€осиф Ѓродский. ’рофейное

Ћцените этот текст:
€осиф Ѓродский. ’рофейное


I

     ‚  начале была тушенка. ’очнее -- в начале была втораЯ  мироваЯ  война,
блокада  родного  города  и великий  голод, унесший  больше  жизней, чем все
бомбы, снарЯды и пули  вместе взЯтые. Ђ  к концу  блокады  была американскаЯ
говЯжьЯ тушенка  в  консервах.  ”ирмы "‘вифт", по-моему, хотЯ  поручитьсЯ не
могу. Њне было четыре года, когда Я ее попробовал.
     ќто  навернЯка  было первое за  долгий  срок мЯсо.  ‚кус  его,  однако,
оказалсЯ  менее  памЯтным,  нежели  сами банки. ‚ысокие,  четырехугольные, с
прикрепленным на боку ключом, они  возвещали об  иных принципах механики, об
ином мироощущении  вообще.  Љлючик, наматывающий  на  себЯ тоненькую полоску
металла при открывании, был  длЯ русского ребенка откровением: нам  известен
был  только нож. ‘трана все еще жила гвоздЯми,  молотками, гайками и болтами
-- на них она и  держалась; ей предстоЯло  продержатьсЯ в таком виде большую
часть нашей жизни. Џоэтому никто не мог мне толком объЯснить,  каким образом
запечатываютсЯ такие банки. џ и по  сей день не  до  конца понимаю,  как это
происходит. Ђ тогда  -- тогда Я, не отрываЯсь,  изумленно  смотрел, как мама
отделЯет  ключик  от банки, отгибает металлический Язычок,  продевает  его в
ушко ключа и несколько раз поворачивает ключик вокруг своей оси.
     ѓоды спустЯ после того, как их содержимое было поглощено  клоакой, сами
банки  --  высокие,  со  скругленными  --  наподобие  киноэкрана  -- углами,
бордового  или темно-коричневого  цвета,  с иностранными  литерами по бокам,
продолжали  существовать во  многих  семьЯх на полках  и на  подоконниках --
отчасти  из соображений чисто  декоративных, отчасти  как удобное вместилище
длЯ  карандашей,  отверток,   фотопленки,  гвоздей   и  пр.   …ще  их  часто
использовали в качестве цветочных горшков.
     Џотом мы этих банок больше не видели -- ни их студенистого содержимого,
ни непривычной формы. ‘  годами росла  их ценность  --  по крайней мере, они
становились все более  желанными  в товарообмене  подростка. Ќа  такую банку
можно было выменЯть  немецкий штык, военно-морскую прЯжку или увеличительное
стекло. Ќемало пальцев было порезано об их острые краЯ.  €  все же в третьем
классе Я был гордым обладателем двух таких банок.

II

     …сли  кто-то  и извлек выгоду из войны, то  это мы  -- ее дети.  Џомимо
того,  что  мы  выжили,  мы  приобрели богатый  материал  длЯ  романтических
фантазий. ‚ придачу  к обычному детскому рациону, состоЯщему из „юма  и †юлЯ
‚ерна,  в нашем  распорЯжении оказалась всЯческаЯ военнаЯ бронзулетка -- что
всегда пользуетсЯ большим успехом у мальчишек.  ‚ нашем случае успех был тем
более велик, что наша страна выиграла войну.
     ‹юбопытно  при  этом,   что   нас  больше  привлекали  военные  изделиЯ
противника,  чем   нашей  победоносной   Љрасной  Ђрмии.  ЌазваниЯ  немецких
самолетов -- "юнкерс", "штука", "мессершмитт", "фокке-вульф" -- не сходили у
нас с Языка. Љак и автоматы "шмайссер", танки "тигр" и эрзац-продукты. Џушки
делал Љрупп,  а бомбы любезно поставлЯла  "€.ѓ.”арбениндустри". „етское  ухо
всегда чувствительно к странным, нестандартным  созвучиЯм. „умаю, что именно
акустика, а не ощущение реальной опасности, притЯгивала наш Язык и  сознание
к  этим  названиЯм. ЌесмотрЯ  на избыток оснований, имевшихсЯ  у  нас,  чтоб
ненавидеть  немцев,   и   вопреки   постоЯнным  заклинаниЯм   на  сей   счет
отечественной пропаганды, мы звали их обычно "фрицами", а не "фашистами" или
"гитлеровцами". Џотому, видимо, что знали  их, к счастью,  только в качестве
военнопленных -- и ни в каком ином.
     Љроме  того, немецкую  технику мы в изобилии видели в  военных  музеЯх,
которые  открывались  повсюду в  конце сороковых. ќто были самые  интересные
вылазки -- куда лучше, чем в цирк или в кино, особенно если нас туда  водили
наши демобилизованные отцы (тех из нас,  то  есть, у которых отцы остались).
Љак ни  странно,  делали  они  это  не очень  охотно,  зато  весьма подробно
отвечали  на наши  расспросы  про  огневую  мощь  того или  иного  немецкого
пулемета и про количество и тип взрывчатки той или иной бомбы.  Ќеохота  эта
порождалась  не  стремлением уберечь  нежное сознание от  ужасов  войны и не
желанием уйти от воспоминаний о погибших друзьЯх и от  ощущениЯ вины  за то,
что  сам  ты  осталсЯ  жив.  Ќет,  они просто  догадывались, что нами движет
праздное любопытство, и не одобрЯли этого.

III

     Љаждый из них -- Я имею в виду наших живых отцов -- хранил, разумеетсЯ,
какую-нибудь мелочь  в памЯть о войне. Ќапример,  бинокль ("цейс"!), пилотку
немецкого   подводника   с   соответствующими   знаками  различиЯ   или   же
инкрустированный перламутром  аккордеон,  серебрЯный портсигар, патефон  или
фотоаппарат.  Љогда  мне  было  двенадцать  лет,  отец,  к  моему  восторгу,
неожиданно извлек на свет божий коротковолновый приемник. Џриемник называлсЯ
"филипс"  и  мог  принимать  радиостанции  всего  мира -- от  Љопенгагена до
‘урабаи. ‚о всЯком  случае, на  эту мысль наводили названиЯ  городов на  его
желтой шкале.
     Џо меркам того  времени "филипс" этот был вполне  портативным -- уютнаЯ
коричневаЯ вещь  25х35 см,  с  вышеупомЯнутой  желтой шкалой  и с похожим на
кошачий, абсолютно  завораживающим зеленым глазом индикатора настройки. Ѓыло
в  нем,  если  Я правильно  помню, всего  шесть ламп, а  в  качестве антенны
хватало полуметра  простой проволоки. Ќо тут и  была закавыка. „лЯ постового
торчащаЯ  из  окна  антенна  означала  бы  только  одно.  „лЯ  подсоединениЯ
приемника к общей антенне на здании  нужна была  помощь специалиста, а такой
специалист,  в  свою  очередь, проЯвил бы никому не  нужный интерес к вашему
приемнику.  „ержать дома  иностранные приемники не  полагалось  --  и точка.
‚ыход  был  в  паутинообразном сооружении под потолком, и так Я и  поступил.
Љонечно, с такой антенной Я не  мог поймать Ѓратиславу или тем более „ели. ‘
другой стороны,  Я все равно не  знал  ни  чешского,  ни хинди. Џрограммы же
Ѓи-би-си, "ѓолоса Ђмерики"  и  радио  "‘вобода" на русском  Языке все  равно
глушились. Ћднако  можно  было  ловить  передачи  на  английском,  немецком,
польском,  венгерском, французском, шведском. Ќи одного из них Я не знал. Ќо
зато по  "ѓолосу  Ђмерики"  можно  было слушать программу "Time  for  Jazz",
которую вел самым роскошным в мире бас-баритоном “иллис Љоновер.
     ќтому коричневому, лоснЯщемусЯ, как старый  ботинок, "филипсу" Я обЯзан
своими первыми  познаниЯми  в  английском и знакомством с пантеоном джаза. Љ
двенадцати годам немецкие  названиЯ  в наших  разговорах начали  исчезать  с
наших уст, постепенно  сменЯЯсь  именами  ‹уиса Ђрмстронга, „юка ќллингтона,
ќллы ”ицджеральд, Љлиффорда Ѓрауна, ‘иднеЯ  Ѓеше, „жанго ђайнхардта  и —арли
Џаркера. ‘тала менЯтьсЯ, Я помню, даже наша  походка:  суставы  наших крайне
скованных  русских оболочек  принЯлись впитывать  свинг.  ‚идимо, не один  Я
среди  моих  сверстников  сумел  найти  полезное  применение  метру  простой
проволоки.
     —ерез шесть симметричных отверстий в задней стенке приемника, в тусклом
свете мерцающих радиоламп,  в лабиринте  контактов, сопротивлений и катодов,
столь же  непонЯтных,  как  и  Языки,  которые  они  порождали, Я, казалось,
различал …вропу. ‚нутренности приемника всегда напоминали  ночной  город,  с
раскиданными  там и  сЯм  неоновыми  огнЯми.  € когда в тридцать два года  Я
действительно приземлилсЯ в ‚ене, Я сразу же ощутил, что в известной степени
Я с  ней  знаком. ‘кажу только, что, засыпаЯ в  свои первые  венские ночи, Я
Явственно чувствовал,  что менЯ  выключает некаЯ невидимаЯ рука --  где-то в
ђоссии.
     ќто был  прочный аппарат. Љогда однажды, в пароксизме гнева, вызванного
моими бесконечными странствиЯми  по  радиоволнам, отец швырнул его  на  пол,
пластмассовый Ящик раскололсЯ, но приемник продолжал  работать.  Ќе  решаЯсь
отнести  его в  радиомастерскую, Я пыталсЯ, как мог, починить эту похожую на
линию Ћдер  -- Ќейсе трещину  с  помощью  клеЯ и  резиновых тесемок. ‘ этого
момента, однако, он существовал в  виде двух почти независимых друг от друга
хрупких половинок. Љонец ему пришел,  когда стали сдавать лампы. ђаз или два
мне удалось  отыскать,  через друзей  и знакомых, какие-то  аналоги, но даже
когда  он  окончательно  онемел,  он  оставалсЯ  в  семье  --  покуда  семьЯ
существовала.  ‚ конце  шестидесЯтых все покупали латвийскую "спидолу"  с ее
телескопической антенной и всЯческими транзисторами внутри.  Љонечно,  прием
был у нее лучше, и она была портативной. Ќо однажды в мастерской Я увидел ее
без задней  крышки. Ќаиболее  положительное,  что  Я  мог  бы  сказать о  ее
внутренностЯх, это что они напоминали географическую  карту (шоссе, железные
дороги, реки, притоки). Ќикакой конкретной местности они не напоминали. „аже
ђигу.

IV

     Ќо  самой  главной  военной  добычей  были,  конечно,  фильмы.  €х было
множество,  в   основном   --  довоенного   голливудского  производства,  со
снимавшимисЯ в них (как нам удалось выЯснить два десЯтилетиЯ спустЯ) ќрролом
”линном,  Ћливией  де  •евиленд,  ’айроном Џауэром,  „жонни  ‚айсмюллером  и
другими.  Џреимущественно  они  были  про  пиратов,  про  …лизавету  Џервую,
кардинала ђишелье и т. п. и к  реальности  отношениЯ  не имели.  Ѓлижайшим к
современности был,  видимо,  только  "Њост  ‚атерлоо" с ђобертом ’ейлором  и
‚ивьен ‹и. Џоскольку государство не очень хотело платить за прокатные права,
никаких исходных данных, а часто даже имен действующих лиц и исполнителей не
указывалось.  ‘еанс  начиналсЯ так. ѓас свет, и на экране белыми  буквами на
черном  фоне  поЯвлЯлась надпись:  ќ’Ћ’ ”€‹њЊ Ѓ›‹ ‚‡џ’ ‚ ЉЂ—…‘’‚…  ’ђЋ”…џ ‚Ћ
‚ђ…Њџ  ‚…‹€ЉЋ‰ Ћ’…—…‘’‚…ЌЌЋ‰ ‚Ћ‰Ќ›. ’екст мерцал на  экране минуту-другую, а
потом начиналсЯ фильм. ђука со свечой освещала  кусок  пергаментного свитка,
на  котором кириллицей было  начертано: ЉЋђЋ‹…‚‘Љ€… Џ€ђЂ’›, Ћ‘’ђЋ‚ ‘’ђЂ„ЂЌ€‰
или ђЋЃ€Ќ ѓ“„.  Џотом иногда шел  текст, поЯснЯющий времЯ  и место действиЯ,
тоже  кириллицей, но  часто стилизованной под готический шрифт. Љонечно, это
было воровство, но  нам, сидевшим в  зале, было наплевать. Њы  были  слишком
занЯты -- субтитрами и развитием действиЯ.
     Њожет,   это  было  и  к  лучшему.  Ћтсутствие  действующих  лиц  и  их
исполнителей  сообщало  этим   фильмам  анонимность   фольклора  и  ощущение
универсальности.  Ћни  захватывали  и  завораживали  нас  сильнее,  чем  все
последующие плоды  неореализма  или "новой волны".  ‚ те  годы --  в  начале
пЯтидесЯтых, в конце правлениЯ ‘талина,  --  отсутствие титров придавало  им
несомненный архетипический  смысл.  €  Я  утверждаю, что одни только  четыре
серии  "’арзана" способствовали десталинизации больше, чем все речи  •рущева
на XX съезде и впоследствии.
     Ќужно  помнить  про  наши широты, наши  наглухо  застегнутые,  жесткие,
зажатые, диктуемые зимней психологией нормы публичного и частного поведениЯ,
чтобы оценить впечатление от голого длинноволосого  одиночки,  преследующего
блондинку в гуще тропических  джунглей, с шимпанзе в качестве ‘анчо  Џансы и
лианами в качестве средств передвижениЯ. Џрибавьте к этому вид Ќью-‰орка  (в
последней  из  серий,  которые  шли  в  ђоссии),  когда   ’арзан  прыгает  с
Ѓруклинского моста, и вам станет понЯтно, почему чуть  ли не целое поколение
социально самоустранилось.
     Џервой  оказалась,  естественно,  прическа.  Њы  все  немедленно  стали
длинноволосыми. ‡атем  последовали брюки  дудочкой.  Ѓоже, каких  мук, каких
ухищрений  и  красноречиЯ стоило  убедить наших  мамаш --  сестер  --  теток
переделать  наши  неизменно  черные  обвислые  послевоенные  портки в прЯмых
предшественников тогда еще нам неизвестных джинсов! Њы были непоколебимы, --
как, впрочем, и наши  гонители:  учителЯ, милициЯ, соседи, которые исключали
нас из школы,  арестовывали на улицах, высмеивали, давали обидные  прозвища.
€менно  по  этой  причине мужчина, выросший  в пЯтидесЯтых  и  шестидесЯтых,
приходит  сегоднЯ  в  отчаЯние,  пытаЯсь  купить  себе пару  брюк:  все  это
бесформенное, избыточное, мешковатое барахло!

V

     ђазумеетсЯ, в этих трофейных картинах было  и нечто более серьезное: их
принцип  "одного против  всех" --  принцип,  совершенно чуждый коммунальной,
ориентированной  на  коллектив  психологии  общества,  в котором  мы  росли.
Ќаверное,  именно  потому,  что все  эти королевские  пираты  и  ‡орро  были
бесконечно далеки от нашей действительности,  они повлиЯли на нас совершенно
противоположным   замышлЯвшемусЯ   образом.   Џреподносимые   --   нам   как
развлекательные   сказки,   они   воспринимались    скорее   как   проповедь
индивидуализма. ’о, что  длЯ нормального  зрителЯ было костюмной  драмой  из
времен  бутафорского  ‚озрождениЯ,  воспринималось  нами   как  историческое
доказательство первичности индивидуализма.
     ”ильм, показывающий  людей на фоне природы, всегда имеет документальную
ценность.  ’ем  более  --  по  ассоциации  с  печатной  страницей  --  фильм
черно-белый.  Џоэтому  в  нашем  закрытом,  точнее, запертом  на  все  замки
обществе мы скорее извлекали из этих картин информацию, нежели развлекались.
‘  каким  жадным  вниманием  мы  рассматривали  башенки и  крепостные  валы,
подземельЯ и рвы, решетки и палаты, возникавшие на экране! €бо мы  их видели
впервые в жизни! Њы принимали голливудскую бутафорию из папье-маше и картона
за чистую монету, и  наши представлениЯ о …вропе, о ‡ападе, об истории, если
угодно, были обЯзаны  этим лентам  чрезвычайно многим. „а такой степени, что
те из нас,  кто позже очутилсЯ  в бараках нашей карательной  системы,  часто
улучшали свою диету, пересказываЯ сюжеты и охранникам, и  соузникам, которые
этих трофейных картин не видели, и припоминаЯ детали этого ‡апада.

VI

     ‘реди  этих   трофеев   иногда  попадались  настоЯщие  шедевры.  Џомню,
например, "‹еди ѓамильтон" с ‚ивьен ‹и и ‹оренсом Ћливье. ’акже Я припоминаю
и  "ѓазовый  свет"  с  тогда  совсем еще молодой  €нгрид Ѓергман. ЏодпольнаЯ
индустриЯ  была  начеку,  и  сразу  после   выхода  фильма  у   какой-нибудь
сомнительной личности  в общественной уборной или в парке можно  было купить
открытку  с  фотографией  актрисы  или  актера.  ‘амым  драгоценным  в  моей
коллекции был ќррол ”линн в "Љоролевских пиратах", и в течение многих  лет Я
пыталсЯ  имитировать  его   выставленный   вперед   подбородок  и  автономно
поднимающуюсЯ левую бровь. ‘ этой последней Я потерпел неудачу.
     € пока не замерли обертоны сей низкопоклоннической ноты,  позвольте мне
здесь вспомнить  еще одну вещь, роднЯщую  менЯ с  Ђдольфом ѓитлером: великую
любовь моей юности по имени ‡ара  ‹еандер. џ видел ее только раз,  в "„ороге
на эшафот", шедшей тогда  всего неделю,  про Њарию ‘тюарт. Ќичего  оттуда не
помню,  кроме  сцены,  в  которой  юный  паж  скорбно преклонЯет  голову  на
изумительное бедро своей обреченной королевы. Џо  моему убеждению, она  была
самой   красивой  женщиной,  когда-либо  поЯвлЯвшейсЯ  на   экране,  и   мои
последующие вкусы и предпочтениЯ, хотЯ сами по себе и  вполне достойные, все
же  были  лишь  отклонениЯми от  обозначенного  ею идеала. €з  всех  попыток
объЯснить  сбивчивую  или  затЯнувшуюсЯ романтическую  карьеру эта,  как  ни
странно, представлЯетсЯ мне наиболее удовлетворительной.
     ‹еандер умерла два или три года назад, кажетсЯ, в ‘токгольме. Ќезадолго
до  этого  вышла пластинка с ее шлЯгерами, среди  которых  была Die Rose von
Novgorod. €мЯ  композитора -- ђота, и  это не мог быть никто иной, кроме как
Ќино ђота. Њотив куда лучше,  чем тема ‹ары  из  "„октора †иваго";  слова, к
счастью,  немецкие, так  что  мне  все  равно. ’ембр голоса -- как у  Њарлен
„итрих,  но вокальнаЯ техника много  лучше. ‹еандер действительно поет, а не
декламирует. Ќесколько раз мне приходила в голову мысль, что, послушай немцы
эту  мелодию,  у них не  возникло  бы  желаниЯ маршировать nach  Osten. …сли
вдуматьсЯ, ни  одно  столетие не  произвело  такого количества  шмальца, как
наше; может быть, ему  стоит  уделить побольше вниманиЯ.  Њожет быть, шмальц
нужно  рассматривать  как  орудие  познаниЯ,  в  особенности  ввиду  большой
приблизительности  прочих  инструментов, находЯщихсЯ  в распорЯжении  нашего
века. €бо мальц  суть плоть от плоти, кровь от крови младший брат мерца. “
нас у всех  больше причин  сидеть дома, нежели  маршировать  куда-либо. Људа
маршировать-то, если в конце -- только жутко грустный мотивчик.

VII

     Џодозреваю, что мое поколение составлЯло самую  внимательную  аудиторию
длЯ всех этих до- и послевоенных продуктов фабрики снов. Ќекоторые из нас на
какое-то времЯ стали завзЯтыми киноманами, но, вероЯтно, по другим причинам,
нежели наши  ровесники на  ‡ападе.  „лЯ нас кино  было единственным способом
увидеть ‡апад. Ќачисто забываЯ про сюжет, мы старались  рассмотреть все, что
поЯвлЯлось  на  экране, --  улицу  или квартиру,  приборную панель  в машине
героЯ,   одежду,   которую   носила  героинЯ,   ощутить   место,   структуру
пространства, в --  котором происходило  действие. Ќекоторые из нас достигли
немалого  совершенства в определении натуры,  на  которой снималсЯ  фильм, и
иногда мы  могли отличить ѓеную  от ЌеаполЯ и уж  во всЯком случае Џариж  от
ђима всего по  двум-трем  архитектурным  ансамблЯм.  Њы  вооружались картами
городов  и горЯчо спорили, по  какому адресу  проживает †анна  Њоро в  одном
фильме и †ан Њаре -- в другом.
     Ќо  это, как  Я уже сказал, началось позже, в конце шестидесЯтых. Ђ еще
позже  наш интерес к кино  стал ослабевать, по  мере того как мы осознавали,
что  фильмы  делаютсЯ все чаще режиссерами  нашего возраста и могут  они нам
сказать все  меньше и  меньше.  Љ  этому  времени  мы были  уже законченными
книгочеЯми, подписчиками на "€ностранную  литературу", и отправлЯлись в кино
все  с меньшей и меньшей  охотой,  видимо, догадавшись,  что  знакомитьсЯ  с
местами, где никогда не будешь жить, бессмысленно.  ќто, повторЯю, случилось
намного позже, когда нам уже было за тридцать.

