вспомнила, почему на самом деле я от тебя ушла. -- Почему? -- Вадим затаил дыхание, хотя это было совсем не просто. -- Ты меня никогда не устраивал, никогда... -- В каком смысле, -- спросил он, теряя нить литературного монолога. -- Как мужчина, прости. Вначале он сделался как Борис Николаевич Ельцин на октябрьском пленуме столичного горкома партии. Но это даже подействовало в нужную сторону. Какой-то период все катилось как по сценарию -- автоматически. Потом его охватило неукротимое бешенство. Он почти кричал, кажется, о Борхесе, вспоминал Письмена Бога, с кем-то спорил, возражал неоплатоникам, почти трагически по Платону, взывал к мировому порядку, вот погодите, -- орал он в зеркальный потолок екатерининской спальни, придет новый Аристотель, он вам устроит сумрак законов... все вы критяне, пошлые мелкие лгунишки! Где вы видели человека? В бочке? В общественном сортире или в луноходе? Дудки, интеллигенты, слюнтяи, ну-ка подставьте свою левую ягодицу, пороть, пороть, всех пороть до полного изнеможения в Пустоте... Потом запел: -- Мы вышли все из Шинели, мы дети страны дураков Нам сам Мармеладов не страшен, Под мышкой у нас Пустота. Быстрее, быстрее, ооо... -- вскрикнул Вадим, -- Катарсис! И испустил дух. 35 -- Так вот оно на самом деле как!? -- вскрикнул доктор, выходя в здание аэровокзала через услужливо протянутый рукав к его телеге. Ему было даже немного неудобно, что он прибыл сюда на таком допотопном транспорте. Слишком все вокруг напоминало Шереметьево-2. Но не в советском варианте, с угрюмыми пограничными рожами и воровато-суетящимися носильщиками, с тяжелым казенным недоверием и пошлой нервной веселостью отъезжающих, нет, совсем в другом, в каком-то изначальном варианте, собственно для которого все это здание и проектировалось архитектором. Фактически здесь были просто воздушные ворота нормального большого города. Впрочем, минимальный досмотр все-таки имел место. Когда он нырнул в магнитную подкову, и раздался звонок, перед ним вырос пограничник. Молодой человек в строгой униформе банковского служащего, то есть в тройке с темным неброским галстуком, доктор встречал таких в новых московских фирмах, приятным спокойным голосом попросил вывернуть карманы. -- Скальпель, -- удивился пограничник, когда доктор достал из белого халата хирургический инструмент. -Зачем? -- Знаете ли, я доктор. -- сильно смущаясь, пояснил Михаил Антонович. -- Вам это больше не понадобится, -- таможенник навсегда отобрал скальпель и освободил проход. Доктора поразил яркий искрящийся блик на стальной поверхности падающего в мусорное ведро скальпеля. Казалось, там на мгновение возник его больничный кабинет, с прозрачным шкафом, с мерными стаканчиками и горкой воропаевских окурков. Он чуть заколебался, даже оглянулся назад, в длинный коридор, уходящий к телеге, потом посмотрел в чистые спокойные глаза таможенника и уверенно шагнул вперед. Вот и все формальности, с волнением повторял про себя доктор, сидя в вагоне и рассматривая новый пейзаж. То есть опять же, за окном было прежнее подмосковье, но совсем другое. Электричка неслась с такой бешеной скоростью, что реальный сложный пейзаж, состоявший из когда-то нарезанных в социалистическое время соток с однообразными, как лица членов политбюро, домами, превращался в сплошной зеленовато-голубой поток. Казалось, впрочем, какое- "казалось", здесь все было точно как и должно быть. Это был икрящийся огоньками, словно ночное море за бортом океанского лайнера, бесконечный летящий мир, мир его мечты. И не только его. Он оглянулся. Приятные умные лица, скромные, в душу не лезут, вон те шестеро вообще отделились от мира дружеским задушевным кольцом, слышалась гитара и низкий уютный баритон. Играл профессор. Они узнали друг друга и обменялись легкими приветственными взглядами. -- Давайте к нам, присаживайтесь, -- позвал профессор, Одна из женщин по доброму улыбнулась и, поправив собранные в пучок волосы, как это делают школьные учительницы, пододвинулась, освобождая место. -- Спасибо, мне отсюда прекрасно слышно, очень плавно движемся, -- вежливо отказался доктор. Профессор, снимая естественное напряжение, пошутил: -- Мы тут вообще-то наш с вами разговор обсуждаем, а я заполняю паузы... -- Нет, Володя, это мы заполняем музыкальные паузы. -- И давно обсуждаете? -- как бы между прочим спросил доктор, а сам немного обиделся, что его без него обсуждают. -- Судя по всему, минут сорок, так что через полчасика приедем. Вы обиделись зря, мы ведь только одну метафизику обсуждали. -- Владимир Михайлович посмотрел как-то странно, как там, уходя по аллее, и сказал: -- А вообще хорошо ехать в поезде. -- Смотря в каком, -- насторожился Доктор. -- Да в обычном нормальном поезде, который уносит тебя из юности в будущее, мы ведь из похода возвращаемся. Доктор оглянулся и не увидел еще одного пассажира. Того, напоминающего нижегородского купечика, который ни свет ни заря соскочил, гонимый своим бизнесом, в столицу. -- Скажите, -- заволновался доктор, ожидая очередного подвоха судьбы, -- А продавец книг не ходил? -- Ходил, -- недоумевая переменой доктора, ответил профессор. -- И что, вы что купили что-нибудь? -- Нет, -- улыбнулся профессор, -- Он так дарил, говорил -- искусство должно принадлежать народу бесплатно. -- Погодите, и вы прочли? -- Да, вещь оказалась очень коротенькой. -И, подумав секунду еще раз повторил, -- Очень короткой. -- И вы живы? Владимир Михайлович удивленно посмотрел на доктора. -- Ну, и слава Богу, -- вздохнул доктор. Эх, он вспомнил события последних дней, погорячились мы, товарищ полковник. Он прав, этот Новый Человек, рожденный ползать -- свободно летать не может. Это ж как дважды два. Хорошо, что я сжег свои пьесы. Правда от отчаяния, но теперь даже рад. Мы все были пленниками прошлого, все эти архетипы, они как гири тащили нас в безумный софистический водоворот. Но каково же ему было преодолеть? У доктора даже закружилась голова, когда он на секунду поставил себя на те моральные высоты. Да, страшновато с непривычки, страшно, но гений, гений превозможет страх. Он теперь анализировал свой маршрут, свое пробуждение на скамейке в больничном дворике и полет на телеге. Да, именно так, через себя, только через себя, хирургически, через острую режущую боль, человек может стать свободным. Без наркоза. Он присмотрелся повнимательнее к пролетающему с безумной скоростью потоку и вдруг стало ясно, что там, по ту сторону, нет ничего из того, что было важным в прошлом. И дело было не в отсутствии дурно пахнущих типографской краской костров, и потренькивающих самокопателей. Если бы только это -- то была бы примитивная утопия. Там, нет чего-то более существенного, более важного, того, что бесконечно порождает эти костры, а заодно и все остальные вечные вопросы. Поток был равнодушен. Но это было не холодное равнодушие, как, например, равнодушие санитаров в морге. Поток за окном звал, манил, притягивал. Так притягивает своим совершенством красивая музыка. Электричка стала притормаживать. Доктор это ощутил не только по инерции -- кем-то забытый одноразовый стаканчик, стоявший на откидном столике, поехал вперед, оставив коричневое кольцо пролитого кофе. Но и по тому, как несущийся мимо поток стал потихоньку меняться. В нем появились детали, вначале неопределенные, в виде разноцветных взаимопроникающих пятен с размытыми краями. Такие получаются, когда акварель наносят на сырую бумагу. Доктор сейчас вспомнил даже название техники -- по сырому. Ну-ка посмотрим, что здесь на самом деле. Доктор уперся лбом в прохладное стекло. Из пятен сначала выросли далекие кучевые облачка, далекое синее небо... казалось, еще мгновение, и возникнут ближние контуры этого нового мира. Но тут, как всегда бывает при подъезде к станции, появился аккуратный белый, как лист бумаги, забор, отделявший железную дорогу от остального мира. Как это верно, подумал доктор, безопасность должна быть выше красоты, но и она может быть обеспечена с большим эстетическим вкусом. Он попытался прочесть название станции, вертел головой, пытаясь ухватить взглядом мелькающие буквы, но они слишком быстро улетали, и ему удалось совсем немногое. Он едва прочел, или это были обрывки, что-то вроде: "Монада" или "Триада". По мере торможения слова стали отчетливее. Теперь уже не надо было дергать туда-сюда головой, как будто за окном играют в пинг-понг, а ты все следишь за белым метущимся шариком. Теперь названия просто возникали в квадрате его окна и на мгновение как бы останавливались, словно слайды на экране. Вот перед ним возникло какое-то крылатое выражение на латинском языке, потом правильно написанная фамилия Шопенгауэра на немецком, даже в готическом стиле. Да, здесь не все так просто, думал доктор. Но когда поезд встал -- он побледнел и отшатнулся от окна, будто бы оттуда ему плюнули в лицо. Прямо напротив, на идеально белой стене ярко горело хамское заборное слово. И теперь он вспомнил то первое неопределенное начальное настроение, когда он еще сидел на скамейке рядом с догорающей клиникой. Он вспомнил, где это все уже было, и Шопенгауэр, и Лейбниц, и обычная площадная ругань, набранная красивым типографским шрифтом. В его просветленном сознании всплыла длинная и пустая, как математическая бесконечность, череда блистающих книжным золотом корешков с поэтически-красивым псевдонимом великого упростителя Владимира Ильича Ульянова. 