шь. А у других людей самые отчаянные их поступки, самые сокровенные их слова мало, что значат даже для них самих. К примеру, бывший президент уехал с женой на дачу мемуары писать, о чем сообщили все центральные газеты, газеты локальные, радио и ТВ. Об этом белозубо шутил Арсенио в своем вечернем шоу, сверкая улыбкой, точно целое племя людоедов при виде сбившегося с пути путешественника-миссионера, бредущего с мешком стрихнина и библии в картинках. И это про президента бывшего, который президент уже не больше, чем съеденный миссионер путешественник или чем съеденный путешественник миссионер. Или взять обратный пример - Розана похудела на десять фунтов, о чем передается в программе новостей, и о чем снова шутит неутомимый Арсенио, улыбаясь за все сытое миссионером радушное людоедское племя. Он думал о том, что не пойдет больше в мастерскую по ремонту зонтов. В пустом углу он увидел себя, прислоненным острием вниз, со сложенными в складках черной ткани спицами, себя, неспособным раскрыться и защитить от дождя даже собственной головы. Послание мраковеду. Здравствуйте почтеннейший властелин тьмы, Харитон Танатович Аввадонов, если можно так выразиться, если же так выразиться нельзя, то скажу проще: уважаемая заведующая мраком, обращаюсь к Вам лично по причине множества неясностей, неполадок и темных мест в деле вверенного Вам мрака. Взять к примеру меня. Жил, не скажу, чтобы плохо, семью имел, супругу Галину Пантелеевну, если по всей форме, а в дому просто Галю, или же, когда разговор выше средней серьезности заходил, то Галину. А помнится, еще звал Галчонком, но то давно, по молодости лет было. Потому если скажешь ей как-нибудь невпопад или сдуру, или там невзначай, встрепенется, в самый раз, как галчонок, глазищи округлит и таращит на тебя непонятливо. Да только там и понимать нечего; говорю же, молодой был. Нынче песня уже вытанцовывается иная, и мотив не тот, и слова чужие, не то что словом не огорошишь, колом осиновым не проймешь. Или это только со зла, от обиды мне такое мерещится, как думаете, товарищ завмрак, Вам оттудова повиднее будет? Словом, жили мы ни худо, ни бедно, и пацан наш, Алешка, в самый раз подрастал, не проказил так, чтобы невтерпеж, второгодником тоже не был, грех в общем жаловаться, жили, как заведено -- не нами, правда, а кем, мне неведомо -- день да ночь сутки прочь. И кто его знает, сколько еще эта наша матата ни-шатко-ни-валкая тянулась, если бы не одна оказия -- крыша. И ведь, главное, вины моей тут ни толики малой, сама трухлявая потекла, что тебе по велению щучьему, чтобы не сказать хуже, на бумаге однако ж воздержимся, дабы формы держаться поближе. Ну и что, можете Вы, мракуполномоченная, сказать или про себя подумать, с чего, мол, тут городить огороды да бисера метать жмени, и мнение это Ваше я вполне разделить спешу тем более, что меры неотложные самые незамедлительно приняты были в виде ведра, в гражданское время на мытье полов употреблявшегося, и влагу тянущей половой опять же тряпицы. В результате коих мер распространения сырости допущено не было, а она возьми, Галина-то, и, как у нас говорят, до новых встреч в эфире, да еще и с Алешкою. Как тут не призадуматься? Нет, я себя в святые не адресую, Вы, пожалуйста, не подумайте чего в этом роде, мы и за собой вину сознаем: не отреагировал должным образом, меры долгосрочные в смысле исправления кровельной неисправности в ящик отложил дальний сверх меры, согласен, но и то сказать, это ж Вам не папироску выкурить или по нужде сходить, это дело строительное, тут расчет да прикидка нужны, тяпом-ляпом, знаете, не осилить, быстро, как мудрец сказал, только кошки родятся, а по моему разумению так и кошкам время требуется. Одного только в толк не возьму, как она, супруга моя Галина Пантелеевна, на такой вот сподобилась фортель, или по-хорошему нельзя было. Ну да верно Вас не моей автобиографии извилистой подробности интересуют, потому не примечательна она событиями значительными или, тем паче, происшествиями героическими, а думаете, наверное, зачем это я распинаюсь так да в подробности вхожу скучные. Вы уж, ваше мрачное величество, не взыщите да не пеняйте мне на то, сим же часом к делу перехожу и бодливого за рога беру крепко, хотя обстоятельства перечисленные вышеизложить необходимым почел не из каприза или словоблудия, от родичей старших да забулдыг закадычных перенятого, а для большей понятности и, как бы это сказать, проникновенности что-ли. Худого понапрасну говорить не стану, не в моем это, знаете, обыкновении; по-первости оно в терпеж было, хотя и чудно было с непривычки одному по пустым комнатухам шлындрать, да поди не один я такой, что в холостом сане выступаю, нас по самой точнейшей статистике, что снега зимой, и ничего, пообвыклись и распрекрасно себя чувствуют, в меру употребляют и не худеют ничуть. Вот и я решил