь, за мной шла старушка не переставая перечислять всех знакомых ей Якубов - "Она же шпарит точно по тексту того придурка из фильма! Бред! Сон! Он сейчас кончится!" Я вышел из зоопарка. Старушка отстала. Сон не кончался. И не кончился даже тогда, когда я погасил сигарету себе о ладонь. Не кончился, когда погасил третью. Я долго бродил по городу, бессознательно выбирая в нем самые грязные, неприятные места. Раз десять я обошел абортарий. Брюки намокли до колен от растаявшего снега и превратились в грязную тряпку. Брюки!!! - заорал я - Она их так и не зашила! От меня шарахнулась бродячая собака. Я поднял ногу и увидел рваную брючину. Я кинулся назад в зоопарк. Замок висел на месте. Прилипая лицом к холодной сетке, я видел все тот же теннисный стол, заваленный дырявыми тюками. Все еще не веря себе, я обошел мастерню. Окна в маленькой комнате Линды не было! Все было кончено. Ничего не соображая, я потащился по какой-то улице в раскисшей грязи. Шел пока не уперся животом в острые колья штакетника. Я поднял глаза. Надо мной возвышался холм. Наверху, как бы на краю земли, стоял саманный дом нежилого вида. Его окна в синих рамах слепо смотрели на меня. Над домом, по голубому, солнечному небу, плыли облака мягкими клочками ваты. Острые колья упирались в мой живот и я все сильнее давил на них. Боль была нестерпимой. И когда я уже почти проткнул себя, из глаз обильно потекли сильные, горячие слезы. Становясь все горячей они закрыли небо и я уже не различал откуда они текут, из глаз моих, или с неба, нагретого солнцем, но я видел, как они падают на снег, оставшийся нетронутым на северном склоне холма, прожигая в нем черные дыры. Дыры становились шире постепенно сливаясь друг с другом и, вскоре, снега на холме не осталось. А слезы все не останавливались! Они весело барабанили в землю, оттаявшую после злой зимы, вызывая на поверхность уснувшую в ней жизнь. И я видел, как она очнувшись стала проклевываться на поверхность, сначала робко, слепо, затем все уверенней и сильней, пока не вырвалась на поверхность мощным зеленым звуком, заглушая все, что противилось ей до сих пор. И вот уже передо мной на красивом холме цветет сад. Ударом ноги я сломал штакетник и вошел в этот сад. Я знаю, кто отныне будут вечными садовниками в нем. Я и ЛИНДА.  * ЗЕМЛЯНИЧНОЕ МЫЛО *  Памяти Игоря Рубеновича Пичикяна, друга и учителя моего - посвящаю. 1 Поздним, осенним утром мы с Андреем сидели за столом, и пили чай. Металлический чайник остро отражал холодный, мутный свет, льющийся из окна. Андрей сидел напротив меня, в полумраке кухни и на его бороде лежал отсвет белой скатерти. Он помешивал серебристой ложечкой темный чай, и пар поднимался к его желтым от табака пальцам. Андрей спросил: - Что есть в этом мире устойчивого? Я не отвечал. Мы сидели в полумраке кухни, и пили чай. Металлический чайник остро отражал холодный мутный свет, льющийся из окна. Андрей сидел напротив меня и на его бороде лежал отсвет белой скатерти. Он держал желтыми от табака пальцами серебристую ложечку и помешивал остывший чай. 2 Летом, посреди июля, на железнодорожной станции Шанбе, на солнцепеке перрона я сидел на бетонном бордюрчике круглой клумбы. Сквозь тонкие подошвы тапочек асфальт жег мою кожу. Розы одурело наполняли собой сухой воздух, и от этого он казался душным. Оглянувшись, я увидел желтые комья перекопанной земли, которые ближе к кустам роз становились коричневыми от воды, лениво сикающей из блестящего набалдашника фонтанчика. Вода попадала на нижние ветки кустов и сияла на солнце. Темно-зеленые листья пестрели белесыми следами ожогов. "Скоро совсем сгорят!" - подумал я и, встав, пошел к киоску Союзпечати. Асфальт мягко поддавался шагам. Облокотившись на прилавок, я заглянул в черноту киоска, и различил сидящую там женщину. В нос ударила приятная смесь прохлады и типографской краски. За женщиной на деревянных полках, выкрашенных в салатовый цвет, стояли несвежие номера "Коммуниста", "Науки и жизни" и "Звезды востока". Наверху, в правом