 ђЯдом со мной, на балконе, слышались голоса
братьев, невестки и матери. џ рассеЯнно слушал и, тупо глЯдЯ  в книгу, думал
самые безнадежные думы. ’ак и подмывало сбегать хоть на минуту в алферовскую
усадьбу, благо брат с женой у нас, и  ’онька, верно, одна в доме. € вместе с
тем  душу давило такое тЯжкое  сознание  своего  крайнего падениЯ, было  так
горько и больно,  так жаль себЯ, что приходили  в голову и казались счастьем
мысли о смерти.
     ‘ад  то  сиЯл  жарким  солнцем и  гудел  пчелами,  то стоЯл в  какой-то
тончайшей голубой тени: в бесконечно-высокой, еще молодой, весенней и вместе
с тем  Яркой  и густой синеве порой круглилось,  закрывало солнце бесконечно
высокое облако, и воздух  медленно темнел,  синел, небо казалось еще больше,
еще  выше, и  в этой вышине, в счастливой весенней  пустоте  мира,  начинало
вдруг  как-то  благостно  и   величественно,  с  постепенно  возрастающей  и
катЯщейсЯ  звучностью и гулкостью, погромыхивать ... џ взЯл карандаш и,  все
думаЯ о смерти, стал писать на учебнике:

     € вновь, и вновь над вашей головой,
     Њеж облаков и синей тьмы древесной,
     ЌальетсЯ высь эдемской синевой,
     Ѓлаженной, чистою, небесной,
     € вновь, круглЯсь, заблещут облака
     €з-за деревьев горними снегами
     € шмель замрет на венчике цветка
     € загремит державными громами
     ‚есенний бог, а Я -- где буду Я?

     <b>{196}</b>  --’ы дома?  --  каким-то строгим,  необычным тоном  сказал  брат
Ќиколай, подходЯ  к моему окну.  --  ‚ыйди-ка ко  мне на минутку,  мне нужно
кое-что сказать тебе...
     џ почувствовал, что бледнею, однако встал и выпрыгнул в окно.
     -- —то сказать? -- спросил Я неестественно спокойно.
     -- Џойдем немного пройдемсЯ, -- сухо сказал он, идЯ впереди менЯ  вниз,
к пруду. -- ’олько, пожалуйста, отнестись к моим словам разумно ...
     €, приостановившись, обернулсЯ ко мне:
     --  ‚от что, друг мой, ты, конечно понимаешь, что всЯ  эта историЯ  уже
давно ни длЯ кого не тайна ...
     -- ’о есть какаЯ историЯ? -- с трудом спросил Я.
     -- Ќу,  ты отлично понимаешь... ’ак вот, Я  и хочу тебЯ предупредить: Я
ее   нынче   утром   рассчитал.   €наче   дело   кончилось   бы,   вероЯтно,
смертоубийством.  Ћн  вчера  вернулсЯ  и   пришел  прЯмо  ко  мне.  "Ќиколай
Ђлександрович, Я  все давно  знаю, отпустите  Ђнтонину сию  же минуту, не то
плохо будет..." €, понимаешь,  белый, как мел, губы так пересохли, что  едва
говорит ... Ћчень советую тебе опомнитьсЯ и не пытатьсЯ больше ее видеть. „а
впрочем это и бесполезно -- нынче они уезжают куда-то под ‹ивны ...
     џ  не сказал ни слова в ответ, обошел его и  пошел к пруду, сел в траве
на  берегу  под  молодыми  блестЯщими  ветвЯми  ив,   дугой  склонЯвшихсЯ  к
зеркально-светлой, серебристой воде ...
     ЋпЯть  величественно загремело где-то в бездонной пустой вышине, вокруг
менЯ  что-то  крупно и  быстро  зашуршало, запахло  <b>{197}</b>  мокрой  свежестью
весенней  зелени...  ЏрЯмой,   редкий  дождь  длинными   стеклЯнными  нитЯми
засверкал  из нового большого облака, бесконечно высоко вставшего над  самой
моей головой своими  снежными клубами, и по  недвижной и  ровной поверхности
зеркально-белой воды, быстро шумЯ  и  пестрЯ  ее  темными точками, запрыгали
бесчисленные гвозди ...


        ЉЌ€ѓЂ —…’‚…ђ’Ђџ

        I

     Њои последние батуринские дни были вместе с тем и последними днЯми всей
прежней жизни нашей семьи.
     Њы  все   понимали,  что  прежнее  на  исходе.  Ћтец  говорил   матери:
"ђазлетаетсЯ, душа моЯ,  наше  гнездо! ‚ самом деле,  Ќиколай это гнездо уже
бросил,  ѓеоргий  собиралсЯ  бросать, --  срок его поднадзорности  кончилсЯ;
оставалсЯ один Я; но шел и мой черед.
     €  все таки, как водитсЯ, никто из нас  (кроме, конечно, матери) ничего
не додумывал, Я тем более.

        II

     ЋпЯть, еще раз была весна. € опЯть казалась она мне такой, каких еще не
было, началом чего-то совсем не похожего на все мое прошлое.
     ‚о   всЯком   выздоровлении  бывает   некое  особенное   утро,   когда,
проснувшись,  чувствуешь  наконец уже  полностью  ту простоту,  будничность,
котораЯ   и   есть  здоровье,  возвратившеесЯ  обычное  состоЯние,  хотЯ   и
отличающеесЯ  от  того,  что было до  болезни,  какою-то  новой  опытностью,
умудренностью. ’ак проснулсЯ и Я однажды  в тихое и солнечное майское утро в
своей  угловой  комнате,  окна  которой  Я,  по  <b>{199}</b>  молодости,  не  имел
надобности завешивать. џ откинул одеЯло, чувствуЯ спокойное довольство  всех
своих молодых сил и все то здоровое, молодое тепло, которым нагрел Я за ночь
постель  и себЯ самого. ‚ окна светило солнце, от верхних цветных  стекол на
полу горели синие и рубиновые пЯтна.  џ поднЯл нижние рамы -- утро  было уже
похоже на летнее,  со всей  мирной простотой,  присущей лету,  его утреннему
мЯгкому и  чистому  воздуху,  запахам солнечного сада со  всеми его травами,
цветами, бабочками. џ  умылсЯ, оделсЯ и стал молитьсЯ на образа, висевшие  в
южном углу комнаты и всегда  вызывавшие  во мне своей  арсеньевской стариной
что-то обнадеживающее, покорное непреложному  и бесконечному течению  земных
дней. Ќа  балконе  пили чай и разговаривали.  Ѓыл  опЯть брат Ќиколай, -- он
часто приходил к нам по утрам. € он говорил -- очевидно, обо мне:
     -- „а что ж тут думать? Љонечно, надо служить, поступить куда-нибудь на
место... „умаю, что ѓеоргию все таки удастсЯ устроить его  где-нибудь, когда
он сам как-нибудь устроитсЯ...
     €  эти слова  еще  более умиротворЯли  менЯ. "Ќу,  что ж,  служить  так
служить. Ђ потом, все это еще так не скоро. ѓеоргий уедет не раньше осени, а
до осени еще целаЯ вечность..."
     Љакие   далекие  дни!  џ  теперь  уже  с  усилием  чувствую  их  своими
собственными при всей  той близости  их мне, с которой Я  все думаю о них за
этими записЯми и все зачем-то пытаюсь  воскресить чей-то далекий юный образ.
—ей  это образ?  Ћн как бы  некое подобие моего вымышленного младшего брата,
уже  давно  исчезнувшего  из  мира  вместе  со всем своим бесконечно далеким
временем.
     ‘лучалось, бывало, в  каком-нибудь  чужом  доме  взЯть  в  руки  старый
фотографический альбом. ‘транные  и сложные чувства возбуждали лица тех, что
<b>{200}</b>  глЯдели   с  его   поблекших  карточек!   Џрежде  всего   --  чувство
необыкновенной  отчужденности от этих  лиц,  ибо  необыкновенно бывает  чужд
человек человеку  в иные минуты.  Ђ  потом -- происходЯщаЯ  из этого чувства
повышеннаЯ острота  ощущениЯ их самих и их времени. —то это за существа, эти
лица? ќто все  люди когда-то  и  где-то  жившие,  каждый по своему,  разными
судьбами и разными эпохами, где было все свое:  одежды,  обычаи,  характеры,
общественные настроениЯ, событиЯ ...  ‚от суровый  чиновный старик с орденом
под двойным галстухом, с большим  и высоким  воротом  сюртука,  с крупными и
мЯсистыми  чертами  бритого лица.  ‚от  светский  щеголь  времен  ѓерцена  с
подвитыми волосами и с бакенбардами, с цилиндром в руке, в широком сюртуке и
таких  же широких панталонах, ступнЯ которого кажетсЯ от них маленькой.  ‚от
бюст грустно-красивой дамы:  затейливаЯ шлЯпка на высоком  шиньоне, шелковое
платье с рюшами, плотно обтЯгивающие грудь и тонкую талию, длинные  серьги в
ушах...   Ђ  вот   молодой  человек  семидесЯтых  годов:   высокие,   широко
расходЯщиесЯ воротнички крахмальной  рубашки, не  скрывающие кадыка,  нежный
овал чуть тронутого пушком лица, юнаЯ томность в загадочных больших  глазах,
длинные волнистые волосы ... ‘казка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи!
     ’очно те же чувства испытываю Я и  теперь,  воскрешаЯ образ того, кем Я
был когда-то. ‚ыл ли в само деле? Ѓыл молодой ‚ильгельм ‚торой, был какой-то
генерал Ѓуланже, был Ђлександр ’ретий, грузный хозЯин необъЯтной ђоссии... €
была в эти легендарные времена, в этой навсегда погибшей ђоссии весна, и был
кто-то,  с  темным  румЯнцем  на щеках,  с синими  Яркими глазами,  зачем-то
мучивший себЯ  английским Языком, день и ночь таивший  в себе  тоску о своем
будущем, где, казалось, ожидала его всЯ прелесть и радость мира.


        III

     ‚  начале  лета  Я  как то встретил  на  деревне  невестку ’оньки.  Ћна
приостановилась и сказала:
     -- Ђ вам один человек поклон прислал...
     ‚оротЯсь домой,  вне себЯ от этих слов, Я оседлал Љабардинку и пустилсЯ
куда  глаза  глЯдЯт.  Џомню,  был в  Њалиновом, доехал  до ‹ивенской большой
дороги ... Ќаступал  один  из тех  безмЯтежных вечеров начала лета, когда  в
полЯх  царит  какаЯ-то  особеннаЯ  полнота  мира,  красоты, благоденствиЯ. џ
постоЯл возле дороги,  подумал: куда  еще? -- пересек  ее и  поехал  целиком
дальше. џ  ехал на блеск  уже низкого солнца, въехал в  чей-то  большой лес,
начинавшийсЯ длинной лощиной с заросшими оврагами  и буераками, где  цветы и
травы, уже свежевшие и пахнувшие к вечеру  лесной и  луговой свежестью, были
по брюхо лошади. Љругом,  по всем кустам и чащам,  сладко голосили  и цокали
соловьи,  где-то  далеко  вдали  мерно и настойчиво, как бы убежденнаЯ среди
всех этих  тщетных  соловьиных восторгов в  правоте  только  своей одинокой,
бездомной  печали,  не  смолкаЯ  куковала кукушка,  и  ее  гулко-полый голос
казалсЯ то ближе, то дальше, грустно и дивно чередуЯсь с  еще более дальними
откликами вечереющего  леса. € Я  ехал и слушал, потом стал считать, сколько
лет нагадает мне  она, -- сколько еще осталось мне всего того непостижимого,
что  называетсЯ   жизнью,  любовью,   разлуками,  потерЯми,  воспоминаниЯми,
надеждами ...
     € она все  куковала  и куковала, сулЯ  мне что-то бесконечное.  Ќо  что
таило  в  себе это бесконечное? ‚  загадочности и  безучастности всего <b>{202}</b>
окружающего было  что-то даже страшное. џ  смотрел на шею  Љабардинки, на ее
гриву, откинутую  на сторону  и ровно, в лад с ходом мотавшуюсЯ, на  всю эту
поднЯтую конскую  голову, когда-то, в дни  сказочные, порой говорившую вещим
голосом:  страшна  была  ее  роковаЯ  бессловесность, это  во веки  ничем не
могущее  быть расторгнутым молчание,  немота существа, столь мне  близкого и
такого же как Я, живого, разумного, чувствующего, думающего, и еще  страшней
--  сказочнаЯ  возможность, что  она  вдруг  нарушит  свое  молчание...  € с
бессмысленно-жуткой  радостью  голосили  кругом  соловьи,   и  с  колдовской
настойчивостью  куковала  вдали  кукушка, тщетно  весь  свой  век взыскующаЯ
какого-то заветного гнезда...