гребешок по ветру, хвост торчком и перья взъерошил; товарищев опять же призвал для веселия, т. е. (это сокращение такое, для краткости письма частицу то есть обозначающее) как у людей все. Однако же стал я примечать неладное в скорости, будто окружающая меня среда потускнела вроде, ровно электричества в ней поубавили, что бывает случается, если подстанция барахлит. Отчего и как понятия не имею. Уж я и Симу своего спрашивал, да, как промеж нас водится, без толку, и к глазнику ходил и к ухогрлоносу. Глазник сказал, чтоб не читать лежа, и чтобы свет непременно с левой стороны ложился. Он, конечно, известное дело, кандидат медицинский, а по секрету скажу Вам, товарищ заведующая, но так, чтобы между нами, я как ни пробовал его ложить справа ли, слева, все одно тускло выходит и не в радость. Рассудите, товмраком, сами, войдите, как у нас говорят, в положение мое интересное, разве ж это порядок, когда с утра в глазу сумерки без просвета, на дворе хмарь, а настроение дрянь. Как Вы приходитесь тьмы властелином и, значит, всем делам сумеречным смотр ведете, решил я осмелиться ходатайствовать перед Вами лично -- нельзя ли там как-нибудь все это на лад пустить в общем ли порядке, в виде ли исключения? Пост скриптум (это тоже для краткости выражения; мол, забыл совсем и присовокупить спешу неотложно). Тут вчерашнего дня незадача вышла, или, может, то на прошлой неделе было, я теперь не больно аккуратно счет дням веду, тем паче что дня все равно нет, одна ночь бесцветная, будильником только время и различаю, да в ухе иногда звенит в левом, но то совершенно другая история и сюда не относится. А относится, что в виду избыточной мокрости, крыша у нас, как я уже сказывал, маненько худа и от случая к случаю течь дает, по коей причине лужица небольшая в аккурат под холодильником обустроилась, там, где он, друг беломраморный, от электричества подпитку для своих холодных дел берет. Ну оно в том месте и заискрило, затрескотило салютом праздничным, удивляться чему нам причины не видно, если всю деликатность электрическую в рассуждение взять, однако же и обидно, потому что темень теперь в полном своем праве у меня завелась, и середь нее я, как мышь в половодье, ни лампочки зажечь, ни телевизором поморгать, разве что фонарик в универмаге купить, да все на потом откладываю, и опять же в расход входить без крайней нужды не особенно то и хочется. Так что Вы уж мне, товарищ заведующая, в деле просветления обстановки поспоспешествуйте сколько возможно, а уж я со своей стороны постараюсь долг платежом красить во все лопатки, сколько ни есть. С тем и остаюсь, искренне Ваш, Алексей. Такое однажды нашел я послание в почтовом своем ящике. Верно, озорники мальчишки подбросили мне его, найдя оброненным где-то на пути следования перегруженного с толстой сумкой на ремне, по удачному определению поэта, почтальона. Или же почтальонши, что вовсе не жена означенному почтальону, а самостоятельно независимая труженица почтового отделения. Адресован был конверт в Беспросветность Тьмы-Тараканьской обл., г. Сумереченск, Ночной проезд, тов. Завмрака лично, и марками был уклеен так густо, будто бы за границу предназначался. Ну и я, конечно, не удержался, чтобы не распечатать, а распечатавши, не прочесть. Я тогда, как раз, обзор писал о различиях в устройстве мозга у мужчин и женщин, почтальонов, так сказать, и почтальонш. Главным образом заинтересовал меня факт, что мужской пол и женский по-разному на местности ориентируются. Если мужчины сильно в навигации понаторели, чтобы там направление верно держать или маршрут из пункта А в пункт Б проложить правильно, то женщины, напротив, в навигациях ни бельмес, зато приметы хорошо замечают, где что лежит помнят, и если вдруг не на месте окажется, тревогу бьют не в пример мужикам. Тем так даже и невдомек, где чему место, там ли, где раки зимуют, или, куда они, наоборот, свистнуть уползают. Не разведав броду и не попробовавши наперед, б-р-р-р, холодна ли, так и лезут они в студеную, и несет их нелегкая на свирепых своих конях в обгон горизонтов видимых; и что там за берега волнистые, как на ветру ленты, проносятся, свои ли, чужие, не разобрать. Куда стремнина уволочет, да горбунья волна выволочит, там тому и дом, печь топленная, в печи щи, в щах капуста, под ногой половица, а над головой крыша. Иных, кто в сорочках не рожден да не бережен повитухами, сором плавежным на прибрежные валуны бросит, и пускай их будут, как умеют; кто покрепче да посноровистей сам на галечку выползет, ну а там, глядишь, и песочка достигнет, остальные же, бедолажные, по каменьям осклизлым затылками С. О. С. азбукой морзе выстучат и, отдавши под козырек, заскучают неживыми глазами и улягутся на дно оловянными солдатами стойкими, мозги из затылков в безразличную стихию отпустив щелкоперам-малькам на поклевку. Барышни, те, напротив, течению мутному довериться не спешат, себя блюдут да жеманятся, кавалерам вслед смотрят и мысли сладкие вдогон шлют, перемежая их вздохами, как ромашек их гадальных лепестки, легкими. По сторонам, тем не менее, глазами зоркими примечают, подбоченевшись своих маменек на манер, чтобы всяк сверчок свой шесток знал, сорняки чтобы за калиткой росли, а цветы на клумбах. Но важнее всего, что не досужие это домыслы или предрассудки дремучие, а научные строгие факты, статистикой пристрастно проверенные, практикой подтвержденные, о чем доложила нам Дорин Кимура из университета на Восточном Онтарио, где-то там далеко в Канаде; от нас далеко, от самой же Кимуры (ударение попрошу на последнем слоге не ставить) рукой подать. И ведь главное, различий всего с гулькин ноготь: отсюда соскребли, там подмазали кашицы мозговой серой -- и вот, в умственном смысле дамы вам одно, а господа уже нечто иное, точно на равные половины несмешиваемые разломило мир раскурочило, да затейливым, чудным разрезом таким, что прямо геосексуальная аномалия в натуре. И казалось бы каждому свое по закону и справедливости, а только не оставляет чувство одно, оно как в собственной крови сердце, то на дно ляжет камнем тяжелым и томит под сурдинку, то всплывет, вдруг, непрошеное и прихватит на вдохе, что конец света почерневшим солнцем в глазах замаячит. Чувство не обиды, не зависти, а чего-то непоправимого, чувство, что они больше нашего знают, будто у создателя за спиной стояли, когда он мир на те две половины рукой нетрепетной и могучей кромсал; стояли да подглядывали, сами не ведая зачем, из женского, видать, своего любопытства; подсмотревши же, навечно запомнили и постигли. А может, от того еще знание им добавочное дано, что этот мира раздел воспроизводится в них самих с каждым в мир новоприбывшим. Да, собственно, и не испытав еще, не изведав плотью своей пополнения мира, памятью матушек и пра-пра своих знают они наперед о нас то, что самим нам неведомо. И о знании своем не подозревая, смотрят на нас с настороженным и лукавым уже любопытством, как проклятье, наложенным на них за то изначальное их подглядывание прошлодавнее, хоть и невинное, но и себе на уме. Любопытством, за которое, будто рыбину рыбари, их подлавливают на крючок; подловивши, потомят в банке ли, на кукане и обратно в водоем за ненадобностью выплеснут, а которые ко двору придутся, тех с собой берут. Смотрят на нас глазами детскими внимательными, как на своих еще не рожденных детей. Ох и взбаламутили душу мне размышления эти, словно в самой что ни на есть глубине ее, возле ила донного, чудо-рыба, не сом и не щука, а сомука непонятная ворохнулась, плавниками ударила да всю муть со дна подняла, отчего и ясности, для обзоронаписания требуемой, не стало вовсе. Так что выдвинулся я из-за стола с тем, чтоб ноги и спину затекшие поразмять, и к окошку подвинулся. Там снаружи жизнь чужая чередом идет, ко мне касательства не имея. Вон собачка мохноухая бегает, все вынюхивает да выведывает для собачьих своих надобностей и ворон мимоходом пугает, что, видать, тоже не лыком шиты, сторониться сторонятся, а прочь не летят, выгоду свою воронью наблюдают. Раз собачка -- думаю -- значит и хозяйка сама где-то в волнительной близости пребывает, вот бы -- думаю -- изловчиться узреть, и шеей для полноты обозрения верчу. Но проем оконный кругозор мой, и без того неширокий, рамой облупившейся ограничил жестко, ровно шоры на меня, что на лошадь дурковатую, нацепил, чтобы, видно, я не углядел лишнего. Ну а кто сказал, это лишнее? Там снаружи моросит, кажется, а приглядишься, вроде сухо; знаете, как бывает, что и не решишь, в галошах ли идти, или лучше дома в тепле остаться. Имена стран: страна. Негр, одетый, как Рэй Чарльз в рекламе пепси-колы, спросил его, наклонившись с высоты баскетбольного роста: - Это здание тюрьмы? - А разве в городе есть тюрьма? - Разумеется, - его нижняя губа отвисла и влажно расползлась в насмешливой улыбке. Негр приподнял солнцезащитные очки и оказался голубоглазым, как кукла Барби. - Я не знал. Тюрьма в этом городе казалась ему лишней. Птицы, например, тут не жили. Раз он, правда, видел скворца, скакавшего по мостовой. Не обнаружив в небе своих собратьев, тот, видимо, подумал, что здесь не летают -- не принято -- и отправился скоком. Другого скворца, а может это был тот же самый, он нашел под стеной небоскреба Джон Хэнкок лежащим на боку со скрюченными лапками. Наверное разбился об изумительной чистоты зеркальные окна Джона. Однажды она сказала ему: - Если не нравится место, можно уехать в другой город или переменить страну. Он бросился к карте мира, стал рассматривать землю, рваным блином распластанную по голубому кафелю океана. Материки, континенты, кляксы островов. Складки хребтов, паутина границ, полипы полуостровов и мысов. И ни малейшей надежды на побег. Китайская