е бормоча под нос. Повернулся, ткнул в сторону предсовнаркома трубкой: - Хитер ты, а я хитрее. - Да кто же спорит, Коба?! - прижал Молотов руки к груди. - Ну ладно, иди отдыхай пока. - Ну и какое ваше мнение, товарищ Лихарев? - Сталин посмотрел на Валентина с видом въедливого и склонного к ехидству экзаменатора, когда они снова остались одни. - Да что ж - мое мнение? В нем ли дело? Я - как обычный фронтовой разведчик. Доставил командиру информацию, а какие на ее основании будут приниматься решения, нам интересоваться не по чину... Он знал характер Хозяина досконально, чувствовал его настроение и иногда изображал из себя такого вот служаку-хитрована, не желавшего брать на себя больше положенного. - Это правильно, в общем и целом. Однако диалектика требует более гибкого подхода. ..Как всякий хороший, - Сталин голосом подчеркнул последнее слово, - разведчик, вы должны иметь и собственное мнение и сообщать его, когда командир попросит... - В таком случае... Ваше решение, безусловно, правильное. Сначала нужно найти наркома Шестакова, как следует разобраться в мотивах его поступка, может быть, там имели место еще какие-то, пока неизвестные нам подробности, возможно-устроить очную ставку... - Кому с кем? - Естественно, Шестакова с Ежовым, Пусть обменяются мнениями и попробуют защитить каждый свою позицию в вашем присутствии. А уже потом принимать окончательное решение. Лично я поступил бы именно так... - Лихарев сделал паузу, долженствующую означать, что отнюдь не предлагает поступить подобным образом и Сталину. - Наверное, мы так и сделаем. - Вождь расправил усы мундштуком трубки. - Только для этого, очевидно, нужно сначала иметь в наличии обе стороны? - Вы же приказали Николаю Ивановичу обеспечить явку своего "оппонента"... За трое суток. - Вы уверены, что он уложится в этот срок? - Располагая возможностями НКВД, достаточно обширными, сделать это можно. Теоретически. И при условии, что Шестаков все еще жив. И будет жив Ежов... - Даже так? Считаете, он способен на такой шаг? - Чужая душа потемки. В экстраординарных ситуациях люди иногда начинают вести себя непредсказуемым образом. Если вспомнить Гамарника, Томского... И сам Шестаков - хорошее подтверждение данному тезису. - Да, да, это так. Ну вот, чтобы избежать неприятных неожиданностей, возьмите под свой контроль... и розыск одного наркомами "личную безопасность" второго. Договорились? И, словно отыграв сольную партию, Сталин вдруг расслабился, вперевалку прошел к своему деревянному креслу, опустился в него положил на стол руки.. - А что, Валентин, найдет он наркома, как ты думаешь? - Честно сказать, не знаю, Иосиф Виссарионович. Дело трудное, самому Ежову, конечно, не по уму, но в аппарате у него умелые люди пока остались. Пусть попробует. - Он пусть пробует, а ты ему на "хвост" сядь и наблюдай внимательно. Я ведь не шучу, мне Шестаков на самом деле как можно скорее и живой нужен. Занимательно очень получается. Я вот к этому человеку с полным доверием относился, друг мой Серго его любил, и вдруг без моего согласия арестовать вздумали. Почему, зачем, а? Один момент - сюрприз мне сделать захотели, показать: вот смотрите, вы ему верили, а он такой же, как остальные, тоже троцкист-бухаринец. И как бы намек сделать - не умеете вы верных людей выбирать, доверчивый вы очень, товарищ Сталин, а враги этим пользуются. Он опять потянулся было за трубкой, потом махнул рукой, зачем, мол, это, сунул под усы просто папиросу, закурил. - Однако диалектика учит - все может быть совсем наоборот. Я сказал - хороший человек Шестаков, можно его секретарем ЦК избрать, и председатель Совнаркома из него со временем тоже может получиться, и сразу - на тебе? Арестовать Шестакова, в тюрьму его, под закон от первого декабря 34-го подвести. А это значит что? - уставил он указательный палец с длинным желтоватым ногтем прямо в переносицу Лихарева. - Опять заговор, товарищ Сталин. Пусть не антипартийный, пусть даже с добрыми намерениями, но ведь заговор. - Совершенно правильно понимаешь текущий момент! Молодец! Так вот ты теперь мне Шестакова раньще Ежова найди. Сюда привези. Мы с ним как мужчина с мужчиной разговаривать будем. А потом посмотрим, кто в доме хозяин. Так я говорю, Валентин? - Разумеется, Иосиф Виссарионович, тут и вопросов не возникает. Все сделаю. Если нарком еще живой и за границу не успел сбежать - найду. - Нет, - жестко сказал Сталин, вполне доброжелательно при этом улыбаясь. - Ты мне его и в заграницах найдешь, и из могилы, если надо, выкопаешь. А там я сам посмотрю, Шестаков это или не Шестаков, живой он или не совсем живой. А потом скажу, что дальше делать нужно... Договорились? - Так точно! - Теперь иди. Деньги нужно - у Александра возьмешь. - Сталин показал пальцем в сторону приемной. - Остальное все сам знаешь. Так? Валентин щелкнул каблуками (Сталин это любил), слегка кивнул головой, поскольку фуражки на ней не было и честь отдать было нельзя, повернулся и вышел. С Поскребышевым он побеседовал, и не только по финансовому вопросу, спустился потайной лестницей к угловому крылечку на Ивановскую площадь к ожидающей его машине, имея при себе командирскую полевую сумку, доверху полную не только советскими рублями, но и иностранной валютой, и чеками Торгсина. Все это было ему совершенно не нужно, однако человек, получивший деньги, внушает куда больше доверия, чем человек, от них отказавшийся. ГЛАВА 19 Буран утих только на третьи сутки. То есть утих ветер, и в наступившей тишине продолжал сыпаться и сыпаться с по-прежнему низкого и мрачного неба крупный мягкий снег. И мороз послабел, поднялся градусов до десяти Реомюра (у Власьева дома висел старый градусник, с толстой трубкой, налитой подкрашенным синей краской спиртом). Выбраться с кордона, хотя бы и на лыжах, стало уже возможно, но все равно трудно. А добраться до него - тем более. Районные милиционеры сорок километров по рыхлому снегу и при минимальной видимости пройти не смогли бы и под страхом немедленного расстрела. Так что вполне можно без риска обождать еще день другой. Спешить все равно некуда. До весны - как до Марса пешком. Да и риска, считал Власьев, с каждым днем, по мере угасания энтузиазма чекистов, будет все меньше. Они занимались хозяйственными работами, да и то больше от нечего делать, сугубой необходимости в этом не было. Разве что, когда Зое с детьми придется оставаться здесь одной, надолго, так чтобы не надрываться женщине непривычным деревенским трудом. За ребят Шестаков не беспокоился. Им здесь было хорошо. Играли во дворе с собаками, катались на санях и лыжах с горки от дома до озера, читали книги по вечерам, щелкая каленные в печке лесные орехи и тыквенные подсоленные семечки, и совершенно не скучали по Москве и школе. Главное - они видели отца и мать с утра до вечера и чувствовали на подсознательном уровне, что родителям здесь тоже хорошо и спокойно. А что еще нужно детям? Из сеней крытый переход вел в большой сарай, где половина была занята спрессованными брикетами душистого сена (нарком, хотя и инженер, впервые увидел довольно примитивную, но остроумно устроенную машинку для их изготовления), а вторая половина была пуста, и Шестаков, с расстегнутым воротом и закатанными рукавами гимнастерки, радостно колол топором сухие до звона чурбаки и укладывал дрова в аккуратную поленницу поближе к дверям, чтобы легче было носить их в дом. Судя по длине и высоте штабеля, дров должно хватить до лета. Эта необременительная работа напоминала наркому что-то приятное, будто бы недавнее, но вот что, он сообразить не мог, как ни напрягал память. С памятью вообще происходило нечто непонятное. Если бы в ней возникли вдруг провалы - это плохо, но объяснимо, от переживаний или болезней часто случается. У него же все время объем воспоминаний расширялся. Хорошо бы посоветоваться со специалистом, так где ж его взять. И вновь всплывающие воспоминания были не смутно-бредовые, как после дурного сна, а весьма отчетливые и главное - убедительные. Такое с ним тоже бывало раньше - вдруг придет ни с того ни с сего совершенно забытое, вроде времени растворения в морской воде сахарного предохранителя мины заграждения или порядка подготовки к выстрелу торпеды образца 1912 года, но сейчас происходило нечто совсем другое. Под вечер они запрягли в сани одну из двух лошадей, что держал у себя Власьев в качестве служебного транспорта (после коллективизации простым крестьянам иметь лошадей запрещалось. Коров как-то вдруг разрешили, а вот лошадей - упаси Бог!), привезенной из озера водой наполнили две стоящие в сенях сорокаведерные бочки. Тоже не придется Зое бегать с коромыслом по воду каждый день. Запасов же продовольствия - битой по осени дикой птицы, мороженой рыбы, зайцев, оленины и кабанятины - в холодной кладовке было полно, как и картошки в яме, соленых грибов, огурцов, квашеной капусты и моченых яблок в пузатых дубовых бочках. А вот кур и коровы у Власьева не было. Хлопотно для одинокого мужика, куда проще в случае нужды съездить в ближнюю деревню. Да и сами бабы приносили, даже и не за деньги, а в обмен на дичину. Местным мужикам последнее время в казенном лесу охотиться запрещалось, да и где денег взять на ружье, порох, свинец и прочую снасть? Так что без яиц и молока Зое придется обойтись и хлеб печь самой, если мужчины задержатся в своей экспедиции. Ну да и ничего, работа нетрудная. ...