36 Едва над Москвой забрезжило чахоточное зарево, послышались далекие выстрелы. Палили где-то на юге, в районе Новых Черемушек. Андрей взглянул на часы -- было полвосьмого. А в семь должен был приехать Воропаев на грузовике. На душе стало очень неспокойно, если не сказать крепче. Но крепче Андрей не умел говорить. Потому что все, что ни говорилось крепче, он всегда представлял в точности так, как оно и произносилось. А кроме того, он как-то прочел в дневниках Пушкина, что нарушать приличия по мелочам -- это признак не очень глубокого ума. Видно, сам поэт о многом впоследствии жалел. А стоит ли вообще нарушать приличия, теперь спросил себя Андрей. Для теплоты все спали в телевизионном холле, который напоминал старинную помещичью усадьбу. Точнее то, как видел эту усадьбу советский архитектор. Андрей часто заходил сюда и с замиранием разглядывал высокие балконные двери, через которые проступал засиженный голубями парапет, и за ним решетчатый купол Поклонной горы, напоминавший, пока его не доделали, купол рейхстага. Ему всегда казалось, что именно тот незаконченный каркас и был самым удачным вариантом памятнику Великой Отечественной. А здесь, внутри, над ним нависала терраса, с дубовой фигуристой лестницей, с обшитыми деревом стенами и главное, с огромным круглым окном, которое всегда ассоциировалось с финалом фильма "Чапаев". Он даже иногда представлял, как крошатся стекла, и трещат деревянные лучики под напором крепкого Чапаевского удара, и в окне появляется ребристый пулеметный ствол. Он это видел не раз во время каких-нибудь хоккейных баталий или кассетных фильмов. А анекдотов про Чапаева никогда не любил, и тем более ни одного никогда не помнил. Но всегда знал, что Чапаев еще когда-нибудь явится и позовет за собой -- уж очень талантливо сыграл его Бабочкин, и уж очень много над ним смеялись. -- Чуешь, гхарматы? -- спросил неспавший Армахгедон. -- Слышу, -- почти равнодушно сказал Андрей и начал толкать Серегу. Тот шевелил во сне губами и от кого-то отмахивался здоровой рукой. Наконец открыл испуганные глаза: -- Умка, ты? Чего, на лекцию? -- он медленно просыпался из какой-то неприятной ситуации в еще более отвратительную обстановку. -Слушай, давай прыгнем в телепортер? -- Ага, а там Володька в засаде сидит с винчестером. -- Андрей через силу усмехнулся, -- Ладно, одевайся как на экзамен -- быстро. Легонько прикорнувшись к плечу, стал будить маму. Та во сне улыбалась, и эту улыбку он не видел уже лет двадцать. А теперь вспомнил свой поселок, свое невежественное детское счастье и, преодолевая боль, все-таки дотронулся до ее плеча. Мама обрадовалась, что первое, что она увидела этим утром, был ее Андрей. -- Сынок, я тебя видела мальчонкой, ты бежал из школы и испугался соседского гуся, а потом подошел отец и поднял тебя на руки и принес в дом с первой пятеркой. Даша с Леной спали в обнимку, а старик Нечаев так и спал в кресле. Его мама прикрыла казенным общежитским одеялом. Нечаеву было уютно здесь, он давно здесь не был, не хотелось. А теперь ему снилось, что он проводит политическую работу в студенческом общежитии. А заковыристый паренек все спрашивает, отчего Сталина вынесли, а Ленина забыли... Но его все это уже не мучает, во всяком случае, не так как раньше, ведь он может в любой момент проснуться и увидеть добрые Умкины глаза. Так он обошел всех и лишь потом взглянул в окно. Нет, снега не было, а окно тихо и неприятно, словно неоновая лампочка, зудело от ветра. Потом громко ухнуло, где-то у здания нового Цирка, а это уж почти рядом. Послышалась короткая автоматная очередь, Андрей понял, теперь не девяносто первый и не девяносто третий, белый дом будет здесь, на Ленинских горах. 