мудрость. После обеда, как принято в китайских ресторанах, им подали по ломтику апельсина и печенье с записочками внутри. Эти печеньица он больше любил есть, чем читать, однако же всегда читал. В записке было: "Мудрый думает не о том, что ему не дано, а том, чего может достичь. " Он посмотрел вокруг. В зале сновали китайцы с круглыми, как их лица, подносами; другие такие же китайцы сидели за столиками и ловко, как цапля таскающая из болта лягушек, цепляли палочками кусочки пищи. Ему казалось, что это никакие не китайцы, а обычные люди в масках китайцев. "Где ж вы раньше то были, едрена, " -- вздохнул он, опустив записку в недопитый чай. Казалось, узнай он эту мудрость раньше, ему бы не пришлось теперь становиться покойным. Авторитеты. Что примечательно, она никогда не спорила, никогда и ни с кем. Очарование было ее аргументом, неоспоримым и окончательным. Медицина. Одна знакомая, специалист по реабилитации речи, сказала ему как-то, что влюбляться полезно. Он влюбился. Это было, как после обширного инсульта получить второй еще обширнее. Коврик. Он сложил свою жизнь вдвое и постелил к ее двери. Она перешагнула, не захотев даже вытереть туфли. За ней протянулась вереница мокрых следов мохнатых лап ее собаки. Маска, маска, я тебя знаю. Будучи безгранично одарена судьбой и обласкана людской любовью, она не умела испытывать благодарность, и поэтому всегда торопилась сказать "спасибо. " Часто не к месту. О чем думал покойный. Об авторитетах. Кафка сказал о себе в разговоре с Густавом Яноухом: "Я -- галка, ведь по-чешски галка будет кавка. " Галка, которой каждый взмах крыльев причинял боль, подобную той, что доставлял русалочке каждый шаг по земной тверди. Что же я за птица, думал покойный, если даже полная неподвижность причиняет мне боль? "... мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел. " Екклесиаст Дома Чеслав обнаружил оставленную ею на автоответчике запись: "Позвони мне сегодня, пожалуйста. Обязательно. Пока. " Набирая в чайник воды, свободной рукой набрал номер. - Ты просила позвонить. - Да. Такой странный разговор был сегодня. Звонит чужой посторонний человек, представляется и говорит, что хочет случить, извини за выражение, свою собаку с Джимом. И предлагает деньги. - Много. - Он не сказал сколько, но уверял, что дело стоящее. - Как его зовут? - Не знаю. - Ты сказала, он представился. - Представился, но я забыла. - Как забыла, он только сегодня звонил?! - Чи, ты знаешь, я плохо имена запоминаю. Чеслав почесал грудь под рубашкой потом защипнул клочок бороды. - Откуда он знает про Джимми. - Говорит, видел, как я с ним гуляю. Он и тебя с ним видел. Высокий, говорит, с бородой. Чеслав покосился на себя в зеркало, точно сличая. - Зачем ему Джимми, он знает его родословную? - Чи, я передаю его слова, это все, что я знаю. Джимми стал неспокоен последние дни. Дома нервный, он раз укусил Власту и скалился на него, Чеслава. На прогулках же был не по годам игрив и резв. Этому отягощенному желудочными болезнями кобелю уже перевалило за семь. Он все подлаживался, подлизывался да принюхивался к недавно появившейся на площадке афганской борзой, красивой флегматичной суке. Приходилось его все время гонять, однажды Чеслав даже вытянул поводком по спине. Обычно приходящий в ужас от громкого окрика, Джимми и ухом не повел на этот раз. Чеслав же до сих пор чувствовал себя виноватым: Власта не позволяла другим бить собаку. - Я думаю, можно встретиться, узнать, что он хочет. Ты взяла его телефон? А, кстати, он откуда твой знает? - Это неважно. Я назначила встречу, он где-то через час будет. Ты не мог бы тоже подъехать, а то я одна боюсь. Чайник засипел, как будто тужась, и выпустил косматую струю пара. - Ну-ну. А если бы я задержался или... У меня, наверное, тоже могут быть свои планы, дела, нет? - Хорошо, я еще кого-нибудь попрошу. Или сама все сделаю. - Ладно, сейчас приеду. Чаю вот только выпью. - Спасибо. Чай можешь у меня попить. Гость вошел, смущенно улыбаясь, принося извинения, что явился раньше условленного. Он был долговяз, необычайно гибок и упруг, как молодая лоза; из него можно было сплести корзину. Передвигался он плавно, перетекая из одного состояния в следующее, иногда лениво и медленно, точно капля смолы, иногда с неуловимой для глаза стремительностью ртути. -- Натаниэл Броуди, - представился гость, - для вас просто Нэд. Он протянул Чеславу пакет с искусственной костью: - Это нашему бедному песику. - Почему бедному? -- спросил Чеслав, беря кость и мысленно поморщившись при слове "нашему. " - Бедному? Кто сказал бедному? С такой-то косточкой и с такой хозяйкой, да мы еще ему подругу приведем. Это я теперь бедный, у меня ни того, ни другого, ни косточки, - закончил Нэд плаксиво и перетек в позу просящей на задних лапах собаки. Власта прыснула в ладоши. - Ой, что вы, Джимми совершенно