мнишь, где -- не выпущу! -- вполне официально заявил я ей. -- Давай будем все делать по порядку. Открой дверь. Я на всякий случай достал пистолет, отпер дверь и пропустил ее вперед, наставив на спину дуло. Она зашла и в задумчивости остановилась перед широким столом, заваленным пистолетами, ножами, кастетами, автоматами и гранатами с прикрепленными к ним бирками. При виде оружия ноздри у нее слегка расширились, как у охотничьей собаки при виде дичи. Лицо ее заметно заострилось и приняло целеустремленное выражение. Секунду поколебавшись (для вида?), она взяла со стола ручную фугасную гранату и легким изящным движением кисти опустила мне в карман кителя. -- Ты что?! -- слегка удивился я. -- Возьмем с собой на Чистые пруды. Я только хмыкнул в ответ. Неужели, она думает, что я повезу ее прямо сейчас на Чистые пруды?! Хотя, "вай нот", как говорят американцы. Не так уж и плохо самолично раскрыть крупное преступление. Засиделся я что-то на одной ступеньке служебной лестницы... Вслед за этим она прицепила мне на пояс шитый причудливыми псевдо-индейскими узорами кожаный чехол с длинным широким тесаком, типа "Рэмбо". -- Тебе идет, -- мило улыбнулась она, будто рассматривала на мне обновку в примерочной. -- А веревки нет, случайно? У меня была веревка... -- В кабинете в столе есть катушка с толстой леской. -- Тогда пошли. Мне все равно сумочку забрать надо. А тебе -- переодеться. -- Зачем? -- спросил я. Мне было интересно, что она ответит. Она закатила в потолок глазки, типа "глупенький какой": -- Пойдем уже, горе ты мое! Вот так. Вот так я оказался "ее горем". Цирк, да и только! 7. Над кукушкиным гнездом (сержантский апокриф) Погоди, Мастер, отдохни, дай мне сказать, я ведь тоже не тварь какая бессловесная. А если сейчас не расскажу, как все было, так никогда и не узнаешь. Как только за тобой и той стильной дамочкой захлопнулась дверца, я по-свойски завалился в твой кабинет и закинул ноги на стол. Да, насточертело мне в сержантиках слонятся. Я постарше тебя годами буду, а ты меня как пацана гоняешь, пользуешься тем, что я в органах без году неделя. Сам еще то мудило, харить девку в камере, знаешь, что все с рук слетит: сильно тебя начальство любит за выправку, ну и... еще кой за что, сам знаешь, специалист по спецзаданиям ты наш. О, а сумочка ее так и валяется. Что там у нее, наверное гандоны, по морде видно, что отпетая подзаборщица: щеки впалые, синяки под глазами и пасть от уха до уха. И чего ты, Мастер, на нее запал так? Тоже, нашел королеву красоты... одиночной камеры. Банка с кремом какая-то... Пахнет из нее странно, пасту гоя напоминает. У меня бабушка по материнской линии еврейка (а ты и не знал, не докопался, ебламбеюшка), она все пока жива была сокрушалась, что в семье одни гои, я у нее узнал, что это не евреи то бишь, а вот почему пастой гои начищают бляхи и вообще всякую медь, узнать не успел, померла бабка. А что бы мне не начистить все, как на параде буду. Пойду возьму щеточку. Эка блестит, правда запах странный у пасты, а может я подзабывать стал, старею. Эх, как блестит, пуговицы, как из военторга, а может по ботинкам пройтись, ни фига у нее не убудет, пускай своего любовничка спрашивает, может, он попер. Да и рожу заодно намажу, чтоб прыщами не шла. Халява на все годлява! Что у нас там еще в сумочке имеется? Зажигалка фирменная, однако, надо тоже на дармовщинку попользоваться, свой газ поэкономить. И вот взял я сигаретку, чиркнул зажигалочкой, и... Помню только вспышка сильная была, потом темень кромешная, и сразу озарение, будто заново родился, так легко стало, как никогда еще не было! Ноги мои плавно оторвались от пола, и, размахивая для балансировки руками, я плавно полетел в направлении сквознячка к окну. И такая уверенность в себе появилась, что даже не страшно из окна выпорхнуть было, но я струсил по старой памяти и пытался зацепиться за стол, вот и уволок сей интересный документик. Держи, Мастер, протоколы не горят! Нет, мужик, не ведомо тебе, каково это -- чувствовать себя легче воздуха, -- и главное, понимать, что ничего тебя уже не связывает с землей и ее унизительным притяжением, ведь сколько сил человек тратит только на то, чтобы при каждом шаге отрывать башмак от асфальта! И никто из прежнего начальства мне не указ больше, в небе свой закон: держи нос рулем и чеши по ветру. Вот я и стал гордой вольной птицей. И ни забот тебе, ни труда, ни службы. Покружил над городом, снизился широкими кругами, подлетел к памятнику Пушкина и, гогоча, прокричал копающимся в урне бомжам: -- Эге-гей, я птица Гамаюн, летная милиция, берегись меня, брат девятого сына!!! Бомжи не удивились, а лишь по-доброму махнули рукой, сказали: -- Лети с богом, раз уж призваний у тебя такой! -- и пошли, неоновым солнцем палимы. Я попытался повторить подвиг Икара и полетел ввысь, но дало знать старое расстяжение левой руки, да и дыхалка не та... Присел на крышу Ярославского вокзала, чтоб дух перевести, и тут вдруг забоялся -- в воздухе по кайфу было, как в родной стихии, а стоило опору под задом почувствовать, как старый рефлекс сработал: высоко и страшно! И мыслишка подлая под черепушкой заерзала: "А вдруг больше не сработает, убьюсь нахер-шумахер, -- подумал я и стал орать сверху, -- Сымите меня отседова, я отдам крем!!!" Учитывая, что меня не было слышно, я орал все, что придет в голову, все, что видел по телеку, все, что вычитал в школе из книг, все, что думал о правительстве из газет. Даже стих сочинил: "Я на крышу вокзала залетел спозаранку, роди меня взад, милая мамку!" Про спозаранку я наврал, конечно, оттого и не помогло, видать... Посреди ночи с крыши Ленинградского вокзала ко мне перепорхнула, часто трепыхая ручками-крылышками, как летучая мышь, серая тень. -- О, царица Тамара, -- обрадовался я, различив в темноте бледное красивое и сторогое лицо, -- давненько, давненько, как жисть молодая дефис половая? Видение не ответило, только головкой надменно дернуло, мол, не знакомы вовсе, и, гулко ухнув, сигануло с бордюра и скрылось в фонарной дымке вокзала. "Эх, мать моя Терешкова! -- ринулся я за ней, гадая, -- убюсь -- не убьюсь..." И не убился-таки. Красавицу летуче-мышатую не догнал, правда, ну ладноть, меня теперь и женщины, по большому счету, не интересуют -- атавизм это, секс там всякий, недостойное вольной птицы занятие. Полечу-ка я, лучше, на Чистые пруды и тебе, Мастер, с высоты птичьего полета на фуражку какну. Испугался? Ладно, шучу, я гадить теперь не умею, да и неинтересно это мне. Скучно. Меня небеса ждут. Ладно уж, прощай теперь, больше меня не услышишь. 8. Копыто бледного коня На Чистых прудах Анна постояла в задумчивости у воды, сосредоточенно наблюдая за зыбким отражением фонарного света в черном зеркале ночного водоема, а затем решительно дернула меня за рукав: "Пошли". Я двинулся за ней: "Куда мы идем?" Она не ответила. Минут через десять быстрой ходьбы мы зашли в узкий переулок, и Анна остановилась напротив небольшого одноэтажного домика, типа городской усадьбы конца прошлого века. Особенно меня умилили две миниатюрные колонны на его фронтоне в стиле классицизма. -- Это и есть... логово? -- спросил я. -- Дурачок, это домик Мастера, -- как-то невесело пошутила Анна. Я щелкнул собачкой, снимая пистолет с предохранителя. -- Мой храбрый рыцарь дрожит от страха? -- искренне удивилась она. -- Нормальные герои всегда стреляют первыми, -- отозвался я. Из домика на улицу просачивался слабый свет. Мы подошли вплотную к низкому окну и заглянули в щель бархатной шторы: в большой комнате, освещенной свечами, сидело на полу человек двадцать. Перед каждым из них стояло по бутылке водки, и они с задумчиво-отрешенным видом отхлебывали из стаканов. -- Что там происходит? -- спросил я у Анны. -- Ума не приложу, -- незатейливо ответила она. -- Кажется, я этих людей уже видела в таких же позах, но они были более возбужденными. -- Пойдем, я их опять возбужу, -- ухмыльнулся я, предчувствуя веселое времяпровождение. Мы позвонили в дверь -- нам открыла апатичная женщина в черном вечернем платье с блестками. Ее набухшие веки были обведены красной каемкой воспаления, а взгляд по своей остекленелости мог бы поспорить с хрустальным графином. Похоже, она не спала дня три или больше. -- Здравствуй, Маргарита, -- равнодушно сказала она. -- Заходи. -- Это наш человек, -- представила меня Анна-Маргарита, заталкивая меня в дверь первым. Женщина ничего не ответила. Она явно пребывала то ли в другом мире, то ли просто в отключке. -- Почему они называют тебя Маргаритой? -- прошипел я на ухо Анне, когда мы проходили в общий зал. -- Потому что ты -- Мастер, -- доверительно провела она тыльной стороной ладони по моей щеке. -- Откуда им это известно?! -- Да, действительно... -- беспомощно задумалась она. Мы прошли в просторный зал. Никто, казалось, не удивился нашему приходу. Многие просто дремали. Вид у всех был не столько пьяный, сколько угрюмо-очумелый. В дальнем конце на кресле восседал интеллигентного вида человек в строгом черном костюме и белоснежной рубашке с жестким крахмальным воротником, при галстуке. Его худощавое лицо с внимательными подвижными глазами украшала аккуратная бородка клинышком. -- Присаживайтесь, -- любезно сказал он и спросил меня. -- Кто вы? -- Мастер, -- коротко ответил я. -- А вы? -- Я -- Магистр, -- с достоинством ответил он. -- Коллеги, значит, -- усмехнулся я. -- Вы уж извините, я к вам приобщиться хочу, но до конца не понял всей важности момента... -- Что ж, я вам поясню, -- охотно отозвался он. -- Что может быть важнее конца света?! -- Логично, -- согласился я. -- Но почему именно сейчас? -- На этот вопрос нельзя дать