унственно и глупо. После смерти ничего нет и Ленки нет нигде - ни в Америке, ни в Москве, есть только могила, превращающая Нью-Йорк из промежуточной станции бессмысленного нашего бега в конечную. Понятие отчего дома всегда было связано не только с колыбелью, но и могилой, так где же теперь наш дом ? Елена терла сыр для пирожков и задумалась о Жене. Забавно, она до сих пор не знает его фамилии - сам не говорит, спросить неудобно. За глаза его все зовут Дворником : "Дворник придет ? Дворник мне говорил ... " Кто же он такой ? Елена знала о нем не больше, чем при первом знакомстве. Ему лет тридцать пять, он разведен, живет в Москве, где-то на Тверской-Ямской, он не слишком образован, но и не вполне темен, он мало похож на богему, но почему-то работает дворником, общих знакомых пока не нашлось, и вообще неизвестно ничего о его жизни за порогом Елениного дома. Он явно ходит к ним из-за Елены, он вероятнее всего влюблен, но не делает ни одного шага к сближению. Черт бы побрал все эти сложные натуры - не силой же его в койку тащить ... Поток размышлений прервал звонок в дверь. Елена глянула на часы и охнула - конечно уже гости, а у нее ничего не готово, и сама она в домашних штанах и рваной под мышкой майке. И такая фигня каждый год ! Шепотом выругавшись, Елена пошла открывать дверь, и зацепила тапочкой телефонный провод. Аппарат со звоном упал с табуретки на пол. Придется Женьке снова его чинить. Пришедшие гости были сразу привлечены к делу. Мужчина раздвигали стол и ставили стулья, женщины расставляли тарелки и украшали салаты. Вскоре появился Женя с большим букетом красных роз. Одет он был нарядно - пушистый белый свитер с высоким горлом, и новенькие темно-синие джинсы, выражение лица напряженно- торжественное. "Решился, кажется", - подумала Елена. Он увидел разбитый телефон, насмешливо глянул на Елену, но в честь праздника не стал говорить - "Я тебя предупреждал", а занялся починкой. Несмотря на общую суету и бедлам, минут через сорок удалось всех усадить и приступить к закускам. Раздвинутый стол, окруженный стульями и табуретками, перегородил всю большую комнату, зато теснота не давала гостям расползаться по квартире. Елена поставила пластинку. Негромко взвыл саксофон. "Summer time..." - захрипел Армстронг. Изголодавшиеся гости накинулись на еду и напитки и некоторое время ничего кроме музыки, и позвякивания ножей и вилок, не было слышно. Потом задымились сигареты и начал возникать разговор. Народу было немного, человек пятнадцать и застолье не успело распасться на отдельные группы. В то время вся интеллигентная Москва с напряжением следила за развернувшейся дискуссией историка Натана Эйдельмана и писателя-деревенщика Виктора Астафьева. Скандальчик начался с рассказа Астафьева о Грузии, в котором он каким-то образом обидел грузин. Собственно грузинские национальные чувства всех волновали мало, рассказа почти никто не читал, и история стала быстро затухать, как вдруг Эйдельман написал Астафьеву письмо. Эйдельман вступался за грузин, обличал национальную нетерпимость и намекал, что Астафьев антисемит. Астафьев отреагировал немедленно и грубо, с удовольствием признав за собой нелюбовь к евреям и обвинив их, и, в частности, достойного историка или его предков и родных в убийстве царской семьи. Евреи и грузины - большая разница, и скандал снова запылал. В переписку включились сочувствующие Астафьеву или Эдельману, и заскучавший от перестроечных журнальных публикаций самиздат оживился. Обсуждение за праздничным столом шло в привычном ключе - хвалили Эйдельмана и его союзников, хаяли Астафьева, антисемитов и журнал "Наш Современник", состязались в пафосе и остроумии. Елена за столом сидела мало, бегала на кухню следить за пирожками, возвращаясь, присаживалась, выпивала рюмку за свое здоровье. Гармония стола разрушилась, бутылки пустели, голоса становились громче, а разговор бессвязней. Как и все начинания такого рода, праздник постепенно превращался в банальную пьянку. В пустой банке из-под шпрот уже красовался неизбежный бычок, руины салата и грязные тарелки выглядели неаппетитно, крахмальная скатерть заляпалась. Пора было переходить к кофе, сдвигать стол в угол, чтобы дать возможность гостям выбраться и походить по квартире. Елена пошла ставить чайник и прозевала развитие опасной ситуации. Она вошла в комнату, когда все голоса стихли и громко вещал ее последний любовник, "белокурая бестия" Сережа Куракин - аристократ и пижон, гордившийся настоящим княжеским происхождением. - А мне ваш Эйдельман не нравится, говно он и провокатор - Сергей сидел, опираясь локтем о стол, и небрежно держа сигарету двумя пальцами. - Ну ты, князь, даешь! - отозвался кто-то. - А что ? Астафьев - честный русский писатель. В конце концов его антисемитизм - его частное дело, он не об этом писал. Почему евреев все должны любить ? И царскую семью действительно расстреляли евреи - ЧК преимущественно из них состояла. Почему об этом нельзя говорить ? Почему евреи должны были перекраивать русскую историю, проливать реки крови а потом требовать к себе любви? И теперь вместо