37 Воропаеву казалось, что он едет не по Москве, а участвует в каком-то сумасшедшем ночном сафари. То и дело навстречу из грохочущей темноты вылетали груженые доверху мебелью и прочим домашним скарбом "Газели", "Бычки" и другая рогатая живность. Москва напоминала саванну во время пожара, только было здесь очень холодно. -- Почему? Почему стоит России чуть-чуть начать выкарабкиваться из глубокой ямы, как появляются люди, увлекающие ее в очередной кровавый вихрь? -- сам себе задавал вопрос Вениамин Семенович, пробираясь через начавшуюся с утра очередную бойню. Он только что расстался с Заруковым, поручив тому приглядеть за семьей, и ехал к Университету. Оттуда уже доносилась стрельба. Чем он там поможет со своей шестеркой? Грузовик достать не удалось -- ночью на управление напали пронюхавшие о предстоящей бойне граждане и увели все что было на ходу. Мародерство уже затихнувшее, опять окрепло и приобрело резко направленный транспортный характер. Когда он у площади Гагарина свернул на Воробьевское шоссе, из темноты вырос "Мерседес". Автомобиль был развернут поперек дороги и мигал всеми бортовыми огнями, как новогодняя елка. Рядом стояло человек шесть с автоматами наперевес. На багажнике возвышалась старая двадцатилитровая канистра. Воропаев притормозил и, не глуша мотор, высунулся из окна. -- Что, братки, у вас проблемы? Вперед шагнул самый длинный с маленькой головкой: -- Нет, папаша, проблемы не у нас, а у вас. Братва дружно засмеялась, впрочем коротко и холодно. -- А, ... -- кисло догадался Воропаев и нащупал пистолет, -- Бензина нет? -- Нет бензина, и Москвы нет, и мира нет, и тебя, папаня, тоже нет. -- Как это? -- прикинулся простачком Воропаев, и на всякий случай включил мигалку. Теперь небольшой объем Москвы с жигулями, мерседесом и затаившимися в обоймах свинцовыми мушками, стал периодически вспыхивать неживым синим светом. -- Братва, так это полковник всея Руси, -- догадался коренастый прыщавый парнишка и дал короткую очередь по фонарю. Синий объем исчез. Долговязый повернулся, показал, чтобы не хулиганили, и интеллигентно попросил Воропаева выйти из машины: -- Давай, давай старик, сейчас я тебе объясню, почему ничего нет. Ты поймешь. Воропаев медленно вылез наружу и встал, ревматически потирая спину. -- Что там, прострелило? -- сочувственно спросил долговязый, -- Это оттого, что ты, старик, мало двигаешься. Ну-ка, станцуй нам. -- Бросьте, ребята, если вы насчет бензина, то у меня на донышке, да и тот семьдесят шестой, для вашего аппарата маловато будет. Долговязый усмехнулся и махнул повелительно рукой. Один из компании, с метровым резиновым шлангом в руках, подошел к жигулям и начал колдовать с крышкой бензобака. -- Ну-ка, станцуй нам гопак, -- попросил долговязый. Воропаев, будто бы извиняясь, развел руками, мол, негоже старику пляски плясать, но длинный ударил из калашникова по земле, так, что Вениамин Семенович запрыгал, словно земля стала раскаленной. -- Вот так, уже ничего, теперь сосредоточься и постарайся проснуться. -- Да я и так не сплю, -- приседая, кряхтел Воропаев. -- Да у него тут полбака! -- крикнул парнишка со шлангом. Долговязый усмехнулся и, будто что-то припоминая, стал говорить вкрадчивым голосом: -- Сейчас займемся поиском сущности, полковник. Мне кажется, ты уже начинаешь просыпаться, вот так, пониже, и спину держи прямо. Но это только кажущееся пробуждение, вроде ты и не спишь, а на самом деле спишь, то есть твое собственное Я не проснулось. Так ты и жил всю свою жизнь, встать! Сесть! Встать! Сесть! Ты как машина, только очень плохая, вроде жигулей. Ты весь во власти эмоций, тебе страшно, и ты можешь только рефлексировать. Воропаеву действительно теперь стало страшно. -- Но не пугайся старик, мы тебя освободим, ведь на самом деле весь этот мир тебе снится, а когда ты проснешься, ты увидишь, что ничего вокруг попросту нет. Но для этого постарайся сосредоточиться, например, на правой ноге. Да не дрыгайся, и не на левой, а на правой, нет, не понимает, можно и помочь... Долговязый выстрелил Воропаеву в правую ногу. Тот схватился руками за обожженную правую голень. -- Ага, обратил внимание. Заметь, полковник, из чего состояла твоя жизнь? Тебе все время чего-то надо было от жизни, ты догонял, они убегали, а зачем ты их догонял, для тебя это было не важно. Воропаев упал на асфальт. Отсюда снизу были видны непропорционально массивные ботинки долговязого, зашнурованные по десантному, зигзагом. Чуть левее от рифленого каблука в полумраке маячил задний мост Мерседеса и еще пара ног у колеса. Он повернул голову к жигулям. Те превратились в пару насекомых неестественно больших размеров. Одно обречено, как корова на бойне, опустило голову, а другое выпустило тонкий упругий хоботок и высасывало что-то из-под кожи жертвы. Внезапно с неба обрушился багровый огненный шар и рассыпался на тысячи блистающих в ночи звезд. Это был окурок долговязого. Воропаев понял, что наступил конец. Послышалось сирбание по дну бензобака. Потом долговязый крикнул: -- Ист! -- и раздался выстрел. 