€ван Ѓунин. Њитина любовь

Ћцените этот текст:
€ван Ѓунин. Њитина любовь

I
     ‚ Њоскве  последний  счастливый день  Њити был девЯтого  марта. ’ак, по
крайней мере, казалось ему.
     Ћни с  Љатей шли  в двенадцатом часу утра  вверх по ’верскому бульвару.
‡има внезапно  уступила весне, на солнце было почти жарко. Љак будто  правда
прилетели жаворонки и принесли  с собой тепло, радость. ‚се было мокро,  все
таЯло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров, сбрасывали
липкий  снег  с  крыш,  всюду  было  многолюдно,  оживленно. ‚ысокие  облака
расходились тонким белым дымом,  сливаЯсь с  влажно  синеющим небом. ‚дали с
благостной задумчивостью высилсЯ Џушкин, сиЯл ‘трастной  монастырь. Ќо лучше
всего было  то,  что ЉатЯ,  в  этот день особенно  хорошенькаЯ,  всЯ  дышала
простосердечием и близостью,  часто с детской  доверчивостью брала Њитю  под
руку и  снизу заглЯдывала в  лицо ему, счастливому даже  как будто чуть-чуть
высокомерно, шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.
     ‚озле Џушкина она неожиданно сказала:
     --  Љак   ты   смешно,  с   какой-то  милой   мальчишеской  неловкостью
растЯгиваешь свой большой рот, когда смеешьсЯ. Ќе обижайсЯ, за эту-то улыбку
Я и люблю тебЯ. „а вот еще за твои византийские глаза...
     ‘тараЯсь не улыбатьсЯ, пересиливаЯ и тайное довольство, и легкую обиду,
ЊитЯ дружелюбно  ответил, глЯдЯ  на  памЯтник, теперь уже высоко поднЯвшийсЯ
перед ними:
     -- —то до мальчишества,  то в этом отношении мы, кажетсЯ, недалеко ушли
друг  от  друга. Ђ  на  византийца Я  похож  так  же, как  ты  на  китайскую
императрицу. ‚ы все  просто помешались на этих ‚изантиЯх, ‚озрождениЯх... Ќе
понимаю Я твоей матери!
     -- —то ж, ты бы на ее месте менЯ в терем запер? -- спросила ЉатЯ.
     --  Ќе  в  терем,  а  просто  на  порог  не  пускал бы  всю  эту  Якобы
артистическую  богему,   всех  этих  будущих  знаменитостей  из   студий   и
консерваторий,  из театральных  школ, -- ответил  ЊитЯ,  продолжаЯ старатьсЯ
быть спокойным  и  дружелюбно небрежным.  -- ’ы же сама  мне  говорила,  что
Ѓуковецкий  уже звал  тебЯ  ужинать в ‘трельну,  а  …горов предлагал  лепить
голую, в виде какой-то умирающей морской волны, и, конечно, страшно польщена
такой честью.
     -- џ  все равно  даже  ради  тебЯ не откажусь от искусства, --  сказала
ЉатЯ. -- Њожет быть, Я и гадкаЯ, как ты часто говоришь, -- сказала она, хотЯ
ЊитЯ  никогда не говорил  ей  этого, -- может, Я испорченнаЯ, но  бери  менЯ
такую, какаЯ Я есть.  € не будем ссоритьсЯ, перестань ты менЯ ревновать хоть
нынче, в такой чудный день! -- Љак ты не понимаешь, что ты длЯ менЯ все-таки
лучше  всех, единственный?  --  негромко и  настойчиво спросила она,  уже  с
деланной обольстительностью заглЯдываЯ ему в глаза, и задумчиво, медлительно
продекламировала:  
     Њеж нами дремлющаЯ тайна.
     „уша душе дала кольцо...  
 
     ќто последнее, эти стихи уже совсем больно задели  Њитю. ‚ообще, многое
даже  и в  этот день было  неприЯтно и больно. ЌеприЯтна была  шутка  насчет
мальчишеской неловкости: подобные  шутки он  слышал от Љати уже  не в первый
раз, и они были не  случайны, -- ЉатЯ нередко проЯвлЯла себЯ то в  том, то в
другом  более  взрослой,  чем  он,  нередко  (и  невольно,  то  есть  вполне
естественно) выказывала свое превосходство над ним, и он с болью воспринимал
это,  как признак  ее  какой-то тайной  порочной  опытности.  ЌеприЯтно было
"все-таки"  ("ты все-таки длЯ  менЯ лучше всех") и то, что это  было сказано
почему-то внезапно пониженным голосом, особенно же неприЯтны были стихи,  их
манерное  чтение.  Ћднако даже стихи и это  чтение,  то есть  то  самое, что
больше  всего  напоминало   Њите  среду,  отнимавшую  у   него  Љатю,  остро
возбуждавшую его  ненависть и ревность, он перенес сравнительно легко в этот
счастливый день девЯтого марта, его последний счастливый день  в Њоскве, как
часто казалось ему потом.
     ‚ этот день, на возвратном пути  с  Љузнецкого моста, где ЉатЯ купила у
–иммермана  несколько  вещей  ‘крЯбина, она между прочим заговорила  о  его,
Њитиной, маме и сказала, смеЯсь:
     -- ’ы не можешь себе представить, как Я заранее боюсь ее!
     Џочему-то  ни разу  за все времЯ их любви  не  касались  они  вопроса о
будущем, о том, чем их любовь  кончитсЯ. € вот  вдруг ЉатЯ заговорила  о его
маме и  заговорила  так,  точно само собой  подразумевалось, что мама --  ее
будущаЯ свекровь.
II
     Џотом  все  шло как  будто  по-прежнему.  ЊитЯ  провожал  Љатю в студию
•удожественного театра, на концерты, на литературные вечера или  сидел у нее
на Љисловке  и засиживалсЯ до двух часов ночи, пользуЯсь странной  свободой,
которую давала  ей  ее  мать,  всегда курЯщаЯ,  всегда нарумЯненнаЯ  дама  с
малиновыми волосами, милаЯ, добраЯ женщина (давно жившаЯ отдельно от мужа, у
которого  была  втораЯ  семьЯ). ‡абегала и  ЉатЯ к  Њите, в его студенческие
номера на Њолчановке, и свиданиЯ их, как и прежде, почти сплошь  протекали в
тЯжком дурмане поцелуев.  Ќо  Њите  упорно  казалось, что внезапно  началось
что-то страшное, что что-то изменилось, стало менЯтьсЯ в Љате.
     Ѓыстро пролетело  то  незабвенное легкое  времЯ,  когда они  только что
встретились, когда  они, едва  познакомившись,  вдруг почувствовали, что  им
всего интереснее говорить (и хоть с утра до вечера) только друг с другом, --
когда ЊитЯ столь неожиданно оказалсЯ в том сказочном мире любви, которого он
втайне ждал с детства, с отрочества. ќтим временем был декабрь, -- морозный,
погожий, день заднем  украшавший  Њоскву густым инеем и мутно-красным  шаром
низкого солнца. џнварь, февраль закружили Њитину любовь в вихре непрерывного
счастьЯ, уже как бы осуществленного или,  по крайней мере,  вот-вот готового
осуществитьсЯ.  Ќо уже  и тогда что-то  стало (и все чаще и  чаще)  смущать,
отравлЯть это счастье. “же и тогда нередко казалось,  что как будто есть две
Љати:  одна  та,  которой  с  первой  минуты  своего знакомства  с ней  стал
настойчиво желать,  требовать ЊитЯ,  а  другаЯ  --  подлиннаЯ, обыкновеннаЯ,
мучительно не совпадавшаЯ с первой. € все же ничего подобного теперешнему не
испытывал ЊитЯ тогда.
     ‚се  можно  было объЯснить. Ќачались весенние женские заботы,  покупки,
заказы,  бесконечные переделки  то того,  то  другого,  и Љате действительно
приходилось часто бывать с матерью  у портних; кроме того, у нее впереди был
экзамен  в   той  частной  театральной   школе,   где  училась  она.  ‚полне
естественной поэтому могла быть ее  озабоченность, рассеЯнность.  € так ЊитЯ
поминутно и  утешал  себЯ.  Ќо  утешениЯ не помогали  --  то,  что  говорило
мнительное  сердце вопреки им, было сильнее  и подтверждалось все очевиднее;
внутреннЯЯ  невнимательность Љати  к нему  все росла, а вместе с тем росла и
его  мнительность, его  ревность. „иректор  театральной  школы  кружил  Љате
голову  похвалами,  и она не  могла удержатьсЯ,  рассказывала  Њите об  этих
похвалах. „иректор сказал ей: "’ы гордость  моей  школы",  --  он всем своим
ученицам  говорил "ты"  --  и,  помимо общих занЯтий, стал заниматьсЯ с  ней
постом  еще  и отдельно, чтобы блеснуть ею на  экзаменах  особенно.  Ѓыло же
известно, что он развращал учениц, каждое  лето увозил какую-нибудь  с собой
на  Љавказ, в ”инлЯндию, за  границу.  € Њите  стало приходить в голову, что
теперь  директор  имеет виды  на  Љатю, котораЯ хотЯ и  не  виновата в этом,
все-таки, вероЯтно,  это чувствует, понимает и потому уже как бы находитсЯ с
ним  в мерзких,  преступных отношениЯх.  € мысль эта  мучила тем более,  что
слишком очевидно было уменьшение вниманиЯ Љати.
     Љазалось, что  вообще  что-то стало  отвлекать  ее от него.  Ћн  не мог
спокойно  думать  о  директоре.  Ќо  что директор! Љазалось, что  вообще над
Љатиной любовью стали преобладать какие-то другие интересы. Љ кому, к  чему?
ЊитЯ не знал, он ревновал Љатю ко всем, ко всему, главное, к тому общему, им
воображаемому,  чем  втайне от  него уже  будто  бы  начала  жить  она.  …му
казалось, что ее  непреоборимо тЯнет куда-то прочь от него и,  может быть, к
чему-то такому, о чем даже и помыслить страшно.
     ђаз ЉатЯ, полушутЯ, сказала ему в присутствии матери:
     -- ‚ы, ЊитЯ, вообще  рассуждаете  о женщинах  по  „омострою.  € из  вас
выйдет  совершенный Ћтелло. ‚от  уж никогда бы не влюбилась в вас и не пошла
за вас замуж!
     Њать возразила:
     -- Ђ  Я не представлЯю себе любви  без  ревности. Љто не ревнует,  тот,
по-моему, не любит.
     -- Ќет, мама, -- сказала ЉатЯ со своею постоЯнной склонностью повторЯть
чужие слова, -- ревность это неуважение к тому, кого любишь. ‡начит, менЯ не
любЯт, если мне не верЯт, -- сказала она, нарочно не глЯдЯ на Њитю.
     -- Ђ по-моему, -- возразила мать, -- ревность и есть любовь. џ даже это
где-то читала.  ’ам это  было очень  хорошо доказано  и даже с примерами  из
Ѓиблии, где сам бог называетсЯ ревнителем и мстителем...
     —то до Њитиной любви, то она теперь почти всецело выражалась  только  в
ревности.  €  ревность  эта была  не  простаЯ, а какаЯ-то, как ему казалось,
особеннаЯ.  Ћни с Љатей  еще не переступили  последней черты  близости, хотЯ
позволЯли себе в те часы, когда оставались одни, слишком многое. € теперь, в
эти часы, ЉатЯ  бывала  еще страстнее, чем  прежде. Ќо  теперь  и  это стало
казатьсЯ подозрительным и возбуждало порою ужасное  чувство. ‚се чувства, из
которых состоЯла его ревность,  были ужасны, но среди них было одно, которое
было ужаснее всех  и которое ЊитЯ никак  не умел, не мог  определить и  даже
понЯть. Ћно заключалось в том, что те проЯвлениЯ страсти, то самое, что было
так блаженно и сладостно, выше и прекраснее всего в мире в применении к ним,
Њите   и  Љате,  становилось  несказанно   мерзко  и  даже  казалось  чем-то
противоестественным, когда ЊитЯ думал о Љате и о другом мужчине.  ’огда ЉатЯ
возбуждала в нем  острую ненависть.  ‚се, что, глаз на  глаз, делал с ней он
сам, было  полно длЯ него райской прелести  и целомудриЯ. Ќо  как только  он
представлЯл себе на своем месте кого-нибудь другого, все мгновенно менЯлось,
-- все превращалось в нечто бесстыдное, возбуждающее жажду  задушить Љатю и,
прежде всего, именно ее, а не воображаемого соперника
III
     ‚ день  экзамена  Љати, который  состоЯлсЯ  наконец  (на шестой  неделе
поста), как будто особенно подтвердилась всЯ правота Њитиных мучений.
     ’ут  ЉатЯ уже совсем  не видела, не замечала его,  была  всЯ чужаЯ, всЯ
публичнаЯ.
     Ћна  имела  большой  успех. Ћна  была  во  всем  белом, как невеста,  и
волнение делало  ее прелестной. …й  дружно и  горЯчо  хлопали,  и  директор,
самодовольный актер с бесстрастными и печальными глазами, сидевший  в первом
рЯду, только ради пущей гордости делал ей иногда замечаниЯ, говорЯ негромко,
но как-то так, что было слышно на всю залу и звучало нестерпимо.
     --  Џоменьше читки, -- говорил он веско, спокойно и так властно,  точно
ЉатЯ была его полной собственностью. -- Ќе играй, а переживай, -- говорил он
раздельно.
     €  это было нестерпимо. „а нестерпимо было и  самое  чтение, вызывавшее
рукоплесканиЯ. ЉатЯ горела  жарким  румЯнцем,  смущением, голосок  ее иногда
срывалсЯ, дыханиЯ не хватало,  и это  было  трогательно,  очаровательно.  Ќо
читала  она  с  той пошлой певучестью, фальшью  и глупостью в  каждом звуке,
которые считались высшим искусством чтениЯ в той ненавистной длЯ Њити среде,
в которой уже всеми помыслами своими жила ЉатЯ: она не говорила, а все времЯ
восклицала с какой-то  назойливой томной страстностью,  с неумеренной, ничем
не обоснованной в своей настойчивости  мольбой,  и  ЊитЯ не знал, куда глаза
девать от стыда за нее. “жаснее же всего была та смесь ангельской  чистоты и
порочности,  котораЯ была  в ней,  в  ее  разгоревшемсЯ личике, в  ее  белом
платье, которое  на  эстраде казалось короче,  так  как все  сидЯщие  в зале
глЯдели на Љатю снизу, в ее  белых  туфельках и в обтЯнутых шелковыми белыми
чулками ногах. "„евушка  пела в церковном хоре", -- с деланной,  неумеренной
наивностью  читала ЉатЯ о  какой-то будто бы ангельски  невинной  девушке. €
ЊитЯ чувствовал и обостренную близость к Љате,  -- как всегда это чувствуешь
в  толпе к тому, кого  любишь, -- и злую враждебность, чувствовал и гордость
ею, сознание,  что  ведь  все-таки  ему  принадлежит  она,  и вместе  с  тем
разрывающую сердце боль: нет, уже не принадлежит!
     Џосле экзамена были опЯть счастливые дни. Ќо ЊитЯ уже не верил им с той
легкостью, как прежде. ЉатЯ, вспоминаЯ экзамен, говорила:
     --  Љакой ты  глупый!  ђазве  ты не  чувствовал, что Я и  читала-то так
хорошо только длЯ тебЯ одного!
     Ќо он не мог забыть, что чувствовал он на экзамене, и не мог сознатьсЯ,
что эти чувства и теперь  не  оставили его. —увствовала его тайные чувства и
ЉатЯ и однажды, во времЯ ссоры, воскликнула:
     -- Ќе понимаю, за что ты любишь менЯ, если, по-твоему, все так дурно во
мне! € чего ты, наконец, хочешь от менЯ?
     Ќо он и сам не понимал, за что он любил ее, хотЯ чувствовал, что любовь
его  не  только не  уменьшаетсЯ, но  все возрастает  вместе  с той  ревнивой
борьбой, которую он вел с  кем-то, с  чем-то из-за  нее, из-за  этой  любви,
из-за ее напрЯгающейсЯ силы, все более возрастающей требовательности.
     --  ’ы любишь  только  мое  тело,  а не душу! -- горько сказала однажды
ЉатЯ.
     ЋпЯть это были  чьи-то  чужие, театральные  слова, но они,  при всей их
вздорности и избитости, тоже  касались чего-то мучительно  неразрешимого. Ћн
не  знал, за  что любил, не мог точно сказать, чего хотел... —то это  значит
вообще -- любить? Ћтветить на это  было тем более невозможно, что ни в  том,
что слышал ЊитЯ о любви, ни  в том, что читал  он  о ней, не  было ни одного
точно  определЯющего ее  слова.  ‚  книгах и в жизни  все  как будто  раз  и
навсегда условились говорить или только о  какой-то  почти бесплотной любви,
или только о том,  что называетсЯ  страстью,  чувственностью. …го  же любовь
была непохожа  ни на  то, ни  на  другое. —то  испытывал  он к ней? ’о,  что
называетсЯ  любовью,  или  то, что называетсЯ  страстью?  „уша Љати или тело
доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства, когда
он  расстегивал  ее  кофточку  и  целовал  ее  грудь,  райски  прелестную  и
девственную,   раскрытую   с   какой-то    душу   потрЯсающей   покорностью,
бесстыдностью чистейшей невинности?
IV
     Ћна все больше менЯлась.
     “спех на экзамене много значил. € все-таки были на то и какие-то другие
причины.
     Љак-то  сразу превратилась ЉатЯ с наступлением весны как  бы в какую-то
молоденькую  светскую даму,  нарЯдную  и  все  куда-то спешащую. Њите теперь
просто стыдно было за свой темный  коридор, когда  она приезжала, --  теперь
она не приходила, а всегда приезжала, -- когда она, шурша шелком, быстро шла
по этому  коридору, опустив  на  лицо вуальку. ’еперь  она  бывала неизменно
нежна с  ним, но  неизменно опаздывала и сокращала свиданиЯ, говорЯ, что  ей
опЯть надо ехать с мамой к портнихе.
     -- Џонимаешь,  франтим  напропалую! --  говорила она,  кругло, весело и
удивленно блестЯ глазами, отлично понимаЯ, что ЊитЯ  не верит ей, и все-таки
говорЯ, так как говорить теперь стало совсем не о чем.
     € шлЯпки она теперь почти никогда не снимала, и зонтика не выпускала из
рук, на  отлете сидЯ  на  кровати  Њити  и  с  ума сводЯ  его своими икрами,
обтЯнутыми шелковыми  чулками.  Ђ перед тем  как уехать и сказать, что нынче
вечером ее  опЯть не будет дома,  --  опЯть надо  к кому-то с мамой! --  она
неизменно  проделывала одно и то же,  с Явной целью одурачить его, наградить
за  все  его  "глупые",  как  она  выражалась,  мучениЯ:  притворно-воровски
взглЯдывала  на  дверь, соскальзывала с кровати  и,  вильнув бедрами по  его
ногам, говорила поспешным шепотом:
     -- Ќу, целуй же менЯ!
V
     € в конце апрелЯ ЊитЯ наконец решил дать себе отдых и уехать в деревню.
     Ћн совершенно замучил и  себЯ и Љатю, и мука эта была тем  нестерпимее,
что как будто не было никаких причин длЯ нее:  что в самом деле случилось, в
чем виновата ЉатЯ? € однажды ЉатЯ, с твердостью отчаЯниЯ, сказала ему:
     --  „а,  уезжай,  уезжай,  Я  больше  не в  силах!  Ќам  надо  временно
расстатьсЯ, выЯснить наши отношениЯ. ’ы стал так худ, что мама убеждена, что
у тебЯ чахотка. џ больше не могу!
     €  отъезд Њити был решен. Ќо уезжал  ЊитЯ, к великому своему удивлению,
хотЯ и не помнЯ себЯ от  горЯ, все-таки почти счастливый.  Љак только отъезд
был  решен, неожиданно вернулось все  прежнее. ‚едь он  все-таки страстно не
хотел верить  ничему тому ужасному,  что ни  днем, ни  ночью  не давало  ему
покоЯ.  €  достаточно  было  малейшей  перемены  в  Љате,  чтобы  опЯть  все
изменилось в его глазах. Ђ ЉатЯ опЯть стала нежна и страстна уже без всЯкого
притворства, --  он чувствовал это  с безошибочной чуткостью ревнивых натур,
--  и  опЯть стал он  сидеть  у нее до  двух часов ночи, и опЯть было о  чем
говорить, и чем ближе становилсЯ отъезд, тем все  нелепее  казалась разлука,
надобность  "выЯснить отношениЯ". ђаз ЉатЯ даже заплакала, --  а она никогда
не плакала, -- и эти слезы вдруг сделали ее страшно родною ему, пронзили его
чувством острой жалости и как будто какой-то вины перед ней.
     Њать  Љати в начале  июнЯ уезжала  на все лето в Љрым и увозила и  ее с
собой. ђешили встретитьсЯ в Њисхоре. ЊитЯ тоже должен был приехать в Њисхор.
     € он собиралсЯ,  делал приготовлениЯ  к отъезду, ходил по Њоскве в  том
странном  опьЯнении, которое бывает,  когда  человек еще  бодро держитсЯ  на
ногах, но уже болен какой-то  тЯжелой  болезнью.  Ћн  был  болезненно, пьЯно
несчастен  и  вместе  с  тем болезненно  счастлив, растроган  возвратившейсЯ
близостью Љати, ее заботливостью к нему,  --  она даже ходила с ним покупать
дорожные  ремни, точно она была его невеста  или жена, -- и вообще возвратом
почти всего того, что напоминало первое времЯ их любви. € так же воспринимал
он  и все  окружающее,  --  дома, улицы, идущих и едущих по ним, погоду, все
времЯ по-весеннему хмурившуюсЯ, запах пыли и дождЯ, церковный запах тополей,
распустившихсЯ за заборами в переулках: все говорило о  горечи разлуки  и  о
сладости надежды на лето, на встречу в Љрыму,  где уже ничто не будет мешать
и все осуществитсЯ (хотЯ он и не знал, что именно все).
     ‚ день  отъезда зашел проститьсЯ  Џротасов.  ‘реди гимназистов  старших
классов, среди студентов  нередко  встречаютсЯ юноши, усвоившие себе  манеру
держатьсЯ  с  добродушно-угрюмой насмешливостью, с  видом  человека, который
старше, опытнее  всех  на свете.  ’аков был и  Џротасов,  один  из ближайших
приЯтелей Њити, единственный настоЯщий  друг  его, знавший, несмотрЯ на  всю
скрытность,  молчаливость  Њити,  все тайны его любви.  Ћн глЯдел, как  ЊитЯ
завЯзывал чемодан, видел, как трЯслись его  руки, потом с грустной мудростью
ухмыльнулсЯ и сказал:
     -- —истые  вы дети, прости  господи! Ђ за всем тем, любезный мой ‚ертер
из  ’амбова, все же пора бы понЯть,  что ЉатЯ есть прежде всего  типичнейшее
женское естество и что сам полицеймейстер ничего  с этим  не  поделает.  ’ы,
естество  мужское, лезешь на стену, предъЯвлЯешь к ней высочайшие требованиЯ
инстинкта  продолжениЯ рода, и, конечно, все сие совершенно  законно, даже в
некотором  смысле  свЯщенно. ’ело  твое есть высший разум,  как  справедливо
заметил герр Ќицше. Ќо  законно и то,  что ты на этом свЯщенном  пути можешь
сломать  себе  шею.  …сть  же особи  в  мире  животном, коим  даже по  штату
полагаетсЯ  платить  ценой  собственного  существованиЯ  за  свой  первый  и
последний  любовный акт. Ќо так как длЯ тебЯ этот штат, вероЯтно, не  совсем
уж  обЯзателен, то смотри в оба,  поберегай  себЯ.  ‚ообще, не спеши. "ћнкер
мит, честное слово, лето возвратитсЯ!" ‘вет не лыком шит, не клином на Љате
сошелсЯ. ‚ижу по твоим усилиЯм задушить чемодан, что ты с этим совершенно не
согласен, что этот клин  тебе весьма любезен. Ќу, прости за непрошеный совет
-- и да хранит тебЯ Ќикола-угодник со всеми присными его!
     Ђ когда  Џротасов, тиснув  Њите руку, ушел,  ЊитЯ,  затЯгиваЯ  в  ремни
подушку и одеЯло, услыхал в свое открытое во двор окно, как загремел, пробуЯ
голос, студент, живший напротив, учившийсЯ  нению и упражнЯвшийсЯ с утра  до
вечера, --  запел  "Ђзру".  ’огда ЊитЯ заспешил с ремнЯми, застегнул их  как
попало, схватил картуз и  пошел на Љисловку,  --  проститьсЯ с матерью Љати.
Њотив  и  слова  песни, которую  запел студент,  так  настойчиво  звучали  и
повторЯлись в нем, что он не видел ни  улиц, ни  встречных, шел еще  пьЯнее,
чем ходил все последние дни. ‚ самом деле было похоже на то, что свет клином
сошелсЯ, что юнкер мит из пистолета хочет застрелитьсЯ! Ќу, что ж,  сошелсЯ
так сошелсЯ, думал он и опЯть возвращалсЯ к песне о том, как,  гулЯЯ по саду
и  "красой своей  сиЯЯ", встречала дочь султана  в саду черного  невольника,
который стоЯл у фонтана "бледнее  смерти", как однажды спросила она его, кто
он и  откуда, и как ответил  он ей, начав  зловеще,  но смиренно, с  угрюмой
простотой:  
     ‡овусь Њагометом Я... --  
 
     и кончив восторженно-трагическим воплем:  
     -- џ из рода бедных Ђзров,
     Џолюбив, мы умираем!  
 
     ЉатЯ одевалась,  чтобы  ехать на вокзал провожать его, ласково крикнула
ему  из  своей комнаты, -- из  комнаты, где  он  провел столько  незабвенных
часов!  --  что  она  придет  к  первому  звонку. ЊилаЯ,  добраЯ  женщина  с
малиновыми волосами сидела одна, курила и  очень грустно посмотрела на него,
-- она, вероЯтно, все давно понимала, обо всем догадывалась.  Ћн, весь алый,
внутренне дрожащий, поцеловал ее  нежную и дрЯблую руку,  по-сыновьи склонив
голову,  и она с материнской  лаской несколько раз поцеловала  его в висок и
перекрестила.
     -- ќх, милый, -- с несмелой улыбкой сказала  она словами ѓрибоедова, --
живите-ка смеЯсь! Ќу, •ристос с вами, поезжайте, поезжайте...
VI
     ‘делав все то последнее, что нужно было  сделать в номерах, уложив свои
вещи в кривую извозчичью пролетку при помощи коридорного, он наконец неловко
уселсЯ  возле  них,  тронулсЯ  и  тотчас  же  почувствовал  то  особое,  что
охватывает  при  отъезде, -- кончен (и навсегда) известный срок  жизни! -- и
вместе  с  тем  внезапную  легкость, надежду  на начало  чего-то  нового. Ћн
несколько успокоилсЯ и бодрее,  как  бы  новыми глазами стал глЯдеть вокруг.
Љонец, прощай Њосква и  все, что  пережито в  ней! Ќакрапывало, хмурилось, в
переулках  было  пусто,  булыжник  был темен и  блестел,  как железный, дома
стоЯли невеселые,  грЯзные. €звозчик  вез с мучительной  неспешностью и то и
дело заставлЯл Њитю  отворачиватьсЯ  и старатьсЯ не дышать. Џроехали Љремль,
потом Џокровку и опЯть свернули в переулки, где в садах хрипло орала к дождю
и к  вечеру ворона,  а все же  была  весна,  весенний запах воздуха.  Ќо вот
наконец доехали, и ЊитЯ  бегом кинулсЯ за носильщиком по людному вокзалу, на
перрон,  потом  на третий  путь, где уже был готов длинный и тЯжелый курский
поезд. € из всей огромной и безобразной толпы,  осаждавшей поезд, из-за всех
носильщиков, с грохотом и предупреждающими покрикиваниЯми кативших тележки с
вещами,  он мгновенно выделил, увидал то, что, "красой своей  сиЯЯ", одиноко
стоЯло  вдали и казалось совершенно особым существом не только во всей  этой
толпе, но и во всем мире.  “же пробил первый  звонок, -- на этот раз опоздал
он, а не ЉатЯ. Ћна трогательно приехала раньше его, она его ждала и кинулась
к нему опЯть с заботливостью жены или невесты:
     -- Њилый, занимай скорее место! ‘ейчас второй звонок!
     Ђ после второго звонка она еще  трогательнее стоЯла на платформе, снизу
глЯдЯ  на  него,  стоЯвшего  в  дверЯх  третьеклассного  вагона,  уже битком
набитого и  вонючего.  ‚се в  ней было прелестно, --  ее  милое, хорошенькое
личико, ее небольшаЯ фигурка, ее  свежесть, молодость, где женственность еще
мешалась с детскостью, ее вверх поднЯтые сиЯющие  глаза, ее голубаЯ скромнаЯ
шлЯпка,  в  изгибах  которой была  некотораЯ изЯщнаЯ  задорность,  и даже ее
темно-серый костюм, в котором  ЊитЯ с  обожанием чувствовал  даже  материю и
шелк  подкладки.  Ћн стоЯл худой,  нескладный,  на дорогу  он  надел высокие
грубые  сапоги  и  старую  куртку, пуговицы которой  были  обтерты, краснели
медью.  €  все-таки ЉатЯ  смотрела  на него непритворно  любЯщим и  грустным
взглЯдом. ’ретий  звонок так неожиданно и  резко ударил  по сердцу, что ЊитЯ
ринулсЯ с площадки вагона как безумный, и так  же безумно, с ужасом кинулась
к нему навстречу  ЉатЯ. Ћн припал к ее перчатке и,  вскочив назад,  в вагон,
сквозь  слезы замахал ей картузом с  неистовым  восторгом, а  она подхватила
рукой  юбку и поплыла вместе  с платформой назад, все еще не спускаЯ с  него
поднЯтого  взглЯда. Ћна плыла все быстрее, ветер  все  сильнее трепал волосы
высунувшегосЯ из окна Њити, а паровоз расходилсЯ все шибче, все беспощаднее,
наглым, угрожающим  ревом  требуЯ  путей, --  и вдруг  точно сорвало и ее, и
конец платформы...
VII
     „авно  наступили долгие  весенние  сумерки,  темные  от  дождевых  туч,
тЯжелый вагон грохотал в  голом и прохладном поле, -- в полЯх весна была еще
раннЯЯ, -- шли кондуктора по коридору вагона, спрашиваЯ билеты и  вставлЯЯ в
фонари свечи, а ЊитЯ все еще стоЯл  возле дребезжащего  окна, чувствуЯ запах
Љатиной перчатки, оставшийсЯ  на его губах, все еще весь пылал острым  огнем
последнего  мига  разлуки.  €  всЯ  длиннаЯ  московскаЯ  зима,  счастливаЯ и
мучительнаЯ,  преобразившаЯ  всю жизнь  его,  всЯ  целиком  и  уже совсем  в
каком-то новом свете  вставала  перед  ним.  ‚ новом свете,  опЯть в  новом,
стоЯла теперь  перед ним и ЉатЯ... „а, да, кто она, что она такое? Ђ любовь,
страсть, душа, тело? ќто что такое? Ќичего этого нет, -- есть что-то другое,
совсем другое! ‚от этот запах перчатки -- разве это тоже не ЉатЯ, не любовь,
не  душа, не  тело?  € мужики, рабочие  в вагоне, женщина,  котораЯ  ведет в
отхожее  место  своего безобразного  ребенка,  тусклые  свечи в  дребезжащих
фонарЯх, сумерки  в весенних пустых  полЯх  --  все любовь,  все душа, и все
мука, и все несказаннаЯ радость.
     “тром  был   Ћрел,   пересадка,  провинциальный   поезд  возле  дальней
платформы. € ЊитЯ почувствовал: какой это простой, спокойный и родной мир по
сравнению  с московским, уже отошедшим куда-то в тридесЯтое царство, центром
которого была ЉатЯ, теперь такаЯ как  будто одинокаЯ, жалкаЯ, любимаЯ только
нежно! „аже небо, кое-где подмазанное бледной синевой дождевых облаков, даже
ветер тут проще и  спокойнее... Џоезд из Ћрла шел не спеша, ЊитЯ не спеша ел
тульский печатный прЯник, сидЯ в почти пустом вагоне.  Џотом поезд разошелсЯ
и умотал, усыпил его.
     ЏроснулсЯ он только в ‚ерховье. Џоезд стоЯл, было довольно многолюдно и
суетливо, но тоже как-то  захолустно. ЏриЯтно пахло чадом станционной кухни.
ЊитЯ  с удовольствием съел  тарелку щей и  выпил бутылку  пива,  потом опЯть
задремал, -- глубокаЯ усталость  напала на него. Ђ когда  он опЯть  очнулсЯ,
поезд мчалсЯ по весеннему  березовому  лесу, уже  знакомому, перед последней
станцией. ЋпЯть по-весеннему сумрачно темнело,  в открытое окно пахло дождем
и как будто грибами. ‹ес стоЯл еще совсем голый, но все же грохотанье поезда
отдавалось в нем  отчетливее, чем в поле, а вдали уже мелькали  по-весеннему
печальные огоньки станции. ‚от и высокий зеленый огонь семафора, -- особенно
прелестный в такие сумерки в березовом голом лесу, -- и поезд со стуком стал
переходить  на другой путь... Ѓоже,  как по-деревенски жалок и мил работник,
ждущий барчука на платформе!
     ‘умерки и  тучи все сгущались, пока ехали от станции по  большому селу,
тоже  еще  весеннему,  грЯзному.  ‚се тонуло  в  этих  необыкновенно  мЯгких
сумерках, в  глубочайшей  тишине  земли,  теплой ночи, слившейсЯ  с темнотой
неопределенных,  низко  нависших  дождевых  туч,  и  опЯть  ЊитЯ  дивилсЯ  и
радовалсЯ: как спокойна, проста, убога деревнЯ, эти пахучие курные избы, уже
давно  спЯщие,  --  с ЃлаговещеньЯ добрые люди  не  вздувают огнЯ,  -- и как
хорошо в этом  темном и теплом  степном мире! ’арантас нырЯл  по ухабам,  по
грЯзи,  дубы   за  двором   богатого  мужика  высились  еще   совсем  нагие,
неприветливые,  чернели  грачиными гнездами. “  избы стоЯл  и вглЯдывалсЯ  в
сумрак странный, как будто из  древности  мужик: босые  ноги,  рваный армЯк,
бараньЯ  шапка на длинных прЯмых  волосах...  €  пошел  теплый,  сладостный,
душистый дождь. ЊитЯ подумал о девках, о молодых бабах, спЯщих в этих избах,
обо всем том женском, к чему он приблизилсЯ за зиму с Љатей, и все слилось в
одно, -- ЉатЯ, девки, ночь, весна, запах дождЯ, запах распаханной, готовой к
оплодотворению земли, запах лошадиного пота и воспоминание о запахе лайковой
перчатки.
VIII
     ‚ деревне жизнь началась днЯми мирными, очаровательными.
     Ќочью по пути со станции ЉатЯ как будто померкла, растворилась  во всем
окружающем. Ќо нет, это только так показалось и казалось еще несколько дней,
пока ЊитЯ отсыпалсЯ, приходил в себЯ, привыкал к новизне  с детства знакомых
впечатлений  родного  дома,  деревни, деревенской  весны, весенней  наготы и
пустоты мира, опЯть чисто и молодо готового к новому расцвету.
     “садьба была небольшаЯ, дом старый и незатейливый, хозЯйство несложное,
не требующее большой дворни, -- жизнь длЯ Њити  началась тихаЯ. ‘естра  ЂнЯ,
второклассница-гимназистка, и брат ЉостЯ, подросток-кадет, были еще в  Ћрле,
учились,  должны были  приехать не раньше начала июнЯ. Њама, Ћльга Џетровна,
была, как всегда, занЯта хозЯйством, в котором  ей помогал только приказчик,
--  староста, как называли  его на дворне,  -- часто бывала в поле, ложилась
спать, как только темнело.
     Љогда ЊитЯ, на  другой день  по  приезде,  проспавши  двенадцать часов,
вымытый,  во  всем чистом, вышел  из  своей солнечной комнаты,  -- она  была
окнами в сад, на восток, -- и прошел по всем другим, он живо испытал чувство
их родственности  и мирной, успокаивающей и  душу и тело простоты. ‚езде все
стоЯло на  своих  привычных  местах,  как  и много лет тому  назад, и так же
знакомо и  приЯтно пахло;  везде к его приезду все  было  прибрано,  во всех
комнатах были  вымыты полы.  „омывали только зал,  примыкавший к прихожей, к
лакейской, как ее называли еще до  сих пор. ‚еснушчатаЯ  девка, поденщица  с
деревни, стоЯла на окне возле дверей на  балкон, тЯнулась к верхнему стеклу,
со  свистом протираЯ  его  и отражаЯсь в нижних  стеклах  синеющим,  как  бы
далеким,  отражением. ѓорничнаЯ Џараша,  вытащив  большую  трЯпку из ведра с
горЯчей водой, босаЯ, белоногаЯ, шла по залитому полу на маленьких  пЯтках и
сказала  дружественно-развЯзной скороговоркой, вытираЯ  пот с разгоревшегосЯ
лица сгибом засученной руки:
     --  €дите  кушайте  чай,  мамаша еще  до  свету  уехали  на станцию  со
старостой, вы небось и не слыхали...
     €  тотчас же  ЉатЯ  властно  напомнила  о  себе:  ЊитЯ  поймал себЯ  на
вожделении к этой засученной женской руке и к женственному изгибу тЯнувшейсЯ
вверх  девки  на  окне, к  ее  юбке, под которую крепкими тумбочками уходили
голые  ноги,  и  с  радостью  ощутил  власть  Љати,  свою принадлежность ей,
почувствовал ее тайное присутствие во всех впечатлениЯх этого утра.
     € присутствие это чувствовалось все живее и живее с каждым новым днем и
становилось  все  прекраснее,  по  мере  того  как  ЊитЯ  приходил  в  себЯ,
успокаивалсЯ и забывал ту, обыкновенную, Љатю,  котораЯ в Њоскве так часто и
так мучительно не сливалась с Љатей, созданной его желанием.
IX
     Џервый раз жил он теперь дома взрослым, с которым даже  мама  держалась
как-то иначе, чем прежде, а главное,  жил с первой настоЯщей любовью в душе,
уже осуществлЯЯ  то самое, чего втайне  ждало  все его существо с детства, с
отрочества.
     …ще  в  младенчестве  дивно  и  таинственно  шевельнулось в  чем  нечто
невыразимое на человеческом  Языке. Љогда-то  и  где-то,  должно  быть, тоже
весной, в саду, возле  кустов сирени, --  запомнилсЯ острый  запах  шпанских
мух, --  он,  совсем  маленький,  стоЯл  с  какой-то  молодой  женщиной,  --
вероЯтно, с своей нЯнькой, -- и  вдруг  что-то  точно  озарилось  перед  ним
небесным светом,  --  не то  лицо ее,  не то  сарафан на  полной груди, -- и
что-то  горЯчей  волной прошло, взыграло в нем,  истинно как  дитЯ во  чреве
матери... Ќо то было как во сне. Љак во сне было и все, что было потом, -- в
детстве, отрочестве, в  гимназические годы. Ѓыли какие-то  особые, ни на что
не похожие  восхищениЯ то одной, то другой из тех девочек, которые приезжали
со своими  матерЯми  на  его детские  праздники, тайное жадное любопытство к
каждому движению этого чарующего,  тоже  ни  на  что не  похожего маленького
существа в платьице, в башмачках,  с бантом шелковой ленты на головке.  Ѓыло
(это уже позднее, в  губернском  городе)  длившеесЯ  почти  всю осень  и уже
гораздо более сознательное восхищение гимназисточкой, часто  поЯвлЯвшейсЯ по
вечерам  на  дереве за забором  соседнего сада: ее резвость,  насмешливость,
коричневое  платьице,  круглый  гребешок  в  волосах, грЯзные  ручки,  смех,
звонкий крик -- все  было таково,  что ЊитЯ  думал о ней  с утра  до вечера,
грустил,  порою  даже плакал, неутолимо  что-то  желаЯ  от нее.  Џотом и это
как-то само собой кончилось, забылось, и были новые, более или менее долгие,
--  и опЯть-таки сокровенные,  --  восхищениЯ, были острые радости и горести
внезапной влюбленности на гимназических  балах... были  какие-то  томлениЯ в
теле, в сердце же смутные предчувствиЯ, ожиданиЯ чего-то...
     Ћн родилсЯ и вырос в деревне, но гимназистом поневоле проводил  весну в
городе,  за  исключением  одного года,  позапрошлого, когда  он,  приехав  в
деревню на масленицу, захворал  и, поправлЯЯсь,  пробыл дома март и половину
апрелЯ. ќто  было незабвенное  времЯ. Ќедели  две он лежал  и только  в окно
видел  каждый день  менЯющиесЯ  вместе  с  увеличением  в мире тепла и света
небеса, снег, сад, его стволы и ветви. Ћн видел:  вот утро, и в  комнате так
Ярко  и  тепло  от солнца, что уже  ползают по стеклам оживающие мухи... вот
послеобеденный час на другой день: солнце за  домом, с другой его стороны, а
в  окне уже до  голубизны бледный  весенний  снег и крупные белые  облака  в
синеве, в вершинах деревьев... а вот, еще через  день, в облачном небе такие
Яркие прогалины, и на коре деревьев такой мокрый блеск, и так каплет с крыши
над  окном, что не нарадуешьсЯ, не наглЯдишьсЯ... Џосле пошли теплые туманы,
дожди, снег  распустило  и съело в  несколько суток,  тронулась река,  стала
радостно и ново  чернеть, обнажатьсЯ и в саду и на дворе землЯ...  € надолго
запомнилсЯ Њите один день в конце марта, когда он в первый раз поехал верхом
в  поле.  Ќебо  не  Ярко, но  так живо,  так молодо  светилось в бледных,  в
бесцветных деревьЯх сада. ‚ поле еще свежо дуло, жнивьЯ были  дики и рыжи, а
там, где пахали,  -- уже пахали под овес, -- маслЯнисто, с первобытной мощью
чернели взметы.  € он  целиком ехал  по  этим  жнивьЯм  и взметам  к лесу  и
издалека видел его в чистом воздухе, -- голый, маленький, видный из конца  в
конец, -- потом спустилсЯ в его лощины и зашумел копытами лошади по глубокой
прошлогодней  листве,  местами   совсем  сухой,  палевой,   местами  мокрой,
коричневой, переехал засыпанные ею овраги,  где еще шла полаЯ вода, а из-под
кустов  с   треском  вырывались   прЯмо  из-под  ног  лошади  смугло-золотые
вальдшнепы... —ем  была длЯ  него всЯ эта весна и особенно этот  день, когда
так свежо дуло навстречу ему в поле, а лошадь, одолевавшаЯ насыщенные влагой
жнивьЯ и  черные пашни, так шумно дышала широкими  ноздрЯми,  храпЯ  и  ревЯ
нутром с великолепной  дикой силой? Љазалось  тогда, что именно  эта весна и
была его  первой настоЯщей любовью, днЯми  сплошной влюбленности в кого-то и
во что-то, когда  он любил всех гимназисток  и  всех девок в мире. Ќо  каким
далеким  казалось ему это времЯ теперь!  Ќасколько был  он тогда  еще совсем
мальчик,  невинный,  простосердечный,  бедный  своими  скромными   печалЯми,
радостЯми и мечтаниЯми! ‘ном  или, скорее, воспоминанием о каком-то чудесном
сне была тогда его беспредметнаЯ,  бесплотнаЯ любовь.  ’еперь же в мире была
ЉатЯ,  была  душа,  этот  мир  в  себе  воплотившаЯ  и  надо  всем  над  ним
торжествующаЯ.


X


     ’олько раз в это первое времЯ напомнила о себе ЉатЯ зловеще.
     Ћднажды, поздно  вечером,  ЊитЯ вышел  на  заднее  крыльцо.  Ѓыло очень
темно,  тихо,  пахло  сырым   полем.  €з-за  ночных  облаков,  над  смутными
очертаниЯми сада, слезились мелкие звезды. € вдруг где-то вдали что-то дико,
дьЯвольски  гукнуло  и закатилось  лаем, визгом.  ЊитЯ  вздрогнул, оцепенел,
потом осторожно  сошел с  крыльца, вошел в  темную, как  бы  со всех  сторон
враждебно сторожащую его аллею, снова остановилсЯ и стал ждать, слушать: что
это такое, где оно, -- то,  что так неожиданно и  страшно огласило сад? ‘ыч,
лесной пугач,  совершающий свою  любовь,  и больше ничего, думал он, а  весь
замирал как бы от незримого присутствиЯ в этой тьме самого  дьЯвола. € вдруг
опЯть раздалсЯ  гулкий,  всю  Њитину  душу  потрЯсший вой,  где-то близко, в
верхушках аллеи, затрещало, зашумело  -- и дьЯвол бесшумно перенессЯ куда-то
в другое место сада. ’ам он сначала залаЯл, потом стал жалобно,  молЯще, как
ребенок,  ныть,  плакать,   хлопать  крыльЯми  и  клекотать  с   мучительным
наслаждением, стал взвизгивать, закатыватьсЯ таким ерническим  смехом, точно
его  щекотали  и  пытали.  ЊитЯ, весь  дрожа, впилсЯ  в темноту  и глазами и
слухом.  Ќо  дьЯвол  вдруг  сорвалсЯ,  захлебнулсЯ  и,  прорезав  темный сад
предсмертно-истомным воплем, точно сквозь землю провалилсЯ. Ќапрасно прождав
возобновлениЯ этого любовного ужаса еще несколько минут, ЊитЯ  тихо вернулсЯ
домой  --  и  всю  ночь   мучилсЯ  сквозь  сон  всеми  теми  болезненными  и
отвратительными мыслЯми и чувствами, в которые превратилась в марте в Њоскве
его любовь.
     Ћднако утром,  при  солнце, его ночные терзаниЯ  быстро рассеЯлись.  Ћн
вспомнил, как заплакала ЉатЯ, когда  они  твердо  решили, что он  должен  на
времЯ уехать из Њосквы, вспомнил, с каким восторгом она ухватилась за мысль,
что он тоже приедет в Љрым в начале июнЯ, и как трогательно помогала она ему
в его приготовлениЯх к отъезду, как провожала она его на вокзале... Ћн вынул
ее  фотографическую  карточку,  долго,  долго  вглЯдывалсЯ  в  ее  маленькую
нарЯдную головку,  поражаЯсь чистотой, Ясностью ее прЯмого, открытого  (чуть
круглого) взглЯда... Џотом написал еж особенно длинное  и особенно сердечное
письмо,  полное  веры  в их  любовь,  и опЯть  возвратилсЯ  к  непрестанному
ощущению ее любовного и светлого пребываниЯ во всем, чем он жил и радовалсЯ.
     Ћн помнил, что он испытал, когда умер отец,  девЯть лет тому назад. ќто
было  тоже весной. Ќа другой день после этой смерти, робко, с  недоумением и
ужасом  пройдЯ  по залу, где  с высоко поднЯтой  грудью и  сложенными на ней
большими бледными  руками лежал на  столе, чернел  своей  сквозной бородой и
белел  носом нарЯженный в дворЯнский  мундир  отец, ЊитЯ  вышел  на крыльцо,
глЯнул на стоЯвшую возле двери огромную крышку гроба, обитую золотой парчой,
-- и вдруг почувствовал: в мире смерть! Ћна была во всем: в солнечном свете,
в весенней траве на дворе,  в небе, в саду...  Ћн пошел в сад, в  пеструю от
света липовую аллею, потом  в  боковые аллеи, еще более солнечные, глЯдел на
деревьЯ и на первых белых бабочек,  слушал первых,  сладко заливающихсЯ птиц
-- и  ничего не узнавал: во всем была смерть, страшный стол в зале и длиннаЯ
парчоваЯ крышка на крыльце! Ќе по-прежнему, как-то не так светило солнце, не
так зеленела трава,  не так замирали на  весенней, только еще сверху горЯчей
траве  бабочки, -- все было не так,  как сутки тому назад, все преобразилось
как бы  от близости конца мира, и жалка,  горестна  стала прелесть весны, ее
вечной юности! € это длилось долго и потом, длилось всю весну, как еще долго
чувствовалсЯ  --  или  мнилсЯ  -- в  вымытом и много раз  проветренном  доме
страшный, мерзкий, сладковатый запах...
     ’акое же  наваждение,  -- только  совсем другого порЯдка,  -- испытывал
ЊитЯ и теперь: эта весна, весна его первой любви, тоже была совершенно инаЯ,
чем все  прежние  весны.  Њир  опЯть был  преображен, опЯть полон как  будто
чем-то  посторонним, но  только  не  враждебным, не ужасным, а  напротив, --
дивно сливающимсЯ с радостью и молодостью весны. € это постороннее была ЉатЯ
или,  вернее, то прелестнейшее в  мире,  чего  от нее  хотел, требовал ЊитЯ.
’еперь, по мере того как шли весенние  дни, он  требовал от нее все больше и
больше.  €  теперь,  когда  ее  не было,  был  только  ее  образ,  образ  не
существующий,  а только  желанный, она,  казалось,  ничем  не нарушала  того
беспорочного и прекрасного, чего от нее требовали, и с каждым днем все живее
и живее чувствовалась во всем, на что бы ни взглЯнул ЊитЯ.


XI


     Ћн  с радостