, хотя вечер был жаркий и на лбу у него, на краешке, видном Елене, блестел пот. Как всегда от таких объяснений Елене стало стыдно, и жалко его, мучительно зачесался нос, хотелось заплакать, обнять Дворника, клясться, что все ерунда и все будет хорошо, хотя что будет хорошо, представлялось ей смутно. Пенсионерка, маленькая старушка, одетая во что-то неопределенно-серое, с обшарпанной кошелкой в руках прошла мимо них к подъезду, и Женька замолчал. На старушке была невообразимая шляпка с остатками вуальки-сеточки и искусственными незабудками, за ней с трудом ковыляла толстая, одышливая болонка с розоватой свалявшейся шерстью. Такие полусумасшедшие тихие старушки еще сохранились в их районе, они выгуливали болонок, кормили голубей и покупали в булочной городские булки по семь копеек, которые упорно называли французскими. Старушка пугливо посмотрела на Дворника и пробормотала : "Молодой человек, уберите ноги со скамейки". Женька глянул на нее мрачно, старушка испуганно юркнула в подъезд и долго зазывала из-за приоткрытой двери свою подслеповатую болонку. Наконец тяжелая дверь захлопнулась. - Ну вот что, - Женя поднял голову и развернулся к Елене. Она отряхнула пальцы от налипших кусочков краски и тоже посмотрела на него, пытаясь придать своему лицу внимательное и участливое выражение. Видимо это не удалось, и он отвернулся с досадой, - я рад, что ты не споришь. Нет, нет, помолчи. Я вот что решил. Ты едешь со мной и мы пытаемся спасти то, что осталось. Или я еду один. Вот. Решай, в общем. - А если я ... - Нет. Не если. Не могу я больше, понимаешь. И все. Он спрыгнул со скамейки и не оборачиваясь зашагал ко входу во двор. - Ну и при чем ту я ? - Все, что Ленка рассказала, не было неожиданностью, но за что она обвиняла меня ? Андрей уже два раза заглядывал в кухню, звал меня. Ленка выставила его и он топтался в коридоре, ходил то в ванную, то в комнату, снова маячил в дверях, но в разговор не встревал. - При том. Он мне сказал, что советовался с тобой, и что ты сказала ему, что нам лучше всего уехать. Что я упрямая и легкомысленная, и Бог знает куда могут завести мои отношения со Звягинцевым. - Я так не говорила ! Ленка раздавила сигарету в пепельнице с каким-то остервенением. - Не говорила? Не говорила ? Ты! Ты шпионишь за мной, выспрашиваешь, ты ждешь чтобы я убралась отсюда, я тебе мешаю! Тебе квартира нужна, а меня ты за полтинник продашь, кашалотина! Жирная, самовлюбленная... Андрей, услышав крик, ворвался на кухню, вытолкал меня оттуда и со звоном захлопнул стеклянную дверь. Я поплелась в комнату. Я действительно разговаривала с Дворником. Вчера. Или позавчера. Не помню. Он вперся ко мне с кислой рожей и начал откровенничать. Ленка совсем его довела. Он жаловался и чуть не плакал, как баба. Ей-Богу, мне его стало жалко, хотя он никогда не был мне симпатичен, но Ленка мучила его сверх всякой меры. Может я ему что-то и сказала лишнее. Он считал, что отъезд все решит, и снова станет, как было вначале, и я ним согласилась. А чего мне было его переубеждать? Бесполезно и глупо. Неправда, что я делала это из-за квартиры, просто ему хотелось услышать подтверждение своим словам, а ничего другого он бы и слушать не стал. И про Звягинцева я ему не сказала ничего такого, чего бы он и сам не знал. Андрей потом, после разговора с Ленкой на кухне, напрасно на меня напустился, что я лезу не в свое дело и занимаюсь интригами, все это было несправедливо и обидно и вообще так не разговаривают с женщиной в моем положении. Андрей все-таки довел меня до слез, ему, как всегда, настроения его сестрицы были важнее и меня, и ребенка... А потом мы все помирились. Ленка зашла ко мне в комнату, я лежала на кровати с распухшим лицом. У меня болел живот и я ужасно боялась, что я разнервничалась, и будет выкидыш, у меня уже было один раз маленькое кровотечение, буквально несколько капель, мне врач сказал, что надо очень беречься. Они оба это знали, и Андрей, и Ленка, я даже помойное ведро не поднимала, а уж волноваться и плакать точно было нельзя. Я лежала и прислушивалась к животу. Ленка извинилась, и за крик, и за дурацкие обвинения, и за "жирную кашалотиху", и за то, что я из-за нее с Андреем поссорилась. Услышав, что у меня что-то болит, она хотела сразу вызывать врача, но я отказалась. Ленка стала бережно гладить мне живот и вдруг закричала так, что я испугалась: - Галка, Галка ! Он двигается! - она схватила мою руку и прижала мне к животу. Я тоже почувствовала еле ощутимый толчок, как будто кто-то очень нежно ткнулся в ладонь. - Андрей, - кричала Ленка в коридор - он двигается, он живой! Твой сын двигается! - А почему ты думаешь, что сын? - спросила я. - Конечно сын, я знаю, - ответила Ленка очень уверенным голосом. А потом мы втроем пили чай. Дворник был у Игнатьева. Их объяснения с Ленкой закончились, конечно, тем, что он сильно напился. От Игнатьева он ей все же позвонил. Она чирикала очень нежно и виновато, сказала, что все поняла, все будет теперь иначе и обещала дать ему ответ через неделю. Повесив трубку после разговора с Женькой, Елена задумалась. Вчера весь вечер они пили вместе, то есть Женька пил, а Елена участвовала по мере сил. Он быстро напился, расчувствовался, пытался продолжать объяснения, но нес что-то трогательно-несуразное, со слезой. Да и она точно не помнила, что именно говорила, кажется тоже всплакнула. Пьяные слезливые разговоры Елена предпочитала забывать, поплакать вместе над разбитой жизнью, клясться дрожащими губами в верности и вечной любви, оказаться потом в постели по-своему сладко, но очень уж потом неловко. Сегодня утром, когда Елена, с больной головой и неприятной сухостью во рту, собиралась на работу, Женька был дружелюбен, но неразговорчив - похмельем маялся. Из дома Дворник удрал днем. Видимо продумал свой ультиматум, решил поставить срок - неделю, а после этого как не напиться с лучшим другом, под суровый мужской разговор. Вот так и формируется запойный алкоголизм - похмелье, абстинентный синдром, выпить на двести грамм больше, чем накануне, чтоб не так тошнило... Ладно, про алкоголизм можно и потом подумать. Неделя. Интересно, он что, правда уйдет ? Может. Этот может. Елене не хотелось, чтобы Женька уходил. Она сама точно не понимала, чего бы ей хотелось. Женька, Звягинцев... Запуталось все как-то. Очень хотелось курить. Елена, накинув на плечи белую шелковистую ветровку - последнее приобретение, made in где-то там, куда Женька так рвался уехать, вышла из дома. Четкого плана у нее не было и ноги сами понесли в сторону Пушкинской. Женька домой сегодня не явится, это точно. Он и завтра-то вернется не рано, не раньше, чем все уйдут на работу. И звонить не будет. Сказать ему больше нечего, к тому же он должен дать Елене осознать, что все, что он говорит - серьезно, а значит спать с ней сегодня ему абсолютно ни к чему, ночью она может его, как бы это выразить поприличней, ну, в общем, переубедить. То есть вечер у нее абсолютно свободен. И ночь тоже. А Звягинцев должен быть на Чистых прудах - у него дежурства в котельной через ночь, по четным числам, с девяти вечера до девяти утра. Плохо только, что позвонить ему нельзя. Домой Олегу Елена не звонила никогда, опасалась нарваться на жену. То есть она, конечно, может позвать Олега к телефону, но все равно дома он, скорей всего, не один, и неизвестно, может ли говорить. Полностью поглощенная своими мыслями, Елена добрела до бывшего кафе "Лира". Сейчас там шла реконструкция, готовились открыть первый в стране "Макдональд", вокруг "Лиры" стоял забор. Елена перешла на другую сторону и пошла наискосок через скверик. В скверике, как всегда в последнее время, толпились люди, собирались группами, переходили от одной кучки к другой, шумели - шел нескончаемый импровизированный митинг. Три милиционера с рациями и резиновыми дубинками стояли поодаль, наблюдали, но в разговоры не вмешивались. Дубинки, в народе их прозвали "демократизаторами", выглядели устрашающе. Армяне, несколько мужчин и громкоголосая женщина с хозяйственной сумкой, собирали подписи в защиту Нагорного Карабаха. Рядом человек карикатурно- славянофильского облика - волосы стриженные в кружок, русая борода лопатой, маленькие блеклые глазки - обличал евреев. Народу вокруг него было побольше, чем вокруг армян. Пьяный хромой старикашка с красным лицом, в кургузом пиджачке с болтающейся медалью, яростно поддерживал оратора, молодой парень интеллигентной нееврейской внешности явно спорил, в общем гаме можно было разобрать только отдельные слова. В другое время Елена обязательно остановилась бы послушать, но сейчас она протолкалась через толпу, и по подземному переходу через улицу Горького вышла к памятнику Пушкину, обошла вокруг кинотеатр Россия и оказалась на Страстном Бульваре. Здесь было гораздо тише, меньше народу, никто не митинговал. Елена сообразила, что идет в сторону Чистых прудов, и как раз дойдет туда пешком к девяти часам. Вообще-то, если рассудить здраво, не надо туда идти. И так в их романе было что-то унизительное для нее. Олег вел себя с ней ровно, отчужденно, как будто равнодушно. Он никогда не говорил о своей семье, о будущем не говорил тоже, не назначал время следующего свидания, звонил, когда придется. Если Елена, спрашивала его, когда он снова появится, Олег только пожимал плечами. Звонил, правда, он часто - пару раз в неделю. Девчонки на работе уже заметили, что у Елены новый роман, пытались расспросить подробности. Елена отшучивалась, говоря, что у нового поклонника никаких достоинств, кроме голоса - он пожилой горбун, вроде Джигарханяна в фильме "Место встречи изменить нельзя". Ей не верили, а Елене иногда хотелось, чтобы Звягинцев был именно таким, она тогда бы не заходилась от ревности, каждый раз, когда он разговаривал с женщиной. Олег, говоря с бабой, даже если это была Танька, смотрел прямо в глаза, понижал и как-то смягчал голос, словом, демонстрировал свою готовность на все, причем немедленно - здесь и сейчас. А ведь ей когда-то показалось, что это ее неописуемые прелести вызывают в нем столь сильные чувства. Между прочим, идти на Чистые без предупреждения было опасно, он может быть не один. Но ей надо, просто необходимо с ним поговорить. Что если Женька и вправду ее