, с удивительно
тонкими чертами  бледного лица  и  недвижными, темными, куда-то в пустоту, в
пространство печально и тихо устремленными глазами...
     —то  еще  сказать о моих  школьных годах?  ‡а эти  годы  Я из  мальчика
превратилсЯ в  подростка. Ќо  как именно  совершилось это превращение, опЯть
один  Ѓог ведает.  Ђ внешне жизнь моЯ  шла,  конечно,  очень  однообразно  и
буднично. ‚се то же хождение в классы, все то же грустное и неохотное ученье
по  вечерам  уроков  на  завтра,  все  та же  неотступнаЯ  мечта  о  будущих
каникулах, все тот же счет дней, оставшихсЯ до  свЯток,  до летнего отпуска,
-- ах, если бы поскорей мелькали они!


        VI

     ‚от  сентЯбрь, вечер. џ брожу по городу, -- менЯ не смеют  сажать учить
уроки и  драть за уши,  как ѓлебочку, который  становитсЯ все  озлобленней и
поэтому все ленивей и упрЯмее. ‚ душе грусть о промелькнувшем лете, которое,
казалось, будет  бесконечным и  сулило  осуществление  тысЯчи самых чудесных
планов, грусть своей отчужденности от всех, кто идет, едет по улице, торгует
на базаре, стоит  в рЯдах  возле лавок... “  всех свои дела, свои разговоры,
все  живут своей привычной жизнью взрослых людей, --  не то,  что одинокий и
грустный гимназист, еще не принимающий в ней никакого участиЯ. ѓород ломитсЯ
от своего  богатства  и многолюдства: он и так  богат, круглый год торгует с
Њосквой, с  ‚олгой, с ђигой, ђевелем,  теперь же  и того богаче -- с утра до
вечера везет  в него деревнЯ все свои урожаи, с утра до вечера идет по всему
городу ссыпка  хлеба, базары и площади завалены  целыми горами всЯких плодов
земных.  ’о и дело  встречаешь мужиков,  которые спешат по середине улицы  с
громким говором  довольных,  отдыхающих  людей, обделавших  наконец все свои
городские  дела, уже дернувших по шкалику и теперь, на  ходу,  по  дороге  к
своим телегам, закусывающих  "подрукавничком". ‘ оживленным  говором идут по
тротуарам и  те, что весь день  обрабатывали  этих  мужиков,  --  загорелые,
запыленные,  вечно  бодрые  мещане-перекупщики,  с  утра  выходЯщие в  город
навстречу мужикам, друг у друга их перебивающие и  потом разводЯщие за собой
по  базарам  и  лабазам;  они  тоже  отдыхают теперь, <b>{90}</b>  направлЯютсЯ  по
трактирам попить чайку. Ђ прЯмаЯ, как стрела, „олгаЯ улица, ведущаЯ  вон  из
города,  к  острогу и монастырю,  тонет в  пыли  и слепЯщем  блеске  солнца,
заходЯщего как раз в конце ее  пролета, и в этом пыльном золоте  течет поток
идущих  и  едущих,  возвращающихсЯ  с рысистых бегов, которыми тоже знаменит
город, -- и сколько  тут франтов  из  всЯких писцов  и  приказчиков, сколько
барышень, разрЯженных  точно райские птицы, сколько щегольских  шарабанов, в
которых красуютсЯ перед  народом  толстозадые купчики, сидЯ рЯдом  со своими
молодыми женами и сдерживаЯ своих рысачков!  Ђ в соборе звонЯт ко всенощной,
и бородатые,  степенные  кучера  везут  в  тЯжелых и покойных  колЯсках,  на
раскормленных лошадЯх, старых купчих с восковыми свечами в руках, поражающих
или  желтой  пухлостью  и  обилием  драгоценностей, или гробовой  белизной и
худобой...
     ‚от "табельный" день, торжественнаЯ обеднЯ в соборе. Ќаш капитан, перед
тем как вести нас, собравшихсЯ во дворе  гимназии,  осматривает  каждую нашу
пуговицу. “чителЯ -- в мундирах, в орденах, в треуголках. €дЯ по улицам,  мы
с  удовольствием чувствуем,  что  прохожие смотрЯт  на  нас  как  на  что-то
казенное,  полувоенное,  принимающее непосредственное  участие во  всем  том
параде,  которым  должен быть  ознаменован  этот  день.  Љ  собору  отовсюду
сходЯтсЯ и съезжаютсЯ другие "ведомства",  то  есть опЯть  мундиры,  ордена,
треуголки, жирные  эполеты.  —ем ближе собор, тем звучнее, тЯжелее,  гуще  и
торжественнее гул соборного колокола. Ќо вот и  паперть -- "шапки долой!" --
и  теснЯсь,  расстраиваЯ  рЯды,  мы  вступаем  в  прохладное  величие широко
раскрытого портала, и тысЯчепудовый звон ревет и гудит  уже глуше, над самой
головой, широко и благостно-строго встречаЯ, принимаЯ и покрываЯ тебЯ. Љакое
многолюдство, какое грузное  великолепие  залитого  сверху  до низу  золотом
иконостаса,  <b>{91}</b>   золотых  риз  причта,  пылающих  свечей,  всЯкого  чина,
теснЯщегосЯ   возле  ступеней  амвона,   устланного   красным  сукном!   „лЯ
отроческого сердца  было все это нелегко:  голова мутилась от длительности и
пышности  службы, от  этих чтений, каждений,  выходов  и выносов, от зычного
грома басов и сладких альтовых замираний на клиросе, изысканно щеголЯющем то
мощью, то  нежностью, от горЯчей  и  жуткой  плотности больших тел, со  всех
сторон  надвинувшихсЯ на тебЯ, от  вида  до ужаса  скованной своим  коротким
мундиром  и серебрЯным поЯсом кабаньей  туши полициймейстера, возвышающегосЯ
прЯмо над тобою...
     Џо  вечерам в такие дни город багрово  пылал, дымилсЯ и вонЯл плошками,
расставленными по  тротуарам,  дома,  украшенные  флагами, горели  в темноте
огненно-сквозными вензелЯми и  коронами, -- это, среди моих первых городских
впечатлений, одно из самых памЯтных. ’огда в городе бывало  большое гулЯнье.
€ вот  сын ђостовцева, --  он  был тоже гимназист, шестиклассник, -- однажды
взЯл  нас  с  ѓлебочкой на  такое  гулЯнье в городской сад,  и менЯ поразила
несметнаЯ, от тесноты медленно двигающаЯсЯ по  главной аллее толпа, пахнущаЯ
пылью и дешевыми духами,  меж  тем  как в конце аллеи, в  сиЯющией  цветными
шкаликами  раковине,  томно  разливалсЯ вальсом, рычал  и гремел во все свои
медные  трубы  и  литавры  военный оркестр.  ђостовцев  в  этой  аллее вдруг
остановилсЯ,  лицом к  лицу  столкнувшись  с  хорошенькой  барышней,  шедшей
навстречу  нам с подругами, и, покраснев, шутЯ щелкнул каблуками и  отдал ей
честь, а она всЯ озарилась под своей затейливой шлЯпкой откровенно-радостной
улыбкой.  Џеред раковиной,  на площадке, бил среди большого цветника, орошаЯ
его прохладным водЯным дымом, раскидистый фонтан, и мне навсегда запомнилась
его  свежесть  и  прохладный,  очаровательный  запах обрызганных им  цветов,
которые, как Я  узнал  <b>{92}</b> потом,  назывались  просто  "табак": запомнились
потому, что этот запах соединилсЯ у  менЯ с чувством влюбленности, которой Я
впервые в  жизни был сладко болен несколько дней после  того.  ќто благодарЯ
ей,  этой уездной барышне, Я до  сих пор не могу  без волненьЯ слышать запах
"табака", а она и понЯтиЯ не имела никогда обо мне и о том, что Я  всю жизнь
вспоминал  от времени до времени и ее, и  свежесть фонтана, и  звуки военной
музыки, как только слышал этот запах...