равнодушен к другому полу. Когда ему приводят девочку, он даже мордой не поведет, так и лежит на диване. Чи, отнеси ему, пожалуйста, кость. - Правда? Очень интересно, но, боюсь, не совсем то, чего мы ждем от нашего кавалера, - в задумчивости Нэд подпер ладонью свою гладкую, точно резиновую, щеку. Его без признаков растительности кожа была матовая и нежная, как абрикос, что неприятно поразило Чеслава, и слово "нашего" снова царапнуло ему слух. - Нет, нет, - запротестовала Власта, - Джимми теперь не узнать, он стал такой игрун, - она склонила голову набок и выпятила губки, как девочка. Глаза ее, цвета и сладости черной сливы, слегка расширились, обозначая удивление, затем она улыбнулась, и глаза растеклись к скулам, сделавшись еще слаще, - С ним просто стало невозможно гулять. Тут появилась одна собака, сука, извините за выражение, так он... - Афганская борзая? -- уточнил Нэд. - Да. Так он все время за ней бегает, так смешно! Он у нее прямо под животом пробегает, а она не шевельнется даже. - Брюхом. - А? - Брюхом, - повторил Нэд, - это у нас, извините за обобщение, живот, у собак -- брюхо. Он предложил шестьсот, причем, двести вперед, до появления щенков, плюс десять процентов от каждого проданного щенка. Предложение было щедрое, но Чеслав решил поторговаться, чтобы составить представление о принятых ценах. - За эти деньги, я думаю, вы получили бы вязку и в клубе. С неплохой родословной, притом, -- он выжидающе посмотрел на Нэда. Но вмешалась Власта. - Чи, - ее ноздри сердито дрогнули, - может, Нэду нравится Джимми, и ему не нужна другая собака в клубе! - Разумеется, - поддержал ее Нэд, он вынул из кармана расческу и стал водить по своей голой голове, точно причесываясь, - Очень нравится. Ведь у него подлеца и экстерьер, и окрас, и прикус, - он дернул головой, как собака, ловящая на лету муху, и клацнул зубами. Власта с готовностью рассмеялась. Чеслав метнул на нее неодобрительный взгляд исподлобья, но она не встретила его взгляда. Перед тем, как Нэд собрался уходить, Власта улучила момент шепнуть Чеславу: "Тебе он не кажется подозрительным? " "Ласточка, я же... " Договорить помешал Нэд: - А что жених наш, страдает какими родовыми хворобами, подагра, там, псориаз, приступы меланхолии или, может быть, геморрой? - Диабет, - простодушно призналась Власта. Чеслав вышел вместе с Нэдом. - Хотите закурить? -- спросил Нэд, щурясь, будто от сигаретного дыма. - Я не курю. - Я тоже. Просто момент подходящий, потому и спросил. Темно-то как, хоть глаз коли. И ни ветерка. Подумать только... - Что? - Ничего. Вас подвезти? - Нет, спасибо. - Которое из двух, спасибо или нет? - Оба. А кстати, кем вы работаете? - С какой? - Что? - Я говорю, с какой стати. Это в шутку. Я секс-кондитер. - Кто? -- Чеслав насторожился, сморщив лоб от напрасного мысленного усилия. - Пироги печем, пирожные делаем всяческих пикантных форм и разных положений, печенья тоже формуем, - они подошли к машине, и Нэд, почти не открывая двери, прополз на сидение, - Как думаете, - повернул он к Чеславу голову, так что плечи при этом не двинулись, точно шея была без костей, - диабет это ничего, а? Все же лучше, чем, извините за выражение... - он включил зажигание, и машина, утробно всхлипнув, зажевала остаток фразы в своем натруженном ворчливом моторе. Чеслав смотрел вслед отъезжающей машине, пытаясь решить, какого Нэд возраста. Гладкостью кожи и гуттаперчевой живостью он напоминал юношу, но стоило ему заговорить, оборачивался стариком. Так же, подумал Чеслав, превращалась и Власта, когда, забывая кокетство, начинала говорить серьезно, просто и сухо. Тогда казалось, что она живет на свете лет триста, как древняя черепаха, и становилось зябко и страшновато. В подвижности ее нежной шеи, привычке склонять голову набок или втягивать в плечи, когда мерзла, а также втягивать руки в рукава свитера было и впрямь нечто черепашье. Он оглянулся на Властины окна, решил было подняться, но передумал; она не любила, чтобы заходили просто так, без приглашения, и не впустила бы, сказав, что занята или укладывается спать. Чеслав медленно брел домой от станции метро. На улицах было пусто и тихо, ночь лежала неподвижно, как ампутированная голова, тускло глядя в никуда остекленевшими глазами. Пусто было и дома, спать не хотелось, хотелось быть с Властой. Время застыло в томительной бессонице, ничто не предвещало утра, и в то же время, день обещался быть липким и жеванным, как несвежая простыня. Таким он и выдался. Да еще монотонным, как гудение мошкары в знойный полдень. Весь день Чеслав не отлучался из офиса, ожидая Властиного звонка, но она не звонила, звонил Гарольд Эбрамовиц, адвокат -- ошибся номером. Придя с работы, Чеслав почувствовал, что устал, устал от всего, что происходило с ним в жизни и еще больше от того, что проходило мимо него, дразня острым запахом