последнем  царе  из  династии Џтолемеев,  который  был  казнен  римлЯнами  в
"покоренной  Ђлександрии"  по приказу императора  Ћктавиана. Љак-то вечером,
наткнувшись на имЯ Љесариона в какой-то исторической книжке, автор пускаетсЯ
в фантазии об этом подростке и "свободно вылепливает" его в своем сознании с
"такой подробностью",  что в конце стихотворениЯ, когда Љесарион обречен  на
смерть,  мы  воспринимаем  его казнь почти как изнасилование. €  тогда слова
"покореннаЯ  ЂлександриЯ"  приобретают   доподлинное  качество:  мучительное
сознание личной потери.
     Ќе  столько  сочетаЯ,  сколько  приравниваЯ  чувственность  к  истории,
Љавафис рассказывает своим читателЯм (и себе) классическую греческую повесть
о мироправЯщем ќросе. ‚ устах Љавафиса это звучит особенно убедительно более
всего  потому,  что  его стихи насыщены упадком эллинистического мира, -- то
есть тем,  что  он как индивидуум представлЯет  собой в миниатюре  --  или в
зеркале. ‘ловно бы  от  неспособности  быть  точным  миниатюристом,  Љавафис
строит крупномасштабную  модель  Ђлександрии и прилежащего  эллинистического
мира. ќто --  фреска,  и если она выглЯдит фрагментарной, то отчасти потому,
что   отражает  своего   создателЯ;   главным   же   образом   потому,   что
эллинистический  мир  в  своем  надире  был  фрагментарен  и  политически, и
культурно. Ћн начал крошитьсЯ  после  смерти  Ђлександра ‚еликого, и  войны,
беспорЯдки  и тому  подобное  раздирали его  на  части  в течение  столетий,
подобно   тому   как  противоречиЯ  раздирают  на   части  личное  сознание.
…динственной силой,  скреплЯвшей эти пестрые космополитические лоскутьЯ, был
magna  linua Grecae;  то же  мог  сказать Љавафис  и  о  собственной  жизни.
Ќаверное, самый раскрепощенный голос, который слышитсЯ в поэзии Љавафиса, --
это   та   глубокаЯ   увлеченность,   с  которой   он  перечислЯет  прелести
эллинистического  образа  жизни: ѓедонизм,  €скусство, ”илософию софистов  и
"особенно наш великий греческий Язык".

        III

     Ќе римское завоевание положило конец миру эллинизма, но тот день, когда
самый   ђим  впал  в   христианство.  ‚заимоотношениЯ  между   Языческим   и
христианским мирами --  единственнаЯ  тема, недостаточно освещеннаЯ  в книге
Љели. ќто, впрочем, понЯтно:  сама по себе  эта  тема  заслуживает отдельной
книги. ‘вести Љавафиса к гомосексуалисту, у которого нелады с христианством,
было бы непростительным  упрощением.  €бо не  уютнее чувствовал он себЯ  и с
Язычеством.  Ћн был достаточно трезв, чтобы сознавать, что пришел в этот мир
со смесью того  и  другого в крови  и что в мире, в который он пришел, то  и
другое смешано. Ќеловко он чувствовал себЯ не по причине того или другого, а
по причине того <i>и</i> другого, так что дело было не в раздвоенности. Џо всей, по
крайней  мере,  видимости  он  был  христианин:  всегда носил крест, посещал
церковь  в  страстную пЯтницу  и  перед концом  соборовалсЯ.  ‚ероЯтно, и  в
глубине  души  он  был христианином,  но  самаЯ ЯзвительнаЯ  его ирониЯ была
направлена против  одного из основных христианских пороков  -- благочестивой
нетерпимости.  Ћднако  длЯ нас,  его  читателей,  важнее всего,  конечно, не
принадлежность  Љавафиса к той или иной  церкви, но  то,  каким  образом  он
обращалсЯ   со  смешением  двух  религий;  и  подход  Љавафиса   не  был  ни
христианским, ни Языческим.
     ‚ конце дохристианской эры (хотЯ вообще-то люди, буде они осведомлены о
пришествии  мессии или  о  надвигающейсЯ  катастрофе,  прибегают,  ведЯ счет
времени, к  вычитанию) ЂлександриЯ была доподлинным базаром вер и идеологий,
включаЯ  иудаизм,  местные  коптские культы,  неоплатонизм  и,  конечно  же,
свежепоступившее   христианство.   Џолитеизм   и   монотеизм  были  обычными
предметами обсуждениЯ  в этом городе, ЯвлЯвшемсЯ  местонахождением первой  в
истории   цивилизации   настоЯщей    академии   --    Њузейон.   ђазумеетсЯ,
противопоставлЯЯ одну веру другой, мы навернЯка вырываем их из их контекста,
а  контекст был именно тем,  что  интересовало  александрийцев до  того днЯ,
когда им  было  сказано, что пришло времЯ выбрать что-нибудь одно. ќто им не
понравилось; не нравитсЯ  это и Љавафису.  Љогда Љавафис  употреблЯет  слова
"Язычество" или "христианство", мы должны вслед за ним иметь в виду, что это
были простые условности, общие  знаменатели,  тогда  как  смысл  цивилизации
сводитсЯ именно к числителю.
     ‚ своих  исторических стихах Љавафис пользуетсЯ тем, что  Љели называет
"общественными" метафорами, то есть  метафорами, основанными на политическом
символизме (например,  в стихотворениЯх "„арий" и "ЋжидаЯ варваров");  и это
втораЯ  причина, почему Љавафис едва ли не выигрывает от  перевода. Џолитика
сама  по себе есть как  бы метаЯзык, ментальнаЯ  униформа, и,  в отличие  от
большинства современных  поэтов,  Љавафису  на  редкость  хорошо удаетсЯ  ее
расстегивать. ‚ "каноне" семь стихотворений о ћлиане Ћтступнике -- не так уж
мало, учитываЯ краткость  ћлианова  правлениЯ  (три года).  „олжна была быть
причина,  почему Љавафис  так интересовалсЯ ћлианом,  и  объЯснение Љели  не
выглЯдит убедительным. ћлиан был воспитан  как христианин, но, получив трон,
попыталсЯ  восстановить Язычество в  качестве  государственной религии. •отЯ
самое  идеЯ  государственной  религии  выдает христианскую  закваску ћлиана,
действовал он методами качественно  иными. ћлиан не преследовал христиан, не
пыталсЯ обращать их. Ћн просто  лишил христианство государственной поддержки
и   посылал  своих   мудрецов   на   публичные   диспуты   с   христианскими
свЯщеннослужителЯми.
     ‘вЯщенники  часто  проигрывали эти устные поединки, отчасти из-за того,
что  обычно  бывали хуже подготовлены к дебатам, чем их оппоненты, поскольку
исходили попросту  из  того,  что их  христианскаЯ  догма  лучше.  ‚о всЯком
случае, ћлиан был терпим к тому, что он называл "галилеанизм", чью ’роицу он
рассматривал  как  отсталую   смесь   греческого   политеизма   с  иудейским
монотеизмом. …динственное  из содеЯнного ћлианом, что могло бы расцениватьсЯ
как  преследование, это  требование возвратить  некоторые  Языческие  храмы,
захваченные    христианами   при   предшественниках    ћлиана,   и    запрет
прозелитствовать в школах. "Џорочащим наших богов не должно позволЯть  учить
юношей  и интерпретировать произведениЯ ѓомера, ѓесиода, „емосфена, ”укидида
и ѓеродота, этим  богам поклонЯвшихсЯ. Џусть в своих собственных галилейских
церквах они интерпретируют ЊатфеЯ и ‹уку".
     Ќе  имеЯ еще своей  собственной  литературы и  в  целом имеЯ не слишком
много того, что можно  было бы противопоставить аргументам ћлиана, христиане
нападали на самое его  терпимость, с которой он относилсЯ к ним, именуЯ  его
€родом, пугалом  плотоЯдным, архилжецом,  который с хитростию диавольскою не
преследует их открыто, чтобы одурачивать простаков. Љем бы  ни  был, в конце
концов,  на  самом  деле  ћлиан,  Љавафису,  по  всей  видимости,  интересно
отношение этого римского императора к проблеме.  Џохоже, что Љавафис видел в
ћлиане  человека, который пыталсЯ сохранить  обе метафизические возможности,
не выбираЯ, но создаваЯ свЯзи между ними, чтобы выЯвить лучшее в обеих. ќто,
конечно, рациональный  подход к  духовным вопросам, но помимо  всего прочего
ћлиан  был политиком. …го  попытка была героической,  если учитывать и объем
проблемы,  и возможные последствиЯ.  ђискуЯ быть  обвиненным в  идеализации,
хочетсЯ назвать ћлиана великой  душой, одержимой  пониманием  того,  что  ни
Язычество,   ни  христианство   не  достаточны   сами  по  себе,  взЯтые  по
отдельности: ни  то, ни  другое  не  может  удовлетворить полностью духовные
потребности человека.  ‚сегда  есть  нечто  мучительное  в  остатке,  всегда
чувство некоего  частичного вакуума, порождающее,  в лучшем случае,  чувство
греха.  Ќа деле духовное беспокойство  человека не удовлетворЯетсЯ ни  одной
философией,  и  нет ни  одной  доктрины,  о  которой -- не навлекаЯ  на себЯ
проклЯтий -- можно  сказать, что она совмещает и то и другое, за исключением
разве что стоицизма или  экзистенциализма (последний можно рассматривать как
тот же стоицизм, но под опекой христианства).
     —увственный  и, отсюда,  духовный  экстремист  не может удовлетворитьсЯ
таким  решением,  но он  может уступить ему.  ‘ущественно в  такой  уступке,
однако,  не чему,  а  что  он уступает. Џонимание, что он  не выбирал  между
Язычеством  и христианством, но  раскачивалсЯ между  ними, подобно маЯтнику,
значительно  расширЯет  рамки  поэзии Љавафиса.  ђано  или поздно,  впрочем,
маЯтник  постигает  поставленные ему пределы. Ќе способный вырватьсЯ из них,
маЯтник, тем не менее,  ловит  некоторые отблески внешнего  мира,  осознаваЯ
свою подчиненность и то, что направлениЯ его  колебаний  заданы  извне и что
они управлЯютсЯ  ‚ременем, в движении  которого он участвует, но которого не
определЯет.
     Ћтсюда та  нота  неисцелимой скуки, котораЯ делает голос Љавафиса с его
гедонистически-стоическим   тремоло    таким    захватывающим.   …ще   более
захватывающим он  становитсЯ, когда мы осознаем,  что мы  на  стороне  этого
человека, что мы узнаем его ситуацию, даже если это только в стихотворении о
приспособлении Язычника к благочестивому христианскому режиму. џ имею в виду
стихотворение "…сли  действительно мертв" об  Ђполлонии ’ианском,  Языческом
пророке, который  жил  всего лет  на  тридцать  позже •риста,  был  знаменит
чудесами, исцелениЯми, не был нигде  похоронен и, в отличие  от •риста, умел
писать.

             1977

     * Ђвторизованный перевод с английского Ђ. ‹осева

     * ќссе "On Cavafy's  Side" опубликовано в  журнале "The New York Review
of Books" (February 1977), в русском переводе ЂлексеЯ ‹осева --  в парижском
журнале "ќхо" (1978, N 2).

     * ЏримечаниЯ переводчика

     <a name=fn_7_1></a><sup>1</sup>  Ђмериканские  "новые  критики"   (1930-е   гг.),   подобно   русским
формалистам, отрицали значение биографических  данных длЯ анализа творчества
писателЯ.

     <a name=fn_7_2></a><sup>2</sup>   ЊимиЯмбы   --   "реалистический",   с   элементами    сатиры   жанр
эллинистической поэзии.

     <a name=fn_7_3></a><sup>3</sup> ЏалатинскаЯ антологиЯ -- огромный, свыше 4000  стихов, но практически
единственный   источник  греческой  поэзии  на   протЯжении  средних  веков,
ђенессанса и вплоть  до XVIII века.  ‚се стихи  Џалатинской  антологии  были
эпиграммами (в эллинистическом смысле).

     <a name=fn_7_4></a><sup>4</sup> Ћтдельные листки, листы из блокнота (франц.).

     <a name=fn_7_5></a><sup>5</sup>  Љак ни  странно, у  наших теоретиков не выработана терминологиЯ  длЯ
теории метафоры.  €ногда (например, ћ. ‹евин) употреблЯетсЯ "прЯмой" перевод
английских  "tenor"  и  "vehicle"  --  "стержень"  и  "носитель". ‚.  ђаскин
предлагает вместо неуклюжего "стержнЯ" старое доброе "содержание".

     <a name=fn_7_6></a><sup>6</sup>  Cavafy's Alexandria: Study of a Myth in Progress, by  Edmund Keeley.
Harvard University Press, 196 pp.

     <a name=fn_7_7></a><sup>7</sup> ‰окнапатофа --  название округа у ”олкнера: ’ильбюри-таун -- название
городка  в  штате  Њэн  у  американского  поэта  ђобинсона  (Edwin Arlington
Robinson, 1869--1935); ‘пун-ривер -- название городка,  где  жили  обитатели
кладбища, о  которых говорит  Edgar Lee  Masters (1869--1950) в  Spoon River
Anthology (1915).

     <a name=fn_7_8></a><sup>8</sup> „ругаЯ  трудность  длЯ переводчика: в современном  русском Языке  нет
стилистически     нейтральных     разговорных      синонимов      громоздким
"гомосексуальный",  "гетеросексуальный";  имеющиесЯ   словечки   принадлежат
жаргонам и имеют пежоративный характер, в  отличие  от общеупотребительных в
современном   американском   "gay   --  straight"   (ср.   неразработанность
терминологии длЯ теории метафоры).

     <a name=fn_7_9></a><sup>9</sup> Њимоходом, между прочим (<i>франц.</i>).

     <a name=fn_7_10></a><sup>10</sup> "‘вершившийсЯ факт" -- юридический термин (<i>франц.</i>).

--------
        ‘ын цивилизации

     Џо  некоей странной  причине выражение  "смерть  поэта"  всегда  звучит
как-то более  конкретно, чем  "жизнь  поэта".  ‚озможно,  потому, что  слова
"жизнь"   и   "поэт"   практически   синонимичны   в   своей   положительной
неопределенности.  ’огда как "смерть" --  даже  само слово -- почти столь же
определенна, сколь  собственное  поэта произведение, то есть  стихотворение,
где  основной  признак  --  последнЯЯ  строчка.  ‚не зависимости  от  смысла
произведение  стремитсЯ  к  концу,  который придает  ему  форму  и  отрицает
воскресение.  ‡а   последней  строкой   не   следует  ничего,  кроме   разве
литературной критики.  ’аким  образом, читаЯ поэта, мы соучаствуем  в смерти
его или его стихов. ‚ случае Њандельштама мы соучаствуем дважды.
     Џроизведение  искусства  всегда претендует на то, чтобы пережить своего
создателЯ.  ЏерефразируЯ философа,  можно сказать, что сочинительство стихов
тоже есть  упражнение в  умирании. Ќо  кроме  чисто  Языковой  необходимости
побуждает писать не беспокойство  о тленной плоти, а  потребность освободить
от  чего-то   свой  мир,  свою  личную  цивилизацию,   свой  несемантический
континуум. €скусство  -- это не  лучшее, а  альтернативное существование; не
попытка избежать  реальности,  но,  наоборот,  попытка оживить ее. ќто  дух,
ищущий плоть, но находЯщий слова.  ‚ случае Њандельштама ими оказались слова
русского Языка.
     „лЯ духа, возможно, не существует лучшего  пристанища:  русский  Язык с
развитой системой  флексий. ќто означает, что существительное запросто может
располагатьсЯ в конце предложениЯ,  и окончание  этого существительного (или
прилагательного,  или глагола)  менЯетсЯ  в  зависимости  от рода,  числа  и
падежа.  ‚се  это   снабжает  любое  данное  высказывание  стереоскопическим
качеством самого восприЯтиЯ  и часто обострЯет и развивает последнее. ‹учшей
иллюстрацией  этого ЯвлЯетсЯ разработка  Њандельштамом одной из основных тем
его поэзии, темы времени.
     —резвычайно странно  применЯть  аналитический  метод  к  синтетическому
Явлению:  например,  писать  по-английски о  русском поэте. Џрименение этого
метода по-русски не  намного  облегчило  бы, однако, подход  к Њандельштаму.
ЏоэзиЯ есть высшее достижение Языка,  и  анализировать ее  -- лишь размывать
фокус.  ќто  тем  более  справедливо   в   отношении  Њандельштама,  который
представлЯет собой крайне одинокую фигуру в контексте русской поэзии, именно
резкость его фокуса  объЯснЯет  обособленность.  ‹итературнаЯ  критика имеет
смысл лишь на том же уровне и психологического,  и Языкового восприЯтиЯ. Љак
представлЯетсЯ  теперь,  Њандельштам обречен  на  критику  "снизу" на  обоих
Языках.
     Ѓессилие  анализа  начинаетсЯ  с  самого  понЯтиЯ  темы, будь  то  тема
времени, любви или смерти. ЏоэзиЯ  есть, прежде всего, искусство ассоциаций,
намеков, Языковых и  метафорических параллелей. ‘уществует огромнаЯ пропасть
между Homo sapiens и Homo scribens, ибо писателю понЯтие темы представлЯетсЯ
результатом  взаимодействиЯ  методов и приемов, если представлЯетсЯ  вообще.
Џисание буквально бытийный процесс: оно использует мышление длЯ своих целей,
поглощает   идеи,  темы   и  т.  д.,  не   наоборот.  €менно   Язык  диктует
стихотворение, и  то, что в просторечии  именуетсЯ  Њузой, или вдохновением,
есть на самом деле диктат Языка.  € лучше, следовательно, говорить не о теме
времени в поэзии Њандельштама, а о присутствии самого времени как реальности
и темы одновременно, хотЯ бы уже потому, что  оно так или иначе гнездитсЯ  в
стихотворении: в цезуре.
     €менно  потому, что нам это доподлинно известно, Њандельштам, в отличие
от  ѓете,  не восклицает: "Ћстановись,  мгновенье! ’ы прекрасно!", но просто
пытаетсЯ длить  цезуру.  Ѓолее того, он делает это не потому,  что мгновение
прекрасно  или недостаточно прекрасно;  его интерес (и следовательно  метод)
иной.  €менно  чувство  перенасыщенного  существованиЯ  молодой  Њандельштам
пыталсЯ выразить  в  своих  первых  двух  сборниках,  и  он избрал  описание
перегруженного  времени  своим  материалом.  €спользуЯ  все  фонетические  и
аллюзивные  возможности самих слов, стих Њандельштама этого периода передает
медленное, тЯгучее ощущение  хода  времени. Џоскольку он достигает цели (что
случаетсЯ с ним всегда), эффект таков, что читатель осознает: слова, даже их
звуки -- гласные в особенности,-- почти осЯзаемые сосуды времени.
     ‘ другой стороны, ему совсем не свойственны эти поиски минувших дней на
ощупь,  в  неотвЯзной,  как  наваждение,  попытке  вернуть  и  переосмыслить
прошлое. Њандельштам в стихе редко оглЯдываетсЯ;  он весь в настоЯщем, в том
мгновении,  которое  он заставлЯет  длитьсЯ  и  медлить  сверх естественного
предела.  Ћ  прошлом, как  личном,  так  и  историческом,  позаботилась сама
этимологиЯ слов. Ќо  несмотрЯ на непрустовскую трактовку  времени, плотность
его  стиха несколько сродни прозе великого француза. ‚ каком-то смысле здесь
та же  тотальнаЯ  война,  та  же лобоваЯ  атака,  но  в  этом случае атакуют
настоЯщее и иными средствами.  Љрайне  важно  отметить,  например, что почти
всегда, когда Њандельштаму случаетсЯ обращатьсЯ к теме времени, он прибегает
к  довольно  тЯжело  цезурированному  стиху,  который  подражает  гекзаметру
размером либо  содержанием. Ћбычно  это Ямбический пентаметр, сбивающийсЯ на
александрийский  стих,  и в стихотворении  всегда  присутствует парафраз или
прЯмаЯ  ссылка  на одну  из  гомеровских  поэм.  Љак  правило,  такого  рода
стихотворение  слагаетсЯ  где-нибудь  у морЯ, поздним  летом,  что прЯмо или
косвенно  порождает древнегреческий  антураж.  ’ак происходит  отчасти из-за
традиционного  отношениЯ  русской поэзии  к  Љрыму  и  —ерному  морю  как  к
единственному доступному приближению мира ѓреции, длЯ которого  эти места --
’аврида и Џонт ќвксинский -- всегда были окраиной. ‚озьмите, например, такие
стихи: "‡олотистого  меда  струЯ  из  бутылки текла...", "Ѓессонница. ѓомер.
’угие паруса..."  и  "…сть иволги в лесах,  и гласных долгота...",  с такими
строчками:

