и состоится главный разговор. -- А вы, Микаэль, все-таки остаетесь где-то на позициях солипсизма? То есть мы здесь появились -- появились и вы, в данном виде и качестве. Мы уйдем -- не станет и вас? Вы ведь этого опасаетесь? -- Не исключаю и такой вариант, -- вполне серьезно и с долей печали в голосе ответил Шлиман. -- Да ну вас, Миша, это ведь уже совершеннейшая ерунда! Вы просто всмотритесь в себя внутренним взором. Представьте: как это может быть? Вы есть то, что вы есть. Как там вы себя конкретно чувствуете и воспринимаете, сейчас не важно. Но предположим, что вы -- только мое представление. Так это ведь только для меня! А кто, в таком случае, я для вас? Вы для самого себя? И как вы представляете свое исчезновение, если исчезну я? Как будто электролампочка перегорела и стало темно? Или как кинопленка оборвалась в аппарате? Если это случится в близком будущем, то уже сейчас вы не имели бы возможности ни говорить, ни думать, ни строить какие-то планы. Если вас не будет через час, вас нет уже сейчас! Вы поняли, о чем я? -- Кажется... -- с видимым усилием ответил Шлиман. А Вадим все не мог остановиться. -- Именно это я сообразил и осознал, ведя последний бой на перевале. Мне все стало очевидно и ясно. Если я сегодня буду убит, я не могу видеть все, что я вижу вокруг, я уже не могу чувствовать и думать. Потому что все происходящее имеет реальность и смысл только в том случае, если я это осознаю с некоторого отдаления, вспоминаю, если угодно. Поскольку абстрактного настоящего не существует! Вы улавливаете ход моей мысли? -- Улавливаю, улавливаю. Вам бы надо было, Вадим, родиться лет на пятьсот раньше. Из вас вышел бы хороший, схоласт, что христианский, что иудейский. Но мысль в принципе верная. Получается: если человеку суждено умереть -- неважно, через какой промежуток времени -- через час или через сто лет, -- он все равно не может воспринимать окружающего и осознавать себя, как личность? -- Выходит, так, -- радостно согласился Ляхов. -- И именно поэтому вы, капитан, существуете сейчас, мыслите, помните все, что было с вами раньше, и продлится это -- не знаю сколько, может быть -- всегда. Оцените, до каких высот просветления может подняться человек, в частности -- я, лежа под пулями и зверски боясь умереть... Вадим вдруг снова задумался, тревожно огляделся по сторонам и еще раз приложился к фляжке. -- Так, может быть, именно там и именно я своим мощнейшим желанием выжить создал саму возможность существования мира, в котором данная гипотеза является аксиомой? Безусловно, целью этого абсурдного диалога, почти целиком, если не по сути, то форме построенном аналогично текстам писателей так называемого "потерянного поколения" ["Потерянное поколение" -- определение, данное писательницей Гертрудой Стайн прошедшим через ужасы Мировой войны персонажам знаменитых авторов 20-х годов 20-го века: Ремарка, Хемингуэя, Дос Пассоса и пр. И самим авторам тоже: "Мы все -- потерянное поколение"], являлось желание Ляхова окончательно сбить с нарезки мозги (искусственные или естественные -- не важно) того существа, которое могло за ними наблюдать или даже направлять ход событий. -- А если вы, Вадим, так же, как и я, умерли в свое время, а сейчас просто не можете вспомнить именно момент смерти? Меня убили так, что я видел это и успел прочувствовать, а вас убили внезапно, ваша смерть наступила быстрее, и вы о ней до сих пор не знаете. И продолжаете вести себя подобно живому... -- Здорово, Миша, это зверски тонко. Правда, мы окончательно перешли в ту сферу чистого разума, где абсолютно любое утверждение является одновременно истинно верным и настолько же ложным. Да, я умер и могу даже предположить когда. Но одновременно я ухитряюсь ощущать себя не менее живым, чем прежде. И даже испытывать намного более увлекательные приключения, как я их понимаю. Я пью водку и получаю от этого удовольствие. У меня появилось намного больше интересных и любвеобильных женщин, чем я имел их при жизни. Я, наконец, общаюсь с вами и вижу разницу... Так о чем грустить? Кто его знает, вдруг именно так выглядит христианский рай? А если вам до сих пор не слишком нравится чувствовать себя мертвым, так вдруг это свойство уже вашего, иудейского представления о загробной жизни? Я, помнится, что-то такое читал. Вроде бы в вашей религии нельзя заслужить ни рая, ни спасения добрыми делами, личным мужеством или раскаянием в момент смерти. Неостроумно придумано вашими раввинами, скажу я вам. У нас -- лучше, ибо сказано: "Нет лучшей участи, как живот положившему за други своя!" Если я так и сделал, то есть именно "живот положил", а к этому, безусловно, шло, значит, рая я удостоен автоматически, а если он выглядит именно так -- значит, такой мне и положен, по делам моим и по должности моей... Наше христианство хоть и греческого происхождения, зато вся бытовая культура и психология -- славяно-норманнская, и наши представления о загробной жизни -- тоже. Иудейские или мусульманские представления о "рае" нас не вдохновляют, а вот виды Валгаллы, или "Страны удачной охоты", очень греют. Вы ж посмотрите, Миша, с каким азартом мы тут на бронетранспортерах носимся и из автоматов палим во все, что шевелится! Ляхов снова весело рассмеялся и даже, в полноте чувств, хлопнул Шлимана по плечу. И тут же испугался: а вдруг рука пройдет сквозь воздух или, напротив, завязнет, как в жидкой глине в этой имитации человеческого тела. Но нет, плечо еврейского капитана было в меру твердым и даже, пожалуй, теплым. -- Хватит, Вадим, -- очевидно, или этот жест, или предыдущие слова чем-то капитана задели. Ляхову хотелось думать, что именно тем, что он не поддался неизвестно кем запланированному сценарию, а начал разыгрывать собственный. И реплики пошли не "в ту степь". -- Давайте пока закончим все это. Завтра, если вам удастся отплыть, я провожу вас. И попытаюсь заняться созданием здесь хоть какой-то общности из тех, кто на это способен. Если нет и идея солипсизма [Солипсизм -- "буржуазная" теория философии, признающая существование только собственного "Я" и отрицающая существование внешнего мира] верна -- говорить вообще не о чем. -- Могу только согласиться с вами, коллега. Пусть мы и учились в разных учебных заведениях, но основы философского видения мира у нас почти одинаковы. "Нет, что-то здесь на самом деле неправильно, -- заставил Вадим работать ту часть мозга, которая оставалась у него трезвой всегда (не только в смысле буквальном, в процессе и после жестокой офицерской пьянки, а и в отношениях с женщинами, когда многие теряют голову абсолютно, и за карточным столом), -- я так себя вести не должен. Я болтаю, я его провоцирую, я чуть не выдал главное, что пока дает мне шанс владеть обстановкой. Надо взять себя в руки, оборвать разговор и уйти, пока Шлиман или его кукловоды не опомнились". -- Да, конечно, Миша, тем более что я ведь уже совершенно пьян. Разговариваю с вами исключительно на автопилоте... -- все это он выговорил, заставив свой язык стать косным и непослушным. -- А где собираетесь спать вы? Или... -- Совершенно правильно, или... Спокойной ночи, Вадим. -- Взаимно, Микаэль... -- Ляхов сделал несколько шагов по темной аллее, и вдруг его осенила очередная неожиданная идея. -- Подождите, Шлиман! Еще один вопрос, совсем уже последний. На сегодня... -- существенная поправка, ибо жизнь приучила Ляхова с осторожностью употреблять столь опасное определение. -- Вы, с вашими экстрасенсорными способностями, общаясь со мной и с моими друзьями, ничего такого... не заметили? -- В каком, простите, смысле? -- Да в любом. Просто -- вы воспринимаете нас, "живых", не совсем так, как подобных вам существ. Так вот, в ваших глазах и прочих органах чувств мы выглядим для вас совершенно одинаково или есть какие-то индивидуальные отличия? Я не о внешности говорю и не свойствах характера... Шлиман, кажется, понял, о чем говорит Вадим. И взглянул на него с каким-то новым интересом. Маскируя охватившее его волнение, Ляхов снова закурил. -- Что же, вопрос вы задали интересный. Не знаю даже, имею ли я право на него отвечать? -- Неужели я задел какие-то этические принципы? Они уже сформировались в вашем мире? Или существуют априорно, как данность? -- Нет, не в этом смысле, я за вас опасаюсь... -- А вот этого не стоит. Каждый отвечает за себя. И если я вас спросил, значит, кое о чем догадываюсь, ведь так? Мне просто нужно избавиться от сомнений. Согласитесь, сомнения и взаимная подозрительность в наших условиях куда опаснее, чем достоверное знание... -- Вам виднее. Если просите -- отвечу. Ваша Татьяна... В ней ощущается несколько иная сущность, чем в вас, Майе, в остальных. Нет-нет, она не из "наших"! Вы ведь пришли сюда все вместе? Или?.. -- Разумеется, вместе, и там знали друг друга довольно давно. -- Ну вот. И тем не менее что-то в ней не совсем так. Какой-то особенный фон, я бы так выразился. Знаете, вроде наведенной радиации... Нет, точнее не могу объяснить. Она, разумеется, живой человек, но как бы несет на себе печать, запах, ауру потусторонности... Извините, ничем больше не могу вам быть полезным. И словно специально, чтобы подчеркнуть окончательность его слов, с неба тут же хлынул дождь. Хотя уже давно из окружавшего гостиницу сада наплывали волны тумана. Но в России такой туман мог перейти в нечто мелкое, нудное, моросящее и в то же время романтически приятное. Здесь же все-таки субтропики. И тучи над головой словно распороли штыком, и все, что там копилось, обрушилось на землю сразу. С кромки крыши полило так, что мгновенно между Ляховым и Шлиманом образовалась тонкая стеклянная стена. А уж водосточные трубы заиграли на все лады, словно органные. Зависимо от их толщины и материала. В эту, подсвеченную фонарями, шелестящую и хлещущую своими прутьями водяную муть и ушел капитан Шлиман, отнюдь не горбясь и не ускоряя шага. * * * В голове у Вадима, разумеется, пошумливало, но совсем слегка. Выпил-то он всего ничего. А то, что часто прикладывался, так старая ведь шутка -- запрокидываешь голову, пьешь, жадно глотая, аж по подбородку и за воротник течет, бывало, но при этом языком затыкаешь тонкое горлышко фляжки, и в рот не попадает практически ничего. В строгом соответствии со сказочной формулой. То есть суть всей этой его игры, пусть примитивной, пусть наивной, в абсурдной и супермистической ситуации сводилась только к одному. При том, что выбор происходит из трех посылок. (Смешно -- опять из трех. Все, всегда, в любой культуре -- из трех.) Если он обычен, нормален и попал в странную, но все же каким-то краем реалистическую ситуацию, его действия имеют смысл и способны привести к победе. Нет, пусть не к победе, пусть к тактическому выигрышу, и то хлеб. Если же он нормален, но ситуация на самом деле сказочная, мистическая или даже соответствует некоей материалистической, но иной реальности -- и не с нашими слабыми понятиями в этой сфере вращаться, что ж, пусть будет так. Не выиграем, так хоть поиграемся. И последнее. Предположим на минутку, что он в текущем моменте все-таки ненормален. То есть -- напал на него реактивный психоз. Именно реактивный, поскольку органических поражений психики еще позавчера у него не было. Как врач, а также офицер, прошедший полную диспансеризацию и признанный абсолютно здоровым, он был в этом уверен. Что можно предпринять в таком варианте? Пойти к ребятам в баню. Не заходя в парилку -- под душ. Сначала холодный, до дрожи в коленках и гусиной кожи, потом горячий, почти кипяток. И так раз пять. После этого -- в сауну, в стоградусный жар, оттуда -- в бассейн. Варварская гимнастика нервов и сосудов, сбивающая любые посторонние комплексы. Доползти из последних сил до прохладного предбанника, растереться махровым полотенцем, долго-долго смотреть в глаза своему отражению в зеркале и при этом отчетливо артикулировать некоторые, известные только посвященным формулы. Тут или забьешься в припадке, или окончательно убедишься, что с тобой все в норме. Как Вадим и предполагал изначально, эксперимент подтвердил его полную адекватность. По крайней мере -- себе самому, очутившемуся в непростой ситуации. Ну а если загробная жизнь и в самом деле такова, то ни удивляться, ни жаловаться нет резона. * * * Через открытую дверь лоджии видно море, неспокойно шумящее, агрессивно набегающее волнами на берег. Докатываясь гребнями грязной пены до границ пляжа, оставляет на нем палки, щепки, длинные пряди водорослей. Неторопливо, обессилено возвращается обратно. Вздохи моря перемежаются дробным грохотом перекатывающейся гальки. Сочетание этих разнородных звуков создает особого рода гипнотизирующий ритм. Говорят, Гомеру он подсказал форму гекзаметра. Вадим, завернувшись в толстый банный халат, устроился в кресле с большой фарфоровой кружкой чересчур, наверное, крепкого кофе. А чего стесняться, чего беречься? И для чего? Это они там, нормальные люди на своем спокойном берегу, пусть считают калории, градусы и рубли. Мы же живем на пределе, на форсаже, создаем новые миры или готовы умереть за существующие. Чего ж еще? Зато за идею, осенившую его в разговоре со Шлиманом, не грех и выпить, теперь уже не для маскировки, а по-настоящему. Вадим откровенно гордился сейчас собой. И налил из той самой, оставшейся практически полной фляжки. Что? Не понравилась Шлиману идея протектората? Хорошо. А как вам, господа, если вы, конечно, еще не умеете проникать в мой мозг -- понравится такая скромненькая идейка? Мы же теперь сможем засылать к вам нашу, подготовленную, заведомо снабженную всем необходимым и нацеленную на выполнение конкретных задач агентуру. Как летчик имеет парашют, так все наши люди будут теперь иметь запасную явку! Вы поняли где? Просто теперь -- если удастся, конечно, вернуться (тьфу-тьфу-тьфу) и нынешняя, открывшаяся Ляхову схема мироустройства не претерпит каких-то принципиальных изменений -- можно будет с полным реальным основанием заняться тем, что испокон веку делали всевозможные шаманы, жрецы, армейские капелланы. И почти параллельно с ними -- старшие офицеры, руководители подразделений фронтовой и агентурной разведок. То есть готовить свою паству к жизни и действиям в том мире, куда им предстоит попасть в ходе выполнения боевого задания. Только если священнослужитель любой религии, облеченный сколь угодно высоким саном или рангом, не мог сообщить напутствуемому в мир, "где нет скорби и воздыханий, а только жизнь вечная", никаких практических инструкций, а светский начальник, отправляя подчиненного в тыл врага, напротив, давал достаточно четкие инструкции, называл пароли и явки, то Ляхов отныне имел возможность делать и то и другое. То есть после определенных подготовительных