VIII

     Ћднажды было мне лет  пЯтнадцать  или шестнадцать --  Я  сидел во дворе
огромного  жилого дома  и  вколачивал  гвозди  в  крышку  деревЯнного Ящика,
наполненного  всЯческими  геологическими  инструментами,  которые  следовало
послать на „альний ‚осток, куда вслед за ними предстоЯло отправитьсЯ и мне и
где менЯ уже ждала моЯ партиЯ. „ело было в начале маЯ, но день был жаркий, Я
потел и смертельно скучал. ‚незапно из открытого  окна на одном из последних
этажей  раздалось "A-tisket, a-tasket"; голос был голосом  ќллы ”ицджеральд.
Џроизошло  это  в  1955  или 1956  году, в  одном  из  грЯзных  промышленных
пригородов ‹енинграда. "Ѓоже  мой,  --  помню,  подумал  Я,  --  сколько  же
пластинок нужно  напечатать, чтобы одна  из них закончила свой путь здесь, в
этом   кирпично-цементном  нигде,   среди   не   столько  сохнущих,  сколько
впитывающих сажу простынь и фиолетовых трусов!"

IX

     џ знал эту песенку отчасти благодарЯ моему радио, отчасти потому, что в
пЯтидесЯтых у любого городского мальчишки была своЯ коллекциЯ так называемой
"музыки на костЯх". ќто были диски  из  рентгеновской пленки,  с самодельной
записью какой-нибудь джазовой музыки. ’ехника  копировального процесса  была
длЯ менЯ непостижима, но  подозреваю, что это была вполне простаЯ процедура,
поскольку  предложение  всегда  оставалось на стабильном уровне, а цены были
доступны.
     ќти  жутковатые  на  вид  диски  (вот  вам  Ядерный  век!)  можно  было
приобрести тем же путем,  что и самодельные фотографии западных кинозвезд: в
парках, общественных  туалетах, на толкучке и в  ставших  тогда  знаменитыми
коктейль-холлах,  где можно  было  сидеть  на  высоком табурете и потЯгивать
молочный коктейль, воображаЯ, что ты на ‡ападе.
     € чем  больше Я об этом  думаю, тем больше Я убеждаюсь, что  это и  был
‡апад.  €бо  на  весах  истины  интенсивность воображениЯ  уравновешивает, а
временами  и  перевешивает  реальность.  Џо  этому счету, с  преимуществами,
присущими  любой  оглЯдке,  Я  даже  склонен  настаивать,  что  мы-то и были
настоЯщими,  а  может  быть,  и  единственными  западными  людьми.  ‘  нашим
инстинктивным индивидуализмом, на каждом шагу  усугублЯемым коллективистским
обществом, с нашей ненавистью  ко всЯкой групповой принадлежности,  будь она
партийной, местной или же, в те годы, семейной, мы были больше американцами,
чем  сами американцы. Ђ если Ђмерика -- это самаЯ последнЯЯ  граница ‡апада,
место, где  ‡апад кончаетсЯ, то  мы, Я  бы сказал,  находились  эдак за пару
тысЯч миль от ‡ападного побережьЯ. Џосреди ’ихого океана.

X

     ѓде-то   в   начале    шестидесЯтых,   когда    принцип   романтической
недосказанности,  воплощенной в поЯсе  и подвЯзках,  стал потихоньку сдавать
позиции,  все  больше и больше  обрекаЯ  нас на ограниченность колготок с их
однозначным или -- или, когда иностранцы, привлеченные  недорогим, но весьма
сильным  ароматом рабства,  начали прибывать  в ђоссию  крупными  партиЯми и
когда мой  приЯтель  с  чуть  презрительной  улыбкой на  губах заметил,  что
географию, вероЯтно,  может  скомпрометировать  только  историЯ, девушка, за
которой Я тогда ухаживал,  подарила  мне на день рождениЯ книжку-гармошку из
открыток с видами ‚енеции.
     Ћна сказала, что книжечка эта когда-то принадлежала ее бабушке, котораЯ
незадолго до первой мировой войны проводила медовый месЯц в €талии. ’ам было
двенадцать  открыток  в сепии,  отпечатанных  на плохой  желтоватой  бумаге.
Џодарила она мне их потому, что как раз в это времЯ Я весьма носилсЯ с двумЯ
романами  Ђнри  де  ђенье, незадолго  до того  прочитанными;  в  обоих  дело
происходило в ‚енеции, зимой; и Я говорил только о ‚енеции.
     €з-за того, что плохо  отпечатанные открытки были с коричневым налетом,
из-за  широты, на  которой  стоит ‚енециЯ,  и из-за того,  что  в  ней  мало
деревьев, трудно было определить, какое времЯ года на них изображено. Ћдежда
тоже  мало помогала,  поскольку  люди  были  одеты в длинные юбки,  фетровые
шлЯпы, цилиндры или котелки и темные пиджаки -- моды начала века. Ћтсутствие
цвета и  общий мрак  изображенного  подводили  к  заключению,  которое  менЯ
устраивало: что это -- зима, единственное подлинное времЯ года.
     „ругими словами, их фактура и меланхолиЯ, столь знакомые мне по родному
городу, делали фотографии  более  понЯтными, более реальными; рассматривание
их вызывало  нечто  похожее  на  ощущение, возникавшее  при  чтении писем от
родных. € их "читал" и "перечитывал". € чем больше Я их читал, тем очевидней
становилось, что они  были именно тем, что слово  "‡апад" длЯ менЯ  значило:
идеальный  город у зимнего морЯ,  колонны, аркады, узкие переулки,  холодные
мраморные  лестницы,  шелушащаЯсЯ  штукатурка,  обнажающаЯ  кирпично-красную
плоть,   замазка,   херувимы  с   закатившимисЯ   запыленными   зрачками  --
цивилизациЯ, приготовившаЯсЯ к наступлению холодных времен.
     €, глЯдЯ  на  эти открытки, Я поклЯлсЯ  себе,  что, если Я когда-нибудь
выберусь из родных  пределов, Я отправлюсь зимой в ‚енецию, сниму комнату  в
подвальном помещении, с окнами вровень с водой, сЯду, сочиню две-три элегии,
гасЯ  сигареты о влажный  пол, чтобы они  шипели, а  когда деньги  иссЯкнут,
приобрету не обратный билет, а  дешевый браунинг -- и пущу себе там же в лоб
пулю.  „екадентскаЯ,  Ясное  дело,  греза (но если  в  двадцать  лет  вы  не
декадент,  то  --  когда?).  €  все  же  Я  благодарен  Џаркам,  давшим  мне
осуществить   ее   лучшую   часть.  ‘пору   нет:  историЯ  весьма  энергично
компрометирует  географию.  …динственный  способ  борьбы  с  этим  --  стать
отщепенцем, кочевником,  тенью, скользЯщей по  кружеву фарфоровой колоннады,
отраженной в хрустальной воде.

XI

     Ђ потом  был "ситроен" (2 л.  с.),  который Я однажды  увидел  в родном
городе; он стоЯл на пустой улице у ќрмитажа,  против  портика с кариатидами.
Џохож он был на недолговечную, но  уверенную в себе бабочку, с крылышками из
гофрированного железа  -- из такого во времЯ второй мировой войны  строились
ангары и по сей день делаютсЯ полицейские фургоны во ”ранции.
     џ рассматривал  его без всЯкой корысти. Ѓыло мне двадцать лет, машину Я
не  водил  и водить не мечтал. ‚ то времЯ,  чтобы обладать машиной в ђоссии,
нужно  было  быть подонком --  партийным  боссом  (или  его отпрыском),  или
большим ученым, или знаменитым спортсменом. Ќо даже и тогда машина ваша была
бы  отечественного  производства,  пусть  и  с  украденной  конструкцией   и
технологией.
     "‘итроен"  стоЯл на  улице,  легкий  и  беззащитный,  начисто  лишенный
чувства  опасности,  обычно  свЯзанного  с  автомашиной.  Ћн  казалсЯ  легко
ранимым, а вовсе не  наоборот. џ никогда не видел столь безобидного предмета
из  металла.  ‚  нем  было  больше человеческого, чем  в  иных  прохожих,  и
ошеломительной простотой своей он  напоминал  те самые  трофейные консервные
банки,  которые все еще стоЯли на моем подоконнике. “ него не было секретов.
Њне  захотелось в  него влезть  и  уехать --  не  потому,  что  мне хотелось
эмигрировать, а потому, что это было все  равно как надеть пиджак -- вернее,
не пиджак, а плащ --  и  отправитьсЯ на прогулку. € его распахнутые форточки
поблескивали, напоминаЯ близорукого человека в очках, с поднЯтым воротником.
…сли  памЯть мне  не изменЯет, разглЯдываЯ этот автомобиль, Я ощутил  прилив
счастьЯ.