Ушли из дома на пятый день, еще до света, когда снег перестал сыпать, а мороз, наоборот, резко окреп. - А отчего это вы решили так издалека начинать? - спросил у Шестакова Власьев, уже сидя на куче дров в тендере маневрового паровоза, неторопливо постукивавшего по стыкам узкоколейки в сторону Торжка. Наркома не переставала удивлять манера егеря - иногда он бывал чрезмерно разговорчив, а иногда, вроде фенимор-куперовского индейца, ухитрялся воздерживаться от самых, казалось бы, необходимых и важных вопросов. Как сейчас, например. Они давно решили, что осуществление любых далеко идущих планов невозможно без надежных документов. Причем, как сказал Власьев, потребуется отнюдь не один комплект на каждого. Поначалу это показалось Шестакову излишним - ну что, в конце концов, за сложность - появиться на день-два в Москве, сделать не такое уж трудное, как ему представлялось, дело и вернуться обратно, ждать на кордоне весны? Если уж и придется предъявлять при внезапной проверке документы, так чекистского удостоверения с аккуратно исправленной фамилией и переклеенной фотографией будет вполне достаточно. Как он считал, сама по себе малиновая книжечка с грозной аббревиатурой на обложке отобьет охоту у любопытных милиционеров задавать лишние вопросы. Власьев только рассмеялся его наивности. - Вы, Григорий Петрович, похоже, о настоящей жизни вообще представления не имеете. Да и когда бы получить его? Наверное, с нэповских еще времен от народа окончательно оторвались. Вон даже и деньгам цены не знаете... Хорошо вас Советская власть заботилась. В поезде, в вагоне бесплацкартном, давно ездить приходилось, в кассе билет брать, а потом со всей толпой на перрон продавливаться? Вот то-то... Простите за маленький урок политграмоты, но ваши товарищи такой в стране суровый порядок завели, что в прошлую войну и в прифронтовой полосе не снился. Особенно после коллективизации. Чтобы, значит, людишки из колхозов не разбегались да из ссылки-высылки, у них паспортов вообще не имеется. Разве если справку в сельсовете или у председателя вымолит, тогда можно в поезд сесть, да и то если маршрут и цель поездки совпадают. Для того и специальные войска НКПС созданы - на вокзалах перроны охранять и документы проверять, по вагонам и под вагонами зайцев и бродяг беспачпортных вылавливать. Очень это дело солидно поставлено. От Осташкова, бывало, в Питер едешь - не раз и не два паспортину предъявишь, не испытывая при этом никакой "законной гордости". Куда там против крепостного права! Любой крепостной николаевских времен супротив нынешнего колхозника интуристом мог бы себя считать... И опять Шестаков с непонятной радостью уловил совпадение слов Власьева с собственным глубинным восприятием окружающего мира. Будто бы именно так он сам всегда мыслил, нет, не просто мыслил, а знал великолепно, но забыл вдруг отчего-то, а вот говорит Николай Александрович, и словно медом по сердцу. Не от смысла произносимого, а потому, что помогает вернуться из придуманной жизни в настоящую. И в то же время слова Власьева звучали для Шестакова почти что откровением. Он ведь действительно года, считай, с двадцать седьмого, а то и раньше, не имел понятия о реальности "за бортом". В командировки ездил - сначала в отдельных купе международных вагонов, а потом и в собственном наркомовском салоне, питался - в спецбуфетах и спецстоловых, одевался - в спецателье и "закрытых распределителях". Документы предъявлять - только партбилет на конференциях и съездах. Милицию видел лишь в виде регулировщиков, отдающих честь номенклатурному "ЗИСу". В своем деле он был специалист, знающий, решительный, волевой руководитель отрасли, а когда представил себя на улице, на вокзале, в толпе непонятных, сумрачных людей, так не похожих на персонажей бодрых кинохроник и оптимистических комедий, ему стало очень не по себе. Выходит, даже просто так оказаться среди собственного народа, теоретически самого свободного и счастливого на земле, - и то страшно, а уж когда тебя наверняка разыскивают всеми силами соответствующих органов... - Да-да, в нашем случае особенно, - словно прочитал его мысли Власьев. - Не намерен вас пугать, а исключительно, чтобы вы осознали серьезность положения. Я-то скоро двадцать лет фактически на нелегальном положении, так что и передумал много всего, и жизнь советскую изучил во всех ее омерзительных проявлениях, с народом всяким беседовал, читал опять же нужную в моем качестве литературу... В розыске всесоюзном вы наверняка теперь числитесь, а это значит, и ориентировки на вас разосланы, и словесные портреты, а может, и не только словесные, и уж на вокзалах-то сейчас каждый легавый тройную бдительность проявлять обязан. На документик энкавэдэшный особо не рассчитывайте, в райцентре где-нибудь и сойдет, а в Москве вот... Мы ж не знаем, вдруг у них там в корочках этих какие-то тайные знаки проставлены. На такой как раз случай - мы фамилию переписали и рады, а наметанный глаз взглянет - вот испекся раб божий... Увидев, что Шестаков совсем загрустил, егерь вдруг подмигнул и хлопнул его по колену. - Но не так все и страшно, с другой стороны. Давно ведь сказано: "Суровость российских законов значительно смягчается необязательностью их исполнения". На это и расчет. Ну день, два, неделю будут все от Москвы до самых до окраин землю от усердия рыть, а потом-то? Один забыл, у второго жена рожает, третий с похмелья мучается, четвертому просто надоело в каждого прохожего всматриваться. У них что, думаете, вы один такой? Да в розыске, может, несколько тысяч сразу значатся, что же, тому милиционеру малограмотному все эти тысячи ориентировок и примет в уме держать? - Ну, я же не каждый все-таки, - словно бы даже оскорбился Шестаков. - Наркомы, наверное, не так часто в розыск попадают... На моей памяти по крайней мере такого не случалось... - А кто бы вам и сказал, если б даже... Думаете, сейчас так прямо везде распечатано: сбежал народный комиссар имярек, член ВКП(б) с такого-то, многих орденов кавалер...