тайны и равнодушием. Не раздеваясь, он лег на диван и, уставившись в потолок понимающими глазами умной собаки, глазами всегда готовыми плакать, но никогда не плачущими, стал прослушивать автоответчик. Он ждал звонка от Власты. Звонил приятель, приглашал на обед и так подробно объяснял, как доехать, что Чеславу казалось, он уже побывал там и даже слегка пообедал, так что ощущение сытости легло на его пустой желудок. Потом звонила Джени Линн из фирмы Веселые Служанки; предлагала почистить ковры, мягкую мебель и пропылесосить дом по самым низким ценам в самое удобное время и, судя по тону и тонусу ее речи, веселее всех остальных служанок. Власта не звонила. Он думал, что будь у него ковры, мягкая мебель и дом, он предпочел бы, пожалуй Служанок Грустных. И все же, спасибо тебе, Джени Линн, звони, не забывай старину Чи. Звонил прорицатель, магистр астральных наук. Всего за два доллара девяносто девять центов в минуту предлагал предсказать судьбу, помочь сделать выбор, разрешить личные трудности и трудности просто. Чеслав готов был заплатить и пять долларов, лишь бы не знать своей судьбы или хотя бы забыть на время; пять долларов за минуту забвения, а, господин Гороскоп? Впрочем, виски обойдется дешевле. Власта не звонила. Звонил сэр Миллион. "Поздравляю! -- орал он в трубку, точно был туг на ухо -- Вы выиграли миллион! Осталось только получить его! Все, что вам нужно, это купить билет нашей лотереи, а это так же просто, как снять трубку и набрать наш номер: один-восемьсот-миллион! Не упустите ваш шанс звоните сразу, помните, ваш выигрыш, это наша удача! Еще раз, наш телефон: один-восемьсот-миллион! Или: один-восемьсот! шесть-четыре-пять!! пятьдесят четыре!! шестьдесят шесть!!! И замолчал:!!!!!!!!!!!!!! " Были еще звонки; звонили по делу и по ошибке, от скуки и просто так, звонили все кроме нее. Чеслав не слушал их, он думал, как выглядит миллион однодолларовыми банкнотами. Он представил мешок, черный мешок для мусора, туго набитый деньгами, потом высыпал его на пол, получилась довольно скромная кучка, как раз такая, что могла остаться от миллиона, когда его погрузили на грузовик и увезли в банк, только миллион и видели. Тогда он решил позвонить Власте. - Ласточка, здравствуй. - Привет. - Я узнал, где он работает. Он дал мне свою карточку. Я звонил проверял, все нормально, можешь не беспокоиться. - Спасибо, я и не беспокоюсь. - Ну ты говорила... - Говорила. - Я это к тому, что можно его позвать, чтобы собаку привел. - Он уже был. С собакой. - .............................. - Свой тортик принес. Еще осталось немножко. Но самое интересное съели. - Ласточка, но мы договаривались! - Мы ни о чем не договаривались. - Нет погоди. Сначала ты говоришь, тебе подозрительно, странно, ты боишься, меня просишь приехать, а после встречаешься с ним, и мне ни слова! - Чи, ты хочешь меня отругать? У тебя это не получится. - ....................................................................... - Я собиралась тебе звонить. Чеслав поглядел в окно, внизу копошились божьи коровки машин, между которых ползали муравьи людей. Он подумал, что если миллион долларов сложить двумя стопками и привязать каждую к подошвам его ботинок, получились бы высоченные ходули, на которых он мог бы ходить над городом, присаживаясь отдохнуть на дома, переставляя из озорства памятники. - Ты получила деньги, что он обещал? - Нет. - Почему? - Ничего не вышло. - Чего не вышло? - Джимми не стал. - Не стал чего? - Чи! Он посмотрел в потолок, белый, пустой, неинтересный. Под открытым небом, думал он, было бы веселее, ловил бы вертолеты сачком и самолеты маленькие, давил бы голубей, как мух. А люди под открытым небом жить не желают, все загораживаются крышами, белыми простынями потолков укрываются. Почему белыми? Цвет отсутствия цвета. Чтобы вверх не глазеть, а больше по сторонам да под ноги, чтоб не ворон считать, а кругом себя бдеть? Так оно верней будет. - И что, плакали денежки? - Нэд хочет еще попробовать. - А Джим? - Что Джим? - Хочет попробовать? -- он запоздало пожалел о проскользнувшей в голосе злорадной интонации, но Власта, слава богу, решила не заметить. - Он хочет их вывести на площадку, чтоб возбудить Джимми. Он еще сказал, было бы хорошо, если б ты помог. - Возбудить Джима? Без проблем. Только у меня еще течка, извини за выражение, не пошла. Он с испугом прислушался к Властиному молчанию. - Ласточка... - ............... - Извини, я нечаянно. - ......................... - Правда, я не хотел. Скажи, как вы договорились, я подъеду. - Мы на субботу договорились, часов в десять. - Хорошо, я буду к десяти. Чеслав проснулся среди ночи с сознанием пронзительно ясным, как будто и не засыпал. Он чувствовал растущую тревогу, не зная, откуда она. Он испугался, что закричит. Укрывшись с головой, он с силой зажмурил глаза в беспомощной попытке