бросит и она окажется свободной женщиной ? Или наоборот - смешно, конечно, так думать, - но вдруг она решит уехать ? Поговорить надо, спокойно, не на бегу, надо выбрать правильный момент, соответствующее настроение. Неизвестно, когда еще представится такой удобный случай. Да и, честно говоря, ей очень хотелось провести с Олегом целую ночь, чтобы не надо было никуда бежать, и нечего было бояться, чтобы часы не тикали в ухо, и голова не была занята придумыванием объяснений - где она шлялась, чтобы можно было уткнуться носом ему в плечо и уснуть, а не вскакивать и не шарить в темноте в лихорадочных поисках одежды... К тому моменту, когда Елена миновала мрачную чугунную Крупскую, похожую на Родину-мать, она уже приняла решение идти к Олегу. В раньшие времена недалеко от Крупской в переулке ютилось замечательное заведение - "Рюмочная". Там можно было за рубль получить пятьдесят грамм водки и бутерброд, без бутерброда водку не продавали. Как бы сейчас кстати пришлись эти пятьдесят грамм, да и бутерброд с засохшим, заветренным сыром с загибающимися уголками, тоже бы не помешал. Увы, все выпивательные места в Москве позакрывали. Черт бы подрал Горбачева, секретарь минеральный ! В начале десятого Елена добралась до Чистых прудов, уселась на ограду бульвара напротив театра "Современник" и стала ждать. Рядом росло толстое дерево. Елена удобно прислонилась к нему спиной, ноги гудели - все-таки пешком путь не близкий. Место она выбрала правильное, ее скрывала низкая ветка, а все подходы к котельной хорошо просматривались. Если Олег будет не один, она тихонько спрыгнет с забора и уйдет, он не успеет ее заметить. В половине десятого явился Олег, он всегда опаздывал на дежурство. Уже зажглись фонари, фигуры прохожих сливались с сумерками. Елена узнала Олега, когда он проходил под вторым от нее фонарем. Он был один. Олег не удивился, даже скорей обрадовался, попросил минутку подождать, ему надо было отметить дежурство в ЖЭКе и взять ключи. Вскоре он вернулся с ключами и пригласил ее в котельную. Все шло по плану, и Елена с легким сердцем смотрела как Олег возится с ключами, отпирая обитую жестью дверь. В котельной было шумно. Гудел какой-то насос. Странно, почему она раньше не обращала на него внимания ? Липкий пот сразу пополз по спине. В такой духоте раздеться было совершенно естественно. И скоро шум насоса перестал мешать. Серьезные объяснения она пока отложила. Разговор Елена завела только под утро. В подвальном помещении без окон, освещенном блеклой пыльной электрической лампочкой, свисавшей на перекрученном проводе где-то среди труб, время определить было непросто, но Елене казалось, что уже утро. Насос Звягинцев выключил, оставив весь район без горячей воды. Ночью можно и не принимать ванну, беззаботно объяснил он. Олег сидел, ссутулившись, голый, в этом влажном, душном полумраке. Он пристроился на краю кушетки, закинув ногу за ногу и курил косяк. Елена лежала, вытянувшись на спине, рассматривала его и говорила. Она рассказывала о Женьке - художнике в бесперспективной ситуации, о доме, ее доме, ставшем вдруг коммунальной квартирой, об отце, он как-то к слову пришелся. Женькину ревность она на всякий случай пропустила, чтобы не пугать Олега. Она смотрела на худые сутулые плечи, бледную кожу, грудь без единого волоска. Странно, ему под сорок, а тело молодое. Елена начала повторяться, но замолчать было страшно, потому что все шло как-то не так, Олег слушал молча, не перебивал, не задавал вопросов. Он глубоко затягивался, кончик папиросы разгорался, как уголек, потом темнел, почти гас. Когда же Звягинцев, наконец, осторожно загасил косяк, положил окурок в какой-то пакетик, чтобы докурить потом и заговорил, Елене все уже было ясно. В такую минуту, возможно теряя ее, Елену, он думал о том, чтобы потом еще покурить! Олег говорил своим тягучим голосом, вдруг показавшемся Елене противным. Эта страна обречена, дальше будет только хуже, уехать - самый верный выбор, будь он художником или музыкантом, а не поэтом, он бы непременно уехал, а так - его сфера русский язык, "поэт - инструмент языка", так говорил Бродский, и еще что-то о Набокове и о языке, похожем на замороженную клубнику. И ни слова о ней, о том, что она уезжает, и ни слова нежности, любви или хотя бы грусти. Елена чуть было не спросила, не жалко ли ему будет расставаться, но промолчала вовремя. На что она рассчитывала ? Ждала, что Звягинцев пообещает развестись с женой и немедленно предложит руку и сердце ? Стыдно признаться, но в глубине души она предчувствовала именно это. Ладно, не жениться, - не все же время быть замужем, даже черт с ним, пусть не разводится, но каких-то слов он ждала - что он ее любит, не представляет без нее жизни, да что она просто нужна ему, черт подери ! Нужна как муза, вот-вот, это же ни к чему не обязывает, он мог сказать, что она вдохновляет его, он же поэт, его чувство возвышенное, по жизни он связан, семья, долг, сын - у него, кажется, есть сын - но без ее любви он окажется в безвоздушном пространстве, не сможет писать... Да ладно, он мог просто сказать - не уезжай, я не хочу, чтобы ты уезжала... На улице была светло. От яркого утреннего солнца в глазах началась резь, как от песка. Было рано, часов около шести, может меньше. Только что проехали поливальные машины. Пахло мокрой пылью, листвой. Деловые собаки совершали утренний обход своих территорий, за ними поспешали сонные хозяева. Какой-то серьезный человек бежал трусцой вдоль бульвара, его кеды звонко шлепали по дорожке. Елена сидела на белой скамейке, опершись локтями о колени. Джинсы измялись, светлая куртка перепачкана какой-то копотью, волосы свалялись - поблядушка с Казанского вокзала. Ей казалось, что все тело у нее какое-то грязное, липкое. Надо бы встать, добраться до дома, принять душ и лечь в постель, но вместо этого Елена продолжала сидеть, тупо глядя перед собой. Вот и все. Какая теперь разница, влюблена она в Олега или нет! Кажется, она вчера пыталась ответить себе на этот вопрос. Лучше все это забыть. Не вспоминать, как они еще о чем-то говорили, как она неловко и суетливо одевалась, и вымученно улыбалась, и целовала его на прощание. Хватит. Елена закурила. Бульвар наполнялся дневным шумом, звякал трамвай. Прохожие начали на нее оглядываться. Она с усилием встала и пошла к метро. "Он настиг меня, догнал, обнял, на руки поднял, рядом с ним в седле беда ухмылялася..." После ее ухода Звягинцев наверняка уснул, ему еще часа три до конца дежурства. Интересно, а он включил горячую воду, или все окрестные жители так и умывались холодной ? А, ладно, москвичам не привыкать. "Но остаться он не мог, был всего один денек, а беда на вечный срок задержалася..." Может Патрику позвонить ? А что она скажет Патрику в шесть утра ? Дома не оказалось ни спиртного, ни снотворного. Елена перерыла всю аптечку, но в результате пришлось удовольствоваться валокордином. Накапав в рюмку не меньше полпузырька, и провоняв всю кухню тошнотворным старушечьим запахом, Елена легла и вскоре все-таки уснула. Спалось ей беспокойно, все время снилось, что она мечется по чужому, незнакомому, мрачному городу. Моросит дождь, людей на улицах нет, только с ревом и брызгами мчатся машины, а над головой что-то все время грохочет. Она смотрит наверх, а там, примерно на уровне второго этажа, какие-то железные конструкции держат рельсы, и по ним проносятся поезда метро. Она знает, что ей надо как-то выйти к Чистым прудам, потому что там ее ждет Олег, он звонил, сказал, что надо срочно поговорить, она спешит, но улицы все одинаковые, спросить не у кого, ей страшно, она не успеет, Звягинцев не дождется, уйдет, и она уже никогда не найдет его в этом безумном городе. В Нью-Йорке Ленке со Звягинцевым увидеться не удалось. Он приехал на гастроли через полгода после ее смерти. Впрочем, выступление в маленькой синагоге на Пятнадцатом Брайтоне трудно назвать гастролями. Я узнала о его концерте совершенно случайно, просто заезжала в русский магазин, у нас в Нью-Джерси они тоже появились, и купила "Новое Русское Слово", пятничный выпуск. Он толстенный и читать его можно целый вечер. Уложив детей, я сидела на кухне, пристроившись боком на высоком табурете возле бара и пролистывала газету. Андрей поддразнивал меня, пока я так устраивалась: - Надо было покупать дом с каким-то простенком вместо кухни и сидеть потом на жердочке, как попугаям-неразлучникам! Раз старые привычки в тебе так сильны, давай снесем стену и переделаем дайнет в кухню! Я промолчала. Не хочу ничего переделывать. Хочу сидеть на своей жердочке в американской кухне-закутке без двери и читать русскую газету. - Чисто эмигрантская склонность к эклектике,- не унимался Андрей,- тяга смешивать и путать. Это он зудел, потому что ему хотелось отобрать у меня "Русское Слово" и самому усесться его читать. Андрей презирает эмигрантскую прессу, утверждает, что она провинциальная, скучная, непрофессиональная, к тому же эти листки напечатаны какой-то дешевой краской и пачкают руки. Тем не менее, если я приношу из русского магазина печатную продукцию, он непременно ее просматривает, а некоторые статьи читает, запершись вечером в туалете. Я вытащила страницу с новостями российской политической жизни и протянула ему, чтобы он оставил меня в покое. Газета рассыпалась, несколько листов с шуршанием сползли на пол. Я посмотрела на них сверху, мне не хотелось слезать с табурета. Упавший лист стоял домиком под моими ногами. Из-за сгиба виднелся кусок фотографии. Лицо показалось знакомым, я изогнулась, достала с пола заинтересовавшую меня страницу. Портрет человека с гитарой, лицо вполоборота, рука на грифе. Неужели Звягинцев ? Небольшая статья, внизу жирным шрифтом :"Встреча с поэтом и бардом Олегом Звягинцевым состоится..." - число, адрес, цена билета - десять долларов, для пенсионеров и членов Шор-Фронта - семь. Андрея Звягинцев не заинтересовал, и я поперлась в Бруклин одна. Я долго крутилась в поисках паркинга и наконец нашла местечко недалеко от Ленкиного дома, рядышком с Шипсхед-Беем. Шипсхед- Бей - залив Овечей Головы - ни на залив, ни на овечью голову совсем не похож. Он прямоугольный, во всяком случае в этой части, берега забетонированы и окружены деревянной оградой, вдоль которой идет заасфальтированная дорожка со скамейками, а дальше ряд деревьев. Залив упирается в небольшой скверик. Все это место похоже на какой-то московский пруд, вроде Чистых или Патриарших. Ленка поэтому и снимала там квартиру. Она перепробовав много разных занятий, побыла официанткой в ланчонете, секретаршей в русском бизнесе, социальным работником. Потом, уступив настояниям Андрея и Мишки, она пошла на курсы программистов, закончила их и устроилась на работу в Чейз Банк. Она зарабатывала приличные деньги, на работу моталась в Манхеттен, тратя на дорогу больше часа, но переезжать категорически отказывалась: "Я выхожу и чувствую себя дома". Так они и жили в студии, сначала вдвоем с Васькой, потом еще и с Яном. Я постояла у залива, посмотрела на скверик, Ленкин дом, грязную воду - в конец залива сносило весь мусор - щепки, бумажные стаканчики, обрывки полиэтиленовых пакетов. Резко пахло морем, рыбой, тиной, какой-то гнилью - тошнотворно и одновременно почему-то приятно. Наверно, вот так пахли "морем на блюде устрицы во льду". Ну что ж, пойдем посмотрим каким стал Ленкин "верный друг". Как там - "лишь смех в глазах его спокойных под легким золотом ресниц"... Народу в синагоге было мало - человек пятьдесят-семьдесят, маленький зальчик заполнился едва ли наполовину. Лица казались знакомыми, брайтонская интеллигенция, дамы среднего возраста, сильно накрашенные, в шелковых блузках, пожилые мужчины в костюмах и при галстуках. Несколько стариков и старушек, они ходят на все недорогие мероприятия. Таксисты и хозяева русских бизнесов на бардов не ходят, молодежь тоже не интересуется, они проводят время в многочисленных русских ресторанах, где оглушительно грохочет музыка и официанты снуют по прокуренным залам, копируя ужимки половых в дорогих трактирах, так смачно описанных у Гиляровского. Вряд ли наши половые читали Гиляровского или Булгакова, видимо такова природа этого ремесла в русских руках. При входе вместе с билетами продавали кассеты с песнями Олега, на обложке - та же фотография, что и в газете. Кассета стоила пятерку, я купила ее, прошла в зал и села с краю. Меньше всего мне хотелось встретить знакомых, с кем-нибудь здороваться, натянуто разговаривать, выслушивать соболезнования по поводу Ленкиной гибели, отвечать на вопросы о Ваське. На мое счастье знакомых либо не было, либо меня никто не узнал. Обшарпанная сцена осветилась, шум в зале постепенно смолк, раздалось несколько нерешительных хлопков. Мужской голос крикнул "Просим!" и осекся. На сцену к криво стоящему микрофону вышел Олег с гитарой. Он постоял секунду ссутулившись и водя глазами по залу, потом выпрямился, кашлянул и заговорил: - Меня зовут Олег Звягинцев. Я - поэт. Пишу стихи уже тридцать лет. Часть моих стихов я исполняю под гитару. В музыке я - скромный дилетант, даже нот не знаю, просто иногда возникает желание подобрать мелодию, чтобы, так сказать, осветить стихотворение по другому. Он постарел. Фигура осталась почти прежней, пожалуй, он стал еще худее и сутулее, чем был, голос тоже не изменился, волосы, как ни странно, по-прежнему такие же густые и темные, только пострижены короче, а вот лицо превратилось в карикатуру на прежнего Звягинцева, живую трехмерную карикатуру, как в популярной российской телепередаче "Куклы". Складки, идущие от носа к губам углубились, губы еще сильнее выпятились вперед, под глазами набрякли темные мешки. Пьет он, что ли? Хотя может я преувеличиваю ? В моей памяти он сохранился красивее, чем был на самом деле, прошло десять лет, ему сейчас должно быть около пятидесяти. Не мальчик уже. Не мальчик, а все с гитарой, все песенки поет. Песни, которые Олег пел, мне были в основном совершенно незнакомы и нравились не очень - много про Россию, много рассуждений "о назначении поэта и поэзии". Зал слушал рассеяно. То и дело чем-то шуршали, скрипели стульями. Я смотрела на Олега и пыталась понять, что же в нем изменилось, кроме постаревшего лица. Вроде говорит как раньше, медленно, басом, четко выговаривая каждое слово. Но его прежнее высокомерие исчезло. Он чуть-чуть заискивает перед этим залом, неловко поводит плечами, в паузах переминается с ноги на ногу, с готовностью оборачивается на любой вопрос с места. Он стал старым мальчиком, он приехал зарабатывать деньги, он зависит от этого полупустого маленького зальчика в заштатной синагоге. Мне стало грустно, неловко, и я отвернулась. Правильно Андрей не пошел. Встать и выйти, я не решалась, опасаясь привлечь к себе внимание, смотреть на Олега тоже больше не могла. Я исподтишка рассматривала зал. Неприятно пахло духами - вряд ли что-нибудь удачное получится от смеси женственной Шанели, даже и номер пять, с Калвином Клейном и Эсти Лодер. У женщины, сидевшей рядом со мной, три подбородка, монументальный бюст и угольно- черная челка до середины лба, под молодую Ахматову. Выражение лица напыщенное - дама пришла слушать стихи. А вот и приятное лицо - с самого края в последнем ряду маленькая женщина, в черном свитерке, безо всяких украшений, коротко стриженные волосы, не то очень светлые, не то седые, очень живые внимательные глаза. Я ее раньше видела, и не один раз, по-моему у Ленки. Да, точно, она приходила с огромной борзой. Я перестала вглядываться в лица, подняла глаза на сцену, и тут Олег сказал: - Последняя песня, которую я спою, посвящается женщине, жившей в Нью-Йорке. Мы были друзьями в Москве, потом она уехала, и мы не виделись девять лет. Когда я ехал в Америку, я был уверен, что увижу ее. Я готовился к этой встрече, представлял себе ее лицо, ее голос, ее смех. Приехав, я узнал, что полгода назад она погибла в автомобильной катастрофе. Он опустил голову, выдержал паузу, перебрал струны и взглянул на меня, не узнавая. Некоторое время он смотрел на меня пустыми расширенными глазами, потом перевел взгляд куда-то в центр зала и запел. Песня мне понравилась. В ней было что-то про птицу, летящую в осеннем небе над пустой, бесприютной равниной, низкий горизонт и чахлые кустики, деревья с облетающими листьями и запах дыма, про нежность, которая никого не зовет и грусть, которая никого не винит. Печальная песня без имен и намеков, а почему-то понятно, что она о потере, и, может быть, о смерти. Неблагодарное занятие - стихи пересказывать, но я, к сожалению, не запомнила ни одного слова. Олегу похлопали, и концерт закончился. Зрители стали шумно вставать, собираться, громко окликая друг друга, двинулись к двери. Звягинцев прислонил гитару к хлипкому микрофону, подошел к краю сцены, легко спрыгнул в зал и оказался передо мной. - Здравствуйте, Галя. Спасибо, что Вы пришли. Я не ожидала, что Олег подойдет ко мне, растерялась, и, пробормотав приветствие, попятилась к стенке. Несколько человек обернулись и начали рассматривать меня. Олег заметил мою неловкость. - Вы не подождете меня на улице ? Я освобожусь минут через десять. Мне бы хотелось с Вами поговорить. Я кивнула и пошла по освободившемуся проходу между креслами к выходу. Ждать пришлось дольше, не меньше двадцати минут. Когда Звягинцев вышел, публика успела разойтись, я одна стояла под фонарем. Быстро темнело, фруктовый магазинчик напротив закрывался, несколько корейцев таскали внутрь ящики с помидорами, апельсинами, зеленью, и вскоре на месте разноцветного вкусного изобилия остался только пустой асфальт и обрывки картонных коробок. Ресторан "Одесса" наоборот только начинал свою шумную ночную жизнь, двери его то и дело распахивались, пестро одетые шумные кампании просачивались внутрь, хлопали дверцы автомобилей. Чуть подальше, на пересечении Брайтона и Кони- Айленд авеню, где сабвей делает крутой поворот, скопилась пробка, машины отчаянно гудели, скрипели тормоза. Олег после концерта был голоден и я повела его в "Симфонию" - это единственный русский кабак на Брайтоне, где нет оглушительной музыки. По дороге мы почти не разговаривали - приходилось лавировать среди толпы - на Брайтон-Бич в девять вечера еще полно народу - не то что у нас в Нью-Джерси. У нас и улиц-то нет, где бы народ мог толпиться, и в девять уже наступает ночь, даже аптеки - и те закрываются. "Симфония" не обманула моих ожиданий, было пусто, из шести столиков занят только один. Мы заказали котлеты по-киевски, бокал красного вина для меня и стопятьдесят грамм водки Олегу. Официант почтительно склонил голову, попросил немного подождать и исчез. Олег достал сигареты, закурил. Хоть мы и выбирали место подальше, нам было слышно каждое слово, произносимое за единственным занятым столиком. На Брайтоне веселятся шумно, и в поисках прайвеси надо идти на пустынный морской берег, заваленный огромными камнями и обломками бетонных блоков. Там тишина, нарушаемая только рокотом самолетов, садящихся в аэропорту Кеннеди, шелестит прибой, мерцают на горизонте огоньки Фар- Роквея. Там можно разговаривать или молча сидеть, глядя на темнеющую воду. В "Симфонии" зеркальные стены. Это очень мешает разговору - я начинаю вместо собеседника смотреть на свое отражение и говорить, обращаясь к нему. С большим усилием я отвела глаза от зеркала и стала смотреть на горлышко стеклянного водочного кувшинчика. На ободке посверкивала искра света, и эта искра удерживала мое внимание. Как только я упускала ее, глаза сами собой сползали к зеркалу. Олег расспросил меня о моей жизни, об Андрее, о детях, о доме. Сомневаюсь, что это было ему интересно. Я отвечала, стараясь не быть многословной и в тоже время не отмалчиваться, как будто я что-то скрываю. О себе он особенно не распространялся. Нет, истопником он больше не работает, зарабатывает концертами и литературной работой - подхалтуривает в нескольких журналах. Издал книжечку стихов. - Теперь это просто - нужны или деньги, или друзья. Друзья, Слава Богу, у меня есть. Деньги правда все равно нужны. О Ленке мы заговорили, только когда водка была выпита, а котлеты съедены, точнее свою котлету я в основном расковыряла, точь-в-точь как делают Дэниэл с Васькой, когда едят в гостях. Нам принесли кофе, Олег заказал коньяк. Все, что произошло с Ленкой, он знал, и мне не пришлось рассказывать ни про аварию, ни про наше ожидание, когда она вечером не приехала за Васькой, сначала злость на ее безответственность, потом тревога, потом поиски - "I want to report missing person", - имя, номер машины, потом полицейский звонок, подробности катастрофы, похороны, поминки в "Национале", в двух шагах от того места, где мы сейчас сидим... На концерте Олег покривил душой - он узнал о Ленкиной гибели еще в Москве, и песня, которую он пел, написана им дома, а не в Нью-Йорке. - Мой сюжет ей бы больше понравился, - усмехнулся он. От водки глаза у него заблестели, но некоторая неловкость движений, которую я заметила, пока он выступал, не исчезла. Звягинцев стеснялся официанта, горбил плечи, смотрел в стол, иногда поднимая на меня глаза, улыбался краем губ. За прошедшие годы от его рокового обаяния ничего не осталось. - Постарел я, да ? - угадал он мои мысли, - мне грех жаловаться, и так молодость лет до сорока затянулась. Как я был в Елену влюблен - как мальчик! И он начал вспоминать их с Ленкой историю, сожалеть, что не пытался ее удержать. Банальнейшая коллизия - он женат, у него маленький сын, хорошая жена, Елена замужем, трудно решиться все разрушить, Елена моложе его на пятнадцать лет. - К тому же она меня не любила. Она всегда любила этого художника своего, как его звали? Женя? Я слушала Олега, кивала и не спорила. Трудно сказать, у кого из нас сильнее абберация зрения, когда мы смотрим в прошлое. Кофе был выпит, мы расплатились с услужливым официантом и вышли на улицу. Мне пора было ехать домой, и Олег пошел провожать меня до машины. Брайтон почти опустел, все магазины были закрыты, окна забраны решетками, только из дверей ресторанов вырывалась музыка и громкие голоса. Неоновые фонари белили лица, губы казались черными. Я спросила, почему Олег сказал на концерте, что он не видел Ленку десять лет. Она же несколько лет назад ездила в Москву, неужели они не встретились? Олег помолчал. - Встретились. Она меня кофе угостила в каком-то баре. Потом в ее старом дворе посидели. Я ей еще звонил, но больше мы не видались. Наверно, я представлял собой жалкое зрелище. У меня тогда плохая полоса была в жизни. И денег не было даже за кофе заплатить. Ленка от меня это скрыла. Она вообще вернулась из Москвы разочарованная и почти ничего не рассказывала. До поездки она часто говорила, что вернется в Москву, вот накопит немного денег, чтобы хватило на первое время, съездит разочек, осмотрится на месте, а потом заберет Ваську и переберется насовсем. В Москве она пробыла недели три, вернулась мрачнее тучи, объявила, что в одну реку два раза не входят. После этой поездки она пошла на курсы программирования, устроилась на хорошую работу и вскоре нашла себе Яна - видимо, поняла, что жизнь надо устраивать всерьез и надолго. Похоже, Звягинцев был одним из ее московских разочарований. Мы дошли до машины, я показала Олегу Ленкин дом, канал, скверик. Надо было уезжать. Я уже открыла дверцу и собралась прощаться. Олег подошел ко мне вплотную, взял за руку, интимно заглянул в глаза и заговорил, понизив голос - Вы уже торопитесь? Я живу недалеко, на Авеню Ви. Мы могли бы немного посидеть у меня. Моего хозяина нет, он уехал в Пенсильванию, вернется только завтра. Он приблизил свое лицо еще ближе и слегка пожал мои пальцы. Я резко освободила руку, села на водительское сидение и попросила его отпустить дверь. Звягинцев отступил на шаг, пробормотал извинение. Я захлопнула дверцу и тронулась. Чтобы выехать на Белт Парквей, мне надо было разворачиваться. Я доехала до разворота и, проезжая мимо канала, снова увидела Олега. Он шел вдоль воды, подняв плечи, руку оттягивал неуклюжий большой гитарный чехол. Одинокий чужой человек в малознакомом городе. Черный вельветовый пиджак топорщился на спине. Интересно, это все тот же пиджак, или он раздобыл себе новый, точно такой же? Я притормозила рядом с ним и предложила подвести, все-таки пешком до Авеню Ви было не близко. - Только к Вам кофе пить я не пойду, - предупредила я. - Да я уж понял, - буркнул он куда-то в воротник. Мы ехали молча, а потом я вспомнила, что мне хотелось у него спросить. - Олег, Вы помните, как Вы перевели 66 сонет Шекспира? - Помню, а что - удивился он. - Можете мне сказать конец ? - Могу, - Олег на секунду задумался, - там начало было хорошее, лучше чем конец. Я же английский плохо знаю, по словарю переводил, и у какого-то слова, кажется, "desert", оказалось несколько смыслов, я попытался передать все. Оно начиналось: "Я смерти жду, так ищет нищий сна по пустоте бесплодно проплутав..." Но мне не удалось хорошо перевести - у Шекспира в этом сонете все строчки начинались с "and", я это потерял. - А конец ? - Конец ? "Так что мне смерть, я жаждал бы ее, когда б не одиночество твое. " А почему Вы спросили ? Я высадила Звягинцева на углу Авеню Ви и Ист Семнадцатой и поехала по Ошеан Авеню обратно к Белт-Парквею. Машин на Белте было мало, и я двигалась быстро. Подо мной пронеслись залитые белым светом, уходящие куда-то за горизонт бесконечные рельсы сабвея - На Коней-Айленд сходится сразу три линии. Слева дышала сыростью плотная влажная темнота - море. Впереди висел в воздухе одетый зелеными лампочками мост Веррезано. Я гнала машину, то и дело попадая колесом в выбоины на дороге. К губам приклеилась дурацкая улыбка. Мне и правда было смешно. Сам великий Звягинцев только что ко мне приставал. Старик Державин, можно сказать, нас заметил. Ну понятно, конечно, скучно ему, квартира пустая. Ленка бы разозлилась... Ох, как бы она разозлилась, не меньше чем тогда, в Москве. Как она говорила ? "Ладно, он мне обетов верности не давал, но почему в моем огороде малина слаще?" Танькин голос в телефонной трубке звучал истерически. - Елена, у меня несчастье! Честно говоря, Елене было не до Таньки и не до ее несчастий, ей своих хватало. Звягинцев после ночи в котельной уже два дня не звонил. Женька оправился после двухдневного запоя, но дома было нехорошо. Похоже, он не собирался менять решение. Неделя истекала, Женька ждал ответа. Мишка Резник был поглощен сбором бесконечных справок и разрешений. Патрику ничего рассказывать не хотелось, ни про Женьку, ни про Звягинцева, а больше всерьез поговорить было не с кем. А тут еще Танька со своими глупостями. - Елена, меня сейчас в больницу повезут. У меня внематочная беременность. И правда несчастье! Этого еще не хватало. Так ведь дура толстая и кинуться может. Из Танькиных истерических всхлипываний мало что можно было понять. У нее открылось кровотечение, нет не сильное, слегка, ну кровью, ну ты понимаешь, оттуда капало, но не менструация, она пошла в женскую консультацию, тут рядом, на Садовой, где почта, а они сразу скорую, сейчас приедет, уже сорок минут едет, а еще мама, она не знает, но придется говорить, а Танька боится. Пробурчав слова сочувствия и выяснив, в какую больницу повезут, Елена повесила трубку. Вечно у этой идиотки все не слава Богу. Придется завтра ехать, изображать подругу. С кем это ее так угораздило ? Постоянного мужика у Таньки не было. Свои случайные романы она занудно и обстоятельно пересказывала Елене. Последнее время в Танькиных рассказах фигурировал какой-то Леша, демонический красавец с рыжей бородой, геолог, альпинист и герой, редко бывающий в Москве и пропадающий не то на Чукотке, не то на Камчатке. Елена считала геолога плодом Танькиного воображения, но, видимо, ошибалась. Придется теперь переться через всю Москву, а все из-за того, что геологи презервативов не одевают. Сегодня ехать было ни к чему, ее будут оперировать, и, скорее всего, будет не до визитов. Елена пообещала Таньке приехать завтра вечером, но потом передумала. Зачем забивать вечер, когда можно смотаться днем с работы? К тому же уважительная причина долго в больнице не сидеть - дескать обеденный перерыв кончается. Больница оказалась где-то у черта на рогах, от "1905 года" еще полчаса автобусом. У метро удалось купить какие-то невзрачные потрепанные астры. Уж не с Ваганьковского ли кладбища их таскают? Час был не приемный, но в холле никого не было, и Елена пошла по коридору решительным шагом. Номер палаты она предварительно разузнала по телефону. Ей также сказали, что операция прошла успешно и состояние у Таньки нормальное, температуры нет. Судя по номерам, Танькина палата должна быть где-то в конце коридора. Белые, крашенные масляной краской унылые стены, огромные окна выходящие на серый залитый асфальтом двор, отвратительный больничный запах. Впереди коридор заворачивал. У поворота в кадке понурился чахлый фикус. Елена обогнула фикус и посмотрела вперед. Прямо на нее шел Звягинцев. Их разделяло метра три. Уже поздно вечером, сидя дома в одиночестве на кухне перед недопитым, остывающим чаем, Елена прокручивала в голове снова и снова эту сцену, пытаясь бесконечным воспоминанием затереть, смазать раздиравшие ее обиду, боль, унижение, злость, ревность. Снова и снова перед ее глазами Звягинцев поднимал голову, встречался с ней глазами, поспешно отводил взгляд, сутулился и уклонялся к противоположной стене, будто надеясь каким-то чудом проскочить незамеченным, потом опять смотрел на нее и расплывался фальшивой улыбкой показывая крупные передние зубы с широкой щелью между ними, совсем как у Женьки, и еще как у Кролика из Винни-Пуха, и он был "очень Маленький и Грустный Кролик", который говорил "Милый Тигра, как же я рад тебя видеть". На самом деле Олег ничего не говорил, он не успел ничего сказать, это Елена наскочила на него, как глупый Тигра, и спросила: - Ты идешь от Таньки? Это ты, да? Как будто и так все было не ясно. Господи, ведь она могла, не теряя достоинства, кивнув, пройти мимо! Так нет, надо было переться с ним в этот бетонный унылый двор, присаживаться на куче каких-то железных труб, крашенных ядовитой зеленой краской, курить, плакать... В квартире было тихо. Женька уже лег, свет не горел нигде кроме кухни. Выпить было нечего, пепельница переполнилась окурками - завтра Андрей опять будет нудить, что она прокурила всю квартиру. Елена встала, отнесла в туалет пепельницу, погасила всюду свет и побрела по темноте к себе в комнату. В слабом лунном свете она разглядела Женькину голову на подушке, казавшейся в этом освещении серой. Он спал, отвернувшись к стене, и подтянув колени почти до подбородка. Елена разделась, скользнула под одеяло, забралась с головой, в теплый, душный, пахнущий Женькиным телом ую