короткий ответ. Впрочем... у нас еще, кажется, есть время. Вы хорошо знакомы с Библией? -- Не очень, -- лаконично ответил я. -- Тогда придется начать издалека. Позвольте приступить к этому вопросу с истории о непорочном зачатии, как оно описывается в Библии. Собственно говоря, случай с Девой Марией был не первый. Такой же случай произошел за полгода до того с ее сестрой Елисаветой. Разница только в том, что Елисавета не была девственницей, поэтому непорочность ее зачатия можно, конечно, при желании поставить под вопрос. Муж Елисаветы Захарий был священником в Иерусалиме. Оба они были в преклонном возрасте, и у них не было детей по случаю бесплодия Елисаветы. Однажды во время храмовой службы Захарию пригрезился ангел Гавриил, который сообщил ему, что его жена родит сына, которого назовут Иоанном. Он будет "велик перед Господом" и "Духа Святого исполнится еще от чрева матери своей". Захарий усомнился в способности своей "неплодной и в летах преклонных" жены родить ему сына, за что был тут же лишен дара речи вплоть до момента рождения ребенка. А Елисавета действительно "зачала и таилась пять месяцев". На шестой месяц все тот же Гавриил объявился в Назарете и поведал Марии, невесте плотника Иосифа, что она "зачнет во чреве, родит сына и назовет его Иисус". "Он будет велик и наречется сыном Всевышнего". Нетрудно вообразить, как смутилась девушка, узнав об этом. Что она теперь скажет своему жениху? Как он поверит ей?! Она была так напугана, что сбежала из Назарета к своей сестре в Иерусалим. Можете себе представить ее удивление, когда она застала свою "неплодную" сестру в таком же интересном положении! Хотя, нужно заметить, Лука утверждает, что Мария заранее знала о случившемся с Елисаветой от Гавриила... Но откуда это известно Луке?! Вы наверно заметили, что один и тот же ангел все время поставлял всем информацию? Заметили? -- Все это напоминает детективную историю, -- прервал его я. -- Детективы я люблю, но причем здесь конец света? Да и ангел ваш, как там его, Гаврик, как Зоркий Глаз, одни доносы и строчил всем, куда не попадя. -- Подождите, не торопитесь... Ну так вот, Мария пробыла с сестрой "около трех месяцев и возвратилась в дом". Кстати, о детективах: интересно то, что Мария оставила Елисавету как раз накануне родов. Спрашивается, почему? -- Может, не дождалась просто? -- хмыкнул я. -- Я, например, по рассказам своей матери не через девять месяцев, а через год родился. -- Вы?! -- уставился на меня Магистр в изумлении. -- Впрочем, почему бы и нет? Как бы то ни было, у Елисаветы родился сын. Меж тем, Иосиф узнал от Марии, что она беременна, хотя и считается девственницей. Разумеется, поначалу он не поверил в ее объяснения, но не хотел ее позорить и решил "отпустить", то есть просто прогнать без лишнего шума. Однако во сне ему явился ангел, который подтвердил историю, рассказанную Марией. Угадайте, как звали ангела? В итоге Иосиф женился на Марии и не спал с ней до рождения сына. Во время переписи населения они отправились в Вифлеем, где и родился Иисус. Здесь надо отметить, что оба ребенка оказались незаурядными людьми. Иоанн вырос в пустыне. Он крестил в Иордании народ водой -- смывал с людей грехи, попросту говоря. Многие считали, что он и есть Христос (Спаситель), но он скромно отвечал, что за ним идет "сильнейший", который будет "крестить не водой, но огнем". Неизвестно, встречались ли двоюродные братья в детстве и юности, но зато точно известно, что когда им было по тридцать лет, младший принял крещение от старшего. То, что произошло дальше, вам должно быть хорошо известно. Жизнь этих двух людей закончилась трагически: одному отрезали голову, а другого распяли на кресте. -- И что из этого следует? -- демонстративно зевнул я. -- Сейчас вы поймете. Несколько лет назад я создал инициативную группу из историков, теологов и ученых с единственной целью: рассмотреть эволюцию нашего мира в целом, объединив познания о нем в различных областях, до сей поры чуть ли не взаимоисключающих, таких, как, скажем, религия и наука. На конечном этапе этого эклектического исследования мы привлекли к работе философов, которые, исходя из представленных им материалов, выдали следующую модель мироздания. В мире существуют три элемента, которые включают в себя абсолютно все, что есть в реальной жизни и в нашем воображении. Условно мы назвали их Демиург, Высший Разум и Субстанция. Демиург -- это созидающее начало, работающее над Субстанцией. В понятие Субстанции мы включили все, что наполняет нашу Вселенную содержанием: материю, пространство, время, сознание, человеческую историю и культуру, религию, наконец. По поводу религии были некоторые сомнения, но один философ привел такой неоспоримый аргумент: если бы религия была не субстанцией, а исходным элементом, в мире бы не существовало такого политеизма, какой мы наблюдаем сейчас; существовал бы единый бог для всех времен и народов. Субстанция -- исходный материал для Демиурга. Все, что он ни создает, построено из уже существующих компонентов. Его работа носит экспериментальный характер, он действует вслепую, методом проб и ошибок, а создав что-то, тут же начинает испытывать свое творение на прочность. Высший разум, напротив, ничего не создает. Его задача -- ограничивать Демиурга в его творчестве, следя за тем, чтобы тот не создавал ничего фатального для существования самой Субстанции. Все так называемые законы природы -- результат деятельности Высшего Разума. Если вдуматься, то все эти законы носят ограничительный характер, начиная от житейского "выше головы не прыгнешь" и заканчивая предельной скоростью распространения света. Он неутомимо ставит стигмы на творения Демиурга: благодаря ему мы знаем, что хорошо и что плохо, отличаем добро от зла, имеем понятие о том, что возвышенно и что низменно. Именно он решает, какое клеймо поставить на очередной "шедевр" Демиурга: "от Бога" или "от Сатаны". И он же устанавливает табу на некоторые эксперименты Демиурга с людьми, например, на инцест. То есть инцест, конечно, случается, но как редкое явление, получившее специальную санкцию на существование. Или возьмите бифаллосных мужчин: почему бы не иметь каждому два члена -- второй, так сказать, про запас? Однако такие индивиды -- довольно редкие экземпляры, рождающиеся в пропорции один на сто тысяч. Почему? Да потому, что Высший Разум просчитывает все возможные последствия их распространения как нового вида на сотни и тысячи лет вперед, учитывая при этом не только биологические, но и социальные и культурные аспекты эволюции человека. -- Насчет двух членов... стоит подумать, -- согласился я. -- Но причем здесь непорочное зачатие? Нельзя ли покороче? -- Так вот, в случае с непорочным зачатием мы, по-видимому, имеем дело с экспериментом Демиурга в области генетики. Вероятно, почва для этого эксперимента готовилась на протяжении тысячелетий, пока в одном из колен экспериментального рода не был достигнут удивительный результат, который я бы назвал инверсионным клонированием: у двух сестер безо всякого оплодотворения яйцеклетки развились в утробе дети противоположного им пола. Судя по всему, Высший Разум не может предвидеть результат экспериментов Демиурга, он лишь способен просчитать его последствия и решить, достоин ли этот результат существования. В данном случае Демиург создал нечто такое, что повергло Высший Разум в большое смятение. На Земле появилось сразу два сверхчеловека, грозящих попрать его ограничения -- природные законы. Первому Высший Разум так и не дал развернуться в полную силу, уничтожив его в самый расцвет славы, а второй явил миру так называемые "чудеса" -- превращение воды в вино, излечение безнадежно больных и даже воскрешение мертвых. Только представьте, что бы началось на Земле, если бы было положено начало новому биологическому виду и все люди-сверхчеловеки стали обладать такими способностями. По поводу этого сверхчеловека по имени Иисус у Высшего Разума произошел крупный конфликт с Демиургом. Именно этот конфликт и лег в основу христианства. По Библии, умирая, Христос воскликнул: "Отец, зачем ты меня предал?!" Несомненно, казнь Христа была трудным решением для Высшего Разума, но тем не менее он сделал ее показательной, увековечив в Новом Завете в назидание Демиургу. В результате родилась новая религия, проповедовавшая примат любви над разумом -- над Высшим Разумом, если угодно! На многие века Демиург превратился для значительной части землян в доброго творца (хотя ему неведомы понятия добра и зла), а Высший Разум -- в злого гения-рационалиста, нашедшего свое олицетворение в образе Понтия Пилата. И тем не менее, христианская любовь -- это не что иное, как раскаяние Высшего Разума в уничтожении такого совершенного творения Демиурга, каким был Иисус Христос. -- До конца света далеко еще? -- перебил я Магистра, борясь с дремотой. -- Уже близко, -- с грустной иронией отозвался он. -- Так вот, когда Высший Разум уничтожил это превосходное творение, Демиургу ничего не оставалось делать, как перейти от созидания к разрушению. Вся последующая история человечества -- это история войн на полное уничтожение, геноцида, пандемий, разрушения окружающей среды, девальвации общечеловеческих ценностей и морального разложения. Сразу после казни Христа Демиург стал работать над проектом "Конец света", о чем и возвестил устами Иоанна-проповедника в Апокалипсисе. И надо отметить, он в этом значительно преуспел, создав руками физиков сверхразрушительное ядерное оружие, общего потенциала которого достаточно для того, чтобы десятикратно уничтожить все живое на Земле. Лишь отчаянное вмешательство Высшего Разума спасало мир от ядерной катастрофы, на пороге которой он неоднократно оказывался. Но Демиург неутомим: он нашел способ сделать так, чтобы Высший Разум сам уничтожил все живое как результат неудачного эксперимента. -- Это интересно, -- отметил я, наконец-то почуяв криминал. -- Вспомните Апокалипсис... Нет, вы не читали, но я все же задам риторический вопрос: кто открывает Книгу за семью печатями, после чего и начинается конец света? Вот вам ответ: открывает ее Агнец. -- А, ну да, -- с досадой согласился я, услышав очередной бред. -- Ну-ну... -- А теперь вспомните недавний эксперимент с клонированием, впервые давший положительный результат. Какое первое животное, полученное методом клонирования? Овца... -- Ну, овца, так что теперь, овец резать, а потом их на иконах малевать, как невинно убиенных? -- не выдержал я. -- Вы мне лучше скажите, чего вы тут собрались в баранье стадо, сидите водку хлещете. Который день конца света ждете? -- Мы вступили в контакт с Высшим Разумом, -- серьезно ответил Магистр. -- Он известил нас о том, что спасет наши души от уничтожения, прислав за ними Всадника на Бледном коне. -- Помирать собрались, что ли? -- догадался я. -- А не страшно? -- Мы готовы, -- смиренно сказал он. -- А можно, я сначала один эсперимент проведу, по типу Демиурга? -- спросил я. -- Как вам угодно, -- согласился Магистр. Я поднялся с пола. Анна-Маргарита, почуяв неладное, пыталась удержать меня за полу пиджака, но я отмахнулся и подошел вплотную к Магистру. Те, кто еще не спал, оживились и принялись меня с интересом разглядывать, будто впервые увидели. Магистр тоже с интересом смотрел на меня в упор. Я сделал резкое движение рукой снизу вверх, махнув ладонью перед его лицом. Магистр инстинктивно отдернулся. -- Что же ты, умереть не боишься, а в лоб получить -- очко играет!? А саечку за испуг? -- с этими словами я заехал ему крюком с правой в челюсть. -- И не таким чертям рога обламывали! Магистр повалился на пол, а я, быстро растерев отбитые костяшки, вынул из-за пазухи пистолет и спросил у оцепеневшей от неожиданности аудитории: -- Ну что, кто еще умереть не боится? Может, ты? -- я наставил дуло на дрожащего от страха старичка в очках, профессорского вида. Старичок затравленно поднял руки вверх. -- В общем так, господа-придурки, конец света отменяется. Собирайте монатки и расходитесь по домам, пока... Я не успел договорить: сзади меня огрели по голове чем-то тяжелым... Перед глазами закружилось, потом потемнело, пошли красные круги, и сознание обрушилось в черную широкую яму... Когда я очнулся, то увидел, что сижу на кухне на полу со связанными за спиной руками. Вокруг никого не было, а из-за стены приглушенно доносилась очередная проповедь Магистра. Сильно болело в затылке и подташнивало. "Сотрясение мозга, гады, сделали, -- дошло до меня медленно и тупо. -- Ну ладно, просто так вы меня не возьмете!" Я взялся зубами за круглую ручку и потянул на себя дверцу кухонного кабинета -- хорошо бы нож найти... Ножа там не было, но я увидел знакомые на вид баночки с мутноватым желе, их там было штук тридцать. Где-то я видел похожее... Ну да, точно, в сумочке у этой сумасшедшей аферистки, где она, кстати? Заманила в западню и бросила. Однако, баночки эти подозрительные проверить надо... Я повернулся спиной к столу и кое-как умудрился зацепить рукой одну штуку. Но как вырваться, однако? Голова трещала, как с похмелья, и мысли в нее не лезли. Неожиданно с улицы раздался легкий стук -- я пригляделся и увидел, что к окну приставлена деревянная лестница. Интересно... Вскоре над подоконником появилась голова Анны с мило приставленным к губам пальчиком: молчи, мол. Она поднялась до форточки, ловко просунула в нее свое гибкое тело и прошептала весело, свисая до половины: -- Иди сюда! Я встал и подошел к окну -- она обняла меня за шею, вылезла из форточки и тут же крепко прильнула к моим губам, как после долгой разлуки. -- Are you O'kay? -- спросила она меня на ухо, почему-то нa иностранном языке, нехотя оторвав свои губы от моих. -- Развязывай! -- зашипел я на нее. -- Подожди, какой ты прыткий! -- приглушенно рассмеялась она, вынимая из кармана плаща гранату и леску. -- Откуда это у тебя?! -- опешил я. -- Из твоего кармана. Они все вытащили, и пистолет, и нож тоже, а я их убедила, что это надо выбросить в пруд, они меня послали. Дальше я нашла лестницу, и вот я здесь... Говоря это, она привязывала к кольцу гранаты леску. -- А это зачем? Прекрати! -- потребовал я. -- Это очень достойные люди, мне их жаль, -- серьезно сказала она, приматывая леской гранату к батарее. -- Мы должны им помочь... И не спорь! -- Развяжи меня сейчас же! -- Нет, -- покачала она головой, привязывая другой конец лески к дверной ручке. -- Они этого ждут... Все готово. А теперь, как говорят у вас, рвем когти. Она