38 Поеживаясь, они с Серегой стояли на ступеньках университета, окутанные хмурым ненастным утром, и с удивлением разглядывали демидовскую конструкцию на месте Ломоносова. Петька "для сугреву" бегал вокруг чугунного студента. Тот, вопреки всему, упорно читал раскрытую чугунную книгу, а его чугунная подруга упорно заглядывала через плечо в неизвестный чугунный текст. Впрочем, сейчас Андрею казалось, да что там казалось -- то были точно последние читатели в России. Петька как раз залез на колени к студенту-великану и тоже стал смотреть в книгу. -- Эй! -- крикнул Петька и вдруг замолк. -- Что там? -- Забеспокоился Серега, ревниво взглянув на не сожженную книгу. -- Нет ничего, -- протухшим голосом почти прошептал мальчонка. В этот момент на площадь перед университетом выехал воропаевский жигуленок. Шестерка как-то странно скособочилась, как если бы у нее не было одного колеса. Выписав замысловатый зигзаг, она повернулась покрывшимся паутиной лобовым стеклом ко входу и собралась уже по ступенькам забираться наверх. Андрей отступил, а Серега едва успел отпрыгнуть в сторону. Жигуль ударился бампером в гранитный бордюр и встал намертво. При этом опять рвануло за зданием цирка. Когда Андрей открыл дверцу, ему на руки вывалилась плешивая голова Вениамина Семеновича. Потом они вместе с Серегой выправили полковника обратно, и тот прошептал окровавленными губами... -- Не успел... -- Что случилось, Вениамин Семенович? -- глупо спросил Андрей. -- А, Умка, -- тот через силу улыбнулся, -- Тамбовские теснят братву... не яс... надо уходить так... они на ... -- На чем? -- переспросил Андрей. Но Воропаев потерял сознание. Из высоких дубовых дверей выбежала Даша и, сняв с себя платок, перевязала голову Воропаеву. Тот был немного смешон и напоминал Фому из села Степанчикова. Но Андрею сейчас было не до смеха. Воропаев что-то шептал. Он наклонился поближе. -- Андрюша, -- Воропаев еле двигал толстыми потрескавшимися губами -- Ты остался теперь один, а я не смог, не смог, я хотел тебе сказать, Умка, про Золото Мира, помнишь, ты говорил, ты... -Воропаев приподнял голову и посмотрел Андрею в глаза, -- ...ты не стесняйся своей жалости никогда, все другое приложится, а она и есть единственное Золото этого Мира... С южной стороны, от второго гуманитарного, послышался автомобильный гул. Поблескивая хромированными скулами, впрочем, уже изрядно помятыми, через университетскую площадь, как звено истребителей, неслись три фордовских джипа. Из джипов пальнули для острастки по чугунным композициям. Одна из пуль попала в книгу, за которую спрятался Петька. -- Сволочи, -- ругнулся Воропаев и выстрелил несколько раз куда-то в направлении Сетуни. -- Не стой, Умка, уводи людей... Воропаев глухо прохрипел и закрыл навсегда глаза. Ветер усилился. Далекие разрывы и треск стали перекрываться каким-то новым неотвратимым гулом. Теперь он был низким и как будто живым. То есть в нем определенно слышались утробные булькающие звуки. И источник был не здесь, у гигантского здания на Ленинских горах, а где-то там, вдали, откуда примчалось первое звено джипов. В этом бессмысленном шуме продрогшие от холода и страха люди не услышали лошадиный топот и не заметили, как на площади появились двое всадников и пес. Рядом с Катериной гарцевал Вадим на черном коне. Они красиво кружились: белый и черный, он и она, будто вальсируя под музыку разрывов далекого моторного гула. Петька с чугунного монумента крикнул: -- Я же говорил, Кришнамурти вернется! Андрей, у которого по непонятной причине оказался в руках воропаевский ТТ, обернулся и впервые увидел Учителя. Многие месяцы он представлял его то седобородым рериховским старцем, то индейцем в обшарпанных мокасинах, а то и просто каким-то нечеловеческим субъектом, а тут был обычный гражданин, лет тридцати, с непримечательным лицом, лишь глаза были спрятаны за черными очками. Нет, конечно, на черном коне, в длинном "декадентском" пальто и широкополой шляпе он смотрелся великолепно. Его плеть, перехваченная сейчас посередине, угрожающе свисала ниже стремени, и готова была в любой момент взвиться над Андреем, над площадью, над всем этим миром, чтобы созидать или разрушать. Но, что -- уже не важно. Зрелище захватывало еще и тем, что Катерина в своей заячьей шубке с распущенными волосами удивительно подчеркивала какое-то нечеловеческое их превосходство над дикими несуразностями этого московского утра. Да, да, дело было именно в ней, а не в нем, без нее он бы не смог производить столь сильного впечатления. -- Господа, -- обратился Вадим. -- Вы окружены. Через минут десять здесь будет пьяная, разбушевавшаяся толпа отлично вооруженных людей. Он чудесным образом ухитрялся оставаться неподвижным, несмотря на беспокойное кружение коня. -- Я вижу, у вас проблемы с