углу, лежала бледно-голубая стопка "Вопросов философии". Я разглядел прикнопленный к стене календарь за девяностый год, плакат с Шварценегерром и, раскрашенных анилином Раджа Капура с Зитой и Гитой. Справа, за стеклом витрины, я увидел розовые кубики мыла. Вспомнив, что забыл взять с собой мыло, я достал из кармана двадцать копеек и протянул хозяйке киоска. Я смотрел в витрину и видел, как женская рука, с золотыми перстнями на трех пальцах, протыкает мой силуэт, отраженный в стекле, берет розовый кубик и вновь исчезает в черноте киоска. Еще я видел отражение белого асфальта за моей спиной, зеленой ленты поезда и пыльно-голубого неба над ней. Я шел назад к клумбе, и асфальт мягко поддавался шагам. Я чувствовал, как он жжет кожу сквозь тонкие подошвы тапочек. Сидя на бетонном бордюрчике круглой клумбы, я нюхал и разглядывал розовый кубик мыла. На одной стороне его было оттиснуто - ЗЕМЛЯНИЧНОЕ А на другой - "Средазхимтрест Цена 20 копеек" а пахло оно, как и должно было пахнуть дешевому мылу. Я сидел на бетонном бордюрчике розовой клумбы и асфальт сквозь тонкие подошвы тапочек жег мою кожу. - Ха-а, жарко, братан? Я посмотрел направо. Молодой парень, в белой рубашке с короткими рукавами, в черных брюках и сандалетах на босую ногу, сидел рядом со мной. - Люблю когда жарко! - Сказал парень и, прищурившись, поднял лицо к солнцу. - А ты любищь? - спросил он, не поворачивая головы. Я не заинтересованно несколько раз кивнул. Неясные образы, навеянные запахом земляничного мыла, наполняли меня. Парень скосил глаза и, уловив отрешенность моего жеста, слегка обидевшись, сказал: - Хай, ладно, пойдещь в Россию, там тебе будет кайф! Оттолкнувшись от клумбы рукой, он резко поднялся, и пошел, незлобиво покачиваясь. Асфальт мягко поддавался его шагам. Резко сигналя, по перрону медленно ехала поливалка, гоня перед собой фонтан людей, пыли и воды. Я очнулся. Был уже вечер. С мылом в руках я сидел на бетонном бордюрчике розовой клумбы. Я спрятался за киоск. Когда поливалка проехала, я вернулся. Везде было мокро. Я снова пошел к киоску. В нем уже горел свет, и вместо давешней женщины там сидел старик с лысиной в венчике седых волос. Он смотрел на меня сквозь очки с очень толстыми линзами, отчего глаза его казались огромными и белесыми как у подводного чудища. Я купил у него газету и, подстелив ее, уселся на свой родной бордюрчик. Коктейль из запаха прибитой водой пыли, нефтяной дряни, которой пропитывают шпалы, и земляничного мыла шибанул мне в нос. Стрелка зашкалила. Хватит! - вслух сказал я и спрятал мыло в сумку. В сумке поверх шмоток лежало два больших зеленых яблока сорта "Семиренко". Достав из сумки и крепко прижав яблоки к глазам, я поднял голову к небу. Вскоре на первый путь подали московский поезд. Я встал и, не спеша, пошел к своему вагону. Асфальт под ногами был тверд, мокр и чист. 3 Поздним вечером мы с Андреем сидели на кухне, и пили. Электрический свет уютно ласкал белую скатерть. На столе, мягко бликуя, стояла пустая бутылка, под столом еще две. Андрей сидел напротив меня в тени абажура и сверкал линзами очков. На его бороде лежал отсвет крутой пьянки. Он провел по бороде желтыми от табака пальцами и спросил: - Что есть в этом мире устойчивого? Я молчал. Потом мы, незлобиво покачиваясь, встали и пошли в коридор, а затем на улицу. Шел мелкий, холодный дождь. В ночном киоске горел яркий свет, и мы увидели в нем молодого парня, который был тоже пьян. Наверное, мы ему понравились, и он предложил нам пить с ним. Но мы не захотели, а просто купили у него бутылку водки. Мы сидели на кухне. На столе мягко бликуя стояла пустая бутылка, под столом еще три. Электрический свет уютно ласкал белую скатерть. Андрей сидел напротив меня в тени абажура и спал. Желтыми от табака пальцами он сжимал погасшую сигарету. На его бороде лежал отсвет вчерашнего дня. Я выпил последнюю стопку и отключился. Пол был прохладным и твердым. 