XII

     Џолагаю,  что  моими первыми  английскими  словами  были  "His Master's
Voice", поскольку иностранный  Язык  начиналсЯ в  третьем классе,  когда нам
было по десЯть лет, а  отец вернулсЯ со службы на „альнем ‚остоке, когда мне
было  восемь. „лЯ него  война закончилась в  Љитае, но  добыча  его была  не
столько китайской, сколько  Японской,  потому что за тем  столиком проиграла
џпониЯ.  €ли  так тогда  казалось.  ѓлавным  сокровищем были пластинки.  Ћни
покоились  в массивных, но  весьма  элегантных картонных альбомах с золотыми
тиснеными Японскими  литерами.  €ногда на  обложке  изображалась чрезвычайно
легко одетаЯ дама, которую вел в танце джентльмен во фраке. ‚ каждом альбоме
было  до дюжины  блестЯщих  черных  дисков, таращившихсЯ на  вас  из плотных
конвертов  своими  красно-  или черно-золотыми этикетками. ‚ основном,  "His
Master's  Voice"  и  "Columbia".  •отЯ  название  второй  фирмы  было  легче
произнести,  на  этикетке у  нее  красовались только буквы, и задумчивый пес
победил. „о такой степени, что его присутствие влиЯло на мой выбор музыки. ‚
результате к десЯти  годам Я  лучше знал ќнрико  Љарузо  и ’ито  ‘кипа,  чем
фокстроты и танго,  которые тоже  имелись в изобилии и  которые Я  вообще-то
даже предпочитал. Ѓыли там также всЯкие  увертюры и классические "шедевры" в
исполнении ‘токовского и  ’осканини, "Ђве ЊариЯ" с Њариан Ђндерсон  и полные
"Љармен" и "‹оэнгрин" --  певцов уже не вспомню, но помню, что  мама была от
этих  записей  в восторге.  ‚  сущности,  эти  альбомы  представлЯли  полный
довоенный музыкальный рацион европейского среднего класса;  в наших краЯх он
был даже вдвойне сладок, поскольку прибыл к  нам  с опозданием. € принес его
задумчивый песик,  практически -- в зубах. Њне  понадобилось не менее десЯти
лет,  чтобы понЯть, что  "His Master's  Voice"  означает  именно "голос  его
хозЯина":   пес  слушает  хозЯйский  голос.   џ  думал,  он  слушает  запись
собственного  лаЯ, потому что Я  воспринимал трубу граммофона как мегафон, и
поскольку собаки обычно  бегут впереди хозЯина, все мое детство эта этикетка
длЯ менЯ означала голос собаки, сообщавшей  о приближении хозЯина.  ’ак  или
иначе,  пес этот  обежал  целый мир, поскольку  отец нашел  эти пластинки  в
анхае,  после  разгрома  Љвантунской  армии.  ‚о  всЯком   случае,   в  мою
действительность они прибыли с неожиданной стороны; помню, мне не раз снилсЯ
сон:  длинный   поезд   с   блестЯщими  черными  пластинками  вместо  колес,
украшенными  надписЯми  "His  Master's  Voice"  и  "Columbia", громыхает  по
шпалам, выложенным из слов "ѓоминдан",  "—ан Љайши", "’айвань", "—жу  „э" --
или  это  были  названиЯ станций? Љонечной остановкой, по-видимому, был  наш
коричневый кожаный патефон с  хромированной стальной ручкой, которую заводил
недостойный  Я. Ќа  спинке кресла --  отцовский  темно-синий  военно-морской
китель с золотыми  эполетами, на полке над вешалкой  --  мамина  серебристаЯ
лиса, ухватившаЯ себЯ за хвост, в воздухе -- "Una furtiva lagrima".

XIII

     €ли  "La  Comparsita"   --  по   мне,   самое  гениальное   музыкальное
произведение  нашего  времени. Џосле  этого  танго  никакие триумфы не имеют
смысла: ни твоей страны, ни твои собственные. џ никогда не умел танцевать --
был слишком зажатым и к тому же вправду неуклюжим, но эти гитарные стоны мог
слушать часами и, если вокруг никого не было, двигалсЯ им в такт. Љак многие
народные  мелодии,  "La  Comparsita"  -- это, в  сущности, "плач", и в конце
войны траурный лад  был  уместнее,  нежели буги-вуги.  Ќикто  не стремилсЯ к
ускорению, все хотели сдержанности. Џотому что смутно догадывались,  к  чему
вообще все  идет. ’ак что можете списать на нашу латентную эротику тот факт,
что мы  были  так привЯзаны к вещам, которые еще  не  стали  обтекаемыми:  к
черным лакированным крыльЯм сохранившихсЯ немецких BMW  и "опель-капитанов",
к  не менее  блестЯщим американским "паккардам"  и  к  похожим  на  медведей
"студебекерам"  с  прищуром их  ветровых  стекол  и  двойными задними шинами
(ответ  „етройта  на  нашу  всепоглощающую   грЯзь).  ђебенок  всегда  хочет
перегнать свой возраст,  и  если уж  невозможно  вообразить себЯ  защитником
отечества (поскольку вокруг тебЯ полным-полно реальных защитников), то можно
унестись  в воображении в некое невнЯтное иностранное прошлое и увидеть себЯ
в  большом черном "линкольне",  с испещренной фарфоровыми кнопками приборной
доской,  рЯдом  с  какой-нибудь  платиновой  блондинкой,  припадающим  к  ее
фильдекосовым  коленЯм на мЯгком, лоснЯщемсЯ кожей сиденье. „а даже и одного
колена  было  бы  достаточно. €ногда достаточно  было просто прикоснутьсЯ  к
гладкому крылу.  ѓоворит вам  это человек,  родной  дом  которого  любезными
усилиЯми ‹юфтваффе был стерт с лица земли и который впервые попробовал белый
хлеб восьми  лет  от  роду (или же,  если эта  метафора  слишком  чужда,  --
кока-колу в  возрасте  тридцати двух). ’ак что спишите это на вышеупомЯнутую
латентную   эротику,  но   проверьте  в  телефонной   книге,   где  выдаютсЯ
удостоверениЯ мудакам.

XIV

     …ще   был   замечательный,   цвета   хаки,   американский   термос   из
гофрированного пластика,  с  похожим  на ртуть  зеркальным цилиндром внутри,
который  принадлежал  дЯде и который  Я  разбил  в 1951-м.  ‚нутри  цилиндра
бушевал оптический водоворот, порождавший  бесконечность,  и  Я  мог  часами
глЯдеть, как отражаетсЯ в самом себе ее зеркало. ’ак,  вероЯтно, Я  термос и
разбил, случайно уронив на пол.  “  отца был  еще не менее американский и не
менее цилиндрический, тоже привезенный из ЉитаЯ карманный фонарь, у которого
скоро  сели  батарейки,  но почти потустороннЯЯ непорочность его  блестЯщего
отражателЯ,  намного превосходЯщаЯ  разрешающую  способность  моего  зрачка,
завораживала менЯ чуть ли не до конца моих школьных лет. ‚последствии, когда
ободок и кнопка начали покрыватьсЯ ржавчиной, Я разобрал фонарик и с помощью
двух  увеличительных стекол превратил гладкий  цилиндр  в  абсолютно  слепой
телескоп. € еще был английский полевой компас, полученный отцом от одного из
обреченных  британцев,  чьи  конвои  он встречал неподалеку от  Њурманска. “
компаса  был  светЯщийсЯ  циферблат,  и  градусы  были  видны  под  одеЯлом.
Џоскольку  буквы  были латинские, слова  были  похожи на  числа,  и  у  менЯ
возникало чувство, что мое местонахождение определЯлось не просто аккуратно,
но абсолютно. ‚озможно,  именно  это и делало вышеупомЯнутое местонахождение
непереносимым. € наконец, были еще отцовские армейские зимние ботинки уже не
помню,  какого  происхождениЯ  (американского?  китайского?  точно,  что  не
немецкого).  ќто были огромные светло-желтые  ботинки  из  оленьей  кожи,  с
подкладкой, напоминающей завитки овечьей шерсти.  Ћни стоЯли, похожие скорее
на пушечные Ядра, чем  на обувь, по его сторону большой двуспальной кровати,
хотЯ  их коричневые шнурки никогда не завЯзывались,  поскольку отец носил их
только  дома,  вместо  шлепанцев;  на улице  они  привлекли бы слишком много
вниманиЯ к себе, а стало быть, и к владельцу. Љак и большей части одежды тех
лет,  обуви  полагалось  быть черной,  темно-серой  (сапоги)  или,  в лучшем
случае, коричневой.  Џолагаю,  что вплоть  до двадцатых,  даже  до тридцатых
годов ђоссиЯ обладала неким подобием  паритета с ‡ападом в том, что касалось
предметов быта  и обихода. Ђ  потом все пошло прахом. „аже  война, заставшаЯ
страну  в  момент  замедленного  развитиЯ, не  смогла  спасти  нас от  этого
злосчастьЯ. Џри всем их удобстве, желтые зимние ботинки на наших улицах были
абсолютным табу. ‘ другой стороны, это продлило шерстистым чудищам жизнь, и,
когда  Я подрос, они стали  поводом  частых пререканий  между отцом и  мной.
—ерез двадцать пЯть лет после конца  войны  они были, с нашей  точки зрениЯ,
еще достаточно хороши, чтобы вести бесконечные споры о том, кому принадлежит
право их носить.  ‚  конце концов победил отец, потому что, когда он умер, Я
был слишком далеко от того места, где они стоЯли.

XV

     €з флагов мы предпочитали "ћнион-„жек", из сигаретных марок -- "Љэмел",
из спиртного -- джин "Ѓифитер". Ќаш выбор,  понЯтно, определЯлсЯ формой,  не
содержанием. €  все  же  нас можно  простить,  ибо  знакомство с  содержимым
вышеупомЯнутого было неглубоким, поскольку  нельзЯ считать выбором  то,  что
приносЯт обстоЯтельства и удача. ‘ другой  стороны, по части "ћнион-„жека" и
тем  более "Љэмела" не  так уж мы  и опростоволосились. —то касаетсЯ бутылок
"Ѓифитера",  один  мой приЯтель, получив  таковую  от  заезжего  иностранца,
заметил, что, вероЯтно, так же как  мы приходим в восторг от их замысловатых
фирменных наклеек, они заходЯтсЯ от  --  начисто вакантных наших. џ согласно
кивнул. Џотом он  протЯнул  руку  к журнальной кипе  и извлек  оттуда,  если
памЯть мне  не изменЯет,  обложку журнала  "‹айф".  Ќа ней  была  изображена
верхнЯЯ  палуба авианосца,  где-то  посреди  океана.  Њатросы в  белых робах
стоЯли на  палубе,  задрав  головы,  --  наверное,  глЯдели  на самолет  или
вертолет, с  которого их фотографировали. Ћни стоЯли в построении. ‘ воздуха
построение прочитывалось  как  …=Њ‘2.  "Њило, правда?" --  сказал  приЯтель.
"“гу, -- ответил Я. -- Ђ где это снЯто?" "ѓде-то в ’ихом океане, --  ответил
он. ЉакаЯ разница?"

XVI

     „авайте  выключим  свет  или  крепко  зажмурим  глаза.  —то  мы  видим?
Ђмериканский авианосец посреди ’ихого океана. Ђ на палубе Я  -- машу  рукой.
€ли за рулем "ситроена" (2 л. с.). €ли -- в желтой корзинке из песни ќллы. €
т. д. и т. п. €бо человек есть  то, что он любит. Џотому он это и любит, что
он есть часть этого. € не  только человек -- вещи тоже. џ помню рев, который
издала   тогда  только  что  открывшаЯсЯ,   бог   знает  откуда   завезеннаЯ
американскаЯ  прачечнаЯ-автомат  в ‹енинграде, когда Я бросил  в машину свои
первые  джинсы.  ‚ этом  реве была  радость  узнаваниЯ  --  всЯ очередь  это
слышала. €так, с закрытыми глазами, давайте признаем: что-то  было  длЯ  нас
узнаваемым в  ‡ападе,  в  цивилизации -- может быть, даже в большей степени,
чем у себЯ дома. Ѓолее того, как выЯснилось, мы были готовы заплатить за это
чувство узнаваниЯ, и  заплатить довольно  дорого -- всей  оставшейсЯ жизнью.
—то  --  не так  мало. Ќо за меньшую  цену это  было бы просто блЯдство.  Ќе
говорЯ о том, что, кроме остававшейсЯ жизни, у нас больше ничего не было.

1986

* Ђвторизованный перевод с английского Ђ. ‘умеркина.

Last-modified: Thu, 15 Jul 1999 13:53:36 GMT
Ћцените этот текст: