нужно было попасть, стрельба разгоралась с новой силой. Можно представить, что верные Троцкому войска, завершив первый, оборонительный этап, перешли наконец к активным действиям. И расширяют зону своего контроля как раз в том направлении, где нас ждет спасение. Если бы я был один, я все равно пробрался бы или прорвался, смотря по обстановке, невзирая даже на раненую ногу, а с Людмилой... Мысль оставить ее здесь и выбираться в одиночку пришла мне в голову вроде бы неожиданно, однако я знал, что она уже давно ворочалась в подсознании, вызревала исподволь, и только когда окончательно оформилась, выбралась наружу. А что - вполне разумная и логичная мысль. Кто она мне? Никто. В лучшем случае - женщина, с которой невзначай, по пьяному делу провел ночь. А не в лучшем - она мой враг, предавшая не только меня лично, но и "Братство", на которое работала, высказывавшая недвусмысленное желание при первой же возможности убить меня собственными руками. И это же благодаря ей, в конечном итоге, я оказался в теперешнем невеселом положении. Встать сейчас тихонечко, бочком, бочком, за угол - и... Она сразу не поймет, в чем дело, а когда сообразит, я уже и голоса ее не услышу. Самое неприятное и трудное - суметь не обернуться, когда тебя позовет слабый, задыхающийся голос. Дальше - проще. Убедить себя, что война есть война, будет не слишком сложно... Я же определил, что в этом "хождении за три мира" главная задача - выжить самому. Остальное - как получится. Я протянул Людмиле руку: - Встать можешь? - Могу. - Она, придерживаясь рукой за водосточную трубу, поднялась медленно и осторожно, словно боясь что-то там внутри себя расплескать. - И идти смогу, если не очень быстро... - голос у нее был тихий, но ровный. - Вот как неудачно вышло, - она слабо улыбнулась. - Хочется думать - это не смертельно? - Если не наповал, то, как правило, не смертельно. Пойдем потихоньку. Держись за мой ремень, а я тебя вот так придерживать буду. Ну, потихоньку... Она обернулась. - А там что? За спиной у нас было тихо. - Там все. Не по зубам вы себе цель выбрали. Кто бежал - бежал, кто убит - убит. Завтра из газет узнаем, что тут на самом деле случилось. - Извозчика бы встретить, - прошептала Людмила, - он бы нас вмиг домчал. Так хочется оказаться в тихом, надежном месте, лечь, втянуть ноги... - Скоро ляжешь, - успокоил я ее. Людмилу нельзя бросать еще и потому, что она теперь, наверное, единственная, кто знает подробности происшедшего. Ее нельзя потерять, думал я и в то же время видел, что никуда мы с ней не дойдем. Она слабела на глазах, ноги у нее начали заплетаться. А мы прошли едва один не слишком длинный квартал. Второго она не осилит, теперь это очевидно. Людмила закашлялась и стала обвисать у меня на руке. - Сейчас, сейчас, это пройдет, - булькающим голосом прошептала она. Я на секунду включил фонарик и увидел, что крови на ее губах стало больше. Но все же не струей льется. Может, все действительно не так плохо? - Подожди, присядь, я сейчас... Мы стояли рядом с небольшим, но аккуратным особняком, стоящим в переулок тремя окнами. По местному обычаю на ночь они были закрыты деревянными ставнями. Рядом с резной дверью под железным козырьком - глухие ворота и калитка с массивным кольцом вместо дверной ручки. Я потрогал ее, и калитка легко открылась. Мощенная кирпичом дорожка вела в глубь двора. Дом вытянут в длину, вдоль стены - открытая веранда. В самом ее конце - наклонная лесенка. Еще одна дверь и окно, за стеклами которого подрагивает слабый желтоватый свет. Стараясь ступать бесшумно, я вернулся за Людмилой. Глава 21 Я подвел Людмилу к двери и сделал шаг в сторону, прижавший спиной к теплой, обшитой досками стене. Она постучала в окно. Несколько долгих секунд в доме было тихо, потом из-за двери раздался спокойный мужской голос: - Кто там? Ей не пришлось играть, и говорила она совершенно искренне, и голос звучал так, как надо. - Откройте, пожалуйста, я ранена, я истекаю кровью... Помогите, ради Бога... Еще одна пауза, не слишком долгая, но Людмиле она должна была показаться бесконечной. Брякнул засов или массивный железный крюк. Дверь открылась. На пороге стоял, с керосиновой лампой в одной руке и револьвером в другой, пожилой мужчина, одетый в темный стеганый халат. Людмила держалась из последних сил но, увидев этого человека, а возможно, ощутив исходящее из дома тепло, начала оползать вниз вдоль притолоки двери. - Спокойно, - произнес я как можно более мирным голосом и шагнул в круг света, держа перед собой открытые ладони. - Извините за беспокойство. Мы не причиним вам вреда. Женщина действительно ранена. Тяжело, в грудь. Я тоже, но в ногу. Нам нужна помощь. Хотя бы перевязка. Утром я найду врача. Мужчине было лет около шестидесяти. Правильное умное лицо, твердо сжатые губы. Коротко подстриженные волосы с сильной проседью и совсем белые усы. Револьвер в руке не дрожал. Теперь он был направлен мне точно в солнечное сплетение. - Ранены? Где? Кто вы? - Во время перестрелки у посольства. Вы ее слышали, надеюсь? Мы ехали на автомобиле, в него бросили гранату... - Просто ехали и все? Говорите лучше правду. Вы кто - троцкисты или из тех, из других? Почему пришли именно ко мне? - Это долгий разговор. Если угодно, я расскажу все. Но помогите сначала хотя бы женщине... - Нет, - ответил мужчина спокойно. - Я вам не буду помогать. Кем бы вы не были. Меня теперь ничего не касается. Я бывший статский советник. В молодости служил в гвардии. Штаб-ротмистр, лейб-улан. Так что стрелять умею, имейте это ввиду. Мой старший сын погиб на фронте в пятнадцатом году. Младшего расстреляли большевики в восемнадцатом. Осталась одна дочь. Я вас пущу, следом придут... не знаю кто, все равно, и увезут меня на Лубянку, за помощь врагам революции. Или наоборот. Уходите. Каждый сам хоронит своих мертвецов... Чем больше вы будете убивать друг друга, тем лучше. Уже неделю я с нетерпением жду, когда же начнется очередная Варфоломеевская ночь... Голос его был настолько ровен и равнодушен, что я понял - уговаривать старика бессмысленно. Но и отступить уже не имел возможности. - Зачем же вы вообще открыли? - спросил я. - Дурацкие пережитки прошлого, как сейчас принято говорить. Подумал, вдруг действительно женщина, случайная прохожая, ранена шальной пулей. А тут вы... Опять обычная советская ложь и провокация. Он сделал движение, чтобы шагнуть назад и захлопнуть дверь, не отводя от моего живота револьверный ствол. Он даже придавил спусковой крючок, потому что изогнутый клюв курка шевельнулся и чуть приподнялся. - Подождите. Все не совсем так, хотя вы и правы в главном. Мы не красные, не те и не другие. Я вам все объясню, но сначала помогите. Ей нужна перевязка, что-нибудь укрепляющее сердце, ну я не знаю... Положите ее где-нибудь, я побегу искать врача. Есть же в вашем районе частнопрактикующий врач? Я вам денег дам, сколько угодно... - Зачем мне ваши деньги? Когда я просил районного комиссара ЧК отпустить моего сына, взятого на улице заложником, он, знаете ли, не снизошел. Ну а я тоже не Христос... Я мог бы отнять у него револьвер, даже убить, только зачем? Умножение зла, не больше. И старик по-своему совершенно прав... Не знаю, уловил ли он мое душевное движение, но словно бы заколебался. Пробормотал что-то неразборчиво. По-моему - просто выругался. - Вот там, видите - флигелек, - он указал стволом револьвера. - Замок там хлипкий. Сломайте его и заносите свою... даму. Если что - я ничего не знал о вас. - Еще помолчал. - Схожу, посмотрю, что там у меня есть. Бинт, кажется и йод. Не знаю... ... Людмила лежала на узком топчане, накрытом старым шерстяным одеялом, обнаженная по пояс. В углу, потрескивая, разгоралась буржуйка, старик стоял рядом и без любопытства смотрел на ее большие - в других обстоятельствах весьма соблазнительные груди. Я обработал края раны йодом, забинтовал как можно туже, израсходовав два больших рулона бинта. Я слышал, что если пробито легкое, надо изолировать рану от доступа воздуха. Только, наверное, все это напрасно. Кровь из уголка рта сочилась не переставая. И пульс явно слабел. Но женщина пока оставалась в сознании. Никаких сердечных средств, кроме настойки валерианы и ландыша, у статского советника, конечно, не оказалось, да и были ли они в то время вообще? - Займитесь собой, - сказал наконец старик, - а я попробую найти врача. Живет тут один, насколько я знаю, в сексотах не числится... Пока не вернусь, из флигеля не выходите. И в дом войти не пробуйте. Там только дочь, но у нее ружье, заряженное картечью. Простите, доверять вам не имею оснований... Он с сомнением покачал головой и вышел на улицу. Я накрыл Людмилу ветхой, но чистой простыней, а сверху своим пиджаком. - Интересный старик, да? - с трудом выталкивая слова, не только из-за раны, но и сжимавшей грудь повязки, прошептала она. - А он ведь совершенно прав. Ему надо радоваться тем сильнее, чем больше нас подохнет. А он еще за врачом пошел. Но я ведь все равно умираю, да? - Глупости. Вот придет врач... - Да чем он поможет? Операцию ведь не сделает, а в больницу меня везти... побоится. - Чего ему бояться? Скажет, что на улице раненую подобрал. А пока до ГПУ эта информация дойдет, мы тебя выручим. Лишь бы операцию сделали. - Нет, не утешай меня. Так и должно было кончиться. Я сама виновата. Все-таки нужно было или отдать тебе фотопленку и отпустить по добру, или там же и застрелить. Ошибка в выборе цели. Все могло быть иначе. Я догадывалась, что ты подставка. Душа подсказывала - не связывайся. Не послушалась. Все и всегда пользовались энтузиазмом дураков. Сначала думала - дурак ты, потом поняла, что - я. А легла с тобой, потому что так захотела. Расслабилась впервые за... Не помню, год, два, больше... У нас хорошо получилось. Другие мужики здесь просто кобели. Быстрее, быстрее - и в сторону. Можно было все изменить. Не сдавать тебя, а наоборот... Бросить все и сбежать. С тобой. Ты денег хотел заработать? У меня денег много. На двоих на всю жизнь хватит. Идеи - плевать на все идеи. Я бы тебя уговорила, ведь правда? Я кивнул. Щеки у нее разгорелись, она покашливала все чаще, и тогда лицо у нее мучительно кривилось. Похоже, скоро потеряет сознание. Язык уже заплетался. Я намочил тряпку в ведре, положил ей на лоб. Людмила благодарно кивнула. - Ты бы согласился. Ты меня не любишь, а я вот, кажется, да... Сама поражаюсь. Думала, давно разучилась, и надо же... Ну, в постели любовь не обязательна. Года два-три мы бы с тобой продержались. Я тебя в Торунь повезу. У меня там дом. Торунь - красивый город... - Знаю, я там был. Там Коперник родился, костел есть, такой громадный, красный, ратуша с часами, стена высокая и городские ворота к реке выходят... - К Висле... Правда, был... Видел. Все так и есть. У меня дом недалеко от рыночной площади. Из окна Вислу видно. Скоро поедем. Я мечтала быть польской Жанной д'Арк, не получилось. Теперь буду... - она снова захрипела и наконец потеряла сознание. Сделать я все равно ничего не мог, просто сидел возле нее и курил, пуская дым в сторону приоткрытого окна, и вспоминал красивый город Торунь, где оказался двенадцать лет назад, всего на один вечер и две половинки двух дней. Ничего, кроме тех достопримечательности, о которых сказал сейчас Людмиле, нет, теперь уже окончательно Ванде, я и не запомнил. Осталось только впечатление - миниатюрный, как макет в архитектурном музее, средневековый город, в котором можно с приятностью провести несколько дней. Но вот как там жить постоянно, да еще с такой женщиной, как она - не представляю. Хотя именно как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и всех других, что у меня были, - первобытная страсть, изобретательность, удивительное отсутствие предрассудков. На Аллу я ее, конечно, не променял бы, однако отводить с ней время от времени душу было бы приятно. Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины. Истинно сказано - мозг не имеет стыда. Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже ушел от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно - молодая женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть, утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи. Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог. Я ведь и не знаю, о ней ничего кроме имени и фамилии, кто она на самом деле, сколько ей лет. Вряд ли и тридцать исполнилось. ... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть и более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро. Но зато легко, в забытьи. Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся. Вдруг - жена или сестра. - Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил. Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас? Моя рана его, очевидно обрадовала. Здесь он мог проявить свои способности, не неся никакой последующей ответственности. Хотя и выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела. - Заживет. Недели через две непременно заживет, - приговаривал он, закончив ковыряться в ране, без всякой анестезии надергав оттуда массу всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и кожаных краг. При экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и вскрикивал. - Может вам морфия уколоть? - поинтересовался врач, на что я замычал, отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца, пусть и было там не более ста граммов. - Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? - сказал он, густо засыпая поле своей варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. - Полежать придется, само собой, перевязки через день, усиленное питание... Коньяк не возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить вас пользовать. Вы далеко проживаете? - Далековато. Так что уж простите великодушно... - Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится... - То, что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда я пойду, с вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а у меня с утра визиты... - и кашлянул смущенно. Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и десятой части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал. Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся. Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив. - Ну и что мы с вами будем делать? - поинтересовался он, выразительно посмотрев на мой раскрытый портсигар. Прикурив, и похвалив, как здесь водится, мою папиросу, он взял небрежно брошенный мной на скамейку автомат, повертел в руках рассматривая. - Понапридумывали... Бьет хоть хорошо? - Получше "маузера", похуже винтовки. Тридцать патронов, на сто метров попасть в человека можно... - Вот-вот. Легко это у вас. - Да как будто у вас труднее получалось... - Тоже правильно. Я-то в настоящих войнах не участвовал, на турецкую не успел, на японскую опоздал, так что в людей, слава Богу, стрелять не пришлось, а учиться учился. Не только стрелять, а и палашом рубить, и пикой колоть... - Знаете, я сейчас уйду, но не найдется ли у вас какой-то старой шинели, например? Я поменяю ее на свою кожанку, она очень хорошая, я могу еще и деньгами добавить... В шинели за рядового проще сойти, а с рядового какой спрос, глядишь, и доберусь до дому. - И далеко идти? - На Столешников... - Может и дойдете. Однако мне кажется, что положение на улицах с каждым часом будет осложняться. Поверьте моему опыту. Пять лет гражданских войн - это кое-что. Куда там Великой французской революции... Старик, как принято в этом возрасте, вдруг замолчал, посидел, пыхая папироской, посмотрел на меня со странной смесью удивления и сочувствия. - Поищем, а что же. Поищем. Генеральская шинель с красными отворотами, наверное, не подойдет, а другая... Где-то была старая, наверное, молью траченная, так вам это неважно... Главное рост у нас с вами почти одинаковый, слишком нелепо выглядеть не будет. Он ушел, на какое-то время оставив меня наедине с телом Ванды. Я не мог спокойно смотреть на ее профиль, отчетливо просвечивающий сквозь тонкую простыню. Все время казалось, что она вдруг шевельнется и начнет вставать со своего ложа. Слишком быстро все произошло, слишком недавно она была живой, не желавшей умирать и вдруг сделавшей это. Просто так, без всякого усилия. - Вот, возьмите. - Старик вошел, неся через руку отнюдь не шинель, а темное, тоже старое пальто, пахнущее табаком, и какой-то нелепый котелок. - Я тут подумал - шинель, зачем шинель? Вас любой просто так подстрелит. Ночь, человек издали похожий на военного, пусть и мало похожий, - старик лукаво улыбнулся. - Что ж и делать, как не стрельнуть, хотя бы от скуки? А в штатского, да издали на юродивого смахивающего, зачем стрелять? Костылек еще возьмете... Пока подойдут, пока спросят... Документы у вас какие-нибудь есть? - Какие-нибудь есть, - ответил я, удивляясь мудрости статского советника. Как его зовут, я так и не спросил. И он меня не спросил. Наверное - правильно. К чему? Встретились, разошлись, а знание имени вроде бы к чему-то и обязывает. - А вы ведь не русский, милостивый государь, так ведь? - он снова хитровато прищурился. - Отчего вдруг такая мысль? - Да вы и не отвечайте, мне и вашего вопроса достаточно. Я ведь, думаете, по какому ведомству действительный статский? По судебному, милейший, по судебному. В юности мне казалось, что я похож на Андрея Болконского, а оказалось - на Порфирия Петровича... Может, обидно немного, да что сделаешь? Не мы решаем, за нас решают... Только вы меня не отвлекайте - ответьте, раз уж пришлось из каких краев к нам залетели? Не помню, что за писатель, причем этого, XX века, употребил термин, великолепно подходящий к моему собеседнику: "Обоюдный старичок". Вот уж именно... - Не понимаю, чем я вас заинтриговал, только русский я, стопроцентно. - Этим и заинтриговали. Говорите по-русски, да не по-нашему. Не знаю, где языку учились, а за час нашего с вами знакомства столько неизвестных мне оборотов употребили, столько раз ударения неправильно ставили, и, главное - думаете не так. Очень быстро в уме переводите, не знаю, с какого языка на русский, но "сапиенте сат". Это вы хоть поняли? - Чего же не понять. В латынях наслышаны. - Изумительно! - Мне показалось, что не будь здесь покойницы, старик зааплодировал бы. - Что начитаны и наслышаны - сомнений нет, а вот какой стиль когда употреблять - не постигли еще. Поэтому совет примите от опытного человека. В образованном обществе вращаться можете почти невозбранно. А с простонародьем будьте поосторожнее. Они на такие вещи куда как чутки. Те же солдаты, которые с командирами из немцев общались, - особенно. Да кто ж вы все-таки есть? Попробую угадать. По облику - северный европеец. Для немца легки и раскованны. Для англичанина - простоваты и остроумны. На француза совсем не похожи, я с ними жил, знаю. Швед, что ли, с примесью русской крови? За интересным разговором я почти забыл не только о недавней смерти почти близкой мне женщины, но и об одуряющей боли в раненой ноге. Коньяк, наверное, помог, да и нервное возбуждение подстегивало. - Знаете, господин генерал, все равно не угадаете, а тому, что скажу, не поверите. Нет в вашем мире адекватно соответственной мне нации, посему предпочитаю называть себя евреем шестнадцатого колена Израилева... Старик слегка опешил. Словно бы принял мои слова всерьез. - Шестнадцатого? Гм... Двенадцать знаю, тринадцатое вроде бы как потерялось, а?.. - Потому что есть такой офицерский тост, не вашего, впрочем, времени. "Повторим, сказал