л вечер не возмужавший, а волны все чаще, чаще в берег стучат размытый -и не умер еще Гомер - тот, что собой заслонял от ветра огонь чадящий. 34 Индейцы племени мик-мак не знали письменности, кроме особых знаков, чтобы в снах, приснившихся в священном доме, не забывалась ни одна провидческая тонкость, то есть, чтобы в хитросплетеньях сна ясней прочитывалась повесть о роке. Можно ль победить судьбу? И все же страх неведом тем, кто умеет выходить на связь с потусторонним светом. ...................................................... Увы, заветный алфавит, язык отеческой записки с небес на землю, позабыт. Аборигены по-английски читают Гришэма, поют псалмы, да тешатся игристым, и контрабандный продают табак восторженным туристам. Мы молча курим коноплю, бьем дичь, яримся, клевер сеем, и те, кого я так люблю, вполне к языческим затеям не то что холодны, но пусть (твердят) бессребреник-этнограф выучивает наизусть уже трехсотый иероглиф - о чем грустить? Зачем радеть о суевериях, надеясь в них будущее углядеть, как полуграмотный индеец? Кембрийской глиной липнет жизнь к подошвам, кпальцам осторожным. Я говорю себе: "Держись, и станет будущее прошлым". Вздохни, над каменной доской склонясь, паяц непостоянный,- еще не сгинул род людской в огне святого Иоанна. И над поверхностью земли - как фимиам в Господнем храме - невидимые корабли плывут воздушными морями. 35 Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином вдумчивый биржевый маклер чешет затылок, меняясь в лице, знакомясь с теорией мира, требующей трех с лишним дюжин осей для пространства, зато не нуждающейся в творце! "Ты уже прочла?" "Не отрываясь." "Да, в самом деле... Даже мне, с моей школьной тройкой по физике... Этот еврей..." "Англичанин.""...он правда прикован к креслу?" (Кивок). "Еле-еле говорит.Книги - диктует. Но - женат, и нажил троих детей". Что ответить тебе, быстроглазый британский гений, в инвалидной коляске, с атрофией лицевых мышц? Я и сам, томящийся в клетке из трех измерений, неуместен, как вывих, я сам в последнее время тих и не слишком улыбчив, карман мой прорван, всякие мелочи выпадают, а потом и не вспомнишь, что именно потерял - красоту ли греческих формул, или любовь к простору и времени? Не до оды мне, не до гимна - и какие три дюжины! Одного, право, хватит с лихвою, четвертого, чтобы жадным глазком заглянуть в разлом дышащего пространства, туда, где пеньковой тьмою схвачено мироздание, словно морским узлом. ...Теоретически, вылетев со скоростью света В одном направлении, в конце концов прибудешь, как Магеллан В отправную точку. Жаль, что не только сам ты за время это Кончишься, но и вся вселенная. Так что подобный план даже в случае расцвета звездоплавания не пригодится. Браво, мудрый мой астрофизик. Но посоветуй все-таки, как обнаружить его, четвертое? Пролетает черная птица, вероятно, скворец, над весенней улицей.Ночь в руках - гуттаперчевый шар, слюдяные блестки, а днем стелется дым от сожженной листвы по окрестным дачам. Пахнет корицею, мокрым снегом, терпким вином. Словом, всем, чего не храним, а потерявши - плачем. 36 Разумеется, время - праздник. Столько в нем приправ, причуд и прикрас. Так в московском музее народов востока умиляешься лишний раз - сколь открыт образованному японцу мироздания стройный вид! Цепенеет, тлеет косматое солнце, вдоль по озеру лодка скользит, конь вдали гривастый процокал, светло-серая дышит мгла - только жаль, что полуслепому соколу не обогнать орла. Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне, о будущем не говорить, вдвоем разделывать снулую рыбу, клейкий рис в горшочке варить, под куполом в звездный горошек насвистывать славный мотив, да зеленый чаек из фарфоровых плошек прихлебывать, ноги скрестив. Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты - неужели ты думаешь, я о Японии? Нет - я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии. Открываешь газету - детоубийцы, наркоманы, воры, рабы страстей, а меж тем уверяют, что те же токийцы никогда не наказывают детей... Врут, конечно, как ветер в конце апреля. Вероятно, тюрингский гном тоже завидует русским лешим. Время слабеет, треща голубым огнем. Время опоры ищет, хотя и само оно тоже опора кому-то. Запуталась? Ничего. Видишь, как угль, черны крылья у ворона, тушь хороша, и вечер - чистое волшебство... 37 В верховьях Волги прежние леса. Вокруг Шексны лежат озера те же. И в книжке старой те же адреса рощ и холмов, равнин и побережий. Они давно живут и дышат без меня, свечами перед аналоем горя.И если б завтра я воскрес, я б первым делом вспомнил, что давно им не признавался, как люблю их, не писал пространных писем без ответа, тех, что годами шлет чужой жене отвергнутый любовник.Но об этом - молчок, как говорил поэт, застыв в ночи у телефона.Всякий волен жить прошлым, под пронзительный призыв, летящий с одиноких колоколен, затерянных во времени ином, в глуши (ты знаешь наше бездорожье), в стакане с синим утренним вином, в сосновых иглах, в теплой руце Божьей... 38 Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться. Припоминать, как водою талойнаполнялись наши следы. Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы, детские голоса, коверкая, выкрикивают на все лады имя мое.Над Москвой - деловой, дармовой, ампирной - мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушая перебранку ли, перекличку. Сказать по правде, мир мой обветшал и обрюзг за последние годы.