- Он покрутил головой, будто сам удивляясь такому абсурдному предположению. - В крайнем случае - до начальников облНКВД правду доведут, прочим же прикажут по фамилии да по приметам искать. Народ-то у нас глуп, как ни печально, им скажи - "нарком", они и будут высматривать самых вальяжных, с орденами и значками Верховного Совета. Как в ту войну шпионов немецких ловили, помните? - Как же, помню... - Ну вот. Так и выходит, что нам и пугаться чересчур не следует, но и расхолаживаться - тем более. Знаете ведь, сапер ошибается лишь два раза в жизни... - Я слышал, что один. - Нет, первый раз - когда решает в саперы пойти. Вы свой лимит выбрали, больше - нельзя. В итоге того долгого, неспешного разговора, перебрав все мыслимые и теоретически допустимые варианты, они пришли к выводу, что самое лучшее было бы обзавестись минимум тремя-четырьмя комплектами подлинных документов, позволяющих ездить в поездах, останавливаться в гостиницах, более-менее спокойно проходить уличные проверки. И при первом же намеке на опасность и документы, и легенду менять. - Не слишком ли сложно? - усомнился Шестаков. - Я слышал, уголовники ухитряются годами по подложным документам жить, и ничего... - С уголовниками нам равняться нечего. У них система отлаженная, воровские "малины" да притоны в каждом городе, опыт соответствующий. Да и цена ошибки другая - год-два тюрьмы или лагеря, а что с нами сделают, если, упаси Бог?.. Спорить с Власьевым было трудно. А при мысли о том, что будет в случае поимки, Шестакова снова аж затошнило. Но где, в самом деле, они могут взять подлинные паспорта, да еще и по нескольку штук на каждого, и не только паспорта, ведь Власьев сказал, что без командировочных удостоверений, броней и всяких других бумаг ни в поезд сесть, ни в самой захолустной гостинице переночевать. И вдруг мгновенно, словно озарение на него снизошло, Шестаков испытал одновременно и радость, что так просто можно решить вроде бы неразрешимую проблему, и подобие гордости за себя: мол, не такой я оторванный от жизни чинуша, как вообразил Власьев, и тут же - недоумение. Как-то не замечал он раньше за собой таких способностей. Решения возникающих проблемой обычно находил путем долгих, напряженных, подчас мучительных раздумий и сомнений. Знал, что многие считают его тяжелодумом, и для самоуспокоения называл это рассудительностью и основательностью. Результаты ведь чаще всего оказывались в его пользу... И также непонятно отчего, он не стал сразу раскрывать товарищу своих планов. Сказал только, что знает, где без особого труда можно взять необходимое, причем почти в неограниченных количествах и отвечающее любым, самым строгим требованиям. Власьев кивнул. - Вот и хорошо. А далеко ли? - Не слишком. За пару суток обернемся... ...Выехали затемно, чтобы попасть в леспромхоз к началу утренней смены. Там у Власьева тоже были знакомые, и посадили их на паровоз без всяких. Нужно Алексанычу с кумом в Торжок, ну и ладно. И что за кум - никто не спросил. Кум и кум, за десять-то лет, пока церкви всерьез и сплошь рушить не стали и попов изводить, сколько в своем районе и в соседних районах тоже детей поперекрестили. И своих кумовьев не упомнишь, где уж до чужих. Власьев одет был в старый овчинный полушубок, заячью шапку и мохнатые собачьи унты, как всегда почти, за исключением особых случаев, одевался по погоде, а Шестакова, согласно легенде, нарядили по-городскому - в не новое, но еще приличное драповое пальто, юфтевые сапоги и кожаную, смехом, шапку вроде кубанки, какие в моде были в конце двадцатых годов, но и сейчас их еще донашивали мелкие и мельчайшие начальники. В кармане у него лежало удостоверение сержанта госбезопасности с неузнаваемо переделанной фамилией и фотографией Шестакова в непривычном для него облике. Голову ему постригли почти наголо, оставшийся ежик и уже сильно пробившиеся усы подкрасили в почти черный цвет, а главное, Зоя, разыскав среди власьевских химикатов пузырек с коллодием, сделала мужу устрашающего вида шрам от виска и до угла рта. - Дня два-три точно продержится, а то и больше. Даже умываться можно. Потребуется - спиртом смоешь. - Пузырек с собой возьмем, всегда подновить можно будет, - успокоил ее Власьев. Вдруг Шестаков заметил, что Зоя слишком уж внимательно всматривается в его лицо. - Что такое? - Знаешь, Гриша, как-то ты непонятно меняешься. Неужели... от переживаний? - Не понял, как меняюсь? - Он взглянул в зеркало и ничего особенного не заметил. Похудел разве? - Трудно это объяснить, но какой-то ты не такой становишься. Щеки запали, морщины разгладились, и взгляд другой... Я бы сказала - помолодел даже... - Чему же тут удивляться? - включился в разговор Власьев. - То человек двадцать лет себя насиловал, совесть и страх попеременно его изнутри выжигали, а теперь наконец сам собой становится. Отъелся вдобавок, отоспался. По мне, так на бывшего юнкера он сейчас куда больше похож. Вы его военные снимки видели? - Видела... - В голосе ее все равно отчетливо читалось сомнение. Конечно, жене виднее, чем другу. Она ведь не только меняющееся лицо имела в виду, она и о нескольких последних ночах помнила. Таким он раньше никогда не был. После особенно бурного пароксизма взаимной страсти она тоже спросила: "Что это с нами, Гриша?" А он ответил: "На грани жизни и смерти все чувства обостряются. Эти - в особенности". Зоя только хмыкнула неопределенно и отвернулась лицом к стене. ...Власьев установил на треноге пластиночный фотоаппарат "Агфа" с двойным мехом, пыхнул магнием и через час уже вклеивал в удостоверение чекиста в меру тускловатую фотографию. Дорисовал на уголке сектор фиолетовой, чуть вдавленной в бумагу печати. - Сойдет, пожалуй. Если в лупу специально не рассматривать. Шестаков тоже вгляделся. Нет, на его взгляд, подделка вообще неразличима. А узнать его да почти и невозможно. Сравнил этот снимок с тем, что был в его наркомовском удостоверении. Если и будет у розыскников фотография, переснятая с хранящегося в канцелярии Совнаркома, или где там еще, личного дела, так ничем она им не поможет. Особенно, конечно, менял его внешность шрам. А уже когда уходили они из дома, в сенях его вдруг остановила Зоя, уже попрощавшись: - А ты ко мне вернешься, Гриша, или насовсем? - Да о чем ты? - не понял, даже испугался Шестаков. - О том. Слишком ты стал непонятным для меня, чужим даже. И всего за четыре дня. Еще через неделю что будет? Но ты все же вернись, хоть ненадолго. Ребятам же не объяснишь. Ему вдруг стало и горько, и страшно, но что ответить жене, он не знал. Махнул рукой как-то растерянно: "Ну ты совсем говоришь что-то несусветное, Зоя, куда же мне без тебя?" - еще раз неловко зацепил губами ее щеку и выскочил наружу торопливее, чем следовало бы. ГЛАВА 20 Леди Спенсер, закончив разговор с Лихаревым, перешла в зал, примыкающий к ее рабочему кабинету. Предусмотрительно разожженный лакеем камин и исходящее от него живое тепло настраивали на романтический лад, особенно когда погода за окнами отвратительная, почти ураганный ветер завывает в печных трубах. Летящие, похоже, прямо с Северного полюса снеговые заряды залепляют оконные стекла рыхлой коркой, а через час она смывается струями холодного, злого дождя. А потом снова. Не позавидуешь оказавшимся сейчас вблизи берега морякам. Но, как писал античный поэт: "Сладко, когда на просторах морских разгуляются ветры, с твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого". На сервировочном столике ее ждала бутылка розового джина, хинная вода, соленые орешки россыпью, коробка тонких ароматических сигарет. Сильвия любила все эти маленькие радости жизни, закономерно вытекающие из ее положения. После первой мировой войны нравы стали куда свободнее, и если раньше дама из общества должна была соблюдать массу глупых условностей, начиная от обязательного ношения корсета, то теперь с этим покончено. Сделав маленький глоток своего любимого напитка, Сильвия погрузилась в размышления. То, что она оборвала Валентина, - правильно. Незачем рядовым клеркам задумываться о большой политике. Однако в главном он прав. Не только его небольшие, но неоспоримые прерогативы нарушены, но и ее на Земле почти безграничные. Неужели вправду там, на Главной базе, не поставив ее в известность, кто-то начал самостоятельную операцию? Причем, очевидно, серьезную, раз объектом воздействия стал высокопоставленный функционер одной из важнейших держав мира. Если так - это прецедент. Неприятный. Версию координатора она приняла сразу. Трудно допустить, что два важных, а главное - столь неординарных события совпали почти до минут совершенно случайно. Что же из этого вытекает? Ей перестали доверять или это общая смена курса? И то и другое ее равно не устраивало. В любом случае делать вид, что ничего не происходит, глупо. Куда правильнее самой сделать первый шаг. Связаться с Таорэрой и прямо задать вопрос. Пусть видят - она полностью контролирует ситуацию, ничто не проходит мимо ее внимания. Ее это не касается - пусть так. Но ведь существует опасность, понятная даже Лихареву, пусть вероятность ее исчезающе мала. Что, если матрица на самом деле принадлежит совсем другим? Не агграм? Тогда это ловушка! При этой мысли ей стало зябко. Не от страха, от чувства прикосновения к явлениям совсем иных порядков. По должности ей полагалось знать, что, кроме них, облаченных в человеческие тела посланцев великой аггрианской цивилизации (на самом деле она называлась иначе, этот термин взят из другого языка и другого контекста, но раз он уже стал общеупотребительным, то пусть и остается), на Земле присутствуют агенты так называемого Союза Ста миров. Они ведут здесь свою игру, руководствуясь десятки веков назад сформулированными правилами, своего рода "Гаагской конвенцией" Галактической войны. Войны, цели и перспективы которой рядовым бойцам знать как бы и ни к чему. Один из земных военных философов неплохо сформулировал: "Доблесть солдата не в рассуждении, а в повиновении. Твой враг избран не тобой, а для тебя. И нельзя отказаться от задачи под предлогом того, что она невыполнима. Как ты можешь рассуждать об этом, пока не сделал все, чтобы ее выполнить?" До сего момента Сильвии не приходилось напрямую сталкиваться ни с одним из форзейлей. Она могла лишь пытаться угадать, кто из политиков мирового уровня (или приближенных к ним "людей") исполняет на Земле функцию, аналогичную ее миссии. Но была уверена, что такая фигура есть и в случае крайней необходимости возможно с ней вступить в контакт. Только причина должна быть уж очень веской. Так как же ей поступить, если этот ее коллега-враг прибег к столь нестандартной мере, как использование в своих целях им, агграм, принадлежащей техники? Потому, что не имеется своей, или в целях введения противника в заблуждение? Впрочем, мера эта нестандартная только для них, пришельцев, коренные земляне прибегают к ней испокон века, считая такой прием само собой разумеющимся. Приняв решение, леди Спенсер начала готовить свою аппаратуру к сеансу прямой связи с базовой планетой. Увы, экстренная консультация с Центральной базой помогла ей мало. Там тоже ничего не знали, вернее - знали слишком хорошо о том, что сами подобной акции не проводили, необходимая аппаратура на Землю в означенный период не доставлялась и других резидентов соответствующего ранга, кроме Сильвии, среди землян не имеется. Значит, по принципу Оккама, который на Таорэре тоже признавался, гораздо проще допустить, что имел место какой-то сбой в земных приборах контроля и слежения. После этого разговора, предположила Сильвия, "дело" за маловажностью вполне может быть "списано в архив". В смысле бюрократизма и чиновничьей рутины сотрудники Центральной базы не уступали своим российским, советским, китайским коллегам. Поняв настроение руководства, Сильвия предпочла не заикаться о своих подозрениях в адрес соперников - форзейлей. Действительно, лучше во всем разобраться самой. Еще раз вызвав Лихарева, она повторила приказ отслеживать ситуацию в пределах своих технических возможностей, все силы бросить на поиск "таинственного наркома" и пообещала в случае необходимости прислать в помощь парочку полевых агентов с усовершенствованными поисковыми детекторами. Но... Как часто даже в самой обычной жизни вдруг случается это "но"! Следующим утром дворецкий сообщил, что внизу просит встречи с леди Спенсер посыльный. Она спустилась по широкой лестнице в холл. Молодой еще, но старающийся для солидности выглядеть лет на десять старше, клерк из банка, где она еще с довоенного времени держала значительную часть своих капиталов, вручил ей узкий конверт глянцевой голубоватой бумаги с ее собственной монограммой в правом верхнем углу. - Что это? - спросила Сильвия, медля разрывать пакет прямо в прихожей. Во всем должен быть порядок, и для такого случая в кабинете есть целый набор костяных и металлических ножей для разрезания бумаги. - Этот пакет был депонирован в начале 1921 года с поручением вручить его вам лично не ранее 10 января 1938 года. Поскольку это единственное условие, а сегодня как раз десятое, директор решил исполнить волю поручителя немедленно. Банк "Братья Бэринг и Дж. Сметс" считает тщательность и пунктуальность важнейшим условием своей деятельности. - Благодарю вас. Я не имела и не имею оснований сомневаться в надежности банка и высоких деловых качествах его сотрудников. Клерк с достоинством поклонился, придерживая локтем котелок и зонтик, с которого капало на ковер, невозмутимо принял от клиентки золотой соверен. В отличие от банкноты равного достоинства, викторианская монета могла рассматриваться не как чаевые, а чем-то вроде наградного жетона. Стоя у окна, за которым почти ничего не было видно - дождь пополам со снегом продолжал изливаться на Лондон третьи сутки подряд, да еще и пропитанный угольным дымом туман спустился почти до уровня черных шиферных крыш, - Сильвия распечатала пакет. В нем находились два листка шелковистой, чуть пожелтевшей бумаги и еще один конверт, гораздо меньший, плотно заклеенный, с выразительной надписью наискось: "Для м-ра Р. Мэллони. Только". (Естественно, по-английски.) Пожав плечами, она развернула письмо. "Доброе утро, дорогая! - прочитала Сильвия написанные ее собственной рукой слова. - Надеюсь, ты получила мое письмо вовремя и ничего экстраординарного пока не случилось. А возможно, и не случится. Понимаю, что получить письмо от самой себя, да еще когда великолепно помнишь, что его отнюдь не писала, - это шокинг. Даже при том, что нас с тобой удивить чем-либо трудно". Сильвия хмыкнула, на секунду оторвалась от текста, словно действительно пытаясь вспомнить, писала ли она нечто подобное. Когда? Ах, семнадцать лет назад. Если это мистификация, то чья и зачем?.. Бумага и конверт из ее бювара, с 1914 года она не меняла стиль. Почерк тоже на взгляд неотличим. Она продолжила занимательное чтение. "Разумеется, все не так просто. Тебе пока с подобным сталкиваться не приходилось, но я недавно поняла, что мир устроен несколько сложнее, чем нам представлялось. Поясняю. Я - это ты, какой, возможно, станешь к 1984 году. Что, впрочем, теперь проблематично. Так вот, я из восемьдесят четвертого года пишу себе в тридцать восьмой, находясь при этом в двадцать первом и, может быть, не в прямой, а в параллельной, только что возникшей реальности. Или скорее всего как раз на развилке между ними. У меня нет времени, да и особого желания излагать здесь все события и парадоксы, сделавшие такое возможным. Они уже произошли, и этого пока достаточно. Все остальное ты узнаешь сама, если я права в своих предположениях. Перехожу к сути дела. На днях я, и не совсем по своей воле, побывала на Таорэре, или, как ее называют уже добравшиеся и сюда земляне, - Валгалле. Нам с тобой, в силу нашего воспитания, это имя даже ближе. Здесь мне удалось познакомиться с твоим рапортом о выявлении якобы функционирующей в Москве электронно-квантовой матрицы некой личности. Если ты ее смогла обнаружить, значит, я совершила грубую ошибку. Это урок тебе - никогда не пытайся делать вещи, смысл и последствия которых ты не в состоянии предвидеть. Подсказываю - носителем матрицы является член Советского правительства в Москве, министр, или, на их жаргоне, - народный комиссар Шестаков. Но человек, чья личность в нем присутствует и с которым, возможно, теперь сможешь познакомиться и ты, находился в чужом теле не более трех часов, после чего благополучно вернулся назад и в настоящее время жив, здоров и никаких признаков потери части личности или ее раздвоения не проявляет. Если же излучение матрицы фиксируется после ее снятия, значит, имеет место не предусмотренный теорией феномен. Впрочем, я не слишком удивлюсь, когда окажется, что так оно и есть. Мозг и психика господина Шульгина имеют несколько необычное устройство, и, по своей обычной манере, он мог придумать нечто такое, что позволило ему оставить свой дубликат в мозгу советского министра". Сильвия вновь оторвалась от письма, осмысливая неожиданную информацию. Налив в бокал джина, чего с утра обычно не делала. Надо все-таки дочитать, а проанализировать содержание и проверить достоверность текста можно будет позже. Хотя многие моменты в откровениях ее "альтер эго" казались чересчур странными даже на первый взгляд. Прежде всего теорию параллельных реальностей она считала не теорией даже, а некой умозрительной гипотезой, позволяющей просчитывать возможные последствия предпринимаемых вмешательств в земную историю, но отнюдь не предусматривающей возникновения и одновременного существования как исходных миров, так и альтернативных. Из слов же "Сильвии-84" следовало, что указанные параллельные реальности - дело самое обычное. Если ей верить, - а оснований не верить пока не было, - за следующие десятилетия в метрополии коренным образом изменили свои отношения с агентурой, им стали гораздо больше доверять и снабжать куда более сложной и эффективной аппаратурой. Позволяющей самостоятельно осуществлять манипуляции с квантовым переносом личностей и даже произвольно перемещаться во времени. А также знакомить с последними достижениями фундаментальных наук, чего раньше не было. За последние семьдесят лет, с того дня, когда "юная наследница угасающего рода" сошла с палубы пакетбота линии Бомбей - Кейптаун - Лондон, чтобы вступить в полные права владения родовым гнездом и начать свою блестящую светскую карьеру, никаких "курсов повышения квалификации" или "семинаров по обмену опытом" для нее не организовывали. Более того, Сильвия была уверена, что "на родине" давным-давно забыто само понятие "прогресса", неизвестно, сколько тысячелетий ничего нового там не появлялось и не могло появиться. Так же, как в муравейнике трудно вообразить внезапное возникновение оригинальных, передовых технологий строительства или реформы системы воспитания подрастающего