        IV

     ‹етом  Я  был  в  городе  на  ’ихвинской  Ярмарке  и  еще  раз случайно
встретилсЯ  с Ѓалавиным.  Ћн  шел  с  каким-то барышником. Ѓарышник  был  на
редкость  грЯзен  и  оборван, он  же особенно чист и нарЯден  --  во всем  с
иголочки, в  новой  соломенной шлЯпе  и  с блестЯщей  тросточкой.  Ѓарышник,
поспешаЯ рЯдом  с ним,  Яростно клЯлсЯ ему в чем-то, поминутно взглЯдывал на
него  дико и  вопросительно,  -- он  шел, не слушаЯ,  холодно и жестко глЯдЯ
перед  собой  своими  светло-зелеными  глазами.  "‚се  брехнЯ!"  -- кинул он
наконец невнимательно и, поздоровавшись со мной, -- так, как будто мы не два
года тому назад,  а только вчера виделись, -- взЯл менЯ под руку и предложил
зайти "попить чайку  и  немножко побеседовать." € мы зашли  в один из чайных
балаганов, и за беседой он стал с усмешкой менЯ расспрашивать, -- "ну-с, как
же поживаете,  в  чем  преуспеваете?"  -- а потом заговорил  о  "бедственном
положении" наших дел, -- он откуда-то знал их лучше нас самих,  -- и опЯть о
том,   как  быть   лично  мне.  џ  после  того  простилсЯ  с  ним  настолько
расстроенный,  что  даже  решил  тотчас  же домой уехать.  “же  вечерело,  в
монастыре  звонили ко  всенощной, Ярмарка, стоЯвшаЯ  на выгоне  возле  него,
разъезжалась,  коровы,  уводимые за  скрипучими  телегами, выбиравшимисЯ  на
шоссе,  ревели как-то угрожающе, захлебываЯсь, обратные извозчики, нырЯЯ  по
пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо...
     џ вскочил  на  первого попавшегосЯ  и погнал его на станцию, -- был как
раз вечерний поезд  в  нашу сторону. „а, <b>{204}</b> что  же  делать?  -- думал Я,
вспоминаЯ  речи  Ѓалавина  и  все  больше  убеждаЯсь,  что  смысл   их  был,
собственно, отчаЯнный. "€ ума не  приложу, как вам быть далее, -- говорил он
мне.  --  Ћтцы  ваши в  таких обстоЯтельствах  на  Љавказ служить скакали, к
разным  иностранным   коллегиЯм  приписывались,  а   вам  куда  скакать  или
приписыватьсЯ?  ‚ы, вообще, Я  полагаю,  служить  не можете --  не  те у вас
мечтаниЯ.  ‚ы,  как говоритсЯ в оракулах, слишком  в даль простираетесь.  Ќа
счет Ѓатурина один исход вижу:  продать как ни можно  скорей, пока с молотка
не  продали. ‚ этом случае у вашего батюшки в кармане  хоть грош, а все-таки
останетсЯ. Ђ на счет себЯ вы уж как-нибудь  сами  подумайте..."  Ќо что же Я
могу выдумать? -- спрашивал Я себЯ. -- ‚ амбар к нему что ли поступить?
     ќта встреча  несколько  охладила  даже  мою работу  над  "ѓамлетом".  џ
переводил  его длЯ себЯ, прозой, --  он  никак  не был в числе произведений,
близких мне. Ћн просто попалсЯ мне под руку -- как раз тогда, когда мне  так
хотелось снова начать  чистую, трудовую жизнь.  џ  не медлЯ взЯлсЯ  тогда за
работу,  и  она  вскоре  увлекла  менЯ,  стала  радовать,  возбуждать  своей
трудностью.  Љроме   того,  родилась  во   мне  тогда   мысль  стать  вообще
переводчиком,  открыть  себе  впоследствии  источник  не  только  неизменных
художественных  наслаждений, но и  существованиЯ.  ’еперь, воротЯсь домой, Я
вдруг понЯл всю сомнительность подобных надежд. ЏонЯл  и то, что дни идут, а
все мои "мечтаниЯ", которые Ѓалавин, сам того  не желаЯ, вновь взволновал во
мне, так  и остаютсЯ мечтаниЯми.  Ћ нашем "бедственном  положении"  Я быстро
забыл. „ругое дело были "мечтаниЯ"... ‚ чем собственно  состоЯли они? „а вот
упомЯнул,  например, Ѓалавин  случайно  про  Љавказ --  "отцы  ваши в  таких
обстоЯтельствах на Љавказ служить  скакали" -- и  опЯть  стало казатьсЯ мне,
что Я бы полжизни отдал, лишь бы быть на месте отцов...
     <b>{205}</b> Ќа Ярмарке гадала мне по руке молоденькаЯ цыганка. “ж как не новы
эти цыганки! Ќо чего  только не перечувствовал  Я, пока она  держала менЯ за
руку своими цепкими черными пальцами,  и сколько думал потом о ней! ‚сЯ  она
была, конечно, необыкновенно пестра разноцветностью своих  желтых  и красных
лохмотьев  и все времЯ слегка поводила  бедрами,  говорЯ  мне обычный вздор,
откинув  шаль  с маленькой смолЯной  головы и  томЯ  менЯ  не  только  этими
бедрами, сонной сладостью глаз и губ, но и всей своей древностью, говорившей
о каких-то далеких краЯх, и тем еще, что опЯть тут были мои  "отцы", -- кому
же из них не гадали цыганки? -- моЯ тайнаЯ свЯзь с ними, жажда ощущениЯ этой
свЯзи, ибо разве могли бы мы любить  мир так, как любим его, если  бы он  уж
совсем был нов длЯ нас.


        V

     ‚  те дни Я часто как бы останавливалсЯ и с резким удивлением молодости
спрашивал себЯ: все таки  что же такое моЯ жизнь в этом непонЯтном, вечном и
огромном  мире,  окружающем  менЯ,  в беспредельности  прошлого и будущего и
вместе  с  тем  в  каком-то  Ѓатурине, в  ограниченности лично  мне  данного
пространства и времени? € видел, что жизнь  (моЯ и всЯкаЯ) есть смена дней и
ночей,  дел  и отдыха, встреч и  бесед, удовольствий и неприЯтностей, иногда
называемых событиЯми; есть  беспорЯдочное  накопление впечатлений,  картин и
образов, из которых лишь самаЯ ничтожнаЯ  часть (да и то  неизвестно зачем и
как)  удерживаетсЯ  в нас;  есть  непрестанное,  ни  на  единый  миг нас  не
оставлЯющее течение несвЯзных чувств и мыслей, беспорЯдочных воспоминаний  о
прошлом и смутных гаданий о будущем; а еще -- нечто такое  в чем как будто и
заключаетсЯ некаЯ суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак
нельзЯ уловить и выразить, и -- свЯзанное с ним вечное ожидание: ожидание не
только счастьЯ,  какой-то особенной полноты его, но  еще и чего-то такого, в
чем  (когда настанет оно)  эта суть,  этот смысл  вдруг наконец обнаружитсЯ.
"‚ы, как  говоритсЯ в оракулах, слишком в  даль  простираетесь..." € впрЯмь:
втайне Я весь простиралсЯ в нее. ‡ачем? Њожет быть, именно за этим смыслом?