почтмейстер, наливая по шашнадцатой..." Отсюда, наверное, и пошло... Сам тост, признаюсь, я позаимствовал у отца Григория, происхождение же его явно теряется в дали времен. Возможно, и мой собеседник мог его слышать. - Ага. Так, значит, - кивнул генерал, делая вид, что понимает. Или и в правду понимая намного больше, чем я предполагал. Они ведь в свои первобытные времена тоже далеко не дураками были в рассуждении общей сложности жизни. - Тогда я вот что вам скажу. Дай вам Бог здоровья, конечно, но и покойницу не грех помянуть... Он вытащил откуда-то из-под топчана темного стекла бутылку. - Так-то мне здоровье не позволяет и дочь препятствует, а уж тут не по христиански будет... Я с ним выпил. Какого-то непереносимо скверного, вонючего, обжигающе крепкого пойла. Китайский самогон "Маотай" из проса как бы даже и не изысканней на вкус. Но все в конце концов кончается, и эта импровизированная тризна не могла более длиться, чтобы не стать очередным фарсом. Мне ведь еще идти и идти, как бы это ни казалось ненужным. Я уже встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил. - А вот это? - он показал на тело Ванды. Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что умерла и все, а остальное меня не касается. - Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение. Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно. А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать. - А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу... А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю... Не понял, чего было больше в голосе и выражения лица хозяина - возмущения или презрения. - Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую! Нет, как здорово он выразился: "живым"! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. Вдруг? И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в "серой зоне". А сейчас я в какой? - Не будем говорить о худшем, - словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, - но вообразите, что в следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет, уж, будьте так любезны... И снова сменил гнев на милость. - Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать - хорошо. Нет - и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это... Реалии гражданской войны. Не нами начато... А меня избавьте. Я так и сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас задерживать. Разве что на посошок... - Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но... А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы. Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна. - Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии. Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом кармане - "браунинг", запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос. А зато во внутреннем кармане - перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она говорила, поминая о своем богатстве? Без всяких эмоций я протянул их генералу. - Возьмите. В память о нашей встрече. И о рабе Божьей Ванде. Она католичка, но Богу, думаю, это безразлично. Поставьте свечку за упокой ее души. Или там молебен, не знаю, как оно принято... - я махнул рукой. - Понимаю, что давать деньги благородному человеку оскорбительно, но в нынешние времена какой может быть этикет? Возьмите, жить-то как-нибудь надо... Что самое интересное - он взял. А я почему-то думал, что откажется из глупой гордости. Взял, как получил карточный долг, не пересчитывая сунул в карман халата. - Ну, Бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но все же... Желаю дойти туда, куда идете... И автоматик свой не забудьте. Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте... Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую простыней, на руках, я вышел в переулок, постоял, не зная, что делать дальше. Странно все это, в такой ситуации я еще не оказывался никогда. Не знаю, для чего, почему, но я вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих. Настолько, что тишина была даже неестественна. Я положил Ванду рядом с исковерканным корпусом автомобиля. Постоял, склонив голову. Вроде так принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение. Теперь я ничего не боялся и отвечал только за себя. Как тогда, в Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно. Только вот сейчас я почувствовал, насколько плохо лично мне. Нога опухла, будто бревно, хотя рана была благополучно очищена, продезинфицирована, и кость не задета, от колена дергало вверх до пояса, и наступать было почти невозможно. И куда идти? Район, в котором я оказался, представлял себе весьма приблизительно. С тем, как эти места выглядели в нашем мире, эти улицы и переулки не имели ничего общего, аза истекшую неделю я выучить наизусть карту Москвы, конечно, не успел. Безошибочно я мог выйти к цели одним из двух кратчайших маршрутов: через Бульварное кольцо до Большой Дмитровки или же по Поварской до Моховой, а там на Тверскую или ту же Большую Дмитровкиу, только снизу. Даже с моей покалеченной ногой я бы добрался за час, беда только в том, что как раз на этих магистралях появляться никак нельзя. Именно там уже начинался или вот-вот начнется давно задуманный и тщательно подготовленный моими друзьями, теперь в этом сомнений не было, процесс ликвидации мятежа. И все с этим связанное - планомерное выдвижение войск, блокирование перекрестков, прицельная и беспорядочная стрельба во все, что движется, бессудные расстрелы подозрительных, и так далее и тому подобное. Сутки-двое благоразумным обывателям лучше сидеть за закрытыми ставнями и крепко запертыми воротами. Во избежание... Глава 22 Я решил, что пробираться к цели следует самыми глухими непроезжими переулками. Но при том возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под совершенно непонятными углами и вполне способны вывести как раз туда, где появляться не следует. Меня вдруг охватила острая тоска. Не от страха за свою жизнь, а от бессмысленности происходящего. Даже на улицах Сан-Франциско, преследуемый умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал. Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь. Стоило радоваться избавлению от смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь. Был бы я местным, я бы так не нервничал. Даже в разгар ожесточенных уличных боев обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком и рискуя. Именно потому, что это их город и их время, они интуитивно знают, как себя вести и как разговаривать с вооруженными людьми, хоть красными, хоть белыми. Я этого не знаю, и каждый легко увидит во мне чужака. Как, например, сообразил этот статский советник. Чужаков же проще всего убивать на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения. И значит, у меня теперь один выход - при малейшей опасности стрелять первым, как мне ни претит такая перспектива. Размышляя подобным образом, я брел вперед, ориентируясь по памяти и отчетливо представляя только одно - что двух опасных рубежей мне не миновать, но преодолеть их все-таки можно, если сохранять постоянную бдительность и выдержку. Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать первом веке представляли собой проблему. Старательно сохраненные и даже злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре исторической части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших прудах, все эти Кривоколенные, Армянские, Сверчковы и Петроверигские, являли собой узкие, едва ли не трехметровой ширины, щели, по бокам которых стояли тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира. Кое-кто называл этот стиль - "вампир". Нормальный переулок такого типа по своей длине трижды меняет название, трижды - направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана или без совета случайно встреченного старожила выбраться в цивилизованные кварталы города крайне проблематично. А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверным характером. И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находится в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы. Зато я подумал - все здесь чужое, совершенно все. А вот небо - то же самое. Как дома. Как в детстве... Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло оказаться даже и романтическим. Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы. Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней прибавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится. Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щурится от этого нездешнего света. Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал. Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой. От Пушкинской с минутными перерывами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана "Прага". С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет. Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен. Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок. Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэлсовские морлоки. Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный. Запомнился момент, когда на встречу мне выскочило несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках. - Стой, эй ты там, стой! Кто такой? Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка. Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя ушел я с этого места не спеша и не пригибаясь. Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову. Крови на пальцах не оказалось, очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевраловая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно. Дальнейшее представляло из себя какие-то странные обрывки впечатлений. Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки. - Эй, мужик, ты че, раненый? - спросил меня участливый голос. - Немножко есть, - ответил я. - Перевязать нечем, - обрадовали меня. - Спасибо, уже перевязался... - А за кого воюешь, за нас или за этих?.. - непонятный человек без всякой агрессии отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата. - За себя воюю, остальные мне без разницы. В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, хлюпающих носами людей. - Дык вроде и мы также. Выпить хочешь? - Хочу... Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков. - Закусишь? - Не хочется. Странные люди. Для чего им я, и сами они здесь что делают? Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили. - Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи... Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленица. До утра посидим, а там и подумаем... Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии. - А ты, земляк, что ли из идейных? - Почему так думаешь? - Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что... - На улице подобрал, - ответил я. - Ну-ну, понятно, - согласился прежний голос. - Сам-то из офицеров царских или как? Надо же, насколько был прав судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий. - Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия. Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно. Когда я передохнул и решил отправляться дальше, мне не препятствовали. Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветочного бульвара. То есть я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно было. и от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути. Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно этого не заметив. Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал, но как-то она меня все слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой здесь оказался, и ни одна шальная или прицельная пуля не могла меня больше перехватить. Надо отдохнуть, подумал я, садясь на асфальт в глубокой нише перед запертыми воротами трехэтажного особняка. - Что, плохо тебе, герой? - раздался голос из-за моего правого плеча, оттуда, где никого быть не могло, потому что я ощущал спиной и грубую, холодную каменную стену, и твердые, внахлест сколоченные доски. - Ну плохо, а тебе какое дело? - ответил я, сразу узнав этот голос. - По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? - спросил Артур. - К вам? Что удивительно, услышав голос покойника, я вновь стал мыслить ясно, отчетливо и логично. Как мне тогда казалось. Подобное бывает в процессе длительной, перешедшей все границы разумного гулянки. Вдруг, в три часа ночи, наступает момент холодной, стеклянной, нечеловеческой трезвости. Видишь себя и собутыльников как будто со стороны, говоришь пророческие, мудрые слова. Кажется, еще чуть-чуть, и постигнешь главную истину. Или - научишься летать. Помню, еще в студентах, на встрече какого-то Нового года, именно в такой час я осознал себя сидящим на подоконнике кухни, в чужой квартире, перед распахнутым окном. Внизу было тридцать этажей, на уровне глаз пролетали крупные снежинки, по ту сторону Москвы-реки сверкал огнями Кремль. За руку меня держала незнакомая девушка с несколько растрепанной прической и тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что если достаточно сильно пожелать, то вполне можно сейчас оттолкнуться от подоконника и воспарить над городом. - Новый год, все же, ночь чудес. Полетели вместе... Уверен, что если бы она сдуру согласилась, я бы постарался воплотить эту идею в жизнь, но девушка оказалась или слишком умной, или слишком трусливой, и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры. Наверное, она была права. Мы с ней еще выпили на брудершафт и отправились искать свободную комнату, чтобы познакомиться поближе... Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже не существенно. - Зачем, Артур? Зачем опережать события? Шлепнут меня сегодня - воссоединимся, никаких проблем. А сейчас я еще побарахтаюсь. У меня две сотни патронов и граната. Если сумею встать, то еще до Столешникова доковыляю. Дорогу покажешь, по старой дружбе? Или еще чем-нибудь сумеешь помочь? Его фигура выступила на фоне стены, словно нарисованная светящейся краской голограмма. - Летать, к сожалению, не могу, - ответил он, словно читая мои мысли. - В материальном виде, разумеется, а то бы донес, никаких вопросов. Хочешь - пойдем. Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях. - Как Вергилий Данте? - спросил я. - И куда приведешь? На Елисейские поля? В Элизиум? Или в тот самый утренний сад с теплым озером и обнаженными девушками? Гуриями в мусульманском понимании? - Рад бы, - ответил мне печально Артур. - Нам с тобой там было бы куда как интереснее. И ты опять очень близок к переходу. Раз я тебя вижу. Ты помнишь прошлый раз? - Как не помнить? - Мне стало легко и тепло, словно заме