мероприятий, которыми еще предстоит заняться, можно будет доводить до сведения личного состава, что, погибнув в бою, каждый окажется в такой-то и такой-то местности, где необходимо, отнюдь не впадая в панику, предпринять следующие действия: в одиночку или совместно с товарищами, павшими одновременно с тобой, добраться до известного пункта, где хранятся необходимые средства "жизнеобеспечения", привести себя в должный порядок, пройти период адаптации, после чего приступить к поиску действующих на данной территории организационных структур. А о том, что следует из слов "покойника" касательно Татьяны и как себя вести в соответствии со вновь открывшимися обстоятельствами, мы подумаем завтра. На свежую голову. Глава 11 Ляхов давно знал эту истину -- в первый раз пробовать управляться на боевом корабле, пусть даже катере, а уж, упаси бог, на эсминце или крейсере, лучше всего в открытом море, не ближе десяти миль от берегов, камней и иных посторонних предметов. Причем здесь имелись в виду настоящие флотские офицеры, выбравшие ценз вахтенных начальников, не одну сотню часов отстоявшие на мостике рядом с командиром или старпомом, на уровне подсознания усвоившие, как и что полагается делать. Наконец-то получившие допуск к самостоятельному управлению. И все равно. Для тренировки он выбрал "Статный" -- катер, стоявший ближе всех к выходу с внутреннего рейда. Чтобы как можно меньше маневрировать. Два последних дня Тарханов, в соответствии со своим дипломом инженера по эксплуатации автобронетехники, копался в двигателях, изучал наставления и инструкции, касающиеся механической и артиллерийской частей. Для удобства будущего похода наклеивал бумажки с обозначениями назначения каждого прибора и рычага в ходовой рубке, допустимых положений стрелок на циферблатах, и так далее. Вадим, в свою очередь, читал лоции всех лежащих на запланированном пути морей, выписывал на отдельных листах бумаги нужные береговые ориентиры, места опасных течений и "прочие опасности". По счастью, в штурманском столе нашлись многочисленные карты, на которых его предшественники -- настоящие штурманы -- прокладывали курсы и маршруты катера, по крайней мере, до входа в Дарданеллы. За этот рубеж интересы сторожевого отряда не распространялись. Нельзя сказать, что Ляхов испытывал такое же сильное волнение и нервное напряжение, как настоящий моряк, впервые кладущий ладони на тугие обрезиненные рукоятки манипуляторов. Ему ведь лично ничего не угрожало: ни страх опозориться перед товарищами и вышестоящим начальством, ни отказ в долгожданном допуске к самостоятельному управлению и, соответственно, серьезными препонами в карьере. Ему-то что? Если даже растеряется, не справится с кораблем, посадит его на камни или разобьет о стенку -- какая беда? Попробует еще и еще раз. До результата, или пока катера на базе не кончатся. А все равно, такова, наверное, магия профессии. Об этом говорили все его знакомые, принадлежавшие к славной касте судоводителей. С чувствами, владеющими тобой на мостике, не сравнится ничто на свете. Управление самым роскошным и мощным автомобилем по сравнению с этим -- дым и тлен. Да он и сам это знал, походив по Финскому и Ботническому заливам на простенькой яхте класса "Летучий голландец". Но сейчас-то под ногами была палуба боевого катера водоизмещением почти в девяносто тонн, с двумя дизелями суммарной мощностью 8 тысяч лошадиных сил, способных легко выдать 35 узлов, а на форсаже и все 40, пожалуй. -- Ну что ж, давай начнем, помолясь, -- сказал он Тарханову, занявшему место за пультом управления двигателями. Обычная ходовая вахта -- три офицера, плюс рулевой в чине строевого квартирмейстера или унтер-офицера, им же придется управляться вдвоем. Сергей осторожно подал вперед РУД [Рычаг управления двигателями]. Тихо рокотавшие в машинном отделении дизеля ощутимо повысили тональность. Вибрация палубы стала гораздо ощутимее. -- Малый вперед. Компасный курс на выход из бухты -- триста девять с половиной. Вадим плавно потянул на себя левый манипулятор, осторожно направляя форштевень в достаточно широкий проход между оконечностью мыса и волноломом. Тут ведь в чем главная хитрость -- если стараться двигаться помедленнее (вроде как риска меньше), корабль теряет управляемость, плохо слушается руля, вступают в силу течения и ветровой снос. Прибавить -- не зная маневренных элементов судна, инерции, реакции на изменение числа оборотов винтов, массы других тонкостей, известных только специалистам, в восьмидесяти случаях из ста означает аварию, если не катастрофу. Вот и надо как-то так изловчиться, чтобы уловить эту золотую середину. На морской простор они все-таки выбрались, пусть с берега маневры "Статного" выглядели довольно жалко, напоминая попытки сильно пьяного человека пройти по одной половице. Зато, когда главные опасности остались позади и распахнулся перед катером морской, ничем не ограниченный простор, Вадим повеселел. И даже несколько обнаглел. -- Средний вперед. Тарханов подал рукоятку, по старинке называемую "машинным телеграфом", до указанной отметки. Ускорение оказалось неожиданно резким. Катер присел кормой и приподнял нос. Стрелка лага живо побежала к восемнадцати узлам. Перед форштевнем поднялась бутылочного цвета разрезная волна, удивительно неподвижная. Она как бы прилипала к корпусу катера, проносясь вместе с ним мимо остальной толщи воды, медленно изменяя форму в гребне и в изгибе, но оставаясь все время той же самой -- шипящей, отороченной пузырьками белой пены. Волна стояла под мостиком неотрывно, как часть корабля, и смотреть в ее живую глубину было спокойно и приятно. -- Идем, Серега! Смотри, как идем, красота! -- Ляхов не мог сдержать распирающего грудь восторга. -- А ну, еще прибавим! -- Стоит ли? -- Тарханов отчего-то не разделял его восторга и эйфории. Может быть, потому, что сидел за своим пультом почти как простой пассажир, не уловив еще прелести капитанства. -- Восемнадцать узлов, по-моему, в самый раз. Большинство каботажников и того не делают, насколько я знаю. -- Так то ж каботажники! Ты еще портовый буксир в пример поставь! А это -- настоящий корабль! Интересно, как на тридцати будет... -- Кончай, -- не поддался на провокацию Тарханов. -- Раздухарился ты не в меру. Будет еще время. Ты бы лучше разворачивался да попрактиковался в гавань входить-выходить, сообразил, как на этой штуке тормозить, по-сухопутному выражаясь... Ляхов понял, что товарищ абсолютно прав. Если они собираются плыть, подобно древним мореходам, в виду берега, от мыса к мысу, останавливаясь на ночевки в подходящих бухточках или встреченных по дороге портах и гаванях. Здесь главное -- именно умение проходить узости, не впереться на отмель или подводные камни, швартоваться к пирсам, становиться на якорь. А следовательно -- назубок знать, когда и на каком расстоянии от берега следует переходить с "малого вперед" на "полный назад", заранее представлять, как себя при этом поведет корабль. Чувствовать инерцию судна, нутром представлять радиусы циркуляции на каждой заданной скорости. Помнить к тому же, что при глубине под килем менее четырех, кажется, осадок корабля мощность двигателей падает вдвое и руль ведет себя совсем не так, как на чистой воде. А уж насколько все усложняется, если в море не штиль, а волнение, меняющий при изменении курсов направление и силу ветер... Вадим вдруг вспомнил, что на дворе стоит, скорее всего, февраль в самом начале, и нынешняя тихая и теплая погода -- не более чем атмосферная аномалия. Впереди наверняка предстоят еще и шторма, и метели, особенно по мере продвижения на север. Романтическое настроение само собой улетучилось. В принципе доктор на мостике у штурвала -- это примерно то же самое, что штурман со скальпелем у операционного стола. -- Все так, командир, спорить не с чем. А все равно жалко. Сейчас бы врубить на полный, узлов под сорок, -- и через сутки мы в Стамбуле! Глядишь, и погода испортиться не успеет... Скучный ты человек. Ну хорошо, пошли, будем пробовать до места швартануться. Входить в ковш гавани оказалось намного страшнее, чем выходить из него в открытое море. Когда, издергав дизеля на реверсах, Ляхов все-таки приткнулся к пирсу, тельняшку можно было выжимать. * * * ...После четырех дней непрерывных тренировок Вадим решил, что кое-что у него начало получаться. И ему уже не хотелось бросать здесь "Статного", с которым он почти сроднился. Чем-то вроде предательства это пахло. Первый корабль -- это как первая любовь. Сначала страшновато, сердце колотится и руки дрожат, а потом все как-то образуется почти само собой. Так и здесь. Упражняясь в швартовках, он всего три раза не слишком удачно прижался к стенке, да и то без особых последствий. Два раза стер краску до белого металла на левой скуле и снес крышку клюза, а один раз грубо навалился кормой, прогнул транцевый лист, но винты, слава богу, не повредил. Однако решено было идти домой на "Сердитом", систер-шипе [Систер-шип -- однотипный корабль-близнец (англ.)] "Статного", который был поновее, а главное -- с большим вкусом и комфортабельнее отделан. * * * Пока Вадим осваивал искусство кораблевождения в одиночку, Тарханов, Розенцвейг и девушки старательно и увлеченно обустраивали корабль, который должен был стать не только средством передвижения, но и домом на несколько ближайших месяцев. А то и... Но об этом думать не хотелось. И не полагалось. Катер был тщательно, в меру возможности и квалификации его и Тарханова, подготовлен к дальнему походу в техническом смысле. Дизеля проверили на холостых и полных оборотах, во всех картерах, цилиндрах гидравлических устройств на всякий случай сменили масло, от береговой станции довели до нормы заряд аккумуляторов и давление в воздушных баллонах и углекислотных системах пожаротушения. Само собой, боевой катер -- отнюдь не прогулочная яхта, которая при равном и даже намного меньшем водоизмещении способна была обеспечить своих пассажиров приемлемым комфортом для трансокеанского, а то и кругосветного путешествия. Автономность катера, то есть срок нахождения в море на переходе или при выполнении боевой задачи, по замыслу конструкторов, не превышала одной недели. Поэтому удобства жизни на нем были самые минимальные. Все, что касалось условий обитаемости людей, заведомо принесено в жертву военно-технической целесообразности. Весь объем корпуса и надстройки был до предела напичкан орудиями уничтожения себе подобных, боеприпасами, приборами и оборудованием, предназначенными для обеспечения бесперебойного функционирования боевой техники. Кем-то из флотских теоретиков еще в середине девятнадцатого века было сказано, что боевой корабль -- всего лишь платформа, предназначенная для доставки артиллерии к месту сражения. Матросский кубрик на десять коек, шестиместная кондукторская [Кондуктор -- звание корабельного специалиста, промежуточного между офицерами и матросами, аналогичное нынешнему прапорщику или мичману флота] каюта и две офицерские двухместные были втиснуты в самые неудобные, ни для чего иного не пригодные закоулки корпуса. Между машинным отделением, артиллерийскими и торпедными погребами, цистернами с водой и топливом, отсеками гидрофонов и иными служебными помещениями. Под подволоком и вдоль переборок тянулись пучки разноцветных труб, электрических кабелей, в самых неожиданных местах располагались вентили, клапаны, распределительные коробки. Пока не запомнишь на уровне подкорки, где что торчит, шишек и ссадин набьешь бесчисленно. В камбузе еле повернуться одному человеку, электрическая плита -- как в холостяцкой квартирке. Чайник вскипятить, консервы разогреть. Если кастрюлю супа из концентратов -- желательно в штиль или на якорной стоянке. Особенно же расстроил девушек гальюн. Мало что один на всех, расположен в самой корме, над дейдвудной трубой, между бортом и румпельным отделением, на непрерывно вибрирующей площадке, так еще и узкий настолько, что требовались специальные тренировки, чтобы сделать свое дело, не набив синяков на локтях и копчике. И это на стоянке. Что же будет на ходу? Всего лишь два места на "Сердитом" в какой-то мере отвечали представлению цивилизованных людей о комфорте. Капитанская каюта вплотную соседствовала с ходовой рубкой и сообщалась с ней, чтобы и лишней секунды не потратить, если потребуется личное вмешательство командира. Не люкс, конечно, но вполне приличное помещение. И поспать можно, и гостей принять, если потребуется. А еще -- кают-компания. Под нее была щедро выделена кормовая часть надстройки, площадью три на четыре метра и высотой два с половиной, -- после боевых отсеков -- спокойно разогнуться во весь рост. По два больших иллюминатора с каждого борта плюс панорамное окно с дверью, выходящие на ют. Палуба и переборки покрыты двадцатисантиметровым слоем звукоизолирующей пробки, чтобы господа офицеры могли достойно и культурно отдохнуть между вахтами. Там помещались обеденный стол, четыре полумягких кресла вокруг него, раскладной диванчик, на котором можно, в случае необходимости, разместить до трех гостей, книжные полки с беллетристикой, приобретенной на общественные деньги, магнитофон и даже небольшой бар. Согласно уставу, в походе каждый офицер мог рассчитывать на две бесплатные чарки приравненных к казенному хлебному вину по крепости напитков -- восемьдесят граммов к обеду и семьдесят к ужину, а также на некую дополнительную порцию, на каждом корабле свою, исходя из традиций и характера старшего офицера. Поскольку кают-компания была единственным местом, на которое власть командира вне службы не распространялась. На "Сердитом", судя по всему, и старпом был большим либералом, и офицерская касса взаимного кредита стеснения в средствах не испытывала, поскольку бар был укомплектован приличными по качеству и не дешевыми водками, коньяками и ликерами. Такой же вывод можно было сделать из содержания библиотеки, набора звукозаписей, нескольких симпатичных, исполненных маслом пейзажей на переборках, а главное -- натурального бонсаи [Бонсаи -- специальным образом выращенное миниатюрное дерево. Особо ценные бонсаи бывают возрастом пятьсот лет и более, сохраняя высоту около полуметра и соответствующие пропорции {японск.)] хоккайдской сосны, закрепленного в кардановом подвесе. Такое было известно и по сухопутной службе. Как где сложится. Одни офицерские собрания напоминали сельский трактир, а другие, в каком-нибудь Весьегонске Тверской губернии или самой что ни на есть Кушке, вдруг поражали чистотой, изысканностью интерьеров и неожиданным аристократизмом духа, витающего в совершенно неподходящих помещениях. Поэтому и выбрали они для похода именно "Сердитого", хотя "Статный" все равно Вадиму нравился больше. Поначалу Майя с Татьяной впали почти в отчаяние, увидев, в каких условиях им придется существовать во время длительного морского перехода. Но постепенно, за время подготовки к экспедиции приобвыклись, тем более что Ляхов им на наглядных примерах объяснил, что каравелла Колумба, "Санта-Мария", на которой генерал-капитан пересек Атлантику и открыл Америку, была ровно вдвое меньше этого катера. Причем лишенная электричества, радиосвязи, канализации и горячего водоснабжения. Однако с экипажем в полсотни человек свободно исполнила свое историческое предназначение, чуть ли не год проведя в полной автономке, -- И вы ведь сами этого хотели, -- добавил Вадим. -- Зато нам не грозят никакие неожиданности, вроде недавно пережитых, за исключением неизбежных на море случайностей, и не нужно больше трястись в грузовиках неизвестно сколько дней и месяцев. В кустики бегать по любой погоде. Так что устраивайтесь. Девушки смирились с неизбежностью и начали обживаться. Каждой было предоставлено по офицерской двухместной каюте, симметрично расположенной в твиндеке [Твиндек -- междупалубное пространство на судне, в данном случае -- между машинным отделением и верхней палубой], откуда трап поднимался к тамбуру кают-компании. Размерами и интерьером они приблизительно соответствовали купе международного спального вагона, с соответствующими поправками на военно-техническую специфику. Но как одиночный будуар -- очень даже ничего. Если в него натаскать из окрестных магазинов Военторга и городских лавок ковров, одеял, подушек, приличный запас хорошего постельного белья, посуды, массы прочих необходимых и приятных мелочей, способных скрасить молодым женщинам длительное пребывание в почти герметичной стальной коробке. Командирскую каюту Ляхов, без всяких споров, забрал себе. Потому что, обреченный на роль судоводителя, обязан был, даже уступив место у манипуляторов Тарханову или Розенцвейгу, вскакивать по малейшему поводу. И спать в полном смысле этого слова предполагал только на надежных, защищенных стоянках, буде таковые представятся. В ином же случае ограничиваться только чутким подремыванием. Розенцвейг с Тархановым, кстати, тоже в обиде не остались. Командный кубрик на баке, под носовой пушкой, и кондукторская каюта, переоборудованные для индивидуального проживания, получились очень неплохими помещениями, просторными и теплыми. Когда срубили трехэтажные стальные койки, откидные столы и банки [Банка -- на флоте любое сиденье, доска в шлюпке, табурет или скамейка в кубрике], на освободившееся место привинтили по серванту карельской березы из гостиницы, такие же письменные столы и кресла, стало даже уютно. Опять же, за счет дорогих ковров, которые можно было, не заботясь о ценах, в три-четыре слоя укладывать на палубе, вешать на переборки, в стиле восточной сакли накрывать флотские рундуки поверх надувных и пробковых матрасов, решена была самая главная проблема. Если кто не знает, главное, что омрачает флотскую жизнь на кораблях (за исключением тропиков, конечно, там другая беда), так именно холод и сырость. Вокруг сплошное железо. За десятимиллиметровыми листами корпуса -- морская вода, даже при плюсовой температуре обладающая свойством оттягивать тепло, а уж когда воздух в минусах -- и говорить не о чем. Пусть паровая грелка шипит в полную мощь, иней все равно держится на подволоке и по углам кают и жилых палуб. С учетом этого разыскали в береговом магазине мощные электромасляные калориферы, Тарханов сообразил, как их подключить к бортовой сети. Те киловатты, что раньше уходили на питание боевых сервомоторов и бортовой аппаратуры (их там требовались немереные тысячи), теперь грели помещения катера. Ну и Мировой океан, конечно, в разумной пропорции. Если бы они располагали соответствующим количеством рабочей силы (а нужная техника имелась), за несколько дней на стапеле можно было, убрав все лишнее, кое-что добавив и переставив, переделать катер в приличное прогулочное судно. Однако втроем и при их способностях это было нереально. Все, что удалось сделать, это срезать болты крепления палубных торпедных аппаратов и сбросить те прямо за борт, туда же отправились противолодочные бомбометы, полсотни самих глубинных бомб, каждая под центнер весом, и восемь полутонных торпед. Заодно выбросили гидрофоны и занимавшую половину рубки радиолокационную станцию с антеннами, поскольку работать на ней все равно никто не умел. До предела разгрузили крюйт-камеры, оставив две сотни выстрелов для пятидесятисемимиллиметровой пушки и по тысяче патронов для каждого из пулеметов. Честно сказать, и этот арсенал был в общем-то ни к чему. Морских сражений здесь не предполагалось, а если бы и да -- им не выиграть боя с самым слабым противником, легким торпедным катером или БДБ [БДБ -- быстроходная десантная баржа, вопреки названию, очень опасный