        Ќо только раз в году бывает разлита
        ‚ природе длительность, как в метрике ѓомера.
        Љак бы цезурою зиЯет этот день...

     ‡начение этого греческого отголоска множественно. ‘ие может  показатьсЯ
чисто  техническим  вопросом,  но  дело  в  том,  что  александрийский  стих
ближайший  родственник   гекзаметра,  хотЯ   бы   только   с   точки  зрениЯ
использованиЯ цезуры. Љоль  скоро речь зашла о родне,  матерью всех муз была
Њнемозина, муза  памЯти,  и стихотворение (небольшое  или  эпос,  все равно)
должно  быть  выучено,  чтобы  сохранитьсЯ.  ѓекзаметр   был   замечательным
мнемоническим устройством, в  частности, по  причине своей тЯжеловесности  и
отличиЯ  от  разговорной  речи  любого   круга,  включаЯ  ѓомеров.  Џоэтому,
обращаЯсь  к  этому  средству  памЯти  внутри  другого  --  то  есть  внутри
александрийского  стиха,--  Њандельштам  нарЯду  с  тем,  что  создает почти
физическое ощущение  тоннелЯ времени, создает эффект игры в  игре,  цезуры в
цезуре, паузы  в паузе. —то  есть, в конечном  счете, форма времени, если не
его  значение:  если  времЯ  не   остановлено  этим,  оно  по  крайней  мере
фокусируетсЯ.
     Ќе то чтобы  Њандельштам делает это сознательно, умышленно. €ли  в этом
его  главнаЯ  цель  при  написании  стихотворениЯ.  Ћн  делает  это  походЯ,
придаточными, покуда пишет (часто  о чем-нибудь  другом);  никогда не пишет,
чтобы  заострить это. …го поэзиЯ не  ЯвлЯетсЯ тематической. ђусскаЯ поэзиЯ в
целом не  слишком  тематическаЯ. …е основной метод -- это хождение вокруг да
около, приближение к теме под разными  углами. —еткаЯ разработка темы, столь
характернаЯ длЯ английской поэзии,  практикуетсЯ  обычно в пределах строчки,
от случаЯ к случаю, после чего поэт движетсЯ дальше, в  направлении  чего-то
другого; она редко  наполнЯет стихотворение целиком. ’емы и идеи, независимо
от их важности, подобно словам, всего лишь материал, и они всегда под рукой.
џзык имеет имена длЯ всех них, и поэт есть тот, кто подчинЯет себе Язык.
     ‚сегда под рукой  была ѓрециЯ, как и  ђим, и всегда  библейскаЯ €удеЯ и
•ристианство.  Љраеугольные  камни нашей  культуры, они  трактуютсЯ  поэзией
Њандельштама  приблизительно так,  как само  времЯ обошлось  бы с ними:  как
единство -- и в единстве. Џровозгласить Њандельштама адептом  какой бы то ни
было  идеологии (и  особенно последней)  значит  не только  умалить его,  но
исказить его историческую перспективу  или, точнее, его исторический пейзаж.
’ематически  поэзиЯ Њандельштама повторЯет развитие  нашей  цивилизации: она
течет к северу,  причем  параллельные  струи  в этом  течении  смешиваютсЯ с
самого начала. Љ двадцатым годам римские темы постепенно оттеснили греческие
и   библейские  мотивы  в  большой   мере   из-за  возросшего  осознаниЯ  им
архетипической драмы "поэт против империи". Ћднако помимо чисто политических
сторон ситуации того времени позицию такого  рода создала собственнаЯ оценка
Њандельштамом отношениЯ его произведений к остальной современной литературе,
а  также  к  моральному  климату и к интеллектуальной  озабоченности  нации.
€менно  нравственнаЯ  и умственнаЯ деградациЯ последней  обусловливала такой
имперский масштаб. € все же тема только возникла, полностью не завладев  им.
„аже в  "TRISTIA", самом римском стихотворении, где автор очевидно  цитирует
изгнанного ЋвидиЯ, можно услышать  определенную  гесиодовскую патриархальную
ноту, подразумевающую, что ситуациЯ в целом рассматривалась им отчасти через
призму ѓреции.

        TRISTIA

     џ изучил науку расставаньЯ
     ‚ простоволосых жалобах ночных.
     †уют волы, и длитсЯ ожиданье,
     Џоследний час вигилий городских;
     € чту обрЯд той петушиной ночи,
     Љогда, поднЯв дорожной скорби груз,
     ѓлЯдели в даль заплаканные очи
     € женский плач мешалсЯ с пеньем муз.

     Љто может знать при слове "расставанье" --
     ЉакаЯ нам разлука предстоит?
     —то нам сулит петушье восклицанье,
     Љогда огонь в акрополе горит?
     € на заре какой-то новой жизни,
     Љогда в сенЯх лениво вол жует,
     ‡ачем петух, глашатай новой жизни,
     Ќа городской стене крылами бьет?

     € Я люблю обыкновенье прЯжи:
     ‘нует челнок, веретено жужжит.
     ‘мотри: навстречу, словно пух лебЯжий,
     “же босаЯ „елиЯ летит!
     Ћ, нашей жизни скуднаЯ основа,
     Људа как беден радости Язык!
     ‚се было встарь, все повторитсЯ снова,
     € сладок нам лишь узнаваньЯ миг.

     „а будет так: прозрачнаЯ фигурка
     Ќа чистом блюде глинЯном лежит,
     Љак беличьЯ распластаннаЯ шкурка,
     ‘клонЯсь над воском, девушка глЯдит.
     Ќе нам гадать о греческом ќребе,
     „лЯ женщин воск что длЯ мужчины медь.
     Ќам только в битвах выпадает жребий,
     Ђ им дано, гадаЯ, умереть.

     Џозднее, в тридцатые годы, во времЯ, известное как воронежский  период,
когда все эти темы -- ђим и •ристианство  включаЯ -- отступили перед "темой"
неприкрытого  экзистенциального ужаса  и устрашающего ускорениЯ  души,  узор
взаимодействиЯ, взаимозависимости между этими сферами  становитсЯ еще  более
очевидным и густым.
     Ќе  то чтобы Њандельштам был "культурным"  поэтом, он был скорее поэтом
цивилизации  и длЯ  цивилизации.  Ћднажды,  когда его  попросили  определить
акмеизм -- литературное  движение, к которому он  принадлежал,-- он ответил:
"’оска  по  мировой  культуре".  ќто  понЯтие  о  мировой  культуре ЯвлЯетсЯ
отличительно русским. Џо причине своего положениЯ  (ни восток, ни  запад)  и
ущербной   истории   ђоссиЯ   всегда  страдала   от   комплекса   культурной
неполноценности,   по   крайней  мере   по  отношению  к   ‡ападу.  €з  этой
неполноценности произрастал идеал определенного  культурного  единства "там"
и,  как следствие,-- интеллектуальный аппетит  ко всему  поступающему  с той
стороны.   ќто,   в   известном   смысле,   русскаЯ   версиЯ  эллинизма,   и
мандельштамовское  замечание об "эллинистической бледности" Џушкина  не было
праздным.
     ‘редоточием русского эллинизма  был  ‘анкт-Џетербург,  ‚ероЯтно, лучшей
эмблемой мандельштамовского отношениЯ к этой, так  сказать, мировой культуре
мог бы быть  строго классический портик санкт-петербургского адмиралтейства,
украшенный  изображениЯми  трубЯщих ангелов  и увенчанный золотым  шпилем  с
очертанием  клипера   на  конце.  ‘  тем  чтобы  понЯть  его  поэзию  лучше,
англоЯзычному читателю, вероЯтно, должно представлЯть,  что  Њандельштам был
евреем, живущим  в  столице  имперской ђоссии, где  господствующей  религией
ЯвлЯлось  православие,   где   политическое   устройство  было   прирожденно
византийским   и  чей   алфавит  придуман   двумЯ   греческими  монахами.  ‚
историческом  смысле  эта  органическаЯ  смесь  сильнее  всего  ощущалась  в
Џетербурге,   который   стал   длЯ   Њандельштама   "знакомой    до    слез"
эсхатологической нишей на остаток его недолгой жизни.
     „остаточно  долгой, однако,  длЯ того, чтобы увековечить город,  и если
его  поэзию называли иногда "петербургской",  то  причин  рассматривать  это
определение как одновременно  точное  и лестное  больше чем одна. ’очное  --
потому  что,  будучи административной  столицей  империи,  Џетербург ЯвлЯлсЯ
также духовным центром  оной, и в начале века эти струи  смешивались там так
же,  как и  в стихах  Њандельштама.  ‹естное --  потому  что и поэт, и город
выиграли в значительности от  их сопоставлениЯ.  …сли ‡апад был  Ђфинами, то
Џетербург десЯтых годов был Ђлександрией. ќто  "окно в …вропу", как прозвали
Џетербург добрые  люди в эпоху ЏросвещениЯ, этот  "самый умышленный  город в
мире", как позднее определил его „остоевский, лежащий на широте ‚анкувера, в
устье реки, равной  по ширине ѓудзону между Њанхеттеном и  Ќью-„жерси, был и
есть прекрасен  тем типом  красоты,  что  бывает  вызвана  безумием  --  или
попыткой  это  безумие  сокрыть.  Љлассицизм   никогда  не   осваивал  таких
пространств,   и   итальЯнские    архитекторы,    постоЯнно   приглашавшиесЯ
сменЯющимисЯ   русскими   монархами,   отлично   это   понимали.  ѓигантские
бесконечные вертикальные  плоты  белых колонн  плывут  от фасадов дворцов --
владениЯ царЯ, его семьи, аристократии, посольств и  нуворишей -- по зеркалу
реки в Ѓалтику. Ќа главной улице империи -- Ќевском проспекте -- есть церкви
всех  вероисповеданий. Ѓесчисленные  широкие  улицы  наполнены кабриолетами,
недавно  вошедшими  в употребление  автомобилЯми,  праздными, хорошо одетыми
толпами, первоклассными лавками, кондитерскими и  т.  д. Ћгромные  площади с
конными  статуЯми  бывших   правителей  и   триумфальными  колоннами  повыше
Ќельсоновой.  €зобилие  издательств,  журналов,  газет, политических  партий
(больше, чем в современной Ђмерике),  театров,  ресторанов,  цыган. ‚се  это
окружено  кирпичным  Ѓирнамским  лесом  дымЯщих  заводских  труб  и  окутано
влажным,  серым, широко раскинувшимсЯ покрывалом северного неба.  Ћдна война
проиграна, другаЯ -- мироваЯ война -- предстоит, а вы -- маленький еврейский
мальчик с сердцем, полным русских пЯтистопных Ямбов.
     ‚ этом  гигантском  воплощении  совершенного  порЯдка вещей  Ямбический
размер  так  же  естественен,  как  булыжнаЯ  мостоваЯ,  Џетербург  ЯвлЯетсЯ
колыбелью  русской  поэзии и,  более  того, стихосложениЯ. €деЯ  благородной
структуры вне зависимости от содержаниЯ (иногда именно вопреки его качеству,
что создает необычайное ощущение несоразмерности  и указывает  не  столь  на
авторскую,  сколь  на  собственную  стиха  оценку  описанного   ЯвлениЯ)  --
специфически местнаЯ. ’радициЯ эта возникла век назад, и обращение к строгим
размерам в первой книге Њандельштама "Љамень" отчетливо напоминает Џушкина и
его плеЯду.  € опЯть-таки это  не результат сознательного  выбора и  не знак
того, что стиль  Њандельштама  предопределен  предшествующим или современным
ему развитием русской поэзии.
     Ќаличие эха -- перваЯ особенность хорошей акустики, и Њандельштам всего
лишь  создал громадный купол  длЯ своих предшественников. Џод ним отчетливее
всего различимы голоса, принадлежащие „ержавину, Ѓаратынскому и Ѓатюшкову. ‚
значительной степени,  однако,  работа  его  имела  самобытный характер,  не
обусловленный  существующей поэтикой -- того времени в особенности. …му дано
было  выразить  слишком  многое,  чтобы  еще   заботитьсЯ  о  стилистической
оригинальности. Ќо именно  эта перегруженность его в остальном традиционного
стиха и сделала его оригинальным.
     Ќа первый взглЯд, его  стихи не выглЯдели столь  уж отличными от лирики
символистов, господствовавших на литературной сцене: он использовал довольно
регулЯрные рифмы, привычную строфную композицию, и  длина  его стихотворений
вполне обычна -- от шестнадцати до двадцати четырех строк. Ќо, используЯ эти
скромные средства передвижениЯ, он уводил своего читателЯ много дальше,  чем
любой из уютных  --  ибо  смутных --  метафизиков,  называвших себЯ русскими
символистами, Љак течение символизм был, несомненно, последним из великих (и
не только в ђоссии); однако поэзиЯ -- искусство крайне индивидуалистическое,
оно негодует на -измы. Џоэтические  творениЯ  символистского искусства такие
же  объемистые и серафические,  какими были  рЯды последователей и постулаты
этого  движениЯ.  ќто парение в  вышине было так беспочвенно, что  искушение
испытывали студенты-выпускники, армейские кадеты и клерки, и  к рубежу веков
жанр  был  скомпрометирован до  степени словесной  инфлЯции.  Ќечто подобное
произошло со свободным стихом  в сегоднЯшней Ђмерике. ‡атем  непременно  как
реакциЯ  последовала  девальвациЯ  в   обличий  футуризма,  конструктивизма,
имажинизма и т. д. ’о  были -измы, воюющие с  -измами, литературные приемы с
литературными приемами.  ’олько два поэта, Њандельштам  и  –ветаева, создали
качественно новое содержание, и судьба их ужасающим образом отразила степень
их духовной автономии.
     ‚ поэзии, как  и  везде,  духовное превосходство всегда оспариваетсЯ на
физическом   уровне.   Ќевольно  возникает  мысль,  что   именно   разрыв  с
символистами (тут не обошлось без их антисемитизма) содержал ростки будущего
Њандельштама.  џ имею в  виду  не  столько  глумление  ѓеоргиЯ  €ванова  над
стихотворением Њандельштама  в  1917 году,  чему  затем вторили  официальные
гонениЯ тридцатых, сколько растущее разобщение Њандельштама с любыми формами
массового производства, особенно Языкового  и  психологического. ђезультатом
был  эффект,  при  котором  чем Яснее голос, тем резче диссонанс.  Ќет хора,
которому  бы это  понравилось,  и  эстетическаЯ  обособленность  приобретает
физические  параметры.  Љак  только  человек  создает  собственный  мир,  он
становитсЯ инородным телом,  в которое метЯт  все законы: тЯготениЯ, сжатиЯ,
отторжениЯ, уничтожениЯ.
     Њир  Њандельштама  был достаточно велик,  чтобы навлечь  их  все. џ  не
думаю, что,  избери ђоссиЯ другой  исторический  путь, его судьба  уж так бы
изменилась. …го  мир  был слишком автономен, чтобы растворитьсЯ. Љроме того,
ђоссиЯ  пошла  путем,  которым  пошла,  и длЯ  Њандельштама, чье поэтическое
развитие было стремительным  само  по  себе, это направление  могло означать
только одно -- ошеломительное ускорение. ќто ускорение повлиЯло прежде всего
на характер его стиха. …го величественное, задумчивое цезурированное течение
сменилось  быстрым,  резким,  бормочущим  движением. Њандельштаму  сделалась
свойственна поэзиЯ высокой скорости и оголенных нервов, иногда загадочнаЯ, с
многочисленными  перепрыгиваниЯми  через  самоочевидное,  поэзиЯ  как  бы  с
усеченным  синтаксисом. € все  же на этом пути она стала  подобной  песне не
барда, а птицы с пронзительными непредсказуемыми переливами и тонами, чем-то
наподобие тремоло щегла.
     €  как птица  эта, он  оказалсЯ мишенью  длЯ любого  вида камней, щедро
швырЯемых   в  него  Ћтчизной.  Ќе  то  чтобы  Њандельштам  возражал  против
происходивших в ђоссии политических  изменений. …го чувство  меры  и  ирониЯ
были достаточными длЯ  признаниЯ эпического  характера всего  происходЯщего.
Љроме того,  он был Язычески жизнерадостным человеком, и,  с другой стороны,
ноющие интонации  были полностью  узурпированы символистами.  Љ  тому  же  с
начала века воздух  полнилсЯ досужими разговорами о переделе мира, так что с
приходом  революции  почти  все  принЯли   случившеесЯ  за  желанное.  Ћтвет
Њандельштама  был,  возможно,  единственной  трезвой  реакцией  на  событиЯ,
которые потрЯсли мир и вскружили премного светлых голов:

        Ќу что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
        ‘крипучий поворот рулЯ.

         (€з "<i>‘умерек свободы</i>")

     Ќо  камни уже летели, и птица тоже. €х взаимные траектории исчерпывающе
описаны в воспоминаниЯх  вдовы поэта, и они  занЯли два тома.  ќти  книги не
только введение в его поэзию, хотЯ и введение тоже. Ќо каждый поэт,  сколько
бы   он  ни   писал,  передает  в   своем  стихе,  выражаЯсь  физически  или
статистически,  самое   большее  --  одну  десЯтую   собственной   жизненной
реальности.  Ћстальное  обычно   окутано  тьмой.  …сли  какие  свидетельства
современников и сохранЯютсЯ, они содержат зиЯющие пробелы, не говорЯ об иных
углах зрениЯ, искажающих предмет.
     ‚оспоминаниЯ вдовы  Ћсипа  Њандельштама  посвЯщены  именно этому,  этим
девЯти  десЯтым.   Ћни   рассеивают  тьму,  восполнЯют  пробелы,   устранЯют
искажениЯ. ‘уммарный результат близок  к воскрешению, с той только разницей,
что  все,  погубившее   этого  человека,   пережившее  его   и  продолжающее
существовать и приобретать популЯрность, также перевоплотилось, разыгравшись
вновь на этих страницах. ‚следствие  смертоносной силы материала вдова поэта
воссоздает эти составные части с осторожностью, с какой обезвреживают бомбу.
ЃлагодарЯ такой  аккуратности  и  оттого, что  его поэзией,  самим актом его
смерти и качеством его жизни была создана великаЯ проза, можно тотчас понЯть
--  даже не  знаЯ  ни  одной  строчки Њандельштама,-- что на  этих страницах
вспоминают о  действительно большом  поэте: ввиду  количества  и  силы  зла,
направленного против него.
     €   все  же  важно   отметить,  что  отношение  Њандельштама   к  новой
исторической ситуации  вовсе  не было  однозначно  враждебным.  ‚  целом  он
рассматривают  ее  как  более   жестокую  форму  жизненной  реальности,  как
качественно  новый  вызов.  Ћт романтиков  осталось  представление о  поэте,
бросающем  перчатку  тирану.  …сли  когда-то и  было такое времЯ, то сегоднЯ
подобный  образ  действиЯ  --  полный  вздор:  тираны  уже  давно  сделались
недосЯгаемы  длЯ  тет-а-тет  такого  рода.  „истанциЯ между  нами  и  нашими
властителЯми может  быть сокращена  только последними, что случаетсЯ  редко.
Џоэт  попадает  в  беду  по  причине   своего  Языкового  и,  следовательно,
психологического  превосходства  -- чаще,  чем из-за политических убеждений.
Џеснь есть  форма Языкового неповиновениЯ, и ее звучание ставит под сомнение
много  большее,  чем  конкретную  политическую систему:  оно  колеблет  весь
жизненный уклад. € число врагов растет пропорционально.
     Ѓыло  бы упрощением полагать, что именно  стихотворение  против ‘талина
навлекло   погибель   на   Њандельштама.  ќто  стихотворение  при  всей  его
уничтожающей силе было длЯ Њандельштама только побочным продуктом разработки
темы этой не  столь  уж  новой  эры.  Џо  сему поводу есть  в  стихотворении
"Ђриост",  написанном  ранее в том  же году  (1933),  гораздо  более разЯщаЯ
строчка: "‚ласть отвратительна, как  руки брадобреЯ..." Ѓыли также и  многие
другие.  € все  же Я думаю, что сами  по себе эти пощечины  не  привели бы в
действие закон уничтожениЯ. †елезнаЯ  метла,  гулЯвшаЯ по  ђоссии, могла  бы
миновать его, будь он гражданский  поэт или лирический, там и сЯм сующийсЯ в
политику.  ‚ конце концов,  он  получил  предупреждение и мог бы  внЯть  ему
подобно  многим  другим.  Ћднако  он  этого не  сделал потому, что  инстинкт
самосохранениЯ   давно  отступил   перед  эстетикой.  €менно   замечательнаЯ
интенсивность  лиризма поэзии  Њандельштама отделЯла его  от современников и
сделала его сиротой века,  "бездомным всесоюзного масштаба". €бо лиризм есть
этика Языка,  и  превосходство  этого  лиризма над  всем  достижимым в сфере
людского  взаимодействиЯ  всех  типов  и  мастей  и  есть  то,  что  создает
произведение искусства и позволЯет ему  уцелеть. ‚от почему железнаЯ  метла,
чьей задачей было кастрировать духовно целую нацию, не могла пропустить его.
     ќто  был случай  чистейшей полЯризации.  Џеснь есть, в  конечном счете,
реорганизованное времЯ, по отношению к которому немое пространство внутренне
враждебно. Џервое олицетворЯлось Њандельштамом, второе сделало своим орудием
государство.  …сть некаЯ ужасающаЯ логика в  местоположении  концлагерЯ, где
погиб  Ћсип  Њандельштам  в  1938   году:   под  ‚ладивостоком,  в  тайниках
подчиненного государству пространства. €з Џетербурга в  глубь  ђоссии дальше
двигатьсЯ некуда.
     Ќо  вот   как  высоко  можно   поднЯтьсЯ  поэту  в  смысле  лиризма  --
стихотворение памЯти  женщины,  Ћльги ‚аксель, по слухам,  умершей в веции.
Ћно  написано  в  то  времЯ,  когда  Њандельштам жил  в ‚оронеже, куда после
нервного  срыва  был  переведен из  предыдущего  места ссылки  неподалеку от
“ральских гор. ’олько четыре строки:

        ...€ твердые ласточки круглых бровей
        €з гроба ко мне прилетели
        ‘казать, что они отлежались в своей
        •олодной стокгольмской постели...

     ‚ообразите четырехстопный амфибрахий с чередующимисЯ (abab) рифмами.
     ќта строфа  ЯвлЯетсЯ апофеозом реорганизации времени. ‘  одной стороны,
Язык сам  по себе --  результат прошлого.  ‚озвращение тех  твердых ласточек
предполагает повторЯющийсЯ характер  их присутствиЯ  и, одновременно, самого
сравнениЯ в скрытой мысли или  в высказанной фразе.  Љ  тому  же "...ко  мне
прилетели"  наводит  на  мысль  о  весне,  о  повторЯющихсЯ  временах  года.
"‘казать,  что   они  отлежались  в   своей"   тоже  предполагает  прошедшее
несовершенное, ибо непосещенное.  € затем  последнЯЯ строка  замыкает  цикл,
поскольку  прилагательное  "стокгольмской"  обнаруживает  скрытый  намек  на
детскую  сказку  •анса Љристиана  Ђндерсена о  раненой ласточке, зимующей  в
кротовой норе, впоследствии выздоровевшей и улетевшей домой. Љаждый школьник
в ђоссии знает  эту сказку.  ‘ознательный  процесс вспоминаниЯ оказываетсЯ в
большой мере  коренЯщимсЯ в подсознательной памЯти и создает ощущение печали
такой  пронзительной, как если  бы  мы  слышали не страдающего человека,  но
самый голос его раненой души. ’акой голос несомненно приходит в столкновение
со  всем  на свете,  даже  с жизнью своего  посредника, то  есть  поэта. ’ак
Ћдиссей привЯзывает себЯ к  мачте вопреки зову  души. ќто -- а не только то,
что Њандельштам человек женатый,-- объЯснЯет такую эллиптичность.
     Ћн трудилсЯ  в русской поэзии тридцать лет,  и созданное им сохранитсЯ,
покуда  существует русский Язык.  €, конечно  же, переживет нынешний и любой
последующий режим в этой стране благодарЯ лиризму и глубине.  …сли честно, Я
не знаю ничего в мировой поэзии, что может сравнитьсЯ  с откровением четырех
строк из "‘тихов о неизвестном солдате", написанных за год до смерти:

        Ђравийское месиво, крошево,
        ‘вет размолотых в луч скоростей --
        € своими косыми подошвами
        ‹уч стоит на сетчатке моей...

     ѓрамматика  почти  отсутствует,  но   это  не  модернистский  прием,  а
результат   невероЯтного  душевного  ускорениЯ,  которое  в  другие  времена
отвечало откровениЯм €ова и €еремии. ќтот размол скоростей ЯвлЯетсЯ в той же
мере автопортретом, как и невероЯтным  астрофизическим прозрением. ‡а спиной
Њандельштам  ощущал  отнюдь  не близЯщуюсЯ  "крылатую  колесницу",  но  свой
"век-волкодав", и он бежал, пока оставалось пространство. Љогда пространство
кончилось, он настиг времЯ.
     ’о есть нас. ќто местоимение представлЯет не  только русских, но  также
его англоЯзычных читателей. ‚озможно,  более, чем кто-либо в  этом столетии,
он  был  поэтом  цивилизации: он  обогатил  то, что  вдохновлЯло его.  Њожно
утверждать,  что он стал ее частью  задолго до  того,  как  встретил смерть.
ђазумеетсЯ,  он  был  русским,  но не  в  большей  степени,  чем  „жотто  --
итальЯнцем. –ивилизациЯ есть  суммарный  итог различных  культур, оживлЯемых
общим  духовным  числителем,  и   основным  ее  проводником   --   выражаЯсь
одновременно  метафизически  и  буквально  --  ЯвлЯетсЯ   перевод.   Џеренос
греческого портика на широту тундры -- это перевод.
     …го жизнь, его  смерть  были  результатом этой цивилизации. Љогда  дело
касаетсЯ поэта, этические воззрениЯ, даже самый темперамент закладываютсЯ  и
формируютсЯ эстетически. €менно вследствие этого поэты неизбежно оказываютсЯ
не  в ладах с социальной  действительностью, причем показатель их смертности
отражает  дистанцию,  которую  эта  действительность  блюдет  между  собой и
цивилизацией. ’ак же отражает ее и качество перевода.
     ‘ын  цивилизации,  основанной  на  принципах  порЯдка  и  жертвенности,
Њандельштам воплотил и  то и другое; и будет справедливо  требовать  от  его
переводчиков  по  меньшей мере подобиЯ равенства.  ’рудности,  сопрЯженные с
созданием подобиЯ, хотЯ на вид и грандиозные, сами по  себе -- дань уважениЯ
к  тоске  по мировой