раскрыла окно и подставила к нему стул, чтобы мне удобнее было влезть на подоконник. Мне ничего не оставалось делать, как уходить. Предупреждать "конце-светников" было глупо: начнешь кричать -- они на кухню побегут, ручку дернут... -- Я тебя официально предупреждаю: ты за это ответишь! -- с этими словами я и выпрыгнул в окно. -- Лови! -- показался в окне силуэт Анны. -- Какой частью тела?! -- разозлился я. -- Извини, я забыла, -- рассмеялась она, спускаясь по лестнице. Она спрыгнула на землю с третьей ступеньки, и мы сразу побежали по переулку от взрывоопасного места. "Может, не рванет?" -- с надеждой подумал я, когда мы завернули за угол. И тут рвануло! Рвануло так, что по ушам ударило и асфальт задрожал, несмотря на приличное расстояние. Одной гранатой явно не обошлось... Я выглянул из-за угла: переулок был завален крупными щепками, а на месте домика стояла дымная пыль... Невдалеке, поваленный на бок, весь искореженный валялся... валялось то, что осталось от трамвая. -- "Аннушка", -- мелькнула догадка. -- За трамвайчик меня наверно под трибунал", -- спокойно, но не без налета жалости к себе, подумал я. -- А ты боялся, -- довольно сказала Анна, разрезая ножом веревку на моих руках. -- Конь ты мой бледный! Вот так. Вот так я оказался "ее бледным конем". Цирк, да и только! 9. Военная тайна Мы шли, потом бежали вприпрыжку, держась за ручки, а после ни с того ни с сего юркнули в темный подъезд и с трудом отдышавшись стали жадно целоваться. Как школьники. -- Нас ничто не сможет разлучить, -- сказала она сквозь поцелуи. -- Не отвлекай меня, -- согласился я и подумал, что меня из-за нее по этапу пустят или к стенке поставят. Вдруг она высвободилась из моих онемевших от раздумий объятий. -- Ты сказки любишь? -- Когда-то любил, -- честно признался я, -- народные латышские сказки перечитывал раза три. -- Хочешь расскажу? -- Давай, -- сказал я и решил: пока она будет вещать, я обдумаю ситуацию. -- Значит, слушай, -- выдохнула моя. -- Это будет современная сказка. Жили мальчик и девочка. "В принципе, можно прямо сейчас ломануть в Сибирь, там у меня брателла есть, не родной, но есть". -- Познакомились они по объявлению в газете. Мальчик и его друг грезили заиметь заграничную подругу, прослышав об их немеренной сексуальности. Недолго думая, они открыли первый попавшийся музыкальный журнал, написали по всем адресам, которые в нем обнаружили, при этом норовя по имени вычислить пол адресата. Письма они забабахали под копирку, с клише типа "У нас совпали музыкальные пристрастия, ребята действительно играют обалденные вещи, особенно мне нравятся их ранние концерты". Как ты наверное догадался, название музыкального коллектива они на всякий пожарный не указывали. "А если прийти и сознаться? Нет, это исключено, с "самым гуманным в мире судом", и то к стенке поставят, в той ученой малине трупов не меньше дюжины, но это не беда, можно как ликвидацию притона обставить, наградить не наградят, но ругать будут не сильно, но вот с трамваем хуже... Неизвестно, сколько в нем народищу полегло". -- Пришло всего одно письмо в ответ. Представляешь? Они послали 27, а получили лишь одно в ответ, да и к тому же от девчонки, которая жила в соседнем городе, но зато на шести листах. История умалчивает, как девчонка получила их письмо иностранке, но переписка нежданно-негаданно завязалась между мальчиком по имени Кайдо или по-простому Кай, и девочкой Геральдиной, по-нашенски Гердой. Они долго смеялись, что все как в сказке Андерсена. Тогда-то они и придумали друг другу прозвища -- Мальчиш Кибальчиш и Дюймовочкa. "Бог ты мой, с кем я и где я? Это фантастика с боевиком смешанная, да еще и на порнуху помноженная. Девка сумасшедшая, это верняк, но почему все это на мою голову?! Когда я прекращу кидаться на баб, всегда ведь хвастал -- половой акт не повод, а поводок". -- И стали они писать друг другу. В день по письму. Вскоре в их жизнь ворвалось время, они поступили в разные институты, так и не увидев друг друга ни разу. Учиться стали на программистов и посылали в день друг другу по десять, а то и по 20 электронных писем. "Нет, я в таких условиях физически думать не могу. Звать ее, видимо, Маргарита, все она помнит, трахается, как профи, сейчас нужно быстро решить, кто и зачем меня через нее кидает". -- И однажды электронные письма начали сталкиваться. Они сталкивались, так как шли в одно и то же время и в лоб друг другу. Послания сталкивались и разлетались. Мальчиш и Дюймовочка сразу поняли, что дело в сети, и послали друг другу по факсу, которые по трагической случайности столкнулись, как и электронные письма. "Ладно, а если все случайно, действительно баба взбрендила, ну с таким темпераментом муж, может, и не вояка. Просто полежать с нормальным мужиком захотела и надумала все, фантазия, вижу, что надо". -- Тогда они решили позвонить друг другу, но разговор им дали в одну секунду, и у обоих оказалось занято. Тогда они купили билеты на самолет и полетели друг к другу, но в самолетах же окошечки ма-а-аленькие, они пролетая рядом не заметили друг друга. -- Они же в соседних городах жили, -- почти машинально подметил я неточность. -- Глупенький, жили в соседних, а учились в разных краях страны, родинка то у нас ого-го, гляди, какая большая. -- Большая, но дурная, -- ответил я, сплевывая и засовывая руку в амбразуру декольте. "Так и думать будет легче", -- решил я, разминая ее грудную мышцу. -- Так вот, соседи сказали Дюймовочке, что Мальчиш уехала куда-то, а одногруппники Дюймовочки вообще учудили, сообщили с видом людей, познавших радость бытия, что он сорвался и не иначе, как к женщине. Да и на обратном пути иллюминаторы в самолете были маленькие и запотелые, и опять они не увидели друг друга... Да ну тебя, ты меня не слушаешь! -- Ну расскажи, расскажи, мне интересно, чем кончится, -- притворно законючил я. Мне нужно было время, чтобы сосредоточиться, ох, как нужно! -- Нет, сказка вьется, если ее хотят слушать, а когда перестают хотеть, сказка заканчивается, и закончить ее можно на любом месте, хоть на том, что Илья Муромец тридцать лет пролежал без дела. Никакого Соловья-Разбойника не порешил, а просто показал великолепный результат, достойный "Книги рекордов Гиннеса". Тридцать лет без движения, на печи, здоровый мужик, все вы мужики такие, лишь бы на печи лежать. Убери от меня руки, не трогай меня, я сказала, прекрати меня сейчас же лапать!!! 10. Собачье сердце Отработанным движением я заломал ей руку и наклонив буковкой ге, затребовал, как некогда в детстве: "Моли о пощаде!" -- Прекрати сейчас же, дурачок! Прекрати, я тебе не игрушка, хотя постой, подожди, я серьезно, -- заявила она, -- Дай дело скажу. Мне кажется, мы не случайно в этот подъезд зашли. У меня такое чувство, что я была уже здесь. На втором этаже. -- Неужели? -- продолжая удерживать Анну в наклонном положении, не поверил я. -- Давай проверим. Поднимемся на один этаж, вторая квартира справа. Вдруг меня там узнают? -- Пытка -- не попытка, -- согласился я, отпуская руку. -- Какой ты еще мальчишка, -- шепнула Анна и поцеловала меня в нос. Мы поднялись на второй этаж и позвонили в квартиру, на которую показала Анна. Никто не отвечал. Мы позвонили еще раз. Наконец, за дверью послышалось шмыгание тапочек по паркету и заспанный голос спросил: -- Кто? -- Это я, -- не очень уверенно отозвалась Анна. К моему удивлению, дверь немедленно отворилась, и перед нами появился опрятного вида старичок в шелковом халате. На носу у него прочно сидело старомодное пенсне. -- А, это вы, Зиночка, заходите, -- просифонил он надтреснутым голосом. Анна в недоумении посмотрела на меня, словно ища поддержки: кажется, она и сама не ожидала, что ее здесь назовут Зиночкой. -- Извините, что в неурочный час, мы промокли совсем на улице, решили зайти на минутку, -- сказала она, втаскивая меня в прихожую. -- Сейчас я вас чайком напою с брусничным вареньем. Старикашка провел нас в комнату, а сам отправился на кухню, напевая вполголоса "Гренада, Гренада, Гренада моя..." В ожидании чая мы принялись разглядывать обстановку: добротная мебель 50-х годов, кучи каких-то кубков, грамот, медалек... Складывалось впечатление, что хозяин квартиры если не олимпиец, то вполне заслуженный спортсмен. -- Удивлены? Я врач, доктор, профессор Преображенский, а все эти кубки от моей бывшей жены, светлая ей память, -- выдавил старичок, появляясь с чашками, и неожиданно добавил, -- будь она трижды проклята! -- А что, ваша жена... вас покинула? -- поинтересовался я, не сильно, впрочем, скорбя. -- Такая помрет, дождетесь, она морж, в реке всю зиму плавает, в марафонах молодых парней делает. Кинула она меня, стар стал, не нужен никому... Вы садитесь, я уже все приготовил, наливочку будете, или водочки? -- Водочки, -- разом выдохнули мы. -- Вас как величать? -- спросил у меня старичок. -- Михаил. Михаил Степанович. -- Очень приятно. Ну и что вы обо всем этом думаете? -- О чем, соб-сно? -- переспросил я. -- О том, что сотворили со страной эти демократы, чтоб им пусто было! Я при социализьме был врачом, ко мне даже первый секретарь обкома партии возил детей лечиться, а сейчас в больнице развал, больные должны сами лекарства приносить, ужа-а-ассс! Нет, новая власть не для меня. Не скажу, что я обожал коммунистов, но тут полнейший беспредел. И я думал, ну наворуются и надоест, так ведь нет, они старых "новых" сгоняют, новые "новые" вваливаются и опять воровать, воровать и воровать, канальи! Мы с Анной переглянулись, типа, "спорить бесполезно". Дед, не делая паузы, продолжал: -- И главное, не видно конца и края, потому что ни революции, ни мало-мальской гражданской войны не будет! Это я вам как врач заявляю. -- Почему не будет? Будет..., -- пробормотал я, решив затеять все-таки спор, чтобы не уснуть прямо за столом от усталости. -- Налейте себе и за дамой поухаживайте, феминизьм у нас еще вроде до таких широт не шагнул. Так вот, вы спросите, почему "как врач"? Отвечаю: я установил полную зависимость между размером женской груди и гибелью империй. Вы наверняка знаете о том, что когда рождается больше мальчиков, чем девочек, то быть войне? Знаете? Не притворяйтесь, ведь знаете! -- Знаю, -- сказала Анна. -- Вот видите, Мишенька, Зиночка знает! -- победоносно воскликнул Преображенский, -- Так вот, когда в моде полногрудые женщины -- символ материнства -- быть войне. Вспомните секс-символы, так их сейчас кличут, 20-40-х годов, это же женщины с грудью шире плеч. А вот когда в моде плоскогрудые доски, быть развалу империи. Посмотрите на этих телевизионных вертихвосток, их же от мужчины в одежде не отличить. -- А Венера, эта, Милосская, она что, символ гибели Римской империи? -- абсолютно заплутав в своих размышлениях, помноженных на идиотизм сумашедшего доктора, пробурчал я. -- Причем тут Рим? Где Рим и где Милосс. Впрочем, как угодно... Вы в Париже, батенька, были? В Лувре не бывали, часом? А мне довелось! У нее груди нет как таковой! Сравните ее с бюстом Инессы Арманд, или Мерилин Монро времен холодной войны! -- разошелся не на шутку профессор. -- Вы, наверное, сексопатолог, -- я скуки ради предпринял отчаянную попытку угадать специальность профессора. -- Что вы, Мишечка! Я педиатр, детишек врачую, Айболит недорезаный. А вообще в детстве мечтал быть гинекологом. Но потом подумал, видеть все ваши женские прелести каждый день, -- сказал дедок и кивнул на Анну-Маргариту-Зиночку, -- так ведь и в импотенты не долго попасть, а вот прожив жизнь, я так и не нашел той одной единственной, так что иной раз жалею, хоть бы насмотрелся, -- мечтательно произнес старик. -- А как вы мою грудь оцениваете? -- странным образом заинтересовалась Анна. Я поневоле задумался над природой женского организма: почему я уже едва сижу, а эта свеженькая, как после курорта, еще и щебечет со старичком, будто ей он интересен безумно. -- Эх, без детального, кропотливого анализа, да еще при вашем кавалере, простите покорнейше, не могу! -- А давайте выйдем, у вас же тут хоромы, как бы не заблудиться, -- предложила Анна. -- Отчего же, давайте, -- резво согласился Айболит, -- ваш муж не против будет? -- Не против, не против, -- засобиралась Анна. Я к тому моменту настолько осовел, что был не против всего, против чего можно было бы быть против. Старик и Анна вышли, шушукаясь, плотно притворив за собой дверь. Я посидел минут десять в тягучем раздумьи о корреляции женских грудей с международной напряженностью, меланхолично похлебывая водку и запивая ее чаем. Потом мне все враз осточертело, я рывком встал и открыл настежь дверь. Прошел из одной комнаты в другую, затем в третью (удивительно, сколько комнат у этого "недорезаного Айболита", не иначе, Бармалея из коммунальной квартиры выселил на 101-й километр), заглянул в ванную, туалет, кухню, кладовку... Везде стояла звенящая тишина. "Странно, -- подумал я, -- Ох, как странно..." Внезапно на меня навалился страх. Я почувствовал себя жутко одиноким и незащищенным. Один, в пустой квартире... Это было глупо, но мне было страшно, как в детстве, когда кажется, что в темном углу таится серый волк. Звать на помощь... Я попытался закричать, но голосовые связки в последний момент тоже струсили, и из горла вырвался лишь слабый звук, будто ягненок жалобно проблеял: "ме-е-е..." Неожиданно прямо передо мной в стене открылась потайная дверь и из нее вышел в коридор профессор в зеленом хирургическом халате и в резиновых перчатках. Вид у него теперь был очень деловой и важный. Глаза его играли тусклым оловянным блеском. При виде его я обрадовался, что не одинок в этом кошмарном месте. -- Ну что, готовы? -- энергично спросил он меня. -- Заходите, будете мне ассистировать. Я послушно зашел в его лабораторию и увидел при ярком свете огромной лампы под потолком металлический стол посреди комнаты. На столе лежала, привязанная ремнями, обнаженная Анна. Рот ее был заклеен широким пластырем. Кажется, она плакала: ее глаза были красными и влажными, -- но я не почувствовал к ней жалости, скорее, пренебрежительное отвращение, впрочем, не очень сильное. -- Обожаю послушных людей, -- потрепал меня по щеке профессор. -- Как вы себя чувствуете? -- Уже хорошо, -- приободрился я. -- Блаженны нищие духом! -- возгласил профессор. -- Все наши болезни, физические и душевные -- от стрессов, а стрессы, как известно... от чего? -- От переживаний, -- с готовностью подсказал я. -- Молодчинка! -- потрепал профессор мои вихры. -- Американцы это давно уже поняли, поэто