Небольшая это беда, да и что кокетничать, потому как притча насчет земли и зерна, как и ранее, справедлива. Еще не вечер. Поднаторев в науках - природоведении, арифметике, чистописании - дети играют в войну, ружьями потрясают, большими саблями, пистолетами. Падают в мокрый снег и хохочут. Нет, пожалуй, все-таки это чужое имя, или вообще не имя, а попросту - детский смех чередуется с криками, и право слово, неважно в чем их смысл, белладонны довольно еще в зрачке, соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине, за которой бездонный спор на неведомом языке. 39 Это кто у нас не склоняет выи перед роком? Кто голубой слезой по стеклу сползает? Тяжкие кучевые лиловеют, беременные грозой. Крутись на сыром асфальте, бумажный мусор, тяни пивко на бульварной скамье, молодежь. Кто у нас спокоен, кто и усом не поведет, будто в фотоателье позирует? Видимо, в плоской фляге, в заднем кармане, осталось грамм двести с лишним еще животворной влаги. Осушив ее, - важен, суров, упрям, - семенишь домой с картошкой и огурцами. В небо глядишь с опаской - а ну как дождь хлынет?Одни царили, другие устали. И, если честно, уже почти ничего не ждешь. Разве что так, вздыхаешь, думая: ах как глупо. Не по Сеньке шапка, не по заслугам честь. Где же жизнь, вопрошаешь, где же она, голуба? Оглянись, дурила, это она и есть... 40 Ветхим пледом прикрывшись, сиротский обед поглощая за чтеньем газет, объяснить бы, зачем я на старости лет обленился и стал домосед. Отзвенели пасхальные колокола, дух свободы пронзительно-сух, и цветут тополя - значит, скоро земля в тополиный оденется пух. Этот миф, этот мир, вероятно, неплох, быстрый дождь, поцелуй впопыхах, да бумажная роза, которую Блок воспевал в декадентских стихах, и подвал недурен, и вино хорошо, и компьютер нехитрый толков. Слышу голос: чего же ты хочешь еще? Неужели прощенья грехов? Нет, начальник, ухи не отведать ершу. Черный шелк на глазах, серый прах. О несбыточном я уж давно не прошу, Нагуляться бы только в краях, где бессонное небо, где плеск голубей, где любому прохожему рад неулыбчивый вестник напрасных скорбей, и печалей, и ранних утрат... 41 ИЗ СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ ...я человек ночной, и слухом не обделен.Когда зима охватывает санным звуком оцепенелые дома предместий правильных, когда я в клубок свернувшись, вижу сон о том, что жизнь немолодая крутится страшным колесом - все хорошо, у колеса есть и ось, и обод. В этот час я нехотя соприкасаюсь со светом, мучающим нас, и принимаюсь за работу, перегорая ли, дрожа, пытаясь в мир добавить что-то, как соль на кончике ножа... 42 Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот. По Ленинграду спешит господин Ювачев с банкою шпрот, с хлебною карточкой, лох, с номером "Правды" в руке, будь у него котелок - то спешил бы домой в котелке, и рассмешил бы вас, и тоскою пронзил висок. Так господин Ювачев долговяз, и дыряв у него носок. В клетчатый шарф спрятался он, в вытертый плед, жизнь, уверяет, фарс, а смерть так и вовсе бред, к черным светилам поворотясь тощим лицом, чаю с баранками, что ли, выпить перед концом... 43 Старинный жанр прогулки городской, ямб пятистопный - белый, благородный, неспешный ритм шагов по мостовым... Давно уже, любовь моя, по ним не проходил курчавый Александр, ленивый Осип, Александр другой - но в точности, как первый, ветрогон и алкоголик. Все они, в краях недостоверных, облачных, туманных. беседуют друг с другом, усмехаясь, когда бросают взгляд на землю нашу, где отжили, отмаялись, оставив в наследство нам вечерний переулок с кирпичным силуэтом колокольни, настырных голубей в прохладном парке, которых, коли помнишь, при Хрущеве отлавливали сотнями, сетями особыми, с неведомой заразой сражаясь.Нынче в городе все больше ворон, не голубей, поди поймай ее, хитрюгу, с золотым колечком в огромном клюве, да и крысы что-то чрезмерно расплодились. Но зато не так суровы зимы, и весна приходит раньше.Правда, во дворах еще чернеет снег, и резок ветер. Ты мерзнешь? Не беда. Настанет май, откроются пруды, где можно лодку взять напрокат, и всласть скользить, скользить над зарослями сонной элодеи... 44 Ликовал, покидая родимый дом, восхищался, над златом чах, не терпел сластей, рифмовал с трудом, будто камень нес на плечах, убеждался в том, что любовь - обман, тайком в носовой платок слезы лил, и вдруг захотел роман написать в сорок тысяч строк, в сорок тысяч строк, триста тысяч слов, это ж прямо война и мир, прямо змей горыныч, семиголов, ты поди его прокорми, - и пошел скандал, незадача, зачерствелый сухой паек. Я, ей-Богу, давно бы начал, да чернил в чернильнице йок, тех ли алых чернил, которыми тот подписывают договор... Пахнет газом, каркают вороны, на задворках полночный вор клад разыщет - а в четверть пятого затевает опять копать, перекапывать, перепрятывать, не дает мне, гад, засыпать... Если свет начинался с молчания, с исцеления возложеньем рук, если б знал я свой срок заранее, если был бы искусствам друг, - восторгался б любой безделице, ну и что, говорил бы, пускай жизнь моя не мычит, не телится,постирай ее, прополоскай - кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат. и густеет ночь-заговорщица, и на радиоперехват выходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип. Только свежего снега легчайший хруст, только ангела детский всхлип.