противник, вооруженный скорострельными дальнобойными орудиями калибром 88-100 миллиметров], но с полноценными кадровыми экипажами. И все равно. Остаться безоружными в пусть и безлюдном, но однозначно враждебном мире?! Это противоречило не убеждениям даже, а инстинктам. Учили как; придется помирать, так с музыкой. Стреляя из всего, что может, пока морская волна не заплеснется в раскаленный от беглого огня ствол. Катер разгрузили порядочно, тонн на двадцать, и он сразу приподнялся на полметра, обнажив нижнюю марку шкалы Плимсоля [Шкала Плимсоля -- нанесенные на борт корабля (в районе форштевня) отметки, указывающие осадку судна в водах разной солености и плотности, в летнее и зимнее время]. Теперь на "Сердитого" можно было принять сколько угодно припасов мирного назначения. И места, и грузоподъемности хватало с запасом. Лишь бы не ошибиться с балансировкой, чтоб не перевернуться в море невзначай. Вроде не ошиблись. Благо справочники содержали необходимую мудрость и на этот случай. По сложившейся уже традиции обеспечивали себя припасами на каждый очередной этап путешествия по абсолютному максимуму. Исходя из предположения, что впереди их может ждать все, что угодно. То ли штормом в открытое море унесет и выбросит на необитаемый остров, то ли какие-то очередные хронофизические катаклизмы случатся. Выяснится, к примеру, что за пределами сто или двухсотмильной зоны действуют совсем другие законы и на греческом или турецком берегу пища не пригодна к употреблению, а солярка не желает гореть в форсунках. Потому решено было иметь на борту двойной по отношению к расчетной потребности запас горючего и продовольствия, чтобы продержаться до пресловутой даты предполагаемого возврата, то есть приблизительно полгода. А о том, что случится, если их надежды не осуществятся, думать смысла не было. * * * Все эти дни Ляхов не встречался со Шлиманом, чувствуя, однако, его присутствие поблизости. Не то обычной догадкой, не то особенно обострившейся за последние дни интуицией. Бродил где-то тут мертвый капитан, неизвестно, раздумавший до отплытия людей отправляться в поиски источников пропитания и "единомышленников" или, наоборот, по-быстрому сбегавший туда и вернувшийся. С какими, кстати, целями? Собственными или возложенными на него "свыше"? Кто же это может понять? Если посчитать просто навскидку, исходя из обычных пропорций, на территории Израиля за последнюю неделю должно умереть обычным порядком сотен пять человек. Ладно, допустим, большинство -- старики, старухи, новорожденные дети. Но от автомобильных аварий, криминальных убийств, вряд ли прекратившихся боестолкновений на границе уже могло найтись десятка два-три покойников, больше подходящих к целям Шлимана. И ведь наверняка в военных госпиталях продолжали умирать солдаты и офицеры последней войны. Так всегда бывает -- ранения, несовместимые с жизнью, послеоперационные осложнения, врачебные ошибки и тому подобное. Одним словом, отряд до полусотни отвечающих его критериям персон капитан набрать мог вполне. Об этом, кстати, Майя, которую Вадим держал в курсе и переговоров своих, и мыслей, спросила его сама. Не может ли, мол, этот Шлиман, с непременно извращенной, как же иначе, по отношению к нормальным людям психикой, привести сюда банду таких же вампиров, просто чтобы нас сожрать. Мало ли что он говорил насчет питательности консервов или гемостатика. А потом захватит наш катер и отправится на поиски новых приключений и новой пищи. -- Раз мы здесь оказались, почему ему не предположить, что на тех берегах не подвернется кто-нибудь еще? Живой, но не столь вооруженный и организованный, как мы? Вообразят себя испанцами, едущими покорять безобидных индейцев. -- Да ну брось ты, это уже вообще из разряда сказок... А сам тем не менее испытал не совсем вдохновляющее чувство холодка внизу живота и мурашек за шиворотом. Черт его знает, на самом-то деле? У женщин, у них на всякую нечистую силу чутье посильнее нашего. И ведьмы ведь из них получаются, это во всех книгах написано, в том числе и в научных. Вот то же и Татьяна. На самом ли деле все так, как она Майе рассказала, или успела во что-то другое превратиться? В суккуба или инкуба, не помнил он, кто из этих демонов женскую сущность представляет, кто мужскую. И очень Вадима мучило, что нельзя пока откровенно поговорить с Сергеем. Вдруг да не поймет, находясь под влиянием собственных чувств и предрассудков? Неглупый, конечно, парень, надежный друг, но в таких случаях полагаться на здравый смысл нельзя. Стократно известно из литературы и личного опыта, что, ежели вопрос упирается в женщину, логика, самые разумные доводы, наглядные примеры даже могут отдыхать. -- Я тебя прошу, -- сказал он Майе, -- не подавая виду, держи ее под присмотром. Со всей возможностью. Как смотрят за наркоманом или алкоголиком. Ничего плохого сказать не хочу, но... Сама ведь видишь, куда