раскаянья, исторического чувства вины, всякая местечковая публика с провинциальным кругозором и плохим произношением навязывает нам свое прочтение русской истории и поучает русских писателей... "Пьяный, - подумала Елена, - понесло, сейчас начнет разыгрывать поручика Мышлаевского : жиды и комиссары, Россия, монархия, "Боже царя храни" - монологи пьяного князя были ей отлично известны, и всерьез она их не воспринимала. Гости за столом молчали. Мишка Резник, старинный Еленин приятель, блестящий программист и горчайший пьяница, с усилием поднял голову и собрался что-то сказать, как вдруг со своего места поднялся Женя. Елена успела заметить, что он тоже довольно сильно пьян и взгляд у него стеклянный. Дальнейшее напоминало плохое кино. Женя перегнулся через стол и ударил Сергея. Тот успел слегка уклониться и кулак скользнул по скуле. У Сергея по лицу поползли красные пятна - когда он волновался, он всегда как-то некрасиво и нелепо краснел. Он схватил свой стакан с красным вином и выплеснул Жене в лицо, но не попал. Вино растеклось по груди Женькиного белого свитера. Сергей вскочил, выпрямился, опрокинув свой стул и пытался выбраться из узкого пространства между столом и стеной и добраться до обидчика. Сидевшие рядом с ним повскакали с мест, и пробиться к Женьке, стоящему напротив через стол, не было никакой возможности. Игла соскочила с пластинки, издав отвратительный визг, проигрыватель захрипел и замолк. Елена с криком повисла на Жене. Князь с трудом пролез через тесно поставленные стулья, и оказался возле двери. Он стоял, беспомощно озираясь. Одна из девиц кинулась к нему с выражением какого-то сочувствия, мужики выбирались из-за стола с намерением воспрепятствовать драке, Андрей отступил к шкафу и скептически наблюдал за происходящим, явно не собираясь вмешиваться. В общем гвалте невозможно было разобрать отдельных слов. Елена уже не висела на Жене, а, закрывая его спиной и выпятив грудь, следила за Сергеем, готовясь защищать Женю в случае драки. Резник, сидевший на дальнем конце стола, налил себе рюмку водки и выпил. Сергей грубо оттолкнул цеплявшуюся за него девушку и шагнул к Жене. - Елена, отойди ! Елена помотала головой и двумя руками уцепилась за Женину руку. Женя не пытался освободиться, но смотрел на Сергея с ненавистью налитыми кровью пьяными глазами. - Сереж, не надо, Сереж, ну его, - девушка упорно пыталась оттянуть Сергея в сторону, кто-то и парней протиснулся между Сергеем и Женькой. Сергей сделал несколько беспомощных, неловких движений, но в толпе и тесноте он даже ударить Женю не мог, Елена мешала ему. Неожиданно для всех он издал какой-то горловой всхлипывающий звук и, круто развернувшись, выскочил в коридор. Хлопнула входная дверь. - Ну ты псих, - сказала Елена Жене, переводя дыхание, - пойдем поговорим. Не обращая ни на кого внимания, она потянула его за рукав на кухню. На кухне никого не было, громоздилась в раковине грязная посуда. Все стулья вынесли в комнату и присесть было не на что. - Ты что - с ума сошел ? - Женя молчал, глядя на нее в упор пьяными, налитыми кровью глазами, и вдруг со словами: "Что ты в меня вцепилась, рожу его берегла ?", - ударил ее по щеке. Больно не было, было мучительно стыдно, обидно и страшно. Елена стиснула зубы, стараясь не заплакать, выскочила из кухни, проскользнула к себе и заперла дверь. Видимо ее отсутствие заметили не сразу. Через некоторое время в комнату постучал Андрей. Елена сказала, что ей плохо, она пьяная и выйти она не может. Гости вскоре разошлись. В квартире настала полная тишина, Елена выскользнула на минутку, но увидев, что из-под Андрюшиной двери падает полоска света, поспешила спрятаться обратно, стянув из кухни недопитую бутылку, оказавшуюся кислым красным вином. Стараясь не шуметь, она заперлась снова. В комнате было почти темно, горел только старенький ночник с розовым абажурчиком и все предметы отбрасывали на стены длинные бесформенные тени. Комната у Елены была маленькая, узкая и вытянутая как вагон. В ней с трудом помещались письменный стол, диван, шкаф и книжные полки. Вид комнаты не менялся с детства и книги на полках стояли до сих пор большей частью детские : Библиотека приключений, зелененькое собрание Аркадия Гайдара, оранжевый Майн Рид. Диван можно было разложить, превратив в двуспальный, но ходить при этом по комнате было уже нельзя. Коврик на полу, когда-то красный с синим рисунком, давно потерял и цвет, и рисунок, и часть бахромы, а в одном месте протерся до дырки. В угол под лампадку было чудом втиснуто кресло - в нем-то Елена и сидела. В своей комнате, за закрытой дверью, у детского ночничка она всегда быстро успокаивалась и приходила в себя. Комната давала ощущение защищенности - островок застывшего времени, задержавшегося детства. На окне чахли кактусы - единственные цветы, выживавшие под ее покровительством. Елена маялась и обращала свой внутренний монолог к самому большому, кривобокому, пыльному кактусу, подвязанному белой веревочкой к оконной ручке. Убогий вид кактуса настраивал на жалость - к кактусу, к жизни, к себе ... Почему с ней вечно приключаются какие-то грязноватые истории ? Князя ей было совершенно не жалко. Роман их был неудачным и каким-то унизительным. Все время получалось, что она чего-то домогалась, просила, требовала, а Сергей снисходил. Это сегодня у него вид был жалкий, а ведь месяц назад он ее фактически бросил, так, позванивал для видимости, раз в три-четыре дня, и вечно был занят, трудно вспомнить, когда она с ним спала последний раз. Не то чтобы Сергей был ей нужен, но она прозевала момент, когда надо было бросить его первой и получилось, что она ему надоела вечными своими капризами, идеями, разговорами по душам. А с кем прикажете разговаривать - подруг нет, от братца слова не добьешься... Нет, князя не жалко. Но нелепость разыгравшейся сцены, дурацкое поведение Дворника, пощечина, полученная первый раз в жизни - это-то за что? Дворник - мудак, прости Господи. Хорошо, никто не видел, но дальше- то что делать ? Послать, выгнать, а что она скажет всем? Ерунда, найдется что сказать, не в этом дело, но она уже придумала себе романтическую историю, заигралась, почувствовала себя прекрасной принцессой, объектом неудовлетворенного вожделения. Мало ли почему он не решался ее трахнуть. Может быть она кажется ему недоступной, возвышенной... Ну это вряд ли, но ведь то, что произошло - точно сцена ревности. А скверная у него была рожа. Елена чувствовала смутную тревогу. Положим, напился, приревновал, он видел, что у нее с князем какие-то особые отношения, но бить? И взгляд этот, тупой, бешеный. "Лезу в какое-то говно" - "Лезешь" - мрачно подтвердил внутренний голос. Коньяк надо пить, а не кислятину. От коньяка внутренний голос затыкается. Она постелила постель и легла. Спать не хотелось, хотелось курить, сигареты кончились, от сухого вина сводило скулы, внутренний голос раздражал здравомыслием и простотой предлагаемых решений - Женю послать, коньяка не пить, лечь спать и начать с утра новую жизнь. Елена открыла дверь, прошла в ванную, потом разыскала на кухне коньяк и сигареты. К счастью коньяк не выпили - он предназначался к кофе, до которого дело не дошло. Свет у Андрея все еще горел, и Елена рыскала по кухне в темноте, распознавая содержимое бутылок на вкус. Два раза попалась водка и один раз вермут, который она отпила с удовольствием. Найдя коньяк, она прокралась в свою комнату на цыпочках, залезла в постель, закурила, наполнила стакан и только приготовилась выпить, когда дверь открылась и Елена увидела Женьку. Он бесшумно прошел по ковру и присел на край ее дивана. - Прости меня, Аленушка, - тихо сказал Женя. Елена поднесла коньяк к губам и выпила его залпом в полной растерянности. Что ее больше поразило, его внезапное появление или имя, которым он ее наградил? Во всяком случае прощать сразу было ни в коем случае нельзя, следовало сначала помучить, пообижаться, может быть даже заставить постоять на коленях. Женя сидел, опустив голову и глядя в пол, будто разглядывал узоры вытертого ковра. Елена спросила: - Коньяка хочешь? Женя кивнул, взял у нее из рук стакан, плеснул туда коньяку, выпил, поморщился и вдруг, поглядев на нее исподлобья, улыбнулся и снова уткнул глаза в пол. От его дурацкой виноватой улыбки, жалкой позы вдруг стало легко, тепло и спокойно. Пьяница чертов, Отелло, нахохлился, как попугай. Готов и на колени вставать, и руки целовать - на что угодно готов, лишь бы не выгнала. И, скомкав мелодраматическую сцену, Елена улыбнулась, как ей казалось, величественно и великодушно, как умела ее мама. - Жень, а ты еврей ? - Наполовину. По матери. Но я не из-за этого ему по морде дал. Я не все слышал, что он там нес. Просто ..., - он замялся, - но ты извини, ладно ? - Ладно. Я думала, ты ушел. - Я бы ушел, но я пьяный очень был. Зашел к Андрею в комнату, присел на диван и уснул. Андрей , кстати, твоего князя терпеть не может. - Это он тебе сказал ? - Да нет, просто он меня не выгнал, ждал, пока проснусь. Вроде не будил даже. "Разбудишь тебя, амбала здорового, как же! Я однажды пыталась", подумала Елена. Она налила себе еще, выпила, и затянувшись сигаретой, откинулась на подушку. В голове шумело и когда она закрывала глаза, ей казалось, что она тошнотворно-медленно опрокидывается назад. Женя рассказал, как пьяный Резник жал ему руку, они пили на брудершафт, а потом Мишка уснул в кресле и его жена с трудом растолкала его и увела. Потом Женя замолчал, наклонился и поправил ей волосы. Елена постаралась остановить мир, который плыл перед глазами и улыбнулась. Он взял ее руку и поцеловал : сначала кисть, потом ладонь, потом каждый пальчик отдельно. Вдруг он бросил ее руку и потянулся к бутылке. - Давай выпьем, - голос его прозвучал сдавленно. Он плеснул Елене в стакан, а сам допил остатки из горлышка. Елена поколебалась и выпила залпом. Вот этого-то и не следовало делать. Елена вскочила, оттолкнула Женьку и, зажимая себе рот рукой, выскочила из комнаты. Когда, наконец, она выбралась из туалета и вошла в ванную, из зеркало на нее поглядело несчастное лохматое существо, бледное до зеленоватого оттенка. Елена хотела умыться, присела на край ванны и пустила воду. Голова сама собой склонилась на раковину... Сквозь сон она чувствовала, что ее кто-то несет, кладет в постель. Некоторое время ее бил озноб, потом стало жарко. Больше она ничего не помнила. Когда Елена проснулась, она увидела, что Женя сидит на краю дивана в свитере и одевает джинсы. Диван был разложен, судя по всему, они всю ночь проспали рядом. За окном еще не рассвело окончательно. Во рту было отвратительно сухо, голова разламывалась и когда она заговорила, то голоса своего не узнала. - Ты куда ? - Тимирязева обметать, - Женя встал и повернулся к ней лицом. На его шикарном белом свитере расплывалось винное пятно. - Погоди, ты весь грязный! Оставь свитер, я отстираю. У меня пятновыводитель английский есть. И, не слушая возражений, Елена вскочила, полезла в шкаф, вытащила свой любимый серый свитер. Он был такой громадный, что влез даже на Женю. Измученная этой активностью, ощущая головокружение и тошноту, Елена бессильно повалилась обратно на диван. Женя молча вышел из комнаты и тут же вернулся, держа в руках бутылку и стакан. Он налил Елене вина: - С добрым утром, дружочек! О, Боже, только "дружочка" ей не хватало. Впрочем, от вина стало легче. - Я на днях позвоню, - сказал Женя, и вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь. Елена провалилась в похмельное забытье. - Знаешь, Галка, это не моя жизнь. Не моя... Я не могу найти в ней места. Жизнь как-то катилась, катилась и прикатилась в этот чертов Бруклин, а я по дороге от нее отстала. Разговор этот происходил примерно за полгода до катастрофы. Ленка присела, не раздеваясь, на край диванчика в прихожей нашего дома в Нью-Джерси. Она приехала забирать Ваську и, по обыкновению, куда-то торопилась. Как всегда в последнее время, она была раздражена и печальна. На постаревшем лице резко обозначились складки идущие от носа к губам, цвет кожи стал каким- то землистым. Мы только недавно купили этот дом, даже не дом, а кондо в тихом, зеленом городке. Квартира была абсолютно новая, современная, двухэтажная, с высоченным потолкам в гостиной, блестящим паркетом, деревянной лестницей, джакузи в ванной - ужасно не похожая на все наши предыдущие жилища. Я гордилась ею - первой в моей жизни собственной квартирой. Мы влезли в долги и купили дорогую современную мебель. Стол в столовой матово поблескивает черным лаком, в нем отражается низко висящая люстра, Черный кожаный диван в гостиной - не американская пухлая уродина, а итальянский, строгих линий, с высокой спинкой, прекрасно гармонирует со стеклянным журнальным столиком и стенкой, тоже итальянской, черной с серебристой отделкой. На стенах висит только пара гравюр - я терпеть не могу Ленкину манеру увешивать все стенки разномастными картинками. Словом, мне удалось устроить такой дом, о котором я всю жизнь мечтала - и я была счастлива. Ленке на мои восторги было наплевать. Она терпеть не могла Нью-Джерси, издевалась над тем, что все домики в нашей застройке одинаковые, как караван-сарай, что вокруг не город, а деревня, посмеивалась над планировкой, паркетом, камином, мебелью - "Массовое производство, дворцы для бедных, американская мечта". Мне было обидно. Чем это провинциальный, нищий Бруклин лучше? Грязные, заваленные мусором улицы, разбитые мостовые, мрачные, уродливые многоквартирные дома - "apartment buildings", украшенные по фасадам черными пожарными лестницами, внутри теснота, тонкие стенки, слышно каждое слово, произносимое у соседей, тараканы, мыши. Маленькие тесные магазинчики с дурным запахом, грохочущий сабвей на головой, невозможно запарковать машину, по вечерам опасно ходить. Уж если Бруклин и похож на город, этот не тот город, в котором мне хотелось бы жить. Конечно, роскошь моего жилья немного холодновата и большие открытые пространства противоречат нашим российским представлениям об уюте, но Ленкина студия с окнами, выходящими на задворки, пыльная, тесная и мрачная, наводила на меня тоску. Ленка сидела боком на диване, опустив голову. Растрепанные волосы закрывали лицо, большая цветастая шаль была кое-как намотана на шею, один конец свисал до пола. - Я пыталась, я столько всего перепробовала - и с американцем жила, и с русским, и со старым, и с молодым, и в Москву уезжала - один черт, ничего не выходит. Я как-то застряла нигде, меня нет, то есть места мне нет, понимаешь, Как в дурном сне, все кажется, сейчас проснусь - и дома, а дома нет. Я домой хочу, Галка, домой ! Она вытащила сигареты, закурила, повертела головой в поисках пепельницы. Обычно я запрещаю курить дома, но у нее был настолько несчастный вид, что я промолчала и принесла с кухни блюдце. Пока я ходила, Ленка стряхнула пепел в горшок с кактусом, стоящий рядом на тумбочке. - Странная у тебя манера, Галь - кактус в прихожей держать. - Это чтобы тумбочку всякой дрянью не заваливали. - Аа... - она неприязненно оглянулась вокруг себя, - да, чисто у тебя тут... Домой хочу. - А куда - домой ? - Не знаю. Просто чувство такое все время - хочу домой. Истеричкой стала. Злой и глупой истеричкой. Ни друзей, ни семьи. - А Ян ? - Что Ян ? Дурачок он, эгоистичный, депрессивный мальчишка. Мне своей депрессии хватает. Я воскресенья возненавидела. Всегда любила, а теперь ненавижу. Мы с Яном как два зэка в камере, друг другу опротивели, а деваться некуда. - Ты преувеличиваешь, Лен. Любит тебя твой Ян. - А мне что с его любви ? Ложкой ее хлебать ? Я что не попрошу - в глазах читаю - отстань, - Ленка употребила более сильное слово, - он в выходные дрыхнет до двенадцати, нам с Васькой деваться некуда, потом встает и до двух слова от него не добьешься. Я уж забыла, когда мы вместе завтракали. Помнишь утренний кофе на Малой Бронной ? Как мы жили, помнишь ? Еще бы я не помнила. Утренний кофе и неизменные оладьи с яблоками подавались по воскресеньям ровно в десть утра. Елена крутилась на кухне с половины десятого, вкусные запахи расползались по квартире. Она сервировала стол с особым старанием - колбаса на тарелке, варенье в хрустальной вазочке, сливки в молочнике - старом, тонкого фарфора, но с отбитой ручкой. Приглашая к столу, Ленка каждый раз сияла и ожидала похвал. За столом по воскресеньям сидели долго, если находилась кампания, то почти до обеда. В такое вот утро вскоре после злополучного дня рождения мы сидели на кухне вчетвером - Ленка, Андрей, я и Дворник, который забрел на огонек полчаса назад. Ленка накануне насобирала охапку ярких осенних листьев, желтых и красных, и поставила в вазу. Серенький день за окном, эти листья, запах кофе и корицы, крупные желтые антоновские яблоки на блюде - общее ощущение осени, тишины, уюта и какой-то легкой печали. Выпирает круглый бок старого холодильника, невнятно журчит репродуктор, стоящий на полочке где-то под потолком, у зеленого чайника на плите отбит на боку кусок эмали, в раковину свалены горой немытые с ужина тарелки и чашки. Одинокий Ленкин тапок, синий с белым помпоном, валяется посередине кухни, а она сидит но стуле, поджав под себя босые ноги. У Дворника вид чопорный и немного смущенный. После дня рождения он, как будто, немного стесняется в Ленкином присутствии, хотя и поддразнивает ее все время. Андрея я почему-то не вижу. Тут моя память, обычно цепкая и внимательная к деталям, подводит меня. Я пытаюсь вглядеться в картинку, но различаю только светлую рубашку, птичий наклон головы, руку, лежащую на столе. И голоса его не слышу - только Ленкин, низкий, прокуренный, с насмешливыми интонациями. Эти интонации в ее манере говорить, даже если она не смеется. - А все-таки в Питер на конференцию посылают меня. Ковалева так бесилась, носом землю рыла - у меня аспирантура, мне по теме, а шеф сказал, мне надо набирать информацию для диплома, - Ленка фыркнула, - говеная конечно конференция, но потусуюсь... - Мне бы тоже надо в Питер съездить, - сказал Женя. Ленка насторожилась, как гончая, а потом заулыбалась приторно- нежной улыбкой: - Как здорово ! Женечка, поехали вместе! Не люблю одна, - она сыпала словами и искательно заглядывала ему в глаза, обещала достать билеты на "Красную Стрелу", тараторила что-то о верхней полке, на которой хочет ехать, о купейном вагоне, о Питере, который любит и хочет ему показывать по-своему. Женя поколебался некоторое время, то ли всерьез, то ли для вида, и согласился. Ленка стала убирать со стола. Она так и сияла торжеством. Видно было, что она пытается согнать улыбку, но губы все равно разъезжаются. Радио вдруг загнусило непередаваемо противным голосом: "КОАПП, КОАПП, КОАПП" - началась какая-то детская передача. Ленка хихикнула, Андрюша протянул руку и выдернул шнур из розетки... Ленка с Женей уехали через три дня, в среду. К поезду они, конечно, опаздывали и Женя сердился на Елену, поэтому в вагон вошли молча. Накрапывал дождик, по черному перрону растеклись мелкие лужи, бегущие вдоль поезда опаздывающие пассажиры звонко шлепали по ним, разбрызгивая воду. Проводники уже закрывали двери, редкие провожающие - их всегда мало на ленинградских поездах - махали руками, заглядывали в окна, жестикулировали и кричали. За краем платформы путаница мокрых, блестящих рельсов убегала в темноту и смутно угадывались очертания каких-то лабазов, туманные фонари. Запах гари и мазута стелился над вокзалом, мокрый поезд подрагивал, готовый тронуться. Растрепанная, вспотевшая после безумного бега вверх по эскалатору, судорожного проталкивания через крикливую, суетящуюся, груженую тюками вокзальную толпу, Елена пыталась отдышаться. Сердце сладко заныло предчувствием дороги. В поезде Елену всегда охватывало возбуждение. Она замирала, как ребенок перед праздником, и с нетерпением отсчитывала секунды оставшиеся до отправления. Мягкий толчок - и вот перрон уже медленно поплыл, оборвался, колеса застучали мерно, замелькали расплывчатые освещенные пятна. Елена оторвала взгляд от окна, оглядела купе, повесила куртку на крюк у двери и посмотрела на Женьку таким торжествующим и счастливым взглядом, что все его раздражение растаяло и он улыбнулся в ответ. Их попутчиком оказался мичман из Кронштадта, возвращавшийся на корабль из отпуска. Четвертая полка пустовала. Елена немедленно завела знакомство с мичманом и вскоре выяснила, что он ездил к родителям в деревню под Рязанью, что в колхозе стало совсем хреново, народ обленился, корову держать никто не хочет, что нынешние матросы никуда не годятся, одни дистрофики, а все из-за массового алкоголизма, что вот журналы стали себе позволять, ругают армию, словом, кучу полезных сведений. Женя молчал, сидя на полке в расслабленной позе и с улыбкой следил за Еленой. Было решено курить в купе. Женя вытащил из сумки бутылку водки и пачку сухого печенья, Елена - два яблока и, почему-то, лимон. Мичман, несмотря на рассуждения о повальном пьянстве, в долгу не остался, появилась вторая бутылка, шмат деревенского сала и хлеб. Вонючий дым "Казбека" заволок полутемное купе. Через час водка была выпита и мичман собрался спать. Елена с трудом открыла окно и потащила Женьку в тамбур - немного проветриться и протрезветь. Сама она пила мало, чутко прислушиваясь к своему организму. В тамбуре было холодно и грязно, из туалета несло мочой и хлоркой. За окном бежала, сливаясь, цепочка огней. Женя закурил и прислонился лбом к стеклу. Рукава старенького, растянутого и обвисшего серого свитера протерлись на локтях. Джинсы тоже были не первой свежести. Елена подошла сзади, и прижалась щекой к его спине. Свитер пах табаком, потом и почему-то масляной краской. Женька закинул руки назад и обхватил ее, потом обернулся, обнял, притянул к себе и погладил по волосам. Елена подняла лицо, зажмурилась. Ничего не произошло. Она открыла глаза. Женька смотрел на нее нежно и грустно. Елена обхватила его руками за шею, привстала на цыпочки, и потянулась к нему губами. И тут Женька, наконец, ее поцеловал. На какое-то время грязный тамбур, поезд, дурные запахи, звуки - все перестало существовать. Из забытья их обоих вывело хлопанье двери. В тамбур вошли два толстых дядьки в белых майках. Дядьки смерили их любопытными взглядами и заговорили о футболе. Один из них был каким-то особенно пузатым и от вида этого пуза выпирающего из обвислых черных тренировочных штанов, оттопыривающихся пузырями на коленях, от клочьев седых волос, торчащих из подмышек и кустившихся на груди, от запаха перегара и громких голосов Елену затошнило. Она потянула Женьку за рукав, они вошли в тихий спящий вагон и отыскали дверь своего купе. В купе было очень холодно, но табачная вонь немного выветрилась. Мичман лежал на нижней полке на спине и храпел, как капитан, заглушая громкий из-за открытого окна стук колес. - Обратно - только СВ, - сказала Елена с раздражением. Женя вместо ответа притянул ее к себе и прикоснулся губами к волосам. - Будем спать ? - Давай еще посидим немножко. Пока Женя закрывал окно, Елена погасила свет, залезла на верхнюю полку и уселась по-турецки около ночничка. Простыни пахли прачечной. Елена устроилась поудобней, завернулась в одеяло и позвала Женю. Он сел у нее в ногах, взял ее руку и начал перебирать пальцы. - Жень, расскажи мне о себе, а ? Ты ничего мне не рассказывал. Не дворник же ты в самом деле ? - Конечно, не только дворник, - Женя выпустил ее руку, вытащил из кармана пачку сигарет. Он долго молча вынимал сигарету, крутил ее в пальцах, прикуривал, потом взглянул на Елену, - художник я. Ну был художником. - Почему - был? - Это долгая история, Лен, долгая и скверная. Видимо, ему все-таки хотелось рассказывать, поэтому, помолчав, он заговорил снова. - Видишь ли, я на учете. - На каком? - не поняла Елена. Женька сидел к ней в профиль, опустив голову и его выражения лица она не видела. Мичман внизу на секунду затих, потом изверг целый каскад звуков, забормотал и снова захрапел ровно и мощно. - На психиатрическом. - Аа... В армии что ли психопатию закосил ? Женька усмехнулся невесело. - Разбираешься. До армии. Я из "Суриков" вылетел, со второго курса. Ну не служить же. Я пошел к психиатру, депрессия, то да се, меня парень один научил. Только психопатии у меня не вышло. Мне шизофрению закатали, вялотекущую и пожизненный учет. - Бывает, - философски заметила Елена, - у меня половина приятелей такие шизофреники, - она успела нащупать Женину руку и гладила его пальцы. Увидев, что его слова не произвели удручающего впечатления и Елена не пугается и не считает его сумасшедшим, Дворник заметно приободрился, развернулся к ней лицом, накрыл обе ее руки своими ладонями. - Ну, на работу хорошую меня, понятно, не брали, да я и не стремился, рисовал себе и все. Зарабатывал, чем придется. Сантехником был, сторожем, - ну где брали, и где времени свободного много. Одно время натурщиком был в тех же "Суриках". Я много тогда получал, рублей двести. У меня как раз сын родился, вот я семью и кормил. Мы с ней долго прожили, лет восемь. - А кто у тебя жена ? - Светка-то? Да вроде тебя - искусствовед. Экскурсии по Москве водит. Кремль там всякий, музеи. Она красивая. Я ее писал много. - А потом ? - Потом ... - Женя снова напрягся, отвернул лицо, слова подбирал с трудом, - потом, в общем, ну ... Ну пил я. Ну не то чтобы пил, но ... как-то надоело все. И мне надоело, и Светке. Сыну семь лет, отец неудачник. Ни манеж не выставляет, ни иностранцы не покупают. Кто знает художника Евгения Алимова ? Да никто. - А ты что - татарин ? - Да еврей я, я ж тебе говорил. Фамилия папашина, я его никогда не видал, -Женька говорил тихо, монотонным голосом. Поезд шел быстро, колеса постукивали, мичман храпел. Слабый синеватый свет лампочки выхватывал из темноты Женькины руки. Пальцы с широкими плоскими ногтями перебирали край одеяла. Лицо оставалось в тени. - Высказала мне Светка все это как-то раз. Не первый раз, но тогда как-то очень обидно. Я поддатый пришел, днем, часа в четыре. Обиделся, озверел. Я ведь любил ее. А потом она сказала... ну неважно, в общем, я и правда пил много, и я знал, что у нее есть кто- то, то есть догадывался, чувствовал, только говорить об этом боялся. Ну и как-то слово за слово, этим самым по столу, она мне, я ей про любовника, она... В общем ударил я ее. Не знаю, как это вышло, но я сильно ударил, не как тебя тогда, след на щеке остался. Светка завизжала и выскочила из квартиры. А сын в это время у бабушки был, у тещи моей. Ну Светка убежала, а я сижу на кухне, тошно. Пошел в комнату и стал картинки свои рвать. Я темперой писал на бумаге - рвется легко. Тут звонок в дверь. Я кинулся, думал - Светка, открыл, а там милиционер и два мужика в белых халатах. Светка психовозку вызвала. Но они даже втроем меня не сразу скрутили. Я вырвался и на подоконник вскочил - окно открыто было, а у нас седьмой этаж. Ну, словом, закатали меня в ту же Кащенко, в тяжелое отделение - буйные проявления, попытка суицида, ну и полечили немножко. Это я сейчас похудел, а из больницы с такой ряхой вышел - от нейролептиков. Светка, пока я в больнице загорал, на развод подала. Ничего себе история ! Елена ощущала полную растерянность. Женьку было ужасно жалко, хотелось обнять, поцеловать, заглянуть в глаза, но что-то сдерживало Елену. Она подумала, что немного все- таки побаивается его. Куда я лезу, Боже мой, куда я лезу ? Впрочем с поезда на ходу не спрыгнешь. Женя, помолчав, заговорил снова тем же безразличным голосом, будто все рассказываемое происходило не с ним. - Я когда из больницы вышел, мне идти было некуда, и я поехал к другу, к Косте Игнатьеву. Он тоже художник, но официальный, у него мастерская есть на Тверской-Ямской в подвальчике. Вот я и живу у Котьки в мастерской. Там туалет есть, умывальник. Светка работы мои отдала, которые я порвать не успел. Но я почти все порвал. Я даже писать опять пробовал, но не получается. Руки после больницы долго дрожали, и вообще. Так, рисую иногда. Я после больницы месяц, наверно, из дому не вылезал, ждал пока морда похудеет. А потом на работу устроился дворником. Выпили мы с Котькой по этому поводу, а потом он мне бутылку коньяка дал и говорит: "Иди, говорит, сними себе телку какую-нибудь на Тверском" - А ты? - Ну я и снял. - Кого ? - Тебя - кого... Я сейчас приду. - Женя неожиданно спрыгнул с полки и вышел из купе. Елена ждала его довольно долго, пытаясь собраться с мыслями, но мысли не собирались, а стучали в голове в такт колесам : вот так как, вот так так, ну дела, вот те на... За окном рассвело, блеклый свет уже заливал купе , высветились на столе остатки пиршества - пачка из под печенья, огрызок яблока, шкурки сала, окурки, пустые бутылки, надкусанный лимон. Мичман уткнулся носом в стену и наконец затих. Постель на верхней полке была разворочена, мышиного цвета сиротское одеяло свисало до полу. Ну дела ... "Меня замучили дела, каждый день дотла", ну, дела ... И она отправилась разыскивать Женьку. Женька стоял в тамбуре и смотрел в окно. Поезд шел быстро, мимо окон проносились пригородные станции. Елена подошла сзади и потянула его за свитер, он не оглянулся. Тогда Елена взяла его за локоть и заставила развернуться. Лицо у Дворника было усталым, мешки под глазами заметны даже против света. - Поцелуй меня, - потребовала Елена. Женька обнял ее и прижал ее лоб к своему плечу. - Дружочек мой... У Елены защипало глаза. Она обхватила его за шею, пригнула к себе и начала целовать без разбору - глаза, нос, щеки, губы. "Женька, ты дурак, Женька, не беги от меня, Женька". Он вдруг отстранился: - За что ты меня так любишь ? Елена смутилась. И правда дурак. "Да не люблю я тебя, придумал тоже", подумала она, но вслух этого произносить не стала. К тому же он так нежно произносит это дурацкое слово "дружочек". Женя снова прижал ее к себе. - Я хочу тебя. Сейчас. Елена обернулась в поиске удобного места и случайно глянула в окно. Поезд медленно вползал под крышу. С мочой и хлоркой смешивался запах гари и мазута - извечный запах вокзала. В Ленинграде, как всегда, шел дождь. - Сколько я не приезжаю в этот город - в нем всегда дождь. Хоть бы иногда снег - для разнообразия, - пожаловалась Елена. Женя молча кивнул. Они бесцельно брели по Невскому в направлении Дворцовой Площади. Порывистый ветер с Невы брызгал в лицо, сигарета сразу намокала и гасла. Прохожих было мало, они шагали торопливо, прижимаясь поближе к домам. Зонтик не помогал от дождя, его сразу выворачивало ветром. На почтительном расстоянии с достоинством трусила мокрая рыжая дворняга, непонятно шла она за ними или просто по своим делам. Город слинял под дождем, Шпиль Адмиралтейства был еле виден, дома казались промокшими насквозь, а все фасады - черно-серыми от воды. За всю дорогу от вокзала Женя не сказал ни слова и ни разу не взглянул на Елену. - У тебя есть где остановиться ? - Угу - Женя опять кивнул. - Со мной ? - он отрицательно помотал головой. - Я могу у дяди ночевать, здесь, у Пяти Углов, но я никого не могу туда привести. - У меня тут приятель недалеко, но он с мамой в одной комнате, - наконец заговорил Женя, и вдруг добавил с тоской - пивка бы выпить ... - Командировка на два дня, завтра вечером можем ехать в Москву. Ты билеты купишь? - Угу. - Женька, - Елена забежала вперед, заставив Женьку остановиться и поглядеть на нее, - купи, пожалуйста, СВ ! Женька, наконец улыбнулся. - Я постараюсь, малыш. Проводив Елену до дверей дядиного дома и пообещав позвонить и погулять вместе по городу, Женя исчез в неизвестном направлении. Позвонил он только вечером следующего дня за час до отхода поезда, сказал, что купил билеты и предложил встретиться на вокзале. Елена не очень расстроилась из-за его отсутствия - два дня в Ленинграде были наполнены для нее всяческой суетой. К тому же она устала от безумной, бессонной ночи в поезде и хотела малость отдохнуть от него. Женька купил не СВ, и даже не купе - им достались боковые полки в плацкартном вагоне. Елена подавила вздох разочарования и попыталась улыбнуться как ни в чем не бывало - где наша не пропадала! Вид у Дворника был неприступный. Он держался отчужденно и холодно, как в первые дни знакомства. Плацкартный вагон - шумный, вонючий, переполненный - не располагал к задушевным беседам. Репродуктор, установленный в коридоре вопил голосом Пугачевой: "Без меня тебе любимый мой...", в купе напротив шумели и разливали водку солдаты, видимо, дембеля. В соседнем купе плакал и канючил ребенок лет трех. "Мама, ну дай, ну пожалуйста... Да что ты, бля, про Афган знаешь!! Мама... А душманы суки, мы с Серегой видали... Мама, ну мам... Без меня тебе, любимый мой, лететь с одним крылом" - визг, мат, Пугачева, грязные носки, сортир, хлорка, - "Ваши билетики, граждане, приготовьте билетики. Ваши билетики ... Вы слушали концерт по заявкам наших радиослушателей..." Елена немного посидела у столика, глядя в окно. "Да, Родина, милая Родина... Без мене тебе, без тебе мене - послал Бог идиота - не мог билетов купить ..." Перед поездом Елена успела заскочить в Елисеевский на Невском и купить бутылку вермута. Очередь была длиннющей, кроме вермута ничего не было, но она пролезла вперед и упросила какого-то разбитного парня в черной кожаной куртке купить ей бутылку. Похоже, все эти усилия были напрасны. Елена поглядела на Женькино непроницаемое лицо, и принялась стелить постели. Женька вышел в тамбур покурить. Кончив возиться с противными, холодными и влажными простынями, Елена вышла вслед за ним. В тамбуре Женя стоял один. Когда Елена подошла, он протянул руку и обнял ее за плечи. Постояли. - Жень, а ты до сих пор любишь свою Свету ? Он пожал плечами и отвернулся к окну. - Не знаю. Наверно. Елена вынырнула из под его руки и сделала шаг в сторону. Женька засунул руку в карман. Он упорно смотрел в окно. Они докурили и молча вошли в вагон. Елена сразу залезла на верхнюю полку и отвернулась к стене. До самой Москвы оба не сказали ни слова. Почему я все время возвращаюсь мыслями к той давней истории ? Прошли девять дней и сорок дней, жизнь наша постепенно стала возвращаться в нормальную колею. Мы пережили ужас разбора Ленкиной квартиры, кое-как распихали по знакомым одежду, мебель, всякое барахло - да у нее, в общем, не было толком ни мебели, ни вещей. Александра Павловна, постаревшая, слабая, безразличная ко всему, уехала обратно в Бостон, - и них там квартира. Ленкин отец улетел в Израиль. Где болтается Алимов - не знаю, да и не очень хочу знать. Время от времени он звонит, в основном по ночам, бормочет что-то пьяным голосом, всхлипывает. Все собирается повидать Ваську, но пока не собрался. Васька ... Васька не совсем понимает, что случилось, ходит в школу, играет с мальчишками, бегает за Андреем. Спит он плохо, часто просыпается от каких-то страхов, плачет и зовет маму. Мы с Андреем не говорим о Ленке. Иногда по вечерам я ловлю тоскливый взгляд, который он бросает на телефон - они разговаривали почти каждый вечер, но Андрей молчит, молчу и я. Почему же я не могу остановиться, перестать думать о ней, перебирать прошлое? Почему мне кажется, что если я вспомню все, что происходило тогда, я пойму что-то очень важное, важное в моей сегодняшней жизни? Ленка прожила свою жизнь нелепо, неправильно, глупо, она загнала себя в тупик, из которого не было выхода, она боялась постареть, даже сорок лет казались ей старостью. Она жила одними страстями, но... она была счастливей меня. И я часто ловлю себя на том, что из красивого моего дома, из благополучия и покоя, мне, также как ей, хочется - д о м о й.. Женька пропал. Они с Еленой вернулись из Ленинграда и вот уже две недели он не звонил. Елена не находила себе места. Вначале она держалась, не выдавая своего настроения, но ког