лоснежно нежна, как и вершины их гор. Ну, а если она блондинка... Борода смеется. Ириска смотрит на меня удивленно, хлопая ресницами. Затем тоже начинает смеяться. - Ну ты и романтик, Экш, - говорит она сквозь смех. - Обижа-а-ешь, - растягиваю слово, как резиновый жгут. Нас догоняют Рома и Важненыч с Асей. - О чем это вы тут? - Экш тут целую теорию выдал, почему хачики к нам в Москву едут, - Ириска все смеется, поглядывая на меня игриво. Это замечает Рома. - Экш, ты кончай моей девушке мозги пудрить. На грузина ты все равно не потянешь. Хоть ты и смуглый, да носом не вышел. - Кончают у стенки или в постели, подкалываю я. - Фу! Экш! Что за пэхэпс?! - Ириска в шутку ударяет меня в плечо. - Все. Молчу-молчу, - делаю виноватое лицо. Подходим к лесу. Не знаю почему, но меня всегда притягивал этот лес. Даже не просто лес - сосновый бор. Чистый и сухой. С запахом бабочки-капустницы и смолы. С нежным ароматом истомы. Идем по главной аллеи. Пробуем шутить. Но стволы деревьев отталкивают слова. Теперь больше молчим. Или подшучивает друг над другом, но в полголоса. И курим. Чтобы забить выход для фраз. Сворачиваем с асфальта и садимся на скамейку. Не на саму скамейку, а на ее спинку, потому что доски сырые и пропитаны холодом. Сосем пиво и любуемся природой. Для этого занятия нет лучшего места. Смотрю вверх. Сосновые лапы машут мне печально и цепляются за серые тугие облака. Машут. Значит прощаются. Со мной? Или с облаками?... Если со мной, то надо помахать им в ответ. Сказать - до свидания... Или нет. Точнее - прощай... Прощай, детство. Доброе, далекое и выжитое теперь, как лимон. Прощай время. Ненужное, пустое. И все от того, что в душе - сквозняк. Прощай... прощай все... И самое ужасное, самое пугающее - некому (и нечему) сказать: Здравствуй! - Экш! Что молчишь? Сморозил что-нибудь. - Лень... Сижу и смотрю вверх. Не могу опустить голову... а то из глаз выльются слезы. Час как вернулись с прогулки. Свежий воздух немного выпарил хмель и теперь мы с новой силой принимаемся за спиртное. На этот раз водка. Чистая как слеза. ,, Бьется в тесной печурке мужик, На коленях слеза как смола..." Опрокидываем ее за воротничок. Маленькими стопочками. Чтоб наварило сильней. Рассматриваю лица за столом: Борода уже в дугу, Важненыч держится молодцом, хотя мимика лица, как у резиновой куклы. У остальных улыбка до ушей. Входим состояния релаксации. Кидаю им пару шуток, чтоб не забывали давиться от смеха. Наливаем и пьем. Пьем и наливаем. Пошла масть. Водка как вода. Море, горы, города... Ириска приглашает всех к себе. Танцевать. У нее там магнитофон. Выползаем из-за стола и как гуси, след в след, перекочевываем к ней. Музыка. Старая попса. Хватаю Ириску за талию прежде, чем к ней смог подойти захмелевший и от этого похотливый Рома. Средним пальцем как восклицательным знаком знаменую свою победу. Знаю, не обидеться. Он привык к таким моим шуткам. - У тебя красивые глаза, говорит она мне. - Я знаю, - улыбаюсь в ответ. Нет ничего постыдного в том, чтобы поиграть с куклой в магазине, зная что никогда ее не купишь. - Ты мне нравишься... - И это знаю. - Нет, серьезно! Просто нравишься... А Рому я люблю. Я молчу. Мне нечего сказать. Если только сказать, что Роман не любит ее. Но, думаю, ее этим не удивить. Она слишком помята жизнью, для того чтобы удивляться и обижаться. А сердце все равно остается сердцем. Женским. Прижимаю ее к себе, чтобы ощутить тепло. Она делиться им. Ей не жалко. Может быть поцеловал бы ее сейчас. Только не привык. Не научился. Целоваться. Вот так. Без любви. А вокруг нас кружиться комната. Холодильник, сервант, стол, софа с ковром. Медленно. В такт неназойливой мелодии. Музыка кончилась. Плюхаюсь на софу и смотрю на остальных. По глазам вижу, что будут пить еще. Ночь. Холодная, как вода в колодце. Оставили Рому с Ириской у нее. Бороду довели до коморки и бросили на кровать. Теперь нас осталось двое - Важненыч, Ася и я. Только сейчас замечаю, что Ася практически не пила. Или держит себя так. Наливаю по бокалу "Салюта". Вдруг вопрос. Неожиданный. Как осиновый кол в спину. - Экш, почему у тебя такие грустные глаза? - в первый раз за вечер заговорила со мной. Важненыч молчит. Не шутит. Боится. Слишком уж серьезно спросила, чтоб шутить. - С чего ты взяла? - Я вижу. Тебе плохо? Растерялся. Дожил! Меня стали жалеть! Да еще люди, которые видят первый раз в жизни. - Нет. Возможно у меня грустные глаза от того, что все слишком хорошо. Так хорошо, что и скучно. А может быть просто устал. Смотрит на меня. Вижу, не верит. Но молчит. Они оба молчат. Она - не верит, ему - все равно. Выпивая свой бокал. Хватаю сигареты и спички. - Пойду покурю на воздухе. Выхожу и иду в сад. Надо прийти в себя от нокдауна. Совсем темно. Звезд не видно. Свет из окна подсвечивает ветви яблонь, скрюченных в ознобе. Весь мир замерз. Только за окном жизнь. Ася сидит и смотрит на свой бокал, зажатый в ладонях, а Важненыч что-то быстро и энергично говорит. Похоже, что журит за что-то. Может быть за этот разговор. Хотя, много для меня чести. Для него я -ничто. Важненыч говорит, жестикулируя правой рукой: указательный и большой пальцы вместе - то опускаются, то поднимаются, взмывают... клацкл... Щелчок "Zippo". Я съежился. Впился руками в шершавый ствол яблони. Под ладонью холод...клацкл... Только не плачь. Ну прости меня, дурака!...клацкл... Не надо плакать! Ну хочешь, я на колени перед тобой встану?! Хочешь?...клацкл... Я не хотел. Прости. Прости меня. Только не плачь. Не могу я смотреть на это... клацкл... Закрой свою пасть! Не реви! Не визжи, сука! Заткнись!... клацкл... Вух! Эй, ты! В шлюпке! Не гони волну! Суши весла. клацкл. Я прижался к дереву. Захотел вжиться в него. Все, что я хочу, так это уйти в него. Отсюда. Я стою и дрожащей рукой утираю слезы. Ни от того, что теперь Знаю. А от того, что Стал это знать. Ася все сидит и смотрит на дно своего бокала. Важненыч говорит ей без умолка всякую чушь... На второе лето он, будущий муж, ударит ее наотмашь по лицу. И сломает челюсть. Она уйдет от него. Может быть на всегда. Возвращаюсь в комнату. Молча ложусь на кровать. - Спать будем, - говорю хмуро. Они удивлены. Но не возражают. Засыпаю быстро. Под скрип софы за стеной. У Романа ночная смена. x x x Свет стучится в ресницы. Белый. Но не как порошок из мела - матовый, а как алмазная пыль - горячий, с искрой. Я приоткрываю глаза. Понимаю - это утро. Высокий потолок. Такой высокий, что можно играть в баскетбол, если повесить корзины на противоположных стенах. Высокий... Такой только на Роминой даче. Значит, я на ней. Нехотя присел на кровати. А голове заколыхался кисель. Обвел глазами комнату. Важненыч с Асей еще спят. Как и Рома с Ириской, за стеной. Как и Борода. Не сплю только я. Сходил на кухню. Поставил чайник на плиту. Во рту - дерьмо. Надо сполоснуть рот хотя бы чашечкой кофе. Закурил сигарету. Натощак курить всегда не приятно. Но надо же чем то себя занять. Вернулся в комнату и присел на стул - держать себя на ногах после попойки - хуже нет наказания. Вот так сижу и думаю. О чем-то. Например, о том, что было вчера. О том, как пили. О том, как смеялись. О том, как играли в радость... Сижу и вспоминаю. Вчерашний день. Почти такой же, как и позавчерашний. Ну, может быть, чуточку другой. Не лучше. Скучнее. Затушил бычок. Проковылял на кухню. И заварил себе желанный кофе. Заварил себе кофе... И еще заварил новый день. И загадал, чтобы отвар был отменным. Чтобы в нем было счастье... И еще много-много всего... и счастье. Почти полдень. Солнце по-летнему припекает макушку. Иду по улице в сторону автобусной остановки. Посвистываю. Настроение хорошее. Значит день впереди замечательный. Может быть набросаю несколько строк. Про осень... Да, несколько строк. Впереди поворот. Из-за поворота резко выскакивает ярко-красная "Вольво". На короткий лишь миг. Но достаточный, чтобы сквозь лобовое стекло разглядеть водителя, вытаскивающего из пачки сигарету. На пачке две буквы - "L" и "M". И между ними знак объединения - "&". Он похож на малыша. Сидящего на попке в песочнице. С головкой крохотной. И ручонками между ног... Милого малыша. Трогательного. Смешного. С высокими, громадными родителями по бокам: L и M . Водитель достает сигарету из пачки, придерживая баранку руля левой рукой. Подслеповатая машина летит прямо на меня. Нет времени уйти с ее пути. Освободить дорогу. Пропустить смерть. Нет времени... Совсем нет. А ведь это значит, что сегодня у меня не будет вечера. Не будет Андрюши, который придет за подготовкой к лабе. А значит не будет откупорена очередная бутылка портвейна. Не будет хмельной беседы, которая соединит вечер и ночь. Значит не будет ночи. А за ней нового дня. А потом еще не будет тысячи дней... И не будет малыша. Так, чтоб моего. От любимой... И любимой тоже не будет. Так, чтоб по-настоящему. Всерьез... А времени в обрез. И оно уходит с нарастающим гулом разогретого мотора. Уходит, как последние крупицы в песочных часах. Так, что и не успеваешь пожалеть себя. За то, что все позади. А позади так мало. И в себя не успел поверить... И в бога не успел... А хотелось ведь простого житейского счастья. Чтоб любовь была. Чтоб было, кого любить... И чтоб можно было писать стихи... про осень. Для своего ребенка. Который может быть когда-нибудь там, где меня уже никогда не будет. Мог бы вот так запросто играть в песочнице, сидя на своей пухлой попке. И держать ручки между коленок, упираясь ими в мягкий песок... И чтобы стихи. Мягкие такие. Как песок. Для малыша. Про осень... И чтоб чуточку красивые: Мохнатая тучка упала с небес, Весь мир изменился: и горы, и лес... Простуженный ветер, сердито сопя, Верхушки деревьев задел, унося Ворчанье осенней увядшей листвы, Тоскливые мысли и серые сны. Машина совсем рядом. Можно дотронуться до нее рукой. Погладить. В машине - водитель. С сигаретной пачкой в руке. С малышом, заколдованным в этикетке... Моим малышом. Который теперь остался там. За окном. Клацкл... x x x Сегодня мне приснился удивительный сон. Апрель, 1994 год.