и Рим в последние дни существования этого эмигрантского пути. Сейчас, в виду бедственного положения российской науки, Резник содержит в Москве тещу-профессора, стал любимым затем, а недавно теща начала поговаривать о выходе на пенсию, тяготах разлуки с любимыми внуками, и Мишка уже подал анкеты в Вашингтонский Центр. К нам Мишка приезжает редко, обычно один, оттянуться и отдохнуть от семьи. Они с Андреем играют в шахматы или смотрят телевизор, а к концу вечера Резнику удается все-таки напиться так, что он не может вести машину, и остается спать на диванчике в гостиной. Он - единственный человек, чье пьянство меня не раздражает. Пьяный Мишка не впадает ни в слезливость, ни в разговорчивость, а просто тихонько засыпает. Обычно они с Андреем не разговаривают о Ленке и ничего не вспоминают, но в последний его приезд было иначе. Весь день шел мокрый снег и Мишка добирался до нас от моста Вашингтона час вместо обычных двадцати минут. О том чтобы ехать обратно не могло быть и речи, снег валил так густо, что хайвэй не успевали чистить, и Мишка рассказал, как на его глазах шоссе пустело, и огромные траки останавливались, зарывшись колесами в снег прямо посреди дороги, и водители устраивались на ночлег, не пытаясь даже съехать на обочину. Мишкину машину занесло, когда он попытался затормозить, и несколько минут крутило по льду, а он бросил руль, и ждал, что будет. Отделался он относительно легко, вмятиной на правом крыле. Мишка позвонил Светке, выслушал от нее все, что должен был выслушать : знал ведь, что снег, зачем поехал, а если бы разбился, а теперь ей сидеть одной с детьми и так далее. Повесив трубку, Мишка заметно повеселел, растянулся на диване, попросил разрешения курить - не бегать же на улицу в такую погоду, отхлебнул коньяка из тонкой круглой рюмки и закайфовал. Снег валил, залеплял снаружи оконное стекло. Малыши притихли в подвале перед телевизором - они, чувствуя приближения ненавистного времени укладывания, в последнее время научились прятаться в подвал в надежде что я про них забуду и удастся урвать лишние десять- двадцать минут. Тишины хватало ненадолго, через некоторое время из подвала раздавался чей-нибудь обиженный рев, но пока все было спокойно. Я вышла на крыльцо - посмотреть на стихию. Было довольно тепло, но ветрено. Пахло мартом и сыростью. Желтый свет, падавший из открытой двери выхватил из темноты кривоватую низкую сосенку, росшую у нашего крыльца. Каждая ее веточка была облеплена снегом, сама сосенка наклонилась почти до земли. Чуть подальше гряда круглых сугробов - кусты живой изгороди. И снег, снег, снег - снег на земле и в воздухе, неба не видно, снег валит отовсюду, крутится в порывах ветра. Похоже, заносит всерьез. Этак нас завтра не раскопают. А может и провода оборвать. Прошлой зимой мы три дня без света просидели. А раз без света, значит и без отопления. Ходили по дому, кутаясь в одеяла и натянув шерстяные носки. В камине грели чайник. Удивительно, в России снег шел каждую зиму, но почему-то не был стихийным бедствием. А здесь за зиму снегопад раз или два, а то и вовсе обходится, но уж если снегопад, так снегопад. Snow emergency. Впору национальную гвардию вызывать. Я еще постояла заворожено глядя на снег, на сосенку, на свою бесформенную тень на белом мохнатом фоне, попыталась рассмотреть соседский дом, но в двух шагах было уже ничего не видно. Потом зачем-то соскребла немножко снега с перил крыльца, скатала в шарик и откусила. Холодная вода с привкусом деревяшки - совсем как в детстве. И вернулась в дом. Пока я вылавливала в подвале малышей, загоняла всех по очереди в ванную, читала вслух, собирала с пола расшвырянную одежду и относила ее в laundry, прошло наверное около часа. Когда я вернулась в гостиную, Резник уже успел уполовить коньяк. Андрей разжег камин и сидел напротив Мишки, тоже с рюмкой и сигаретой. На журнальном столике между ними стояла шахматная доска, но партия, похоже, уже закончилась, фигурки стояли и валялись на доске и вокруг в полном беспорядке, а черный король упал на пол и откатился на середину комнаты. Андрей выглядел грустным, и я сразу догадалась, что разговор идет о Ленке. Мишка немного осоловел от коньяка и ему было так хорошо, что даже грустная тема не могла вывести его и состояния комфорта. Он сидел на диване, согнув и подложив под себя одну ногу, и смотрел в камин. Блики огня отражались в стеклах его очков. - Зря ты меня винишь. Елена не из-за меня уехала, а из-за Дворника своего и из-за поэта этого. Да и останься она, лучше что ль было бы ? - Мишкин голос звучал лениво и умиротворяюще. Удивительно, как Резник не меняется. Он и десять лет назад был точно таким же. Не потолстел, не полысел, не постарел. Или я просто слишком часто его вижу, чтобы заметить перемены ? - Да не виню я тебя. Скорей уж нас с Галкой надо винить. Не выходила у нас коммунальная жизнь. - А у кого она выходит ? - Резник потянулся к журнальному столику, плеснул себе еще коньяка, вопросительно посмотрел на Андрея. Андрей еле заметно покачал головой. Я отошла к кухне. На столе дети оставили сириал, молоко, миски, стаканы. На плите на сковородке сиротливо подсыхали остатки яичницы. Старший перед сном делал себе бутерброды на завтра, в центре стола красовалась банка с вареньем, в нее по рукоятку засунут нож. Бывают на свете аккуратные дети, но не у меня. А почему ? Я вроде и воспитываю их правильно, и ворчу все время, так что мне самой себя слушать тошно, и ничего не помогает. Я, повздыхав, стала тихонько прибираться. Андрея и Мишку мне было не видно, я стояла к ним спиной, но все, что они говорили, я отлично слышала, хотя участия в разговоре не принимала. - Ну да, две хозяйки в доме, да еще Галка беременная, курить стало нельзя, но не только в этом дело. То есть, Ленка, конечно, раздражалась, особенно из-за курения, и что Галка тарелки не туда ставит, - значит, Андрею Ленка высказывалась ! А мне ни он, ни она ничего не говорили. Я-то думала, что она прекратила курение в квартире по собственному почину, меня жалела. - Слушай, ну о чем ты! - голос Резника звучал снисходительно, - Ребенок должен был вот-вот родиться, что ей было делать? Дворник спал и видел - в Америку уехать, выезд могли в любой момент прихлопнуть... - снова зазвякало стекло - кто-то из них подливал себе коньяк. Немножко помолчали. Я наконец оттерла от стола пятна варенья и нутелы и начала составлять посуду в дишвошер. - Знаешь, мне казалось, она завидует Галке, - медленно произнес Андрей. Я застыла, согнувшись над дишвошером, потом выпрямилась, и, бросив посуду, пошла в комнату. Ленка завидовала мне? И это говорит Андрей? Ерунда. Мой муж и Резник сидели в прежних позах. Андрей уже погасил сигарету и согревал коньячную рюмку ладонями. Он медленно поворачивал ее, потирал руками. Казалось рюмка полностью владеет его вниманием, так пристально он на нее смотрел. При этом он продолжал говорить. - Елене не хватало стабильности, устойчивости, нормальной семьи, ей казалось, что она этого не может, не умеет, а вот Галка умеет. Она и тому, что ребенок будет, завидовала. - Ну а что ей мешало самой ребенка родить ? - Самой родить! А хлопоты? А ответственность? А жить как же? Одно дело - завидовать, другое - образ жизни поменять. Но Галка ее потому и раздражала, я думаю. Мне захотелось вмешаться и поставить все на свои места. Это я ей завидовала. Это она была красивой. Это вокруг нее крутился мир. Это ей все удавалось. А я страдала, растолстела, у меня отекали ноги и лицо покрылось пятнами. Хотя... Ведь была я тогда счастлива, это я помню. Очень счастлива. Может Ленка не выносила зрелища чужого счастья ? Я промолчала. Прав на самом деле Резник. Ленка уехала из-за Звягинцева. Из-за Дворника и из-за Звягинцева. Мы-то ведь могли бы и разъехаться. Разменять квартиру на Малой Бронной на две приличные на окраине. И словно услышав мои мысли, Резник спросил: - А чего она разменяться не хотела ? - Ты что! Родовое гнездо. Малая Бронная. "А из нашего окна площадь Красная видна". Она говорила : Теплый Стан - это хуже эмиграции. - Можно понять. Но все равно, ну останься она, что бы она там делала? Здесь она в конце концов на программиста выучилась, работала, жить стала нормально. Помнишь, как мы с тобой ее пихали? Она плакала, ругалась. Я за нее полгода программы писал, пока она не научилась. А там ? Дворник бы все равно спился. Да ты ведь и сам через пару лет уехал, - и Резник снова взялся за бутылку. Сейчас он примет рюмочку или две и разговор сам собой замрет. Я вернулась на кухню. Как мы уезжали, я и сама отлично помню. Честно говоря я была счастлива, когда Ленка уехала. Да и Андрей испытывал сложные чувства. Отчасти он переживал, но с другой стороны... А, ладно, квартирный вопрос никого не красит. Я оказалась полной хозяйкой квартиры на Малой Бронной, отличной небольшой квартирки, предназначенной как раз на троих. Ленкину комнату переоборудовали в детскую. Я гуляла с коляской по Патриаршим Прудам, потом сынок подрос, играл с такими же как он потешными карапузами около чугунного Крылова. Мы брали с собой булку и кормили уток. По дороге домой мы заходили в маленькие уютные магазинчики и я с ненавистью вспоминала огромный холодный ангар Универсама в Бибирево. Только вот очереди становились все длиннее, а продуктов все меньше. Потом пропали очереди, потому что пропали продукты. Началась изнурительная борьба за выживание. Обесценивались деньги. Ребенок худенький, бледный. Болезненный. Аллергия. Астма. Отравленный московский воздух. Талоны на сахар. Шесть часов в очереди за растительным маслом. Масла не хватило. Синяя перемороженная курятина - ножки Буша. Потом путч. Танки на улицах. СНГ вместо СССР, Ельцин вместо Горбачева. Свободные цены. Появились продукты, кончились деньги. Развалился наш институт. У нас - прямые родственники в Америке. Вызов в Американское посольство. Статус беженца, нам, Александре Павловне и Владимиру Николаевичу. Продажа квартиры. Самолет. Аэропорт Кеннеди. Ленка в толпе встречающих, похудевшая, загоревшая, машет рукой и подпрыгивает на месте. Бруклин. Новая жизнь. Так как мы, уезжали тогда тысячи и тысячи. У кого были родственники - в Америку, у кого не было - в Израиль. Прорывались в Канаду, в Австралию, по слухам, даже в ЮАР. Ленка уезжала раньше, еще из почти мирного патриархального Советского Союза. Тогда, в июне, она и не думала об отъезде. Все ее мысли занимал Звягинцев. Женькиным переживаниям и их ссоре она особого значения не придавала. С Олегом удалось увидеться через пару дней. Женька вечером поехал повидаться с сыном. Это происходило чрезвычайно редко - отношения с бывшей женой оставались напряженными. Официальная зарплата у него была небольшой, алименты составляли рублей тридцать в месяц, и, естественно, его жена не была удовлетворена мизерной суммой и подозревала, что Женька скрывает свои доходы. Она вышла замуж, и мальчик начал называть нового мужа папой, от Женьки отвык, стеснялся. Нельзя сказать, что Женькины отцовские чувства были столь уж велики, но иногда в нем вспыхивали угрызения совести, а может быть, собственнические инстинкты - как это его сын совсем его забудет! Тогда он покупал в детском мире какую-нибудь игрушку и перся в Сокольники, изображать Деда-Мороза. Елена в эти отношения благоразумно не вмешивалась. Узнав, что Женьки вечером не будет, она состроила безразличную гримасу и заявила, что выполнит дружеский долг и пойдет гулять с Танькой, вернется скорее всего поздно - Танька ведь такая зануда, ни за что ее не отпустит, пока не перескажет ей свою жизнь от рождения. В половине девятого Елена стояла на ступеньках метро Кировская. Олег сказал, что ему надо зайти на работу, отметиться, а потом можно пройтись по бульварам. Правда, на прогулку рассчитывать не приходилось, моросил скучный дождик. Мокрая голова чугунного Грибоедова поблескивала в рассеянном желтом свете. Заходя под крышу здания метро, люди отряхивали зонтики, до Елены долетали брызги. Звягинцев опаздывал. Елена волновалась, ей казалось, что она перепутала место, время, день. Она постояла, подпирая толстую шершавую влажную колонну, послонялась вдоль стеклянных дверей, вышла под дождь, снова вернулась под крышу. Наконец, минут через десять, когда она окончательно уверилась, что Звягинцев не появится, кто-то ее окликнул. Елена обернулась. Звягинцев стоял за ее спиной. Он улыбался широким ртом. Елена, мигом забыв свои страхи и неуверенность, улыбнулась в ответ. Зонтика не было, и Елена с Олегом медленно пошли по бульвару под дождем. Волосы сразу намокли и обвисли, челка прилипла ко лбу. Влажная земля, мелкие лужи, с деревьев капает за шиворот. Да уж, погодка не для прогулки. Олег небрежно извинился за опоздание и стал говорить, как замечательно он провел вечер у нее дома, спросил о Таньке. Интерес к Таньке Елене не понравился, и она дала любимой подруге весьма нелестную характеристику. Елене было неуютно. Она так ждала этой встречи, весь день провела как на иголках, а теперь почему-то чувствовала себя скованной и деревянной. Легко болтать не получалось - Елена не могла нащупать тему, общих знакомых было немного, общих интересов и подавно. Звягинцев, задав какой-нибудь незначительный вопрос, надолго замолкал и тоже выглядел напряженно, как будто не знал зачем они встретились и что делать дальше. На бульваре было пусто, они шли одни, не касаясь друг друга. Похоже, помня ее прошлый отказ, Олег не решался сразу пригласить ее в котельную. - Хочешь зайти к Аркадию ?- спросил Звягинцев, когда они поравнялись к "Современником". - К какому Аркадию ? - Где мой концерт был ? Там забавно. - Мне неудобно, - замялась Елена, - надо хоть позвонить. - Брось ты, - рассмеялся Олег, - туда никто не звонит. Они прошли через двор, нырнули в темный подъезд, спустились вниз. Олег потянул на себя тяжелую железную дверь и Елена услышала негромкие голоса. В полутемной комнате сидело несколько человек - хозяин мастерской Аркадий - пожилой, горбатый и очень носатый, молодой хасид, которого Елена видела на концерте, какая-то незнакомая Елене девушка, длинноволосый хипарь с бородкой под Иисуса Христа. На столе стоял помятый алюминиевый чайник, несколько чашек без блюдец и открытая пачка с чаем. Еды не было, выпивки тоже. Звягинцев поздоровался. Ему обрадовались - видимо его здесь любили. На Елену особого внимания никто не обратил, только Аркадий улыбнулся ей и показал рукой на стол - дескать, чай еще горячий. Елена уселась на диван в уголок, ей на колени сразу запрыгнул уродливый пятнистый котенок. Смущаясь среди незнакомых людей, Елена начала гладить котенка, он развалился у нее на руках и заурчал на всю комнату. - Ну что, опубликовал твой дружок твою подборку ? - спросил Аркадий. - Да нет, - Звягинцев комически развел руками, - меня в этой Совпиське сочли сионистом. Все оживились, заинтересовались, стали спрашивать - какую подборку, в какой Совпиське и почему сионистом ? Олег с удовольствием рассказал. У него был приятель, работающий редактором в издательстве "Советский Писатель". Несколько месяцев назад этот приятель, вдохновленный перестроечными веяньями, предложил Звягинцеву поучаствовать в альманахе "День поэзии". Вроде бы старые зубры решили потесниться и отдать пару страниц "молодым", то есть ранее не издававшимся поэтам. Звягинцев, за всю жизнь напечатавший одно стихотворение в газете с сомнительным названием "Московский Комсомолец", отнесся к затее без энтузиазма. Он считал, что в молодости наунижался достаточно, пытаясь что- нибудь опубликовать. Редактор клялся, что никакого унижения не будет. "Пойми, ты пишешь классические стихи, так сейчас никто из новых не пишет. Наши, правда, ищут, с ног сбились - абсурдистов, иронистов они боятся, а ты прям как Некрасов, и без политики!" Спасибо, в общем, что с Евтушенко не сравнил. "К тому же ты русский", - смущенно добавил редактор. Словом за бутылкой водки он Звягинцева уговорил, составили подборку - нейтральную, скромную, каждую строчку анализировали в поисках сомнительного подтекста. Отправили и стали ждать результата. Несколько дней назад приятель заявился растерянный, снова с бутылкой. Стихи не приняли. Все дело погубила одна строчка : "Та тропинка, где собратья к морю вышли наугад". "Вы мне, Илья Алексеевич, сиониста какого-то подсовываете, - сурово качал красивой седой головой составитель сборника, - думаете я не понимаю, чьи это собратья? И какому это морю они вышли - к Красному?" Все посмеялись. Аркадий покачал головой. - А ты спрашивал, почему я, старый хрыч, уезжаю. Поиграл в перестройку? Уж если с твоей антисемитской фамилией... - и, усмехнувшись, обменялся понимающим взглядом с молодым хасидом. - В преувеличиваете, Аркадий, - подала голос незнакомая девушка, - его зато на телевиденье пустили. Олег еще развернется! В этот момент дверь распахнулась и в подвал влетел, длинный нескладный человек в клетчатой куртке. На спутанных кудрявых волосах блестела вода. Очень подвижное лицо, выдающийся вперед подбородок и длинные, почти до колен, руки придавали ему сходство с большой смышленой обезьяной. Он увидел Звягинцева, подлетел к нему и расцеловал, потом почтительно поздоровался с Аркадием. Елена сразу вспомнила - на концерте именно его Патрик назвал педерастом. - Игорь, не мельтеши, сядь, -попросил Аркадий, и клетчатый педераст встал у стола в картинной позе. - Я не могу сидеть, я должен вам рассказать, это срочно, это безумно важно - он говорил с театральным, наигранным пафосом, - мне срочно нужно сорок рублей! - Мне тоже, - лениво отозвался Звягинцев с дивана. Хипарь, все время молчавший, подошел к столу, потрогал рукой чайник, и, убедившись, что вода остыла, подхватил чайник и пошел куда-то вглубь подвала - там, наверно, была кухня. - Я только что был в собачьем приюте, а там ... Нет, это ужасно! - в глазах у Игоря заблестели настоящие слезы, - там сидит спаниэль, коккер, ушастый такой, лохматый. Он на меня смотрел совершенно человеческими глазами, детскими, умными. Если его не выкупить, его завтра утром усыпят, они там собак держат не больше недели. Звягинцев - ты говно бессердечное! - Зачем тебе спаниэль, если ты в Париж уезжаешь? - спросил Аркадий. В его лице Елена тоже не увидела сочувствия. - Мне спаниэль не нужен. У меня на собак аллергия. Но такого спаниэля нельзя убить. Звягинцев мог бы его своей очаровательной девушке подарить. Все обернулись на Елену, как будто заметили ее первый раз. Елена от неловкости и неожиданности покраснела. - Человеческие глаза, ей-Богу,- горячился Игорь, - они мне по ночам будут сниться! Вот Вы, верующий человек, - Игорь обернулся к хасиду, - у Вас душа не окаменевшая, Вы не можете допустить убийства Божьей твари, почти разумного существа! Елена потянулась к Олегу, он наклонился и она прошептала: - Слушай, давай дадим его денег! Жалко собаку! Звягинцев взглянул на Елену с недоумением, потом отвернулся и поднялся. - Мы извиняемся, нам с Еленой пора! - и он протянул Елене руку. Ей ничего не оставалось, и, спихнув котенка, она тоже поднялась, посмотрела на Игоря извиняющимися глазами и пошла за Олегом к выходу. Дождь кончился. Черный мокрый асфальт блестел под фонарями, проезжающие машины шуршали по лужам, обдавали брызгами. Подкатил ярко освещенный совершенно пустой трамвай, распахнул двери, постоял, потом зазвонил звоночек, и трамвай, дребезжа и раскачиваясь, побежал куда-то к Покровским Воротам. На бульваре висел не то пар, не то туман. - Ты чего меня вдруг утащил ? - спросила Елена. - Да меня Хан достал. И поздно уже, - Звягинцев остановился прикурить, Елена стояла перед ним. - Какой Хан? - Ну, Игорь. Который про собаку рассказывал. - А почему Хан? Он что, врал про собаку? - Хан - у него кликуха. А про собаку я уже раз пятый слышу, - Олег раскурил сигарету, засунул спички в карман и положил Елене руку на плечо, - Мне надо в котельную зайти на минутку, потом я тебя провожу, ладно? Елена судорожно выпрямилась, расправила плечи, постаравшись при этом не сбросить руку с плеча, и кивнула. В конце концов за этим она и шла сюда - оказаться с ним вдвоем, а там ... "И красавицы платье задрав, видишь то, что искал, а не новое дивное диво" - она передернулась от неуместности пришедшей на ум цитаты. - А почему Хан уезжает в Париж? - да наплевать ей, почему, но до котельной идти несколько минут, и надо унять нервную дрожь и поддерживать легкую болтовню, пока за ними не закроется дверь и не погаснет свет. - А чего ему тут делать? Он художник, да еще с ... нестандартной сексуальной ориентацией - могут и посадить. - Но почему в Париж ? - На француженке женился. Чего ты так удивляешься? Париж стоит мессы. Да там брак, наверно, фиктивный. Сейчас все валят, вон Аркадий - и то, а ему под шестьдесят, я думаю. Елена с Олегом подошли к железным дверям котельной. Звягинцев нагнулся и начал возиться с ключами. Елена заявилась домой в половине второго. Женька не спал. Он сидел на кухне в трусах и майке и курил в открытое окно. На кухне было непривычно чисто, раковина пуста - видимо, ожидая ее, Женька нервничал и, чтобы отвлечься, наводил порядок. Из крана сочилась тоненькая струйка воды, позвякивала об алюминиевую раковину. - Жень! - позвала Елена от кухонной двери, - ты чего так сидишь ? Женька обернулся, загасил сигарету. - Где ты была? - в голосе слышалась не злоба, а тоска, - позвонить нельзя было? - Извини, - Елена прошла на кухню и присела боком на стул, чтобы выскочить при неприятном развитии ситуации, - извини, я не могла позвонить, я за городом была, в собачьем приюте, это у черта но рогах, на Хорошевке, - увидев Женькино недоумение, она заговорила быстрее, - там такая собака была, спаниэль, знаешь, ну коккер такой ушастый, его бы завтра усыпили, потому что его никто не брал, а у него глаза такие человеческие совсем, как у ребенка, такие грустные, его надо было сегодня забрать обязательно, там через неделю собак усыпляют, и мы помчались, а это так далеко, а потом еще отвозили этого спаниэля к Хану на дачу... - Какому Хану? Я тут волнуюсь, жду, - непонятно, верил ей Женька или не верил, взгляд у него оставался настороженным.. - Хан - это художник такой, я его первый раз вижу, его Танька где- то подцепила. Он педераст и уезжает в Париж. Художнику, говорит, особенно, педерасту здесь нечего делать, еще посадят, как Параджанова, а он говорит, что он еще и театральный художник, может костюмы делать, декорации... - Здесь художнику и без педерастии нечего делать, - сказал Женька, вставая, - я пойду лягу, приходи скорее. - уже в дверях он обернулся - ну и знакомые у тебя! Про свой роман со Звягинцевым Ленка мне рассказывала мало. С тех пор, как мы стали жить вместе, задушевные разговоры вообще сильно сократились - то ли Ленка стала меньше мне доверять, то ли ее раздражало, что мой живот интересует меня больше, чем ее бесконечные приключения. Я тоже не особенно лезла, мне, после ее откровенных излияний, было очень неловко смотреть на Дворника, веселого, добродушного и доверчивого. Я старалась не осуждать Ленку - Женька не особенно мне нравился, но все-таки он был ее мужем, расставаться с ним она, вроде бы, не собиралась, а при этом так легко врала ему в глаза, что мне делалось не по себе. - Ничего, Галка, я еще раскаюсь и брошусь под поезд, как Анна Каренина, - съязвила Ленка, когда я попыталась спросить, что она собирается делать дальше. По вскользь брошенным замечаниям я чувствовала, что отношения со Звягинцевым разворачиваются не так, как ей бы хотелось, возможно она помалкивала еще и потому, что похвастаться было нечем. - Гоняюсь за миражами, - ответила она мне однажды, когда я проявила чрезмерное любопытство, - бегу, ловлю, зубами щелкаю, а потом оказывается, что я схватила свой собственный хвост. - Он, что, не любит тебя? - спросила я, пытаясь понять, что она имеет в виду. - Цезарь никого не любит, - ответила она по обыкновению цитатой, которая мне ничего не говорила. Как-то днем в воскресенье, по-моему, это был конец августа, я вернулась домой из женской консультации и застала на кухне Ленку с Андреем. Дворника не было дома. Андрюша и Ленка сидели у неубранного стола и разговаривали вполголоса. Ленка казалась грустной. На меня они почти не обратили внимания, только Андрей, обернувшись, улыбнулся ласково и рассеяно. Ленка с Андреем обсуждали Звягинцева. Я удивилась. Неужели Ленке совсем не с кем стало поговорить, раз он стала изливать душу брату? - Не знаю, Андрюш, я его не понимаю, изнутри не вижу, не чувствую, что ли. Он позер, хвастун, но поэт-то он настоящий. Он говорит, что в котельной работает, чтобы голова была свободна для творчества, - Ленка усмехнулась, и снова стала грустной и сосредоченной. - Еще один непризнанный гений? - Вроде того. Широко известен в узком кругу. Он умный очень. Умней Женьки. - Ну это нетрудно. - Не язви, а? Я про Женьку все сама знаю, но, как тебе объяснить, интеллект ведь душу не заменяет, правда? Вот души-то я у Звягинцева и не вижу. Я ему нравлюсь и все такое, но чего-то в этом нет. На кухне было жарко, занавеска на открытом окне не шевелилась. Над открытой банкой с малиновым вареньем кружилась с громким глухим жужжанием здоровая черная муха, они машинально отгоняли ее, но муха все время возвращалась. Я подошла к столу, закрыла банку с вареньем, убрала хлеб в хлебницу и начала составлять в раковину грязную посуду. Ленка проводила меня глазами и продолжала говорить, обращаясь к Андрею. - Мне тут сон приснился, что я лежу в кровати, и вроде как умираю, а он сидит рядом на стуле, курит и стряхивает пепел в ладонь, вот так - она сложила ладонь ковшиком, - а свет в комнате бледный такой, белый, без оттенков. Он сидит лицом к окну, смотрит на меня внимательно, а глаза светлые, прозрачные и безо всякого выражения. - Ты, Елена, как Вера Павловна! Для фрейдистского символа еще рука должна из-за занавески появляться. - Ну подожди смеяться, послушай! Он сидит, вот так смотрит, а я как бы разделяюсь, тело остается лежать, а душа взлетает, что ли. И я дальше все вижу со стороны, вроде как со шкафа. А он видит, что я умерла, стряхивает пепел, встает и выходит из комнаты и аккуратно так дверь прикрывает, чтобы она не хлопнула. Я смотрю ему вслед, на эту закрытую дверь, и мне так больно... И все. Ленка заморгала, и быстро отвернулась к окну. Андрей дотянулся и погладил ее по руке. - Брось, это ж во сне, - потом он встал из-за стола и подошел ко мне, - Иди отдохни, Галеныш, - он оттеснил меня от раковины и открыл кран. - Ты хочешь спросить, зачем мне это нужно? - Елена снова повернулась к брату. - Нет, не хочу, - ответил Андрей, но она не обратила внимания на его слова. - Характер дурацкий. Все хочется Жар-Птицу поймать. - Жар-Птица довольно лишняя и обременительная вещь в хозяйстве. - Не говори... И что я делать буду, если поймаю? Олег женат... И Женька еще. Они замолчали. Елена снова уставилась в окно и застыла. Андрей некоторое время мыл посуду, гремел ложками. Я вышла из кухни и пошла к нам в комнату - мне хотелось полежать. Уже из коридора я услышала, как Андрей закрыл воду и негромко спросил: - Кстати, а что Женька ? - Что - Женька ? - Елена помолчала, - я тебе потом расскажу. Елена с Женькой медленно шли по Тверскому бульвару. Прогулки завелись у них с тех пор, как дома стало нельзя курить. - Давай собачку заведем, а ? А то ходим, как идиоты, зазря ! Жень, а мы ведь вон на той скамейке год назад примерно познакомились, помнишь. И вечер был такой же, шелковистый, что ли... Она стала сбивчиво объяснять, что в августе во дворах и на бульварах, где деревья и не очень пахнет бензином, воздух становится совсем особенным, легким и то же время как будто его можно потрогать, а он на ощупь такой, как шелк, то есть не шелк, а гораздо легче, как если бы была ткань, сделана из паутинки. Наверно это такая пыль в воздухе, бывает такая пыль, ее не противно, а приятно трогать, словно листочек гладишь с изнанки, где светлее и кожица такая бархатистая, или если бабочку трогаешь. Запутавшись окончательно в художественных образах, Елена, оборвала длинную фразу на середине. Женька кивнул, улыбнулся и обнял ее за плечи. Вид у него был какой- то сосредоточенный. Они свернули с бульвара, прошли проулком мимо театра Пушкина и оказались на Большой Бронной. В левом крыле Универсама недавно открыли кафе-мороженое, около него кучковались подростки. Они уселись на ступеньках и прямо на асфальте, человек десять, мальчишки и девчонки, один с гитарой стоял прислонившись к желтой кирпичной стене, остальные смотрели на него. Идущие из магазина люди, в основном женщины с тяжелыми авоськами, из которых свешивались голубоватые когтистые куриные лапы, жались к краю тротуара, хотя подростки были на вид безопасные. Они хихикали, толкались, обнимались и совершенно не интересовались прохожими. Когда Елена с Женей проходили мимо, лохматый гитарист ударил по струнам: "Какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребенок спит!" - хор молодых голосов пел нестройно, но с энтузиазмом. "Безобразие",- проворчала тетка неопределенного возраста в серой кофте. Из ее клеенчатой хозяйственной сумки тоже торчала курица, завернутая в кусок толстой фиолетовой бумаги. Куры были, видать беговые - голенастые и тощие, а бумагу магазин экономил. - А все-таки мир поменялся, а Жень ? Смотри - эти ничего не боятся. - Непуганые идиоты, - пожал плечами Женька. Настроение у Елены было отличным. Сегодня днем она сбежала на два часа с работы и сходила со Звягинцевым в кабак. Последнее время из-за антиалкогольной кампании кабаки захирели, выпить стало совершенно негде, но Олег повел ее в потрясающее место - маленький бар на Таганке, соседняя дверь с театром. При входе там висел огромный портрет Высоцкого с гитарой. Окна заделаны витражами, красноватыми, зелеными, синими кусочками стекла, почти не пропускавшими света. В центре небольшого полутемного зала был бассейн в котором плавал настоящий живой тритон - преотвратительное надо сказать кожистое существо серо-зеленого цвета с маленькими передними лапками, и огромной пастью. По полу между столиками ходил пестренький петушок с ярким гребешком и маленькая рябая курочка. В какой-то момент петух вдруг взлетел на дверь и стал кукарекать. Как обычно в таких местах, было накурено до тумана, дым слоями плавал под сводчатым потолком в полосах желтого света от редких светильников в виде цветов, ирисов или лилий - стилизация под модерн. Олег оказался знаком с барменом - необыкновенно интеллигентной внешности человеком лет пятидесяти, похожим скорее на старшего научного сотрудника какого-нибудь НИИ. Звягинцеву и Елене подали вермут в кувшине для сока, грибной жульен в серебряных горшочках, малюсенькие бутербродики. Словом все было прекрасно, она сговорилась с Олегом завтра вечером встретиться на Чистых Прудах возле его котельной. В котельной Елена бывала часто. Женьку она обманывала легко, он много работал, а она, жалуясь, что дома скучно, курить нельзя, и гостей не позовешь, призывала на помощь Таньку и сбегала гулять. На Пушкинской Елена Таньку безжалостно бросала и неслась на Чистые Пруды. Впрочем, иногда она даже брала Таньку с собой и разрешала ей немного полюбоваться на Звягинцева и покурить с ними на бульваре. После этого Танька бесцеремонно выпроваживалась. Словом, все было хорошо, просто отлично. Чего только Дворник такой надутый и важный ? Молча они дошли до двух аистов - скульптурное произведение неизвестного художника на углу двух Бронных, Большой и Малой, рядом со стекляшкой - кафе-забегаловкой, в котором она давным- давно первый раз в жизни пила сухое вино не дома за столом с гостями, а с мальчиком. Бывает такое настроение, когда давно знакомые предметы вдруг замечаешь и рассматриваешь, будто раньше их тут не было. Странно, кто-то ведь придумал этих аистов, нарисовал, потом их отлили из какого-то метала, привезли и поставили на газоне, яму наверно рыли экскаватором, бетоном заливали. Художник гордился, его родственники и друзья специально ездили смотреть и потом поздравляли... Хотя, может это типовые аисты, как девушка с веслом или пионер с горном, аполитичные только, внеиделогические такие аисты, продукт либеральных шестидесятых, и их по всей стране видимо-невидимо, но ведь кто-то все равно их первый раз нарисовал! Черные чугунные аисты на тонких ногах нежно склонялись друг к другу. "Совсем как мы", - вдруг подумала Елена и осторожно освободила плечо. Она уже собиралась поделиться с Женькой своими глубокими соображениями об аистах и порассуждать об участи неизвестных художников, мысль в голове образовывалась красивая, она непременно расскажет ее Звягинцеву, а тот ответит что-нибудь умное, получится интересный разговор двух культурных людей... - Елена, мне бы надо с тобой поговорить. Елена испугалась и забыла про аистов. Тон-то какой торжественный. Неужели она в чем-то прокололась? - Резник звонил вчера вечером, когда тебя не было. Они разрешение получили. - Я знаю, я с ним с работы разговаривала днем. Козел упрямый. Я уж смирилась. - А мы ? - Что - мы ? - Мы что будем делать ? - Ничего. А что мы должны делать ? Ложиться под колеса самолета ? - Да нет, с отъездом. Вот к чему торжественный тон! Женька со вчерашнего вечера готовился, рассчитывая, наверное, что она расстроится из-за Резника, и тут самое время идти на приступ. Потому он ей сразу о звонке и не рассказал. Она накануне вернулась поздно, а что Резник позвонит ей на работу, этого Дворник не предусмотрел. Они прошли проходным двором и шли по улице Алексея Толстого мимо голубых елей правительственного дома. Елена слушала Женьку терпеливо. Сколько можно об одном и том же ! Будущее, работа, как художник он никому не нужен. Сейчас будет про гражданскую войну и что евреев повесят на фонарях. - Жить нам с тобой негде, об этом ты думаешь ? Об этом она думает. Точнее она предпочитает об этом не думать, но придется, тут Женька попадает в больную точку. Ребенок родится после Нового года и они окажутся впятером в квартирке, которая четверых вмещает с трудом. Да и нельзя так жить, это ежу ясно, даже если бы пять комнат было. Разменяться ? Ухать в жопу, из окна не будет видно огоньков башни на площади Восстания, вяза во дворе не будет, Патриарших... "Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант..." - Пусть Андрей думает, почему я должна думать ! Это его ребенок ! Может быть, все было не так. Эту часть разговора Ленка мне не рассказала, упомянула вскользь, смешалась, отвернулась. Она очень старалась вести себя тактично, воспитанно, благородно. Да и Андрея она любила, предложить ему выметаться с беременной женой не могла, хотя, думаю, очень хотела. Андрей, однажды заговорив об обмене, больше к этой теме не возвращался, знаю только, что Ленка после их разговора плакала. Мы сидели, по обыкновению, на кухне, Ленка обстоятельно, с деталями передавала мне разговор с Дворником - и про чугунных аистов, и про шелковистый воздух, она в своих рассказах часто отвлекалась на несущественные детали, а потом переспрашивала, о чем она же, собственно, она говорила. Дойдя, наконец, до главного - что же ей сказал вчера вечером Женька, она вдруг скомкала разговор, как-то поникла, затосковала, стала накручивать на палец волосы. Мы помолчали. Потом, решив, что продолжения не будет, я встала и пошла к двери. Мы с Андреем собирались гулять - каждый вечер перед сном мы гуляли по Патриаршим прудам. Там, под липами, было прохладно и хорошо. Моя жизнь теперь была подчинена высшим соображениям - что полезно для ребенка. Я пила морковный сок, поглощала тоннами яблоки, ходила пешком и отгоняла от себя любые неприятные мысли. Чувства неловкости и досады, всегда сопровождавшие мою жизнь, в то время полностью покинули меня. Я уже не завидовала Ленке - ее страсти и проблемы были такими мелкими и суетливыми. Переживать по поводу Андрюшиных чувств ко мне я тоже перестала. Какими важными казались раньше его слова, взгляды, жесты, как мучительно я их обдумывала, пережевывала, толковала так и эдак, ликовала, или наоборот тяжело обижалась и пыталась скрыть обиду, как я ждала, сделает ли он мне предложение или так и будет "мурыжить" по выражению моей мамы - и как теперь мне было легко. Нет, я не стала в одночасье самоуверенной и красивой, как Ленка, наоборот, я дурнела, толстела, но это было не важно. Я была не одна. То что происходило со мной, во мне - было чудом, а мои физические страдания и неудобства оправданы и нужны для того, чтобы это чудо наконец произошло. Окружающие люди, смешные, суетящиеся, не понимающие, вызывали у меня сочувствие, смешанное с превосходством. Очень трудно все это объяснить, не впадая в высокопарную сентиментальность, сама я в тот период мыслила чрезвычайно возвышенно: "тайна зарождения новой жизни", "священное предназначение женщины" - даже неловко теперь это повторять. Со вторым ребенком все было как-то прозаичнее, понятнее. А тогда я раздувалась как пузырь - в прямом и переносном смысле. - Погоди! - окликнула меня Ленка, когда я была уже у двери, - я не закончила. Я обернулась. Ленка сидела нахохлившись на табуретке под израильским плакатом, колени у подбородка. На столе - ее любимая круглая синяя чашка с розой на боку, в бледной лужице на дне плавали редкие чаинки. На середине -небрежно распечатанная пестрая пачка дешевого печенья, обломки печенья валялись по всему столу. Во рту Ленка держала незажженую сигарету с сильно пожеванным фильтром. - Подкинь-ка спички. Поговорить надо. Я сдержала недоумение и возмущение - дома не курили уже месяца два, воздух, наконец, очистился, не воняли переполненные и невытряхнутые пепельницы, окурки не плавали в раковине среди немытой посуды. Ленка закурила, посмотрела на меня с вызовом. Значит она не от рассеянности и не от огорчения - это был жест. Я молча подставила пепельницу. - Какого черта ты лезешь в мои дела? - и Ленка заговорила быстро, злым голосом, без обычных насмешливых интонаций. - Я ? В твои дела ? - Ты даже не дослушала, что он мне дальше сказал! По Алексея Толстого Женька с Еленой дошли до угла, завернули на Спиридоньевский и присели на лавку рядом с подъездом. Это была наружная сторона дома, отделенная от улицы небольшим палисадником с витой чугунной оградой. Перед подъездом была асфальтовая площадка со скамейкой и синей телефонной будкой. Кусты акации свешивали пыльные ветки с мелкими темными листочками и коричневыми засыхающими стручками. Было тихо. Женька с Еленой устроились на широкой зеленой спинке скамейки, поставив ноги на сиденье. И тут Женька произнес речь. Он, похоже, готовился к этому, говорил гладко, почти не мычал, только вставлял "вот" после каждого слова. Голос его звучал так же тихо, монотонно и отчужденно, как когда-то в ленинградском поезде, давно-давно, как во сне. Елена слушала его молча, опустив голову. Краска на скамейке кое- где облупилась, она сдирала узкие, тонкие как бумага, упругие полоски, подцепляя их ногтем, и бросала на асфальт. Дворник говорил, что теряет ее. Нет, не ревнует, ревность - это когда бешенство, и глаза заливает кровью, и хочется все разнести, ударить, избить. То есть и это тоже, но ему больно, просто больно, все время, то острее, то тоскливее, а она улыбается и смотрит пустыми глазами и лицо у нее пустое, чужое. По вечерам она пропадает где-то с Танькой, и он не хочет знать, где, и она возвращается и улыбается как-то неприятно, криво, и она чужая, чужая, чужая, и ей все равно, и опять про глаза, что они стеклянные, прозрачные. Когда Звягинцев приходит к ним, она ведет себя нормально, и ему нечего сказать, и Звягинцев всегда вежлив и со всеми одинаков, даже строит Таньке глазки, а Елена не обращает внимания, и это тоже врака, потому что она никогда не терпела, чтобы кто-нибудь строил Таньке глазки в ее присутствии. Женька говорил, что они с Еленой живут не вместе, а рядом, и дом уже не их дом, а Андрея, Гали и их будущего ребенка, он так и сказал - "будущего ребенка", что вдвоем они бывают или на улице, или ночью, а ночью все как было и от этого еще страшнее, когда он видит утром ее равнодушные глаза, и он боится ночью вдруг включить свет, он чувствует ее руки, и слышит ее шепот, но если включить свет, можно натолкнуться на тот же взгляд, и тогда от враки уже нельзя будет спрятаться. Женька сидел, опершись локтями о колени, опустив голову. Про сигарету в руке он забыл, она почти догорела и серый столбик должен был вот-вот упасть. Кожа на кончике указательного пальца была желтой от никотина. Когда Елена украдкой поднимала на Женьку глаза, она видела спутанные грязные волосы неопределенного цвета, прикрывающие круглую лысинку размером с железный рубль. Если Женьке не напоминать, он моет голову раз в неделю, не чаще, а она давно не напоминает. И воротник у бело-голубой ковбойки грязный, там, где он отстает от шеи, видна желтовато-серая полоса. А Женька все говорил, что ему в доме одиноко и холодно, он даже поежился, показывая как холодно