4 Несмотря на очень ранний час, Москва встретила многолюдьем и воробьиным ором под крышей Казанского вокзала. Я вошел в метро. Слава Богу, вещей у меня почти не было. Все домашнее барахло ехало за мной тихим ходом, товарняком, в контейнере. Была только черная сумка, висевшая на плече, в которой лежало немного белья, пара книг, нож и умывальные принадлежности. Всю дорогу я мылся земляничным мылом, и махровое полотенце насквозь пропахло им. Всю дорогу в душной тесноте купе я смачивал полотенце водой и, забравшись на верхнюю полку, покрывал им лицо. Вдыхая дешевый аромат земляничного мыла, я начинал путешествия. Я бродил по зеленым холмам вокруг Шанбе, опускал руки в речку Шамбинку, разрезавшую город пополам, сидел на ее гладких камнях и слушал, как визг троллейбусов, далекий лай собак, шелест шин, рокот моторов, блеяние проходящей мимо меня отары баранов, крики матерей, зовущих детей обедать, сливались с мерным звуком реки в однообразный шум города. Я сидел на гладких, теплых камнях и видел, как к вечеру плотный, сизый дым от шашлычных мангалов сползает со склонов реки и, низко стелясь, потихоньку заполняет ее ложе. Я вдыхал этот дым, и воспоминания многочисленных дружеских пиров охватывали меня. Я чувствовал горький вкус и резиновый запах плохо очищенной Шамбинской водки, слышал тонкий хруст корочки горячей лепешки, я грыз сладкий, белоснежный корейский лук, язык мой горел от чуйского красного перца, небо щипал сок тонко нарезанных помидоров. Я смотрел вверх и видел ночное, черное шамбинское небо, сквозь золото виноградника. Я вновь, лежа на курпаче, участвовал в бесполезных, шумных спорах об истории таджиков и узбеков. Наслаждаясь, я забрасывал удочку с версией прохода Александром Великим в нашу долину через Обское ущелье, и видел, как друзья, с пьяной яростью рвут на части мою наживку и, увлекшись, сам набрасывался на остатки. Я сидел на остывших, гладких камнях и смотрел как душный, сизый дым от шашлычных мангалов, низко стелясь, заполняет ложе Шамбинки. Я вдыхал этот дым. Я пропитывал им свой хлеб, и никто не требовал с меня за это платы. Я сидел на камнях и, сложив ладони, тихо звенел мелочью. 5 Мутным, хмурым утром я проснулся на полу кухни. Рядом со мной угрюмо лежали три пустые бутылки. Андрей спал на стуле, широко открыв рот, неудобно откинув голову на жесткую спинку и далеко вытянув худые ноги. Вокруг его рта и по бороде ползла сизая похмельная плесень. На запятнанной скатерти жил тихий бардак. С глупой надеждой я открыл пустой холодильник. Я провел рукой по щеке и, взяв свою черную сумку, достал кисточку, бритву и обмылок земляничного мыла. В ванной комнате я стал взбивать кисточкой обмылок и наносить густую пену на опухшее лицо. Неловким движением я выбил мыло из руки, и оно исчезло в глубинах подземной Москвы. Я поднял глаза и спросил у отражения в зеркале, - Что есть в этом мире устойчивого? Отражение молчало. Я держал бритву в руке и наблюдал, как от губ падает густая, земляничная пена и, тихо потрескивая, лежит на гладкой, белой поверхности раковины. Я вернулся на кухню. Андрей спал в полумраке, широко открыв рот, неудобно откинув голову на жесткую спинку стула и далеко вытянув худые ноги. По бороде, и вокруг его рта ползла сизая похмельная плесень. Подойдя к окну, я стал смотреть с высоты двадцатого этажа на серые кубики Москвы. Я стоял и смотрел, как холодные, пузатые капли дождя чертят кривые по стеклу. Я стоял, прижав к стеклу ладонь. Стекло было прозрачным и твердым. Москва - Тюмень 1994 - 1999г.  * * *  Махмуду Ганиеву моему учителю. x x x Светлый, белый парус далекий, Скорый поезд книжкой влекомый, А в высокой сини - только ветер, Только ветер - мой старый знакомый. И не знаю, когда призовет он, Знаю только то, что подарит, С каплей красною - белую пристань, Капля красная - лопнувший кокон. Каплю эту впитает пустыня, Легким облаком синь оперится, Камень черный в оправе из дерна, Камень черный - так быстро остынет. Говорить будем мы бесконечно, И про синь, и про ветер высокий, А под яблоней стол - скатерть белая, Скатерть белая - близится вечер... Душанбе 1985 г.