        VI

     Ѓрат ѓеоргий  уехал  опЯть в •арьков и опЯть, как когда-то,  бесконечно
давно, когда  его везли в тюрьму, в светлый  и  холодный октЯбрьский день. џ
провожал его на станцию.  Њы  резво  катили по  набитым,  блестЯщим дорогам,
отгонЯли  бодрыми разговорами  о  будущем  грусть  разлуки, ту тайную боль о
прожитом сроке жизни, которому всЯкаЯ разлука подводит последний итог  и тем
самым  навсегда  его заканчивает. --  ‚се,  Ѓог даст,  устроитсЯ! -- говорил
брат, себЯлюбиво не желаЯ огорчать себЯ,  своих надежд на харьковскую жизнь.
-- Љак только осмотрюсь немного  и справлюсь со средствами, тотчас же выпишу
тебЯ.  Ђ там видно  будет, что и  как...  •очешь  папиросу? -- сказал он и с
удовольствием стал глЯдеть, как Я неловко, в первый раз в жизни, закуриваю.
     ‚озвращатьсЯ домой,  одному,  было  особенно  грустно  и  странно. „аже
как-то  не  верилось,  что  то,  чего  мы  все  так  долго  втайне  боЯлись,
совершилось,  что вот брата уже нет, что Я еду один и один проснусь завтра в
Ѓатурине.  Ђ  дома менЯ ожидало  еще и  большое  несчастие. џ возвращалсЯ  в
ледЯные  багровые  сумерки.  Ќа пристЯжке  была  Љабардинка,  всю  дорогу не
дававшаЯ  отдыху  шедшему  крупной рысью  кореннику.  Џриехав,  Я о  ней  не
подумал,   ее,  не  выводив,  напоили,  потнаЯ,  она  смертельно  продрогла,
простоЯла морозную ночь  без попоны и  под  утро пала. ‚ полдень  Я пошел  в
лужки за садом, куда ее стащили. Ћ,  какаЯ жестокаЯ,  светлаЯ пустота была в
мире, какое гробовое солнечное молчание,  какаЯ прозрачность воздуха,  холод
<b>{209}</b> и блеск пустых полей! Љабардинка  безобразно чернела  в  лужках  своей
мертвой  грудой,  высоко  вздутым  боком  и тонкой  длинной  шеей  с  далеко
откинутой лежачей головой. ‘обаки  уже работали над ее брюхом, сладострастно
мотали, рвали его, стаЯ  старых воронов выжидательно  торчала  подле, как-то
свирепо взлетаЯ порой, когда собаки, беспокойно рычавшие даже в самый разгар
своих мерзких хлопот,  вдруг кидались на нее  с оскаленными и окровавленными
мордами...
     Ђ  после завтрака, когда Я тупо  лежал на диване  в  своей комнате,  за
мелкими квадратными  стеклами которой  ровно  синело осеннее небо  и чернели
нагие  деревьЯ, послышались по коридору  быстрые  и тЯжелые шаги  и внезапно
вошел ко мне  отец. ‚ руках у него была его любимаЯ бельгийскаЯ  двустволка,
единственнаЯ драгоценность, оставшаЯсЯ ему от прежней роскоши.
     -- ‚от, --  сказал он, решительно кладЯ ее  рЯдом со мной. -- „арю, что
могу, чем богат, тем и рад. Њожет быть, это тебЯ хоть немного утешит...
     џ  вскочил, схватил его  руку, но не успел поцеловать -- он отдернул ее
и, быстро наклонившись, неловко поцеловал менЯ в висок.
     -- € вообще ты  не очень убивайсЯ, --  прибавил он, стараЯсь говорить с
обычной своей бодростью. -- ќто Я уж не о  лошади, конечно, говорю, а вообще
о твоем положении... ’ы думаешь, Я  ничего  не вижу, не думаю о тебе? Ѓольше
всех  думаю! џ перед всеми  вами виноват, всех вас по миру  пустил, да у тех
хоть  что-нибудь есть. Ќиколай все  таки хоть немного  обеспечен, у  ѓеоргиЯ
есть  образование, а у тебЯ что, кроме твоей прекрасной души?  „а и что  им?
Ќиколай  человек вполне дюжинный, ѓеоргий всегда вечным студентом останетсЯ,
а вот ты...
     € хуже всего то, что не  усидишь ты долго с нами, и что тебЯ ждет, один
Ѓог ведает! Ђ все таки помни мое: нет беднее беды, чем печаль ...


        VII

     ‚ ту  осень  пусто,  тихо  было  в  нашем  доме.  Ќикогда, кажетсЯ,  не
чувствовал Я такой нежной любви к отцу и матери,  но только одна сестра  ЋлЯ
спасала менЯ в те дни от  чувства одиночества, с особенной силой овладевшего
мной. „елить  прогулки, вести  разговоры, мечтать  о будущем Я стал теперь с
ней -- и с удивлением и радостью все больше убеждалсЯ в том, что она гораздо
взрослей,  развитей и  душевно  и умственно и гораздо ближе мне, чем  Я  мог
полагать.  Ѓыл в этих наших новых отношениЯх еще и какой-то чудесный возврат
к нашей дальней, детской близости ...
     Ћтец сказал про менЯ: "—то ждет тебЯ, один Ѓог ведает!" Ђ что ждало ее,
со всей прелестью ее юности и со всей бедностью и одиночеством в Ѓатурине?
     ‚прочем, Я тогда думал больше всего о себе.


        VIII

     ђаботу Я  бросил.  Њного времени  проводил на деревне, по избам,  много
охотилсЯ -- то с братом  Ќиколаем,  то  один.  Ѓорзых  у  нас  уже  не было,
оставалась только пара гончих. Ѓольшие охоты, еще кое-где уцелевшие в уезде,
травили  волков, лисиц,  далеко и надолго  уходили  в отъезжее поле, в места
более прибыльные, чем наши.  Њы же и одному русаку  бывали  рады, -- вернее,
нашим скитаньЯм за ним по осенним полЯм, на осеннем воздухе.
     ’ак скиталсЯ  Я  однажды,  в конце  ноЯбрЯ, под …фремовым.  ђано  утром
позавтракали в людской горЯчими картошками, перекинул ружье за плечи, сел на
старого  рабочего мерина,  кликнул  собак и поехал. “ брата веЯли,  Я поехал
один. ‚ыдалсЯ необыкновенно теплый, солнечный день, но в полЯх было грустно,
а в смысле  охоты совсем безнадежно: грустно потому, что уже слишком  тихо и
голо было всюду и во всем было то  последнее, бедное, смиренное, что  бывает
только самой поздней осенью, а безнадежно  по причине недавних  дождей: было
так грЯзно и вЯзко, -- и не только по дорогам, а  и на зеленЯх, на взметах и
жнивьЯх -- что и мне и собакам приходилось пробиратьсЯ все межами и гранЯми.
џ вскоре  и думать  перестал об  охоте, а за мной и собаки  --  бежали  себе
впереди, отлично понимаЯ невозможность гона по такому полю,  если  бы даже и
было что гнать, и  несколько  оживлЯЯсь  лишь  тогда,  когда  мы  попадали в
какой-нибудь  голый перелесок,  где крепко и сыро  пахло прелым  листом, или
проходили по рыжим дубовым кустарникам, по <b>{211}</b>  какому-нибудь логу, бугру.
Ќо ничего не было и тут: всюду пустота, молчание, жидкий, безжизненный, хотЯ
и теплый, Ясный блеск, в котором по осеннему низко,  плоско  и четко  лежали
светлые  окрестности,  --  все  эти  клетчатые от  жнивий, зеленей  и  пашен
перевалы  полей,  рыжие  шкуры  кустарников,   сизо-сереющие  кое-где  вдали
березовые и осиновые острова...
     € от ‹обанова Я повернул наконец назад. Џроехал  ипово, потом въехал в
ту  самую Љроптовку, где  было родовое имение ‹ермонтовых. ’ут  Я отдохнул у
знакомого  мужика,  посидел с  ним на крылечке,  выпил квасу. Џеред нами был
выгон,  за  выгоном  --  давно необитаемаЯ  мелкопоместнаЯ  усадьба, которую
красил  немного   только  сад,   неподвижно  поднимавший   в  бледно-голубом
небосклоне, за небольшим старым домом, свои черные верхушки. џ  сидел и, как
всегда, когда попадал в Љроптовку, смотрел и думал: да ужели это правда, что
вот в этом  самом доме бывал в детстве ‹ермонтов, что почти всю жизнь прожил
тут его родной отец?
     -- ѓоворЯт, продают,  -- сказал мужик, тоже глЯдЯ  на усадьбу и щурЯсь.
-- ѓоворЯт, ефремовский Љаменев торгует...
     €, взглЯнув на менЯ, еще более сощурилсЯ:
     -- Ђ вы как? Ќе продаете еще?
     -- ќто дело отца, -- ответил Я уклончиво.
     --  Љонечно, конечно, --  сказал мужик,  думаЯ  что-то  свое. -- џ  это
только  к тому, что все,  мол, теперь продают, плохое пришло господам житье.
Ќарод  избаловалсЯ, --  и  свое-то  и то как попало  работают, а не  то, что
господское, -- а цена на руки в горЯчее времЯ -- приступу нет, а загодЯ, под
заработки, барину не из чего дать -- нужда, бедность ...
     „альше Я поехал, делаЯ  большой крюк, решив  длЯ  развлечениЯ  проехать
через  ‚асильевское,  <b>{212}</b>  переночевать  у  Џисаревых.  €,  едучи,  как-то
особенно  крепко  задумалсЯ вообще о великой бедности  наших  мест. ‚се было
бедно, убого  и  глухо кругом.  џ  ехал  большой  дорогой --  и  дивилсЯ  ее
заброшенности,  пустынности.  …хал проселками,  проезжал деревушки, усадьбы:
хоть шаром покати не  только в полЯх, на  грЯзных дорогах, но  и на таких же
грЯзных деревенских улицах и на пустых усадебных  дворах. „аже непонЯтно: да
где же  люди  и  чем убивают они свою осеннюю скуку, безделье, сидЯ по  этим
избам  и  усадьбам?  Ђ  потом  Я  опЯть  вспомнил  бессмысленность  и  своей
собственной  жизни  среди  всего  этого и просто  ужаснулсЯ  на  нее,  вдруг
вспомнив вместе с  тем ‹ермонтова. „а, вот Љроптовка,  этот забытый дом,  на
который  Я  никогда  не  могу смотреть без  каких-то  бесконечно-грустных  и
неизъЯснимых чувств...
     ‚от беднаЯ колыбель его, наша общаЯ с ним, вот его начальные дни, когда
так же смутно,  как  и  у  менЯ некогда,  томилась  его  младенческаЯ  душа,
"желанием чудным полна", и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные...
Ђ потом  что? Ђ потом вдруг  "„емон",  "Њцыри", "’амань", "Џарус",  "„убовый
листок оторвалсЯ от ветки родимой..." Љак свЯзать с этой Љроптовкой  все то,
что есть  ‹ермонтов? џ подумал: что такое ‹ермонтов? -- и увидел сперва  два
тома его сочинений, увидел его портрет, странное молодое лицо с неподвижными
темными  глазами,  потом стал видеть  стихотворение за  стихотворением и  не
только внешнюю форму их, но и картины, с ними свЯзанные, то есть то,  что  и
казалось мне земными днЯми  ‹ермонтова: снежную вершину Љазбека, „арьЯльское
ущелье,  ту,  неведомую мне, светлую  долину  ѓрузии, где шумЯт,  "обнЯвшись
точно две  сестры, струи Ђрагвы и  Љуры",  облачную  ночь и хижину в ’амани,
дымную  морскую  синеву,  в   которой   чуть  белеет  вдали  парус,  молодую
Ярко-зеленую  чинару у какого-то уже совсем сказочного —ерного морЯ... ЉакаЯ
жизнь,  какаЯ   <b>{213}</b>   судьба!   ‚сего  двадцать   семь   лет,   но   каких
бесконечно-богатых  и прекрасных,  вплоть до самого  последнего днЯ, до того
темного вечера  на  глухой  дороге и подошвы Њашука,  когда,  как из  пушки,
грЯнул  из  огромного старинного  пистолета  выстрел  какого-то Њартынова  и
"‹ермонтов  упал,  как  будто  подкошенный..."  џ  подумал все  это  с такой
остротой чувств и воображениЯ и у менЯ вдруг занЯлось сердце таким восторгом
и  завистью,  что Я даже  вслух  сказал себе,  что  довольно  наконец с менЯ
Ѓатурина!


        IX

     џ думал о том же и на другой день, возвратившись домой.
     Ќочью  Я  сидел  в своей  комнате  и, думаЯ,  читал  вместе с  тем,  --
перечитывал  "‚ойну  и  мир." Џогода  за день  круто изменилась.  Ќочь  была
холоднаЯ  и  бурнаЯ.  Ѓыло  уже поздно,  весь  дом был тих  и темен.  “ менЯ
топилась печка, пылала и  гудела тем жарче, чем  злей и сумрачней налетал на
сад, на дом  и потрЯсал  окна  ветер. џ сидел,  читал и вместе с тем думал о
себе, с грустным наслаждением чувствуЯ этот поздний час, ночь, печку и бурю.
Џотом встал, оделсЯ, вышел через гостиную наружу и стал взад и вперед ходить
по полЯне  перед домом,  по  ее  уже скудной и мерзлой  траве. Љругом чернел
шумный сад, над полЯной  стоЯл бледный свет.  Ќочь была луннаЯ, но  какаЯ-то
мучительнаЯ, оссиановскаЯ. ‚етер, ледЯной, северный, свирепствовал, верхушки
старых деревьев мрачно и слитно ревели, кусты шумели остро, сухо и как будто
бежали вперед; по небу, замазанному  чем-то белесым, по  небольшому  лунному
пЯтну в огромном радужном кольце быстро  неслись с севера, где было особенно
зловеще и угрюмо, темные и  странные, какие-то не наши, а  как будто морские
облака,    вроде    тех,   что   изображали   старинные   живописцы   ночных
кораблекрушений. € Я, то на ветер, одолеваЯ его ледЯную свежесть, то гонимый
им  в  спину, стал  ходить  и  опЯть  думать  --  с  той  беспорЯдочностью и
наивностью, с которой всегда в молодости думаютсЯ думы наиболее сокровенные.
џ думал приблизительно так:
     <b>{215}</b> --  Ќет, лучше этого Я  еще  никогда ничего  не читал! ‚прочем, а
"Љазаки",  …рошка, ЊарьЯнка? €ли пушкинское "Џутешествие в Ђрзерум"? „а, как
они были все счастливы, -- Џушкин, ’олстой, ‹ермонтов!
     -- ‚чера,  говорЯт, мимо нас  прошла по большой дороге  в отъезжее поле
чьЯ-то  охота  вместе  с охотой  молодых  ’олстых.  Љак это удивительно -- Я
современник и даже сосед с <i>ним!</i> ‚едь это все равно, как если бы жить  в одно
времЯ  и  рЯдом  с  Џушкиным.  ‚едь  это  все  <i>его</i>  --  эти  ђостовы,  Џьер,
Ђустерлицкое  поле,  умирающий  кнЯзь  Ђндрей: "Ќичего  нет в  жизни,  кроме
ничтожества  всего   понЯтного  мне,   и  величиЯ  чего-то  непонЯтного,  но
важнейшего..." Џьеру кто-то все говорил: "†изнь есть любовь ... ‹юбить жизнь
-- любить Ѓога ..." ќто кто-то и мне всегда говорит, и как люблю Я все, даже
вот эту дикую ночь! џ хочу видеть и любить весь мир, всю землю, всех Ќаташ и
ЊарьЯнок, Я во что бы то ни стало должен отсюда вырватьсЯ!
     ‚  кольце  вокруг  млечно-туманной луны  было  точно  какое-то зловещее
небесное  знамение.  Ѓедный,  слегка  склоненный на  бок лик ее  все  больше
грустнел и туманилсЯ на белесой мути  неба,  в  вышине  неслись  и мешались,
порой  могильно закрываЯ этот лик, дымные,  свинцовые, а то и совсем  темные
облака...  с  севера,  из-за  ревущего сада, поднималась чернаЯ туча  и дико
пахло по ветру снегом. Ђ Я ходил и думал:
     -- „а, больше нельзЯ так жить. џ  не мог  бы, если бы даже имел  десЯть
незаложенных Ѓатуриных.
     Љак это ужасно, что даже сам  ’олстой в молодости мечтал больше всего о
женитьбе, о семье, о хозЯйстве! Ђ вот теперь все твердЯт о "работе на пользу
народа",  о  "возмещении своего  долга перед народом..." Ќо  никакого  долга
перед народом Я никогда не чувствовал и не чувствую.  Ќи жертвовать собой за
народ,  ни "служить"  ему,  ни играть, как говорит отец,  в партии  на <b>{216}</b>
земских собраниЯх Я не  могу и не  хочу...  Ќет, надо наконец  на что-нибудь
решитьсЯ!
     џ  тщетно искал,  на что  именно должен  решитьсЯ Я, и вернулсЯ в  дом,
совсем  запутавшись в  беспорЯдочном и  бесплодном  думаньи. Џечка  потухла,
лампа выгорела, пахла керосином и светила уже так слабо, что в комнате виден
был неверный свет этой бледной и тревожной ночи. џ посидел возле письменного
стола, потом взЯл перо -- и неожиданно стал писать брату ѓеоргию, что еду на
днЯх искать какого-нибудь места в орловском "ѓолосе..."


        X

     ќто письмо и решило мою судьбу.
     ‚ыехав  Я,  конечно, не  "на днЯх", -- нужно  было сперва собрать  хоть
какие-нибудь деньги в дорогу, -- но все равно: наконец выехал.
     Џомню мой последний завтрак дома. Џомню, что лишь только был он кончен,
как послышалсЯ глухой шорох бубенчиков под окнами, и выросла за ними, совсем
с ними  рЯдом, пара деревенских зимних, лохматых лошадей,  --  лохматых и от
снега, который непроглЯдно валил в  тот день густыми молочными  хлопьЯми ...
Љак,  Ѓоже мой, старо все  это, все подобные отъезды, а как  мучительно-ново
было длЯ менЯ!  Њне  показалось, что даже  и снег валил  в тот день какой-то
совсем  особенный  -- так поразил он  менЯ своей  белизной  и свежестью в ту
минуту,  когда, отЯгченный отцовской енотовой  шубой  и  сопровождаемый всем
домом, Я вышел садитьсЯ.
     Ђ потом был точно сон -- долгаЯ, безмолвнаЯ  дорога, мерное покачивание
саней в этом бесконечно-белом царстве снежных хлопьев, где не было ни земли,
ни неба, а только какаЯ-то неустанно текущаЯ вниз белизна, да очаровательные
зимние дорожные запахи: лошадиной вони, мокрого енотового воротника, серника
и  махорки  при  закуриваньи...  Ђ  потом  мелькнул  в  этой белизне  первый
телеграфный столб, показались  занесенные  снегом, торчащие  из  придорожных
сугробов щиты, то  есть, уже начало какой-то иной, не степной жизни, то, длЯ
русского человека всегда особое, волнующее, что называетсЯ железной  дорогой
...
     <b>{218}</b> Љогда пришел поезд, Я, простившись с работником, отдав ему шубу и
наказав доправить в Ѓатурине тысЯчу  поклонов, вошел в людный третьеклассный
вагон  с таким  чувством,  точно  отправлЯлсЯ в  путь,  которому и  конца не
предвиделось.  џ даже  долго дивилсЯ тому  равнодушию,  с  которым  одни  из
пассажиров пили чай  и закусывали, другие  спали, третьи,  от нечего делать,
все   подбрасывали  дрова  в  железную  печку,  и  без   того  уже  докрасна
раскаленную, на  весь  вагон дышавшую  пламенем. џ  сидел и наслаждалсЯ даже
этим сухим  металлическим  жаром, его  березовым  и  чугунным  запахом, а за
окнами все валил и  валил сизо-белый снег, и  все времЯ как  будто близились
сумерки...
     ’о чувство, с которым Я вошел  в вагон было правильно -- впереди ожидал
менЯ  и впрЯмь немалый,  небудничный путь, целые годы скитаний, бездомности,
существованиЯ безрассудного и беспорЯдочного, то бесконечно  счастливого, то
глубоко несчастного,  словом, всего того,  что, очевидно,  и подобало мне  и
что, быть может, только с виду было так бесплодно и бессмысленно ...


        XI

     ’е смутные думы,  с которыми Я  тогда выехал, были полны необыкновенной
грусти и нежности  ко всему  тому, с чем Я только что рассталсЯ, что покинул
на  тишину  и  одиночество  в Ѓатурине;  Я видел, чувствовал  там даже  свое
собственное  отсутствие, видел свою опустевшую комнату,  как бы хранившую  в
своем почти набожном молчании нечто уже навеки завершенное -- менЯ прежнего.
Ќо  была  в  этой  грусти  и  большаЯ  тайнаЯ  радость,  счастье  наконец-то
осуществившейсЯ  мечты, какой-то  свободы и  воли, деЯтельности, движениЯ (к
чему-то тем более заманчивому, что совсем еще неопределенно было оно). € все
росли эти чувства с каждой новой станцией, так что все слабели первые,  пока
не отступило наконец  куда-то вдаль (во что-то милое, но  уже  почти чуждое)
все  прошлое, покинутое,  и не  осталось  одно  настоЯщее, которое понемногу
делалось  все  интересней  и Явственней: вот  Я  уже несколько  освоилсЯ  со
множеством этих чужих, грубых жизней и лиц вокруг себЯ, несколько разобралсЯ
в них, и  вместе  с чувствами своими, личными,  стал жить и чувствами к ним,
стал делать о них всЯкие предположениЯ, различать то махорки табак Ђсмолова,
узел на коленЯх бабы от расписанной под дуб укладки, стоЯщей против менЯ под
локтем новобранца; вот Я  уже заметил, что вагон довольно нов и чист, что он
желтый и рубчатый  от планок, составлЯющих  его нагретые чугункой  стены,  и
очень  душен от этих  разных табачных  дымов, в  общем очень  едких, хотЯ  и
дающих приЯтное чувство  дружной человеческой жизни,  как-то оградившей себЯ
<b>{220}</b>  от снегов  за  окнами, где встает и  никнет,  плывет и  не  кончаетсЯ
телеграфнаЯ проволока;  а вот мне уже хочетсЯ наружу, на снег и на  ветер, и
Я,  качаЯсь,  иду  к двери  ...  Џолевой снежный холод  дует в сенцы вагона,
кругом белизна каких-то теперь  уже  совсем неизвестных полей.  ‘нег наконец
редеет, стало светлей  и еще белей, а поезд  меж тем куда-то  подходит и  на
несколько  минут  останавливаетсЯ:  какой-то  глухой полустанок,  тишина, --
только горЯчо сипит  паровоз впереди, -- и  во всем непонЯтнаЯ прелесть: и в
этом   временном   оцепененьи   и   молчаньи,   и   в   паровозной   сипЯщей
выжидательности, и в том, что вокзала не видно за  красной  стеной  товарных
вагонов,  стоЯщих  на  первом пути,  на  обтаЯвших  рельсах,  среди  которых
спокойно, по-домашнему ходит и поклевывает курица, осужденнаЯ мирно провести
весь  свой  куринный  век  почему-то  именно на  этом  полустанке  и  совсем
неинтересующаЯсЯ тем, куда  и  зачем  едешь  ты  со  всеми своими мечтами  и
чувствами,  вечнаЯ  и  высокаЯ радость которых  свЯзываетсЯ с вещами  внешне
столь ничтожными и обыденными. ...
     Љогда потом  стало близитьсЯ к вечеру,  все  перешло лишь в  одно --  в
ожидание первой большой станции. € задолго до нее Я опЯть зЯб в сенцах, пока
не увидал наконец впереди,  в  неприветливых  сумерках, многих  разноцветных
огней,  во   все  стороны  расходЯщихсЯ  рельс,  постов,  стрелок,  запасных
паровозов,  а  затем  и  вокзала  с  черной  от  толпы  платформой...  ‹егко
представить себе, с какой поспешностью кинулсЯ Я в пахучий и светлый буфет и
стал обжигатьсЯ какими-то вкуснейшими в мире щами!
     Џоследствие   всего  этого  были   довольно   неожиданные:   с  большим
удовлетворением  сидЯ после обеда с  папиросой  возле черных  оконных стекол
вновь гремевшего вагона, в дымном полусвете толстой казенной свечи, горевшей
в углу в фонаре,  думал Я о том, что вот, как <b>{221}</b> это  ни странно, скоро и
цель  моего  путешествиЯ,  тот  самый  Ћрел,  которого Я еще  почти никак не
представлЯю  себе, но  который  уже  одним  тем  удивителен, что там,  вдоль
вокзала, -- великий  пролет по всей карте ђоссии: на  север  -- в Њоскву,  в
Џетербург, на  юг  -- в  Љурск  и  в  •арьков,  а главное  --  в  тот  самый
‘евастополь,  где как будто навеки осталась молодаЯ  отцовскаЯ жизнь... €  Я
вдруг сказал себе: да ужели  и  правда, что  Я  еду  в какой-то  "ѓолос", на
какую-то службу? ’ам, конечно, тоже было нечто  такое, что влекло ужасно, --
какаЯ-то редакциЯ, какаЯ-то  типографиЯ.  Ќо Љурск, •арьков, ‘евастополь ...
"Ќет,  все  это вздор!  -- вдруг сказал  Я  себе.  -- ‚  Ћрел Я  лишь заеду,
познакомлюсь,  узнаю,  что  мне предложат,  скажу, что  мне  надо  подумать,
повидатьсЯ с братом ... ‡аеду -- и дальше, в •арьков!"
     Ќо  оказалось, что  даже и заезжать не следует. ‚ышло еще лучше,  чем Я
предполагал: как нарочно попал Я  в  Ћрел с  опозданием, как  раз к  приходу
сверху  поезда на •арьков. €  поезд, как нарочно, был чудесный,  никогда еще
невиданный  мной --  скорый,  с американским  страшным  паровозом,  весь  из
тЯжелых  и больших вагонов  лишь  первого  и второго  класса,  с  шерстЯными
занавесками на окнах, с  полутемным светом из-под синего шелка,  со всем тем
теплом и  уютом богатого мира, провести ночь в котором (да еще в пути на юг)
мне показалось уже совсем неотразимым счастьем...


        XII

     ‚ •арькове Я сразу попал в совершенно новый длЯ менЯ мир.
     ‚  числе  моих особенностей всегда  была  повышеннаЯ восприимчивость  к
свету и воздуху, к малейшему  их различию. € вот первое, что поразило менЯ в
•арькове:  мЯгкость воздуха и то, что света  в нем было больше, чем у нас. џ
вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, -- извозчики, оказалось, ездили тут
парой, с  глухарЯми-бубенчиками  и  разговаривали  друг с  другом на  вы, --
оглЯнулсЯ вокруг и  сразу почувствовал во всем  что-то не совсем наше, более
мЯгкое и  светлое, даже как будто  весеннее. € здесь  было снежно и бело, но
белизна была какаЯ-то  инаЯ, приЯтно слепЯщаЯ. ‘олнца не было, но света было
много,  больше во всЯком  случае, чем полагалось  длЯ декабрЯ,  и его теплое
присутствие за облаками обещало что-то очень  хорошее. € все  было  мЯгче  в
этом  свете и воздухе:  запах  каменного  углЯ из-за  вокзала, лица и  говор
извозчиков, громыханье на парных лошадЯх бубенчиков, ласковое зазыванье баб,
продававших на площади перед вокзалом  бублики и семЯчки, серый хлеб и сало.
Ђ  за площадью стоЯл рЯд высочайших  тополей,  голых, но тоже  необыкновенно
южных, малорусских. Ђ в городе на улицах таЯло...
     Ћднако все это  было  ничто в сравнении с тем,  что ожидало  менЯ в тот
день далее: такого  количества  новых чувств  Я  еще  никогда не  испытывал,
столько знакомств за всю жизнь не делал. Ѓывает так, что в первый же день по
приезде куда-нибудь попадаешь на  <b>{223}</b> редкое  обилие впечатлений и встреч.
’ак было и со мной в тот день.
     ‚ брате, который встретил менЯ с радостным  изумлением,  оказалось тоже
что-то  новое, -- он  тут, в •арькове, был как будто какой-то другой, чем  в
Ѓатурине, как будто менее близок мне, несмотрЯ на всю радость, с  которой мы
встретились. € как странна была его харьковскаЯ жизнь! Џусть и впрЯмь был он
"вечный студент", по выражению отца, но ведь все-таки был он Ђрсеньев. Ђ где
же нашел Я его?  ‚  какой-то  узкой уличке,  идущей  под гору,  в каменном и
грЯзном дворе, густо пахнущем  каменным углем и еврейскими кухнЯми, в тесной
квартирке  какого-то многосемейного портного  Ѓлюмкина... Џравда, даже и это
было страшно хорошо своей новизной, но все же Я был поражен.
     -- Ќу, как отлично, что ты попал в воскресенье и застал менЯ! -- сказал
брат, расцеловавшись  со  мной. --  •отЯ,  собственно, зачем  ты приехал? --
тотчас же  прибавил  он, стараЯсь  говорить в том  вечно  насмешливом  тоне,
который был так принЯт в нашей семье.
     џ  ответил,  что  и  сам  не  знаю,   зачем...  затем,  конечно,  чтобы
посоветоватьсЯ наконец серьезно, как же  мне в самом  деле быть с  собой? Ќо
брат уже не  слушал,  --  "обдумаем как-нибудь!"  уверенно  сказал  он, -- и
тотчас же  стал торопить менЯ  умытьсЯ,  приодетьсЯ и  идти  обедать с ним в
кухмистерскую какого-то "пана" ‹исовского, где  всегда обедали многие из его
сослуживцев по земской статистике. € вот мы вышли и пошли из улицы  в улицу,
продолжаЯ  что  попало говорить  с обычной в таких случаЯх беспорЯдочностью,
меж тем как у менЯ, -- одетого уже  горожанином и очень это чувствующего, --
глаза разбегались  на эти улицы, казавшиесЯ  мне совершенно великолепными, и
на  то,  что  окружало  менЯ:  после  полуднЯ стало совсем  солнечно,  всюду
блестело,  таЯло,  тополЯ на ‘умской  улице возносились  верхушками к пухлым
белым <b>{224}</b> облакам,  плывшим  по влажно-голубому,  точно слегка  дымЯщемусЯ
небу...
     Ђ  у  пана ‹исовского оказалсЯ необыкновенно интересный низок, стойка с
превосходными и удивительно дешевыми закусками, -- особенно  хороши были как
огонь  горЯчие  и  страшно перченые  блинчатые пирожки по две копейки штука.
Љогда мы сели за большой отдельный стол, стали подходить и присоединЯтьсЯ  к
нам лю