транспортом. Впрочем, транспорт в создавшейся ситуации не спасет. Разве что телега... Андрей оторвался от Воропаева, встал и подошел к всадникам. Пес грозно зарычал. -- Господа, мои планы таковы: я покидаю этот бесплодный смешной мир. Желающие отправится со мной, -- он достал полиэтиленовый пакет с синим кругом на желтом фоне и вынул из него книжную стопочку. -- Впрочем, чего объяснять, и так ясно, -- и он швырнул под ноги Андрею с десяток книжек. -- Нечаев, снимите очки. -- Твердо сказал Андрей, не обращая внимания на книги. -- Умка, неужели тебе мешают мои очки? -- Сними, раз он просит, -- почти крикнула Катерина. Она была, в отличие от Вадима, в каком-то нервном, дерганном состоянии. Учитель снял очки, и Андрей увидел то, в чем практически не сомневался. На мгновение перед глазами всплыла темная полуночная арка и гражданин, от которого веяло бесконечной холодной легкостью, столь же простой, сколь и непонятной, как презрительный плевок в душу. Андрей посмотрел на пистолет в своей руке, потом на Нечаева. Тот заметил оружие и, кажется, обрадовался. -- Катерина стреляла, пальни и ты, -- Вадим засмеялся. Андрей с отвращением выбросил оружие и сказал: -- Вы правы, Нечаев, человек -- это тоже самое, что демидовский самокопатель... -- Я рад, что ты это понял. -- улыбнулся Учитель -- Вы не дослушали, Нечаев, -- Андрей сейчас собрал все остатки своей слабой воли, стараясь во чтобы то ни стало не смотреть на Катерину. -- Но только человек, не признающий Бога. -- Ну, здрасте, -- Нечаев усмехнулся, и в этот момент просвистела шальная пуля. Но он даже не дрогнул: -- Умка, давай покороче. -- А я уже все сказал, извините, что по-русски. С юга, со стороны нового цирка, появился ощетинившийся карабинами и гранатометами, мордастый, в пятнах маскировочного цвета, боевой грузовик -- "Урал". То есть это была обычная армейская машина, но с какой-то страшной, сеящей неотвратимый ужас неправильностью. Андрей присмотрелся и вдруг понял, что источником этого ужаса было парадоксальное несоответствие ее казенной армейской мощи и анархической, неуставной лихости облепивших ее людей. Короче, она была в угаре недавнего боя, в том особом угаре, который бывает во время драки, когда тебя ударили по лицу и скрылись от возмездия, и ты ищешь хоть что-нибудь мало-мальски достойное, чтобы утолить жажду мщения. Вадим махнул рукой, подъехал поближе к Катерине. -- Я же говорил, он решил спятить. У него определенно был план сойти с ума, -- и, повернувшись к Андрею, крикнул, -- Умов, и откуда у вас такое имя? -- От отца -- твердо сказал Андрей. -- Да где же твой отец? -- усмехнулся Нечаев -- Что бы его увидеть, надо забраться на табуретку. -- Да вы определенно сошли с ума. -- Он хлестнул коня и позвал Катерину, -- Поехали. -- Андрюша, -- Катерина сильно стегнула коня, чтобы тот стоял на месте, -- прости! Она наклонилась и поцеловала его в лоб. Всадники пришпорили коней. Но, прежде чем раствориться в этом бесконечном тусклом рассвете, Нечаев подъехал к чугунному студенту и крикнул: -- Петька, как ты догадался, что я в Бога не верю, там, на платформе? -- Вы ж мимо нищих прошли, а кто мимо нищих проходит -- в Бога не верит, -- и, сделав короткую паузу, математически добавил, -- Обратное, вообще говоря, не верно. Петька помахал с памятника Андрею. И тот нехотя забрался на руки чугунному студенту. Они оба на мгновение прилипли к чугунному тексту. Вадим махнул рукой и уж было собрался пришпорить коня, как заметил второй Урал, выползающий с севера, в точности такой же, как первый, но только еще более матерящийся и угрожающий. Через мгновение послышался рокот и с запада, из-за бывшей спины Михаила Васильевича. Они оказались в замкнутом кольце. Ожидая сопротивления, эта механическая петля сжималась профессионально, медленно, неотвратимо. Всадники остановились, попятились обратно к чугунным людям. Внезапно шальная пуля ударила в стопорную собачку самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо повернулось, за ней шестеренка, и толстый многожильный трос стал наматываться на барабан. Неприятно заскрипела система блоков, и где-то в голове Самокопателя громко звякнуло. -- Это он задал себе первый вопрос, -- крикнул Андрей, -- Где я? Массивный атлетический диск вышел из положения равновесия и стал раскачиваться, подобно маятнику. Но то был не обычный маятник, и даже не маятник Фуко, а система маятников, подвешенных на общую ось и связанных пружиной, по-видимому, снятой с обычного дивана. Вслед за первым стал раскачиваться второй, третий, и каждый из них по-своему дергал подвес, отчего вся конструкция зазвенела, как музыкальная шкатулка. -- Теперь пошла цепочка формальной логики, -- Андрей уже успокоился и комментировал как лектор. Очевидно, металлическое позвякивание Самокопателя гармонически ложилось на пугающее завывание ветра своеобразным ритмическим инструментом, как ударные ложатся на классические симфонии в некоторых современных интерпретациях. Поэтому вначале получилось даже комично. Но постепенно демидовская партия перехватила инициативу и загремела поверх таинственного гула какой-то новой мощной мелодией. Казалось, добрый милый Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы. Андрей крикнул Вадиму: -- Нечаев, вы математик, это я вам как математик говорю, вы поклоняетесь обычной арифметической логике, а эта -- логика Самокопателя. В ней есть все, кроме Бога, следовательно, -- Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку самокопателя, -- следовательно, в ней нет и человека. Как в туристической красоте; впрочем, этого вы не поймете. Так что читайте, пока не поздно, ваш гиперболоид. Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму. -- Глупости, -- тот нервно рассмеялся и оглянулся на Катерину, -Умка, эта музыка не доиграет. Я знаю, что грядет катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус Христос покинул этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь. Ударило в портик университета, и сверху посыпались архитектурные излишества. -- Мир, из которого ушел Иисус Христос, уже никогда не будет таким, как прежде, -- упрямо возразил Андрей. В этот момент страшная и неистовая марсельеза как будто взвилась в серое небо, ударила по низко летящим тучам поcледним аккордом, и самокопатель рухнул с постамента. Наступила странная тревожная минута. Грохот и позвякивание как по команде прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как перед последним решительным ударом. Только ветер еще свистел, но и он переменился, будто иссякала его тысячелетняя мощь. -- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! -- Петька засмеялся, как Олег Борисов в фильме "Крах инженера Гарина", тонким треснувшим фальцетом. -- Что значит нет, -- удивился Нечаев. -- Ну откуда он мог появиться? Ведь его невозможно дописать, не погибнув самому! А вы живы, -- Петька сделал паузу и добавил, -- пока. -- Я жив, потому что это мой мир, -- возразил Вадим. -- Вряд ли, -- спорил Петька. -- Ладно Петька, не тяни, читай, -- крикнул Андрей. -- Что читать? -- недоумевал Вадим. -- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы говорили, есть слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет. И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет. -- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей. -- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка. -- Читай же! Петька посмотрел вокруг. С высоты, с колен чугунного студента вся площадь перед университетом лежала как на ладони. Но Петька почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и не на глупые механические чудовища, и вообще не на площадь, будто намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество, падали огромные мохнатые хлопья. Мальчик для страховки ухватился за края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в светлеющее с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира. ПОСЛЕСЛОВИЕ Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется первая электричка. Я сижу в третьем вагоне. Сзади тихо посапывает пьяненький гражданин. Но он где-то в углу, в стороне, а настоящее, пассажирское сообщество не спит. Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то как белые флаги развешивает старый Домбай. Пассажирский поезд или даже электричка представляют собой такое замечательное место в котором особенно ярко раскрываются характеры людей. Например, пассажиры глядящие в окна, кажутся мне замкнутыми одухотворенными натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие внимания на пространство в котором они двигаются -- на самом деле более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть в окна, да и теперь не прочь, но как-то с годами у меня все больше пробуждается интерес к пассажирам. Вот и сейчас, возвращаясь из похода, с компанией, уже заметно постаревших, друзей, я то и дело отрываюсь от окна, за которым, кстати, пробуждается редкое, по красоте, сентябрьское подмосковье, слегка подернутое волнистой пеленой туманов, с золотистыми островками березовых рощ, отрываюсь и всматриваюсь в многозначительные детали на лицах моих друзей и просто случайных попутчиков. Мы разговариваем, спорим, весело пикируемся, потом замолкаем, бренчим на гитаре, беззлобно поругиваемся, а тем временем потихоньку удаляемся от ностальгического ночного костра, возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая, быть может, именно своей текучестью и делает наши встречи такими желанными и искренними. Впрочем, наверное, я слишком поддаюсь минуте, и нарочно романтизирую наше путешествие стараясь продлить прелесть его очарования. Вот, например, тот, спящий битюг напоминает мне дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит батюшка, да не обычный, гладкий розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с красивым правильным лицом, и в очень потрепанной одежке. Я вспоминаю тысячестраничное описание американской жизни и православной веры отца Серафима Роуза. Потом мой взгляд сваливается с духовных высот на испачканные колени молоденькой девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом и вспоминаю другую девушку, тоже красавицу, но шикарную, в кожаной куртке с отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом коне посреди сумасшедшего московского движения. В воздухе плавает обрывок нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса: -- А есть ли вообще хоть какое воздействие литературы на жизнь? Вопрос задан кем-то из лиц женского пола, а ухватывается за него наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне напоминает не обычного врача, а одновременно и Булгакова и Чехова: -- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне это слышится как "Варечка", -- ...никакой литературы вообще не бывает. Не бывает, потому что есть только жизнь, а буквочки, то есть словеса обличенные в крупную форму, представляют собой лишь попытку, то есть даже не попытку, а именно предисловие, к настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро, или туман над землей, а не саму землю с человеками... -- Туман?! -- задумывается Наташа Щеглова поправляя поседевшую прядь за ухо. -- Например, -- усмехается Миша. -- Значит это воздух и мы им дышим, -- догадывается Наташа. -- Да, нет же, -- нервничает медбрат. Он вообще неспокойный, и, кажется, не совсем здоров. -- Этот туман только следствие почвы, как запах болота, а почва, то есть жизнь... -- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи, -- Тогда уж послесловие. Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся еще со студенческой скамьи в комитет государственной безопасности, и потому долго с нами не встречавшийся, представляется мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в старом, квасном смысле. -- Вот вы все хватаетесь за слова, ну назовите мне хоть одну книгу, которая изменила бы мир к лучшему? К лучшему! -- повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец. -- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне. -- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь -- вопрос банальный и изъеден временем, как сыр Чэдлер крысами, конечно, мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну что же плечами жмешь, скажи сам-то веришь? -- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал губы жилистой кистью. -- Во-о-о, не знаешь, потому что нет такой книги милый друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь -- пожалуйста, потому что почва-то провонялась! -- Ну ты это хватил, обухом по китайскому фарфору, называется, как-то все-таки выползаем потихоньку, вон даже дворники с машин перестали красть... -- Погоди Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и то нищие, милостыню просят... -- поправила Наташа. -- Куда заехали, я вам про идеальное, вот возьмем Кьеркегора... -- Кто такой? -- удивился Веня. -- Философ датский, да, знаешь ли у них в Дании кроме Андерсона еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так вот он чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в том начальном этапе который только и возможен между не знающими друг друга людьми -- отказался от возлюбленной, напрочь, жил бобылем и книги писал о том как сохранить себя от жизни! -- Отчего имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь? -- опять спросила Наташа. -- Да не Сирин, а наоборот, и вообще господа-товарищи, туман рассеется и останется голая правда... Так мы и спорим дальше, как вдруг, на крутом повороте, половина двери откатывается и в вагоне появляется странный гражданин в черных очках. Впереди, на перекинутых за спину ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он держит в черном переплете увесистый томик. -- Новый роман самого загадочного писателя новой волны... -- интеллигентно предлагает продавец книг.