        VII

     Ђ вот и первые холода: скудные, свинцовые, спокойные дни поздней осени.
ѓород вставил в  окна зимние рамы, топит печи, тепло оделсЯ,  запасаетсЯ  на
зиму  всем,  чем полагаетсЯ, с удовольствием чувствуЯ уже зимний уют  и  тот
старый,  наследственный  быт, которым  он живет  столетиЯ,  -- повторЯемость
времен года и обычаев.
     -- ѓуси  летЯт,  --  с удовольствием говорит ђостовцев, входЯ  в  дом в
теплой чуйке и теплом картузе и вносЯ с собой зимний воздух. -- ‘ейчас целый
косЯк  видел... Љупил  у мужика два  воза капусты, прими,  ‹юбовь Ђндреевна,
сейчас привезет. ‡аглЯденье капуста, качан к качану...
     € на душе у менЯ  делаетсЯ хорошо и так  грустно,  грустно.  џ оставлЯю
‚альтер  ‘котта,  которого  взЯл  читать  из  гимназической   библиотеки,  и
задумываюсь, -- мне  хочетсЯ понЯть и выразить что-то происходЯщее во мне. џ
мысленно вижу, осматриваю город. ’ам, при въезде  в него, -- древний мужской
монастырь...  все говорЯт,  что в  нем, в  каждой  келье, у  каждого монаха,
всегда есть за образом и водочка и  колбаса. ѓлебочку очень  занимает, носЯт
ли  монахи  под  рЯсами  штаны,  Я  же,  думаЯ  о  монастыре,  вспоминаю  то
болезненно-восторженное  времЯ,  когда  Я  постилсЯ,  молилсЯ,  хотел  стать
свЯтым, а кроме того  почему-то томлюсь мыслью  о его старине,  о  том,  что
когда-то его не раз осаждали, брали приступом, жгли  и грабили  татары:  Я в
этом  чувствую  что-то  прекрасное,  что  мне мучительно  хочетсЯ  понЯть  и
выразить в стихах, в <b>{93}</b> поэтической выдумке...
     ‡атем, если идти от монастырЯ назад, в город по „олгой  улице, то влево
будут  бедные и грЯзные улицы, спускающиесЯ к оврагам, к  зловонному притоку
нашей реки, в котором мочат, гноЯт кожи: он мелкий, дно его  все завалено их
черными  пластами,  а по  берегам лежат целые горы  чего-то бурого, остро  и
прЯно вонЯющего,  и  тЯнутсЯ черные сквозные  срубы,  где  эти кожи сушат  и
выделывают, где в огромном количестве шумно  работает,  курит, сквернословит
какой-то страшный род людей,  -- могучих, невероЯтно сальных и грубых... это
тоже очень старинные места, им лет триста, четыреста, и менЯ томит желание и
о них, об этих мерзких местах, сказать, выдумать что-то чудесное. .. „альше,
за притоком, --  —ернаЯ ‘лобода, Ђргамача, скалистые  обрывы, на которых она
стоит, и тысЯчи лет текущаЯ под ними на далекий юг, к низовьЯм „она, река, в
которой  погиб  когда-то молодой  татарский  кнЯзь: о нем тоже очень хочетсЯ
что-нибудь  выдумать  и   рассказать  в  стихах;  его,   говорЯт,   покарала
чудотворнаЯ икона Ѓожьей Њатери, и доныне пребывающаЯ в самой старой из всех
наших церквей, что стоит над рекой, как раз против Ђргамачи, --  тот древний
образ, перед которым горЯт  неугасимые лампады и  всегда молитсЯ  на коленЯх
какаЯ-нибудь женщина в темной шали, крепко прижав щепоть ко лбу и настойчиво
и  скорбно  устремив глаза  на  тускло блистающий в  теплом лампадном  свете
смугло-золотой оклад,  в  отверстиЯ  которого видна  узкаЯ  черно-коричневаЯ
дощечка правой руки, прижатой к  груди, а немного выше небольшой  и такой-же
темный средневековый ‹ик, смиренно и горестно склоненный к левому плечу  под
серебрЯным кружевным,  колючим венчиком  в  мелко  и разнообразно сверкающих
алмазах, жемчугах и рубинах... Ђ за рекой, за городом, широко раскинулось на
низменности ‡аречье: это целый особый город и целое железнодорожное царство,
где  день и ночь, <b>{95}</b>  волнуЯ  тЯгой  в даль,  туда, куда косЯками  тЯнутсЯ
теперь  под  сумрачным  и  холодным небом гуси,  требовательно  и  призывно,
грустно  и вольно перекликаютсЯ в  студеном, звонком воздухе  паровозы,  где
стоит  вокзал,  тоже   волнующий  своими  запахами,   --  жареных  пирожков,
самоваров, кофе, -- смешанными с запахом каменноугольного дыма, то есть  тех
паровозов, что день и ночь расходЯтсЯ от него во все стороны ђоссии...
     џ  помню не  мало  таких  дней,  скудных,  коротких,  сладко и  грустно
томивших и  домашним  уютом и мечтами  то  о  старине  города,  то о вольных
осенних  просторах, видных из  него.  Ѓез конца шли эти  дни  среди классной
скуки  в  гимназии,  где  Я  насильно узнавал  все то,  что  будто  бы  было
необходимо мне знать, и в тишине двух теплых мещанских комнаток, спокойствие
которых усугублЯл  не  только  дремотный  стук  будильника на комоде  ‹юбови
Ђндреевны,  покрытом вЯзанной  скатерткой, но даже мелкий треск коклюшек под
руками  Њани  и  Љсюши,  весь  день  сидевших  за плетением кружев,  --  шли
медленно, однообразно и вдруг  сразу обрывались:  в некие особенно печальные
сумерки неожиданно  хлопала  наружи калитка, потом дверь  в  сенцах, дверь в
прихожей -- и внезапно на пороге поЯвлЯлсЯ отец в меховой шапке с наушниками
и распахнувшейсЯ енотовой шубе, и Я со всех ног кидалсЯ ему на шею, впиваЯсь
в  его  милые  теплые губы  под холодными  и  влажными  с  морозу усами и  с
восторгом чувствуЯ: Ѓоже, как не похож он ни  на кого во  всем городе, какой
он совсем, совсем другой, чем все прочие!


        VIII

     “лица  наша шла  через  весь  город.  ‚  нашей  части  она была  пуста,
безлюдна,  состоЯла  из каменных купеческих домов,  казавшихсЯ необитаемыми.
‡ато середина  ее  была  очень оживлена,  --  тут  к  ней  примыкал базар  и
находилось  все,  что  полагаетсЯ: трактиры, рЯды,  лучшие магазины,  лучшие
гостиницы, между  прочим  и  та, что стоЯла на углу  „олгой,  -- „ворЯнскаЯ,
недаром называвшаЯсЯ так: в ней останавливались  только помещики, из окон ее
подвального этажа  прохожие  обонЯли сладкий ресторанно-кухонный чад, видели
поваров  в  белых  колпаках,  в  стеклЯнную  же дверь  подъезда  --  широкую
лестницу, устланную красным сукном.
     Ћтец   в  мои  гимназические  годы  переживал  свой  последний  подъем:
переселившись в Ѓатурине, заложив  его  и продав Љаменку, -- все будто  бы с
мудрыми хозЯйственными планами,  -- он опЯть чувствовал себЯ богатым барином
и поэтому, приезжаЯ в город, опЯть стал останавливатьсЯ только в „ворЯнской,
всегда занимаЯ лучший номер. € вот, когда он  приезжал, Я из дома ђостовцева
сразу попадал на два, три днЯ совсем в другой мир, опЯть на времЯ становилсЯ
барчуком, которому  все улыбались,  кланЯлись  --  и  "резвые" у подъезда, и
швейцар в подъезде, и коридорные, и горничные, и сам бритый Њихеич в широком
фраке  и  белом  галстуке, бывший шереметьевский  крепостной, всего когда-то
отведавший на  своем веку, -- и Џарижа, и ђима, и Џетербурга, и Њосквы, -- а
теперь достойно и печально доживавший  свой  век  лакеем в <b>{97}</b>  захолустном
городе, в какой-то „ворЯнской гостинице,  где даже настоЯщие хорошие господа
только  притворЯлись теперь господами, а прочие -- просто "уездные моншеры",
как  он   называл   их,   люди   с   преувеличенно-барскими   замашками,   с
подозрительно-развЯзной требовательностью, с низкими больше от водки, чем от
барства  голосами. -- ‡равствуйте, Ђлександр ‘ергеич,  -- на перебой кричали
отцу  "резвые" у  подъезда  „ворЯнской.  -- €звольте приказать  обождать, --
может, в цирк вечерком поедете?
     € отец,  не могший,  конечно, не чувствовать своей фальшивой роли будто
бы  прежнего, богатого  человека,  все-таки  был  доволен  этими  криками  и
приказывал  обождать, хотЯ извозчиков  возле „ворЯнской всегда было  сколько
угодно, так что не имело ровно никакого смысла платить за обожданье.
     Ђ за стеклЯнной дверью подъезда было тепло, возбуждающе светло от Ярких
ламп,  сразу  охватывало  всем тем  хорошим,  барским,  что  присуще  старым
провинциальным  гостиницам длЯ  дворЯн, длЯ дворЯнских съездов и собраний. Ђ
из коридора в первом этаже, который вел  в ресторан, слышались шумные голоса
и смех, кто-то кричал: "Њихеич, да скажи  же, чорт возьми, графу, что мы его
ждем!"  Ђ  на  лестнице во второй  этаж  встречалсЯ и вдруг  останавливалсЯ,
издавал  удивленное   восклицанье,   притворно-радостно  выкатывал  холодные
Ястребиные глаза и с придворной любезностью  целовал руку  матери великан  в
дохе, похожий на мужика  и на удельного кнЯзЯ, и  отец тотчас же подхватывал
его светский тон, крепко жал его руку:
     -- Џожалуйста, пожалуйста, заходите, кнЯзь! ‘ердечно будем рады!
     Ђ по  коридору  быстро  шел коротконогий  и  довольно  плотный  молодой
человек в поддевке, в  <b>{98}</b>  батистовой  косоворотке, с гладко  причесанными
белесыми  волосами  и  выпученными Ярко-голубыми,  всегда  пьЯными  глазами,
который хрипло  и громко, поспешно и  необыкновенно родственно (хотЯ родства
между нами совсем не было) кричал еще издали:
     --  „ЯдЯ, дорогой,  сколько  лет,  сколько зим! Ђ  Я  слышу: "Ђрсеньев,
Ђрсеньев",  а ты ли  это, не знаю... ‡дравствуйте, милаЯ тетЯ, -- говорил он
без передышки,  целуЯ руку матери  так родственно, что она  принуждена  была
целовать его в висок, -- здравствуй, Ђлександр, -- живо обращалсЯ он ко мне,
как всегда, перевираЯ мое имЯ, -- да ты совсем молодец стал! Ђ Я, понимаешь,
дЯдЯ, уже  пЯтый  день тут сижу, жду эту анафему  Љричевского -- обещал дать
длЯ уплаты в  банк, а сам, чорт  его знает зачем,  в ‚аршаву сбежал  и когда
назад будет, один Њордахай ведает... ’ы что, уже обедал?
     Џойдем вниз, там целое собрание...
     € отец радушно целовал его и ни с того ни с  сего, неожиданно  даже длЯ
самого  себЯ,  вдруг  приглашал  его обедать  к  себе,  тащил  в  номер  и с
величайшим  оживлением  заказывал Њихеичу  невероЯтное  количество  закусок,
блюд,  водок  и вин...  Љак  страшно  много  и  жадно  ел и пил  этот мнимый
родственник   наш!  Љак  шумно   и  немолчно  говорил,  восклицал,  хохотал,
изумлЯлсЯ!  „о  сих  пор  слышу  его  хриплый  крик,  его  беспрестанную   и
запальчивую фразу:
     -- Ќо неужели  ты,  дЯдЯ,  серьезно думаешь,  что Я  способен  на такую
подлость?!
     Ђ  вечером мы сидели в огромном и ледЯном шатре братьев ’руцци, резко и
приЯтно  вонЯвшем  всем  тем,  чем  всегда  вонЯет  цирк.  ђезко, попугаЯми,
вскрикивали, вылетаЯ на  арену под гогот публики и со всего размаху шлепаЯсь
с  притворной  неловкостью животом  в песок, широкоштанные клоуны  с мучными
лицами и  оранжево-огненными волосами,  за ними  тЯжело  вырывалась  стараЯ,
белаЯ лошадь, на широчайшей, <b>{99}</b>  вогнутой спине которой стоЯ  неслась  всЯ
осыпаннаЯ  золотыми  блестками  коротконогаЯ  женщина  в  розовом  трико,  с
розовыми тугими лЯжками под торчащей балетной  юбочкой. Њузыка с беззаботной
удалью   нажаривала:   "€вушка,    ивушка,   зеленаЯ    моЯ",   чернобородый
красавец-директор  во фраке,  в  ботфортах и  в цилиндре,  стоЯ  и  вращаЯсь
посреди арены,  равномерно и чудесно  стрелЯл  длинным бичем, лошадь, круто,
упрЯмо  выгнув шею,  всЯ завалившись  наискось, тЯжким  галопом  мчалась  по
самому краю круга, женщина  выжидательно пружинила на ней и вдруг с каким-то
коротким, кокетливым криком взвивалась  и с треском прорывала бумажный  щит,
вскинутый  перед  ней  шталмейстерами в камзолах. Ђ когда она, стараЯсь быть
легче  пуха,   слетала  наконец   с  лошади   на   изрытый  песок  арены,  с
чрезвычайнейшей   грацией   приседала,  делала   ручками,   как-то  особенно
вывертываЯ  их  в  кисти,  и,   под  бурю  аплодисментов,  с  преувеличенной
детскостью,  уносилась  за  кулисы,  музыка  вдруг  смолкала  (хотЯ  клоуны,
расхлЯбанно шатаЯсь по арене  с видом бесприютных дурачков, картаво кричали:
"еще  полпорции  камаринского!")  и  весь  цирк  замирал  в  сладком  ужасе:
шталмейстеры с страшной поспешностью бежали на арену, таща за собой огромную
железную клетку, а  за кулисами  внезапно  раздавалсЯ чудовищный  перекатный
рык,  точно там кого-то  мучительно  тошнило,  рвало, и  затем такой мощный,
царственный выдых, что до основаниЯ сотрЯсалсЯ весь шатер братьев ’руцци...

        IX

     Џосле  отъезда отца с матерью, в городе наступали как бы  великопостные
дни.
     € почему-то часто уезжали они в субботу, так что в тот  же день вечером
Я должен был идти  ко всенощной, в церковку ‚оздвиженьЯ, стоЯвшую в одном из
глухих переулков близь гимназии.
     Ѓоже, как памЯтны мне эти тихие  и грустные вечера поздней осени под ее
сумрачными  и  низкими  сводами!  Џо обычаю, привели нас  задолго  до начала
службы, и мы ждем ее в напрЯженной  тишине и  сумраке. Ќикого,  кроме нас --
только  несколько темных старушечьих фигур, коленопреклоненных в углах, и ни
звука,  кроме  их  молитвенного шепота  да осторожного потрескиваньЯ  редких
свечей и лампад у алтарЯ.
     ‘умрак  все сгущаетсЯ, в узких  окнах  все  печальнее  синеет, лиловеет
умирающий вечер...  ‚от и мЯгкие шаги  свЯщеннослужителей, в  теплых рЯсах и
глубоких калошах  проходЯщих в алтарь. Ќо  и после  этого долго  еще  длитсЯ
тишина,  ожидание,  идут  в  алтаре,  за закрытыми красным  шелком  –арскими
‚ратами,  какие-то  таинственные  приготовлениЯ,  потом,  по открытии их, --
которое всегда немного неожиданно  и жутко, --  долгое и безмолвное каждение
Џрестола, пока  не выйдет наконец на амвон диакон со сдержанно-торжественным
призывом: "‚озстаните!" -- пока не ответит ему из глубины алтарЯ смиренный и
<b>{101}</b> грустный, зачинающий голос: "‘лава свЯтей и единосущней и животворЯщей
и нераздельней ’роице" -- и не покроетсЯ этот голос тихой, согласной музыкой
хора: "Ђминь..."
     Љак все это волнует менЯ! џ еще мальчик, подросток, но ведь Я родилсЯ с
чувством  всего  этого,  а  за последние годы уже столько  раз  испытал  это
ожиданье, эту предварЯющую службу напрЯженную тишину, столько раз слушал эти
возгласы и непременно за ними следующее, их покрывающее "аминь", что все это
стало как бы частью моей души, и она, теперь  уже заранее угадывающаЯ каждое
слово  службы, на все  отзываетсЯ  сугубо, с вЯщей  родственной готовностью.
"‘лава  свЯтей,   единосущней"  --  слышу  Я  знакомый  милый  голос,  слабо
долетающий  из  алтарЯ, и по всему моему телу проходит сладостный  трепет, и
уже всю службу стою Я потом, как зачарованный.
     "Џриидите  поклонимсЯ, приидите  поклонимсЯ...  Ѓлагослови,  душе  моЯ,
ѓоспода",  слышу  Я,  меж тем  как  свЯщенник,  предшествуемый  диаконом  со
светильником, тихо  ходит  по  всей церкви и безмолвно наполнЯет  ее клубами
кадильного благоуханиЯ, поклонЯЯсь иконам, и у менЯ застилает глаза слезами,
ибо Я  уже твердо знаю  теперь, что прекрасней и  выше всего этого нет и  не
может  быть  ничего на земле, что, если бы даже и правду  говорил  ѓлебочка,
утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников из старших классов, что
Ѓога  нет, все равно нет  ничего в мире  лучше  того, что Я чувствую сейчас,
слушаЯ  эти  возгласы,  песнопениЯ  и  глЯдЯ  то  на  красные  огоньки перед
тускло-золотой  стеной старого  иконостаса, то  на  свЯтого  Ѓожьего витЯзЯ,
благоверного  кнЯзЯ Ђлександра Ќевского, во весь  рост и в  полном  воинском
доспехе написанного на  злаченом столпе возле  менЯ, в страхе Ѓожием и <b>{102}</b>
благоговении   приложившего  руку  к  груди  и  горе  поднЯвшего  грозные  и
благочестивые очи...
     €  течет, течет  свЯтаЯ  мистериЯ.  ‡акрываютсЯ и  открываютсЯ  –арские
‚рата,  знаменуЯ то  наше отторжение  от  потерЯнного  нами  ђаЯ,  то  новое
лицезрение  его,  читаютсЯ  дивные  ‘ветильничные  молитвы, выражающие  наше
скорбное сознанье  нашей земной  слабости, безпомощности  и  наши  домоганиЯ
наставить нас на пути  Ѓожий,  озарЯютсЯ Ярче  и теплее своды церкви многими
свечами, зажигаемыми  в знак человеческих упований на грЯдущего  ‘пасителЯ и
озарениЯ человеческих  сердец  надеждою,  с  крепкой  верою в щедроты  Ѓожий
звучат земные прошениЯ великой ектений:
     "Ћ  свышнем  мире  и  спасении  душ  наших...   Ћ  мире  всего  мира  и
благостоЯниЯ свЯтых  Ѓожиих  церквей..."  Ђ там  опЯть,  опЯть  этот слабый,
смиренный  и  все мирно разрешающий голос:  "џко подобает ’ебе всЯкаЯ слава,
честь и поклонение Ћтцу и ‘ыну и ‘вЯтому „уху всегда, ныне и присно и вовеки
веков..<i>."</i>
     Ќет,  это неправда  --  то, что  говорил  Я  о готических  соборах,  об
органах: никогда не плакал  Я в этих соборах так, как в церковке ‚оздвиженьЯ
в эти темные и глухие вечера, проводив отца с матерью и  войдЯ истинно как в
отчую  обитель  под ее  низкие своды,  в  ее тишину, тепло  и сумрак, стоЯ и
утомлЯЯсь под  ними в своей  длинной шинельке и слушаЯ скорбно-смиренное "„а
исправитсЯ  молитва  моЯ" или сладостно-медлительное  "‘вете ’ихий -- свЯтые
славы бессмертного  --  Ћтца  небесного  --  свЯтого,  блаженного --  €исусе
•ристе..."  --  мысленно  упиваЯсь  видением какого-то мистического  ‡аката,
который  представлЯлсЯ  мне  при  этих  звуках: "Џришедше  на запад  солнца,
ви-девше свет вечерний..." --  или опускаЯсь на колени в тот таинственный  и
печальный миг,  когда опЯть  на времЯ  воцарЯетсЯ  глубокаЯ  тишина во  всей
церкви, опЯть тушат свечи, погружаЯ ее в темную  <b>{103}</b> ветхозаветную ночь, а
потом  протЯжно,  осторожно,  чуть  слышно  зачинаетсЯ  как  бы  отдаленное,
предрассветное: "‘лава в  вышних  Ѓогу  -- и на земли  мир  --  в  человецех
благоволение ..." -- с этими страстно-горестными и счастливыми  троекратными
рыданьЯми  в  середине:  "Ѓлагословен  еси,  ѓосподи,  научи  мЯ оправданием
’воим!"


        X

     Ђ еще помню Я много серых и жестких зимних дней, много темных и грЯзных
оттепелей, когда становитсЯ особенно  тЯгостна  русскаЯ уезднаЯ жизнь, когда
лица  у  всех  делались  скучны,  недоброжелательны, -- первобытно подвержен
русский  человек  природным влиЯниЯм!  --  и  все  на  свете,  равно  как  и
собственное существование, томило своей ненужностью ...
     Џомню, как иногда  по  целым  неделЯм несло  непроглЯдными,  азиатскими
метелЯми,  в  которых чуть  маЯчили  городские колокольни. Џомню  крещенские
морозы,  наводившие  мысль на глубокую древнюю ђусь, на те стужи, от которых
"землЯ  на  сажень  трескалась": тогда  над белоснежным городом,  совершенно
потонувшим в сугробах, по ночам грозно горело на черно-вороненом  небе белое
созвездие Ћриона, а утром зеркально, зловеще блистало два тусклых солнца и в
тугой  и звонкой  недвижности жгучего  воздуха  весь город  медленно и  дико
дымилсЯ алыми дымами из  труб и весь скрипел  и визжал  от  шагов прохожих и
санных полозьев... ‚ такие морозы замерзла однажды  на  паперти собора нищаЯ
дурочка  „унЯ,  полвека  шатавшаЯсЯ по городу,  и город, всегда с величайшей
беспощадностью  над  ней издевавшийсЯ,  вдруг  закатил  ей  чуть не  царские
похороны ...
     Љак это  ни странно,  тотчас  же вслед за этим  мне вспоминаетсЯ  бал в
женской  гимназии,  -- первый  бал, на котором Я был.  „ни стоЯли тоже очень
морозные. ‚озвращаЯсь после ученьЯ домой, мы с  ѓлебочкой нарочно шли по той
улице, где была женскаЯ  гимназиЯ, <b>{105}</b>  во  дворе которой уже  выравнивали
сугробы по  бокам  проезда к  парадному  крыльцу  и  сажали в  них два  рЯда
необыкновенно густых и  свежих елок. ‘олнце садилось, все было чисто, молодо
и  все розовело  -- снежнаЯ  улица, снежные  толстые крыши,  стены домов, их
блестЯщие золотой  слюдой  стекла  и самый воздух,  тоже  молодой,  крепкий,
веселЯщим эфиром входивший в  грудь. Ђ навстречу шли из гимназии гимназистки
в  шубках  и   ботиках,  в  хорошеньких  шапочках  и  капорах,  с  длинными,
посеребренными  инеем  ресницами  и  лучистыми  глазами, и  некоторые из них
звонко и приветливо говорили на  ходу:  "Њилости просим на бал!"  --  волнуЯ
этой  звонкостью, будЯ  во мне первые чувства к тому особенному, что  было в
этих шубках, ботиках и капорах, в  этих нежных возбужденных лицах, в длинных
морозных ресницах и горЯчих, быстрых взглЯдах, --  чувства,  которым суждено
было впоследствии владеть мной с такой силою ...
     Џосле бала  Я долго был пьЯн воспоминаньЯми о нем и о самом себе: о том
нарЯдном, красивом,  легком и ловком гимназисте в  новом  синем мундирчике и
белых перчатках, который с таким радостно-молодецким холодком в душе мешалсЯ
с нарЯдной и густой девичьей толпой, носилсЯ по коридору, по лестницам, то и
дело пил оршад в буфете,  скользил среди танцующих  по  паркету, посыпанному
каким то атласным  порошком, в огромной белой зале, залитой жемчужным светом
люстр и оглашаемой с хор торжествующе-звучными громами военной музыки, дышал
всем  тем душистым  зноем, которым дурманЯт  балы  новичков, и был  очарован
каждой  попадавшейсЯ  на  глаза легкой туфелькой, каждой  белой  пелеринкой,
каждой черной бархаткой на шее,  каждым шелковым бантом в  косе, каждой юной
грудью, высоко поднимавшейсЯ от блаженного головокруженьЯ после вальса....


        XI

     ‚ третьем классе Я  сказал однажды директору дерзость, за  которую менЯ
едва  не  исключили  из  гимназии. Ќа  уроке  греческого Языка, пока учитель
что-то объЯснЯл нам, писал  на  доске,  крепко, ловко  и с  большим от  этой
ловкости  удовольствием  стуча мелом,  Я, вместо того,  чтобы слушать его, в
сотый раз перечитывал одну  из моих любимейших страниц в Ћдиссее --  о  том,
как  ЌавзикаЯ  поехала  со  своими  служанками на морской берег  мыть прЯжу.
‚незапно  в класс  вошел директор, имевший привычку  ходить  по коридорам  и
заглЯдывать в дверные  стекла, направилсЯ прЯмо ко мне, вырвал у менЯ из рук
книгу и бешено крикнул:
     -- Џошел до конца урока в угол!
     џ поднЯлсЯ и, бледнеЯ, ответил:
     -- Ќе кричите на менЯ и не говорите мне ты. џ вам не мальчик...
     ‚ самом деле, мальчиком Я уже не был. џ быстро рос душевно и телесно. џ
жил теперь уже не одними чувствами, приобрел некоторое господство  над ними,
стал  разбиратьсЯ  в  том, что  Я  вижу  и  воспринимаю,  стал  смотреть  на
окружающее и  на переживаемое мной  до известной  степени сверху вниз. Ќечто
подобное Я испытал при переходе из детства в отрочество.  ’еперь испытывал с
удвоенной силой. €, бродЯ  в праздничные дни с ѓлебочкой по городу, замечал,
что рост мой почти равен росту среднего прохожего, что только моЯ отроческаЯ
худоба,  стройность да  тонкость и  свежесть  безусого лица отличают менЯ от
этих прохожих.
     <b>{107}</b>  ‚ начале  сентЯбрЯ того года, когда Я перешел в четвертый класс,
неожиданно  захотел вступить  со мной в приЯтельство один из моих товарищей,
некто ‚адим ‹опухин. Љак-то на большой перемене он подошел ко мне, взЯл менЯ
за руку выше локтЯ и сказал, прЯмо и пусто глЯдЯ в глаза мне:
     --  Џослушай,  хочешь   войти  в  наш  кружок?  Њы  образовали   кружок
гимназистов-дворЯн,  чтобы  не  мешатьсЯ  больше  со  всЯкими  Ђрхиповыми  и
‡аусайловыми. Џонимаешь?
     Ћн  был  во всех отношениЯх гораздо  старше менЯ,  потому что в  каждом
классе непременно сидел два  года, был уже юношески высок и широк  в  кости,
белокур, светоглаз, с пробивающимисЯ золотистыми усиками. —увствовалось, что
он уже все  знает, все  испытал,  чувствовалась его порочность и то,  что он
весьма  доволен  ею, как  признаком  хорошего  тона и своей  взрослости:  на
переменах  он рассеЯнно  и быстро прогуливалсЯ в толпе  своим барски-легким,
несколько пружинным и шаркающим шагом, небрежно и развЯзно подавшись вперед,
засунув  руки в  карманы  широких  и легких  панталон, все  посвистываЯ, все
поглЯдываЯ вокруг с холодным и несколько насмешливым любопытством, подходил,
что бы поболтать, только к "своим", при встрече с надзирателем кивал ему как
знакомому...
     џ в ту пору  уже начал приглЯдыватьсЯ к людЯм,  наблюдать за  ними, мои
расположениЯ и нерасположениЯ стали определЯтьсЯ и делить людей на известные
сорта,  из коих  некоторые  навсегда  становились  мне  ненавистны.  ‹опухин
определенно принадлежал  к ненавистным.  €  все таки Я был  польщен, ответил
полным согласием на счет кружка, и тогда он предложил мне  прийти  нынче  же
вечером в городской сад:
     -- ’ы, во-первых, должен поближе сойтись кое с кем из наших, --  сказал
он, -- а во-вторых, Я познакомлю тебЯ с Ќалей ђ. Ћна еще гимназистка,  дочка
<b>{108}</b> очень чванных родителей, но уж прошла  огонь и воду  и  медные  трубы,
умна, как бес,  весела, как француженка, и  может выпить бутылку шампанского
без всЯкой посторонней помощи. Ђ сама аршин ростом, и ножка -- как у феи ...
Џонимаешь?  -- сказал он, как  всегда, глЯдЯ мне в  глаза и думаЯ  или делаЯ
вид, что думает о чем-то другом.
     €  вот,  тотчас  же  после  этого  разговора,  случилось со мной  нечто
совершенно необыкновенное: впервые в жизни  Я вдруг  почувствовал не  только
влюбленность  к  той  Ќале, которую Я вообразил  себе со  слов  ‹опухина, --
влюбленность уже совсем не похожую  на то мимолетное, легкое, таинственное и
прекрасное, что  коснулось менЯ когда-то  при взглЯде на ‘ашку,  а потом при
встрече  молодого ђостовцева с барышней на гулЯньи в царский день, -- но уже
и нечто мужское, телесное.  Љак трепетно ждал Я вечера!  ‚от оно, мерещилось
мне, -- наконец-то! —то наконец-то, что именно? ЉакаЯ то роковаЯ и как будто
уже давно вожделеннаЯ  грань, через которую наконец  и Я должен переступить,
жуткий порог какого-то греховного раЯ...
     €  мне  уже казалось, что все это  будет или, по крайней мере, начнетсЯ
нынче же вечером. џ сходил к парикмахеру, который постриг менЯ "бобриком" и,
надушив, взодрал этот бобрик сально и прЯно  вонЯвшей круглой щеткой, Я чуть
не час мылсЯ, нарЯжалсЯ и чистилсЯ дома и,  когда шел в сад, чувствовал, как
у менЯ леденеют руки и огнем  пылают  уши. ‚ саду опЯть играла музыка, сыпал
прохладной  пылью  высокий,  раскидистый  фонтан  и  с какой-то  женственной
роскошью  пахло  цветами  в  бодром  и студеном  воздухе  багрЯного осеннего
заката, но народу было мало, отчего мне еще стыднее было ходить  отдельно от
прочих,  на  виду  у всех, в  этом  избранном "кружке  дворЯн-гимназистов" и
поддерживать с  ними какой-то  особый дворЯнский разговор, -- как вдруг менЯ
словно  ударило что-то:  по аллее, <b>{109}</b> навстречу  нам, быстро шла  мелкими
шажками,  с  тросточкой в  руках,  маленькаЯ  женщина-девочка,  очень  ладно
сложеннаЯ и  очень изЯщно и просто одетаЯ. Љогда она быстро подошла к нам и,
приветливо играЯ агатовыми глазами, свободно и  крепко пожала нам руки своей
маленькой  ручкой в узкой черной  перчатке, быстро  заговорила и засмеЯлась,
раза два мельком, но любопытно взглЯнув на менЯ, Я  впервые в жизни так живо
и чувственно ощутил все то особенное и ужасное, что есть в женских смеющихсЯ
губах,  в  детском звуке  женского голоса,  в округлости  женских  плечей, в
тонкости  женской  талии, в  том  непередаваемом,  что  есть даже в  женской
щиколке, что не мог вымолвить ни слова.
     -- Ћбразуйте  его нам немножко.  ЌалЯ,  -- сказал ‹опухин,  спокойно  и
развЯзно  киваЯ на  менЯ и так бесстыдно-многозначительно на что-то намекаЯ,
что  у менЯ холодной мелкой  дрожью задрожало внутри и чуть не стукнули зубы
...
     Љ счастью,  ЌалЯ  через несколько дней  уехала  в  губернский город  --
неожиданно умер ее дЯдЯ, наш вице-губернатор. Љ  счастью, и из кружка ничего
не вышло.  Љ  тому  же  вскоре  случилось  у нас в  семье огромное  событие:
арестовали брата ѓеоргиЯ.


        XII

     ‘обытие это даже отца ошеломило.
     ’еперь  ведь  и представить себе  невозможно,  как  относилсЯ  когда-то
рЯдовой  русский  человек ко  всЯкому, кто осмеливалсЯ "итти  против  царЯ",
образ которого, несмотрЯ на непрестанную охоту за Ђлександром ‚торым и  даже
убийство его, все еще  оставалсЯ образом "земного  Ѓога", вызывал в  умах  и
сердцах   мистическое   благоговение.  Њистически  произносилось   и   слово
"социалист" -- в  нем заключалсЯ великий позор и ужас, ибо в него вкладывали
понЯтие  всЯческого  злодейства.  Љогда пронеслась весть,  что  "социалисты"
поЯвились даже и в наших  местах, --  братьЯ ђогачевы, барышни ‘убботины, --
это так поразило наш дом, как если бы в  уезде поЯвилась чума или библейскаЯ
проказа.  Џотом  произошло  нечто  еще более ужасное: оказалось,  что и  сын
Ђлферова, нашего ближайшего соседа, вдруг пропал из Џетербурга, где он был в
военно-медицинской   академии,   потом  объЯвилсЯ  под  …льцом  на   водЯных
мельницах, простым грузчиком,  в лаптЯх, в посконной  рубахе, весь  заросший
бородой, был узнан, уличен  в "пропаганде", -- это  слово звучало тоже очень
страшно, -- и  заключен  в Џетропавловскую  крепость.  Ћтец наш  был человек
вовсе  не темный, не косный и уж далеко  не робкий во всех отношениЯх; много
раз слыхал Я в детстве, с какой  дерзостью называл он иногда ЌиколаЯ Џервого
Ќиколаем Џалкиным,  бурбоном; однако слышал Я и то, с какой торжественностью
и столь же  искренно произносил  он на  другой день  совсем другие слова: "‚
Ѓозе почивающий ѓосударь €мператор Ќиколай Џавлович..." “  отца все зависело
от <b>{111}</b> его барского настроениЯ, а что все таки преобладало? € потому  даже
и он  только  руками  растерЯнно разводил,  когда "схватили"  этого  юного и
бородатого грузчика.
     -- Ќесчастный ”едор Њихайлыч! -- с  ужасом говорил  он про его отца. --
‚ероЯтно,  этого голубчика казнЯт.  „аже непременно казнЯт, -- говорил он со
своей  постоЯнной страстью  к сильным положениЯм. --  „а и поделом, поделом!
Ћчень жалко старика, но церемонитьсЯ с ними нечего. ќтак мы и до французской
революции достукаемсЯ! € как Я был прав, когда  твердил, что, попомните  мое
слово, будет этот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей своей
семьи!
     € вот,  такой  же  позор,  ужас вдруг свалилсЯ  и  на нашу  семью. Љак,
почему?  ‚едь  уж  брата-то  никак  нельзЯ было назвать  крутолобым, угрюмым
болваном.   …го   "преступнаЯ   деЯтельность"  казалась  еще  нелепее,   еще
невероЯтнее,   чем  таковаЯ   же  барышень   ‘убботиных,   которые,  хотЯ  и
принадлежали  к богатому и хорошему  дворЯнскому роду, все-таки просто могли
быть сбиты с толку, по своей девичьей глупости, какими-нибудь ђогачевыми.
     ‚  чем заключалась "деЯтельность"  брата и как именно  проводил он свои
университетские годы, Я точно не знаю. ‡наю только то, что  деЯтельность эта
началась еще в гимназии под руководством  какой-то "замечательной личности",
какого-то   семинариста  „оброхотова.  Ќо   что   общего  было   у  брата  с
„оброхотовым? Ѓрат, рассказываЯ мне  о  нем впоследствии, все еще восхищалсЯ
им, говорил о его "ригоризме", о его железной воле, о "беспощадной ненависти
к самодержавию и беззаветной  любви  к народу"; но была ли хоть одна из этих
черт у брата, почему он восхищалсЯ?
     Ћчевидно,  только в силу той  вечной легкомысленности,  восторженности,
что  так присуща  была  дворЯнскому  <b>{112}</b> племени и  не покидала ђадищевых,
—ацких, ђудиных, Ћгаревых, ѓерценов даже и до седых волос; потому, что черты
„оброхотова  считались  высокими,  героическими;  и наконец  по той  простой
причине,  что,  вспоминаЯ  „оброхотова,  он  вспоминал  весь  тот счастливый
праздник, в котором  протекала его юность, -- праздник ощущениЯ этой юности,
праздник  "преступной",  а  потому сладостно-жуткой  причастности ко  всЯким
тайным  кружкам,  праздник  сборищ,  песен,  "зажигательных"  речей, опасных
планов и предприЯтий ...
     Ђх,  эта вечнаЯ русскаЯ потребность праздника!  Љак чувственны  мы, как
жаждем упоениЯ жизнью,  -- не просто наслаждениЯ,  а  именно упоениЯ, -- как
тЯнет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный
труд! ђоссиЯ  в мои  годы жила  жизнью  необыкновенно широкой и  деЯтельной,
число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Ћднако разве
не исконнаЯ мечта  о  молочных реках, о  воле без удержу, о  празднике  была
одной из  главнейших  причин  русской  революционности? €  что такое  вообще
русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости  отрешенный
от  действительности  и  ее презирающий,  ни  в  малейшей  мере  не  хотЯщий
подчинитьсЯ рассудку, расчету, деЯтельности невидной, неспешной, серой? Љак!
‘лужить в  канцелЯрии  губернатора,  вносить  в  общественное дело  какую-то
жалкую лепту! „а ни за что, -- "карету мне, карету!"
     Ѓрату  и  в  гимназии  и в  университете  пророчили  блестЯщую  научную
будущность.  Ќо  до науки ли было  ему тогда!  Ћн,  видите  ли,  должен  был
"всецело  отказатьсЯ  от  личной  жизни, всего  себЯ  посвЯтить  страждущему
народу".  Ћн был добрый, благородный, живой, сердечный юноша  и все таки тут
он просто  врал себе  или, вернее, старалсЯ жить -- да и  жил -- выдуманными
чувствами,  как жили  тысЯчи прочих.  —ем вообще  созданы  были  "хождениЯ в
народ"  дворЯнских <b>{113}</b>  детей, их  восстание на самих  себЯ,  их  сборища,
споры, подпольЯ,  кровавые слова и действиЯ? ‚ сущности дети  были  плоть от
плоти,  кость от кости своих  отцов,  тоже всЯчески  прожигавших свою жизнь.
€деи идеЯми, но ведь  сколько, повторЯю, было у этих  юных революционеров  и
просто  жажды веселого  бездельЯ под видом  кипучей деЯтельности,  опьЯненьЯ
себЯ сходками, шумом, песнЯми, всЯческими подпольными опасностЯми, -- да еще
"рука об руку" с хорошенькими ‘убботиными, -- мечтами об обысках  и тюрьмах,
о громких процессах  и  товарищеских путешествиЯх в  ‘ибирь,  на каторгу, за
полЯрный круг!
     —то  побуждало брата, превосходно  кончившего  и гимназию и университет
только в  силу своих совершенно необыкновенных способностей, весь  жар своей
молодости  отдавать "подпольной  работе?"  ѓорькаЯ  участь  Џилы  и ‘ысойки?
Ќесомненно, читаЯ о ней, он не  раз  прослезилсЯ. Ќо почему же, подобно всем
своим  соратникам, никогда даже не замечал  он ни Џилы ни ‘ысойки в жизни, в
Ќовоселках, в Ѓатурине? ‚о  многом,  во многом был  он сын  своего отца,  не
даром говорившего послее двух-трех рюмок водки:
     -- Ќет, отлично! ‹юблю выпить! ‡амолаживает!
     ‡амолаживает  -- это  слово употреблЯлось  когда-то  на  винокурнЯх,  и
человек выпивший  хотел  им сказать,  что  в  него  вступает  нечто молодое,
радостное, что в  нем совершаетсЯ некое сладкое брожение, некое освобождение
от  рассудка,  от  будничной свЯзанности и  упорЯдоченности.  Њужики  так  и
говорЯт про водку:
     "Љак можно! Ћт ней в человеке развЯзка делаетсЯ!" ‡наменитое "ђуси есть
веселие пити"  вовсе  не  так просто, как кажетсЯ.  Ќе родственно ли с  этим
"веселием"  и  юродство,  и бродЯжничество,  и  радениЯ,  и  самосжиганиЯ, и
всЯческие  бунты --  и даже  та  изумительнаЯ  изобразительность,  словеснаЯ
чувственность, которой так славна русскаЯ литература?


        XIII

     Ѓрат долго скрывалсЯ,  менЯЯ местожительство, под  чужим именем. Џотом,
когда  решил, что опасность  миновала, приехал в Ѓатурине. Ќо тут, на другой
же  день, его арестовали; донес  о  его приезде приказчик  одного  из  наших
соседей.
     ‡амечательно,  что в то самое утро, когда в Ѓатурине Явились  жандармы,
этого приказчика убило деревом, которое, по его распорЯжению, рубили в саду.
’ак навсегда  и  осталась  в  моем  воображении картина, представившаЯсЯ мне
тогда:  большой старый  сад,  весь  уже по  осеннему  проредевший, живописно
обезображенный  осенними дождЯми,  бурЯми  и первыми заморозками, засыпанный
гниющей листвой, чернеющий стволами и сучьЯми и пестреющий остатками желтого
и  красного  убора,  свежее  и  Яркое  утро,  ослепительный