следний раз, -- войти и сказать себе:  ну, вот, опЯть свободен, как птица!
Ѓыл темный зимний вечер без снега, вагон гремел в сухом воздухе. џ устроилсЯ
со своим  чемоданчиком  в углу  возле двери, сидел  и  вспоминал,  как любил
повторЯть при ней польскую пословицу: "человек создан длЯ счастьЯ, как птица
длЯ полета" -- и упорно смотрел в черное окно гремЯщего вагона, чтобы  никто
не видел моих слез.  Ќочь  до •арькова... € та, другаЯ, ночь -- от •арькова,
два года тому назад: весна, рассвет, ее крепкий сон в светлеющем вагоне... џ
напрЯженно  сидел  в сумраке под фонарем,  среди тЯжкой  и  грубой  вагонной
тесноты, и ждал одного -- утра, людей, их движениЯ, стакана горЯчего кофе на
харьковском вокзале...
     Џотом  был  Љурск, тоже  памЯтный:  весенний полдень, завтрак  с ней на
вокзале, ее радость:  "‚ первый раз в жизни завтракаю на вокзале!" ’еперь, к
вечеру серого и  жесткого  морозного  днЯ  перед  этим  вокзалом  стоЯл  наш
непомерно длинный  и необыкновенно будничный пассажирский поезд, бесконечнаЯ
стена   третьеклассных   вагонов,   больших   тЯжелых,   какими   отличалась
Љурско-•арьково-ЂзовскаЯ  железнаЯ  дорога.   џ  вышел,  посмотрел.  Џаровоз
чернеет  так  <b>{384}</b>  далеко  впереди,  что  едва  виден.  ‘ подножек  поезда
соскакивают люди  с чайниками в руках, -- все одинаково противные, -- спешат
в буфет за кипЯтком.  ‚ышли и мои соседи по вагону:  равнодушный, утомленный
своей  нездоровой полнотой купец в желтой лисьей шубе и  страшно живой  и ко
всему любопытный малый, простонароднаЯ сухость лица и губ которого весь день
вызывала  во мне отвращение.  Ћн бросает на менЯ подозрительный взглЯд, -- Я
тоже весь день привлекал к себе его внимание: все, мол, что-то сидит, молчит
этот не то  барчук, не то  кто его знает  кто! -- однако, предупреждает менЯ
дружелюбной скороговоркой:
     --  €мейте  в  виду,  тут  завсегда   жареных  гусей  продают,  дешевка
баснословнаЯ!
     џ стою, думаЯ о буфете, куда не могу пойти, -- там тот стол, за которым
мы когда-то сидели с ней. Џахнет уже крутой русской зимой,  хотЯ снегу и тут
еще нет. ЉакаЯ  могила ждет менЯ  там,  в Ѓатурине! ‘тарость отца  и матери,
увЯдание  моей несчастной сестры, нищаЯ усадьба,  нищий  дом, голый,  низкий
сад, по которому дует ледЯной ветер,  зимний лай собак, -- зимой, когда дует
вот такой ветер, он какой-то особенный, ненужный, пустынный ... •вост поезда
тоже  бесконечен.  Ќапротив, за  барьером  платформы,  высЯтсЯ  метлы  голых
тополей, за тополЯми, на мерзлой булыжной мостовой, ждут седоков захолустные
извозчики,  вид  которых  без слов  говорит  о  тоске,  о  скуке  того,  что
называетсЯ   Љурском.  Џод  тополЯми  стоЯт   на   платформе   закутанные  и
подпоЯсанные  концами шалей бабы  с посиневшими от  стужи  лицами,  угодливо
кричат,  зазывают  --  продают  этих  самых  баснословных  гусей,  огромных,
ледЯных, в пупырчатой коже.  ’е, что уже запаслись кипЯтком,  бодро  бегут с
вокзала  назад,  в  теплые  вагоны,  с  удовольствием зЯбнут,  с  ернической
веселостью торгуютсЯ  на бегу с <b>{385}</b> бабами ... Ќаконец с адской мрачностью
взревывает вдали паровоз, угрожаЯ мне дальнейшим путем ... Ѓезвыходней всего
было то, что Я  не  знал, куда она скрылась. …сли бы не это,  Я бы превозмог
всЯкий стыд, давно бы настиг ее где-нибудь и какой угодно ценой вернул себе,
-- дикий поступок ее был несомненно припадком безумиЯ, раскаЯтьсЯ  в котором
ей мешает тоже только стыд.
     Њое новое возвращение под отчий кров было уже не похоже на то, что было
три  года тому назад. Ќа  все Я  смотрел  теперь  другими  глазами. €  все в
Ѓатурине  оказалось  еще хуже,  чем  Я  представлЯл себе  в  дороге:  убогие
лозиновые избы  деревни, дикарские лохматые  собаки и дикарские  обледенелые
водовозки  возле  порогов, вросших  в  железную грЯзь, клочи этой  грЯзи  по
проезду  к усадьбе, пустой двор перед угрюмым домом с печальными  окнами,  с
нелепо-высокой и  тЯжкой  крышей времен дедов и  прадедов и двумЯ темными от
навесов крыльцами, дерево которых сизо от древности -- все  старое, какое-то
заброшенное,  бесцельное  --  и  бесцельный  холодный  ветер  гнет  верхушку
заветной ели, торчащей из-за  крыши  дома, из  жалкого в своей зимней наготе
сада...  ‚  быту  дома Я  нашел переход уже к грубой бедности --  замазанные
глиной трещины печей, полы длЯ тепла постланы мужицкими попонами ...
     Ћдин  отец  старалсЯ  держатьсЯ   как-бы  в  противовес  всему   этому:
похудевший,  уменьшившийсЯ,  совсем  седой, он был теперь всегда чисто брит,
гладко причесан, одет  не с прежней небрежностью, --  мучительно было видеть
эту подтЯнутость старости и бедности, -- держалсЯ (очевидно, ради менЯ, ради
моего  позора  и  несчастьЯ) бодрее  и  веселее  всех. ђаз он сказал,  держа
папиросу дрожащей, уже высохшей рукой, глЯдЯ на менЯ с нежной грустью:
     -- Ќу, что-ж, друг мой, все законно -- и все треволнениЯ, все горести и
радости  молодости,  и мир, <b>{386}</b> покой  старости... Љак это? --  сказал он,
засмеЯвшись глазами: -- "мирны наслажденьЯ", черт бы их побрал совсем:
     Њы в сей глуши уединеньЯ,
     „ыша свободою полей,
     ‚ смиренной хижине своей,
     ‚кушаем мирны наслажденьЯ...

     Љогда вспоминаю  отца, всегда  чувствую раскаЯние -- все  кажетсЯ,  что
недостаточно ценил и любил  его. ‚сЯкий раз чувствую вину,  что слишком мало
знаю его жизнь, особенно молодость, -- слишком  мало заботилсЯ  узнавать ее,
когда  можно было! € все стараюсь и не могу понЯть полностью,  что он был за
человек,  --  человек  совсем  особого века и особого племени,  удивительный
какой-то бесплодной и совершенно чудесной в своей легкости и разнообразности
талантливостью  всей  своей  натуры,  живого  сердца  и  быстрого  ума,  все
понимавших,  все  схватывавших с  одного  намека, соединЯвший в  себе редкую
душевную  прЯмоту и  душевную  сокровенность,  наружную простоту характера и
внутреннюю сложность  его, трезвую  зоркость глаза и  певучую  романтичность
сердца. ‚ ту зиму мне было  двадцать лет,  а  ему шестьдесЯт. Љак-то даже не
веритсЯ: мне было когда-то двадцать  лет, и только еще расцветали, не взираЯ
ни на что, мои молодые силы!
     Ђ у него  всЯ жизнь была уже позади. €  вот, никто в ту зиму не понимал
так, как он, что у менЯ на душе,  и, верно,  никто не  чувствовал так  этого
соединениЯ  в  ней скорби и молодости. Њы сидели в тот  день в его кабинете.
“же  лежал снег, был тихий и  скромный солнечный день, освещенный им снежный
двор  ласково  глЯдел  в  низкое   окно   кабинета,  теплого,   накуренного,
запущенного,  милого  мне  с детства этой  запущенностью  и уютностью, <b>{387}</b>
неизменностью своей простой обстановки, столь нераздельной длЯ менЯ со всеми
привычками  и вкусами отца,  со всеми моими давними воспоминаниЯми о нем и о
себе.
     € он, сказав про  "мирны  наслажденьЯ", отложил папиросу, снЯл со стены
старую гитару и стал играть что-то свое любимое, народное, и взглЯд его стал
тверд и весел,  что-то таЯ в  себе в то же  времЯ, -- в  лад нежному веселью
гитары,  с грустной усмешкой  бормотавшей о чем-то дорогом и утраченном  и о
том еще, что все в жизни все равно проходит и не стоит слез...
     ‚скоре после  приезда Я не выдержал, сорвалсЯ однажды с места,  кинулсЯ
очертЯ голову в город -- и в тот же день вернулсЯ  ни с  чем: в  дом доктора
менЯ просто не пустили. ‘ дерзостью отчаЯниЯ выскочил Я из извозчичьих санок
у знакомого, теперь страшного  подъезда, с ужасом взглЯнул на полузавешанные
окна столовой, где столько дней просидел Я с нею когда то на диване,  -- тех
осенних,  первых наших  дней!  -- дернул  звонок...  „верь  отворилась, и  Я
очутилсЯ лицом к лицу с ее братом, который, бледнеЯ, раздельно сказал мне:
     -- Ћтец не желает вас видеть. Ћна же, как вам известно, в отсутствии.
     ќто  был  тот гимназист, что так бешено  носилсЯ в  ту осень  с ‚олчком
вверх и вниз  по лестнице.  ’еперь передо мной стоЯл  мрачный, очень смуглый
юноша  в  белой  косоворотке  офицерского  образца,  в  высоких  сапогах,  с
пробивающимисЯ  черными  усами,  с  непреклонно-злобным  взглЯдом  маленьких
черных глаз, от смуглости малахитово бледный.
     -- “ходите,  пожалуйста,  --  прибавил  он тихо, и видно было,  как под
косовороткой бьетсЯ его сердце.
     € все-таки  всю  зиму, каждый день, Я упорно ждал от  нее письма, -- не
мог поверить, что она оказалась столь каменно-жестокой.

        XXXI  

     ‚есной того  же  года Я узнал,  что она  приехала домой  с  воспалением
легких и в неделю умерла. “знал и то, что это была ее волЯ -- чтобы скрывали
от менЯ ее смерть возможно дольше.
     “ менЯ  сохранилась до сих пор та тетрадь в коричневом сафьЯне, что она
купила  мне в подарок  из своего  первого месЯчного жалованиЯ: в день, может
быть, самый трогательный  за всю ее жизнь. Ќа  заглавном листе  этой тетради
еще  можно прочесть те  немногие слова, что она  написала, дарЯ ее мне, -- с
двумЯ ошибками, сделанными от волнениЯ, поспешности, застенчивости...
     Ќедавно Я видел ее во сне -- единственный раз за всю свою долгую  жизнь
без нее. …й было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей
молодости, но в лице ее уже была прелесть увЯдшей красоты. Ћна была худа, на
ней было что-то похожее на траур.

     џ видел ее смутно, но с  такой силой любви, радости, с такой телесной и
душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда.

     1927-1929. 1933. Џриморские Ђльпы.