поколения. С точки зрения землянки, живущей в эпоху самого бурного за всю историю человечества прорыва во всех областях науки и техники, такое положение вещей выглядело крайне странным; базовые же установки личности заставляли ее воспринимать обе несовместимые парадигмы спокойно, как должное. "Очень многое из того, что сейчас кажется тебе странным и невозможным, господин Шульгин сможет объяснить при личной встрече, поскольку обладает даром популяризатора и является непосредственным участником событий, приведших к нынешнему нашему положению. Я не могу сейчас сказать, в каких именно отношениях находится "драйвер" со своим подопечным, степень подавления базовой личности может варьироваться от 25 до 100 процентов. Если "драйвер" преобладает, достаточно назвать его настоящим именем и сказать нечто вроде: "Леди Сильвия приветствует сэра Ричарда", после чего передать ему письмо и поступать по обстановке, воспринимая партнера как посвященного первой степени. В ином случае необходимо использовать вербальную формулу активизации матрицы (приводится текст на аггрианском командном языке). Дальнейшее будет зависеть от степени доверия, которое между вами установится. Поскольку секретов у нас друг от друга быть не может по определению, хочу тебе сказать, что какое-то время я с Александром находилась в достаточно близких, взаимоприятных отношениях, большая часть которых, к твоему сожалению, приходится на период времени, следующий за его возвращением в собственное тело. Так что сейчас он должен будет воспринимать тебя по преимуществу негативно. На то есть веские причины, и осуждать его за возможное недружелюбие не стоит. Но адресованное ему письмо, вскрывать которое тебе ни в коем случае не рекомендую, должно помочь. Ключевыми словами для первоначального подтверждения твоей со мной адекватности могут быть: "Валгалла, Новиков, Левашов, Воронцов, Берестин, Антон, Замок, Ирина". Но это даже лишнее. Хватит и письма. Теперь - чтобы тебе самой еще кое-что стало понятнее. По всем известным мне законам, прямая связь между параллельными реальностями невозможна. Но у нас случился несколько иной вариант. В силу обстоятельств, о которых у меня нет времени распространяться, я оказалась сейчас у самого основания очередной вилки бифуркации, где одновременно уже почти сформирована альтернативная реальность, но продолжает существовать и прежняя. Их окончательное разделение должно случиться в ближайшие дни, когда волна изменений цокатится от России до Англии. Так что я сейчас существую фактически в двух воплощениях одновременно, причем нахожусь почти в одной и той же точке пространства. Я - на нашей вилле в Истборне, она (то есть - ты) дома, в Лондоне. Если я не ошибаюсь в расчетах, то успею еще передать это письмо в банк на хранение. И тогда его сейчас читаешь ты - которая на самом деле я сорок шесть лет назад. Читаешь с пользой для себя и будущего. Если же нет, тогда тебе, леди Спенсер из какой-то очередной реальности, увы, так и не доведется узнать, что Шекспир, как всегда, прав и на самом деле "есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". На этом - прощай. Желаю успехов в твоем нелегком и, как мне не так давно стало известно, довольно таки бессмысленном деле. Жаль, что мне не дано узнать, что и как у тебя сложится. В моем прошлом ничего подобного не происходило. Расходящиеся мировые линии уносят нас все дальше друг от друга. Хотя - кто знает? Все еще может случиться. Р. S. Выслушай на прощание еще несколько практических советов". У самого обреза листа - знакомая, почти каллиграфическая подпись рукописной готикой. Безо всяких дежурных формул типа: "Целую", "Примите уверения", "Искренне ваша". Уф! Длинное письмо и достаточно бессвязное. Но Сильвия хорошо знала себя и понимала, что крайне трудно второпях написать логически безупречный, достаточно понятный текст, в который необходимо вложить информацию о событиях, происшедших за полсотни лет, разъяснить вещи почти необъяснимые, изложить несколько гипотез, да еще и дать практические рекомендации самой себе, все время путаясь в воспоминаниях, что тебе было в тот момент известно, а что нет. Но в любом случае на мистификацию это похоже очень мало. Репутация банка действительно безупречна, и если они сказали, что письмо депонировано именно в 21-м году, значит, так оно и есть. И автором его не мог быть никто, кроме нее самой или человека, настолько посвященного в дела резидентуры, что... Что, если такой человек существует, вся ее деятельность теряет смысл. Сильвия испытала мгновенное и острое сожаление, даже тоску, что невозможно лично поговорить с той, что писала вот это. У нее никогда не было ни родственников по крови, ни просто близких людей. Не считать же таковыми деловых партнеров и многочисленных, но на очень короткий срок, любовников. А вот с ней, с "леди Спенсер-84", Сильвия была бы счастлива повс