обратно уснуть. Потом вскочил с постели и, подойдя к окну, раскрыл его. Небо беззвучно и густо мерцало звездами, под ним в желтых пятнах фонарей змеились асфальтовые улицы. Странно, думал он, небо такое глубокое, а смотреть в него, голова не кружится, а на землю -- кружится, хотя и дно видно; может, зависит от того, куда смотришь, вверх или вниз? А если поменять местами? Чеслав забрался на подоконник спиной наружу, уперся в него ладонями и головой и медленно поднял и распрямил туловище, упершись ногами в верхний створ окна. Небо теперь оказалось у него под ногами, оно манило, а не пугало, в него хотелось шагнуть, как в теплое тихое море. Прогнувшись и закатив глаза, он посмотрел вниз на улицу. У него перехватило дыхание, ослабевшие ноги отпустили раму и со страшной легкостью поплыли в пустоту. Он изо всех сил рванулся головой вперед и, ободрав о подоконник шею и грудь, свалился в комнату. Не в силах стать на ноги и дрожа всем телом, Чеслав на четвереньках дополз до телефона и, не набирая номера, позвал в пустую трубку: "Ласточка. " x x x В сквере, у портала Кембриджской публичной библиотеки, прислонившись спиной к дереву, сидел нищий. У ног его стоял пластиковый стаканчик с горстью монет на дне, из другого такого же стакана нищий пил кофе, и пока он пил, первый стаканчик сам просил за него милостыню. Власта с Нэдом шли мимо. Быстро наклонившись и стараясь не встретиться с нищим взглядом, Власта бросила ему долларовую бумажку. - О, да вы подаете бездомным, - не то спросил, не то сказал Нэд. Он был в солнцезащитных очках, таких черных, как носят слепые. - Подаю. - Очень с вашей стороны мило. Вы это так очаровательно делаете, что и мне хочется сесть с протянутой рукой у вас на пути. Подадите? - Наверное, - улыбнулась Власта, - Но лучше не пробовать. Чеслав тоже заметил бродягу, особенно, как сильно тот загорел. Лицо у нищего и впрямь было цвета обожженного кирпича. "Видно, давно сидит, - подумал Чеслав и мимоходом заглянул в стаканчик, - а денег совсем мало собрал. " Впереди он увидел Нэда с Властой и, прибавив шагу, догнал. - Добрый день. - Привет. - Здравствуй, Чи. - А где Джимми? - Вон бегает, - махнул рукой Нэд. Чеслав посмотрел на его очки, чьи стекла скорее напоминали застывшую смолу, вар, которым засмолили глазные щели, чтобы не допустить течи света. - Не выношу яркого солнца, - предупредил его вопрос Нэд, - обостряется конъюнктивит. Чеслав пожал плечами и оглянулся на Власту, та улыбнулась непонятно ему ли, Нэду. - Я думаю, - сказал Нэд, сойдя с дорожки на газон и сделав знак следовать за ним, - мы сделаем вот что... Джимми кружил вокруг афганской борзой, обнюхивая ее то сзади, то спереди, вскидывая лапы ей на спину и пристраиваясь, словом, ухаживал. Обрубок его хвоста бился из стороны в сторону, точно маятник-эпилептик, а ноздри трепетали, как жабры загнанного щукой карася. Он явно имел серьезные намерения и, видно, обещал жениться. Афганка же, поворотив морду набок и вывалив на сторону лиловый язык, высматривала в этой жизни что-то свое, недоступное ее непрошеному кавалеру, и только ворчливо огрызалась, когда тот позволял себе лишнее. Но снова и снова, роняя слюну с просительно оскаленной морды, наскакивал Джимми на свою избранницу, чья пепельно-серая с сиреневым отливом шерсть на фоне ярко зеленой травы было все, что он видел перед собой -- две стихии, среди которых барахтался, тщась найти выход, отверстие в рай, воспоминание о котором как о давно, еще до всякого прошлого, оставленной конуре, изначальной и правильно тесной, и самой вольготной из всех конуре, жило генетической памятью, требуя новых и новых воплощений. И он не заметил, как подошла хозяйка, он только услышал ее запах и почувствовал руку, ухватившую ошейник и потащившую его, упирающегося всеми четырьмя в скользкую податливую зелень, куда-то прочь. Когда ошейник отпустили, Джимми увидел перед собой уже знакомую желто-рыжую ушастую сучку в белых носочках. Он узнал волнующий терпкий запах течки и, подвзвизгнув, бросился обратно к афганке. Друг хозяйки перехватил его и вернул на место. Тогда он рванулся в другую сторону, где путь ему преградил гладкий и гнущийся, как шланг, человек без запаха и, видно, без костей, с черными дырами на месте глаз. Джимми прянул назад и угрожающе зарычал, но осекся от строгого окрика хозяйки. Он поднял к ней вопросительный влажный оскал и попробовал заскулить. Рядом спокойно ждала желто-рыжая, обстоятельно облизываясь и щурясь на солнце. - Давай, Джимми, давай! -- она капризно выпятила губки, как девочка. Нэд разгладил на пробор несуществующие волосы. - Теперь можно и отметить. Я знаю место, где подают лучших в Новой Англии моллюсков и отличное белое вино. - Ой, правда, идемте. Хочу моллюсков! Она немножко запарилась, бисеринки пота выступили у нее на носу и верхней губе, и другие покрупнее у корней волос, окаймлявших ее меловой чистоты лоб. - Можно, - нерешительно согласился Чеслав, оглянувшись на Власту, но та нагнулась пристегнуть поводок. x x x Телефон разразился необычно ранним звонком. Чеслав втянул голову под одеяло в надежде переждать, чтобы спать дальше, но то, похоже, был как раз такой звонок, каким поднимают с кровати, его трели без промаха впивались в полупроснувшийся мозг Чеслава и рассверливали его изнутри. Капитулировав, он почесал в паху и снял трубку. Звонила Власта. - Чи, приезжай скорей, пожалуйста, это ужасно! Некоторое время он еще держал трубку, слушая гудки, пытаясь по инерции сказать или спросить что-нибудь, сердце его гулко стучало сразу и в ушах, и в груди, легкая тошнота поднялась к горлу. По дороге он пытался сообразить, что стряслось, но мысли расползались, как после дождя черви. Джимми лежал на коврике на боку, только это уже был не Джимми. Это был скелет Джимми, обтянутый шкурой. Тяжело ходили проступившие ребра, морда была запрокинута и слегка оскалена, перепачканная шерсть на ней ссохлась в грязно ржавые пряди, прикрытые глаза сочились. Пустой обезображенный пах еще точил сукровицу, страшная черная лужа на полу загустела и местами присохла. "Это ужасно, - повторяла Власта, - это просто ужасно. Чи, верни ему деньги, я не хочу его денег. Это просто ужасно, ужасно. " - Может ему чего-нибудь не хватало? - сказал он, чтобы не молчать, - Знаешь, им иногда не хватает... витаминов... солей... - Наверное не хватало! -- нахмурила она свои черного шелка брови, - Иначе он не откусил бы себе, извини за выражение... Авторитеты. Один великий человек сказал, что красота спасет мир. Другой, тоже небезызвестный человек сказал, что мир спасет любовь. Что думал по этому поводу мир, мы не знаем, но знаем, что думал покойный. Мир, думал он, не тонущая в виду бережка прекрасная девушка, чтобы его спасать, и не душа грешника, и даже не окружающая среда, но если это все правда, про красоту и про любовь, может они сначала его, покойного, спасут, ну хоть для примера? Седьмая печать. И Кафка, и Акутагава преклонялись и завидовали Стринбергу. Почему? Стриндберг, сомневаясь в победе, боролся с жизнью, как Иаков боролся с Богом. Акутагава и Кафка, зная наперед исход, предпочли игру со смертью. Или это смерть сама выбрала их в партнеры, оставив Стриндберга жизни, как балаганного актера из фильма другого великого шведа. Сестра жены. В октябре 1994 года он поехал в сопредельное северное государство увидеться со своей родственницей. Два года и восемь месяцев спустя после укуса змеи. Он встретил сначала ее лицо, когда она нагнулась к нему в машину. Чужое лицо женщины. Она устроилась на заднем сидении, и тогда он встретил ее голос, умный и взрослый. Если бы я стал таким же умным, позавидовал он, я бы, наверное, сумел уберечься. Когда он уезжал, она была в числе провожавших. С еще неясными, вспоминал он, нежно размытыми чертами лица, как недодержанная фотография. Когда он уезжал, родственники еще не были родственниками, а были родными. В чужой земле он вздумал стать змееловом. На родине он их видел только в зоологическом саду. Завороженный их недоступной равнодушно-холодной красотой, он сладко мечтал проникнуть к ним за стекло, в их гаремный рай, в их экзотическую вечную жизнь, скользящую без усилий среди сочных трав и самоцветных камней. Они знают все, думал он, глядя в их неподвижные неживые глаза; едва родившись, знают жизнь так, будто прожили на земле не одну тысячу лет. Красоте знание дано по праву рождения, думал он. В чужой земле он подошел к ней совсем близко. К маленькой змейке с узором простым и прекрасным. И от того еще, что между ними не стояло стекла, она показалась ему красивейшей из когда либо созданных. Ее яд, он знал, парализует пантеру и замертво валит оленя, даже мангуст обходит ее стороной. И все же не смог удержаться, чтоб не коснуться узора на холодно блестящей чешуе. Но даже не сумел погладить, а только протянул руку, несмело и нерешительно. И не заметил ни броска, ни укуса, лишь боль прожгла его от ладони до сердца, и бесполезная уже рука провисла, как пустой рукав инвалида. Он знал, что укус красивой змеи смертелен, теперь узнал, что такое смертелен. Целый день они ходили по приветливым улицам хоть и северного, но мягкого города, легкомысленно открытого сквознякам, заглядывали в кафе, магазины, накупали безделушек, и он заново породнился со своей родственницей. Сказать -- не сказать, думал он, поглядывая на нее краем глаза. Предоставил решать судьбе: выпадет случай, скажу, нет -- стало быть и не нужно. Случай представился. Они остались одни на узенькой мощеной улице у разрисованной кирпичной стены. Она молчала, предоставляя ему говорить, как будто зная о его решении, о случае, о судьбе. Молчал и он. Родственница закурила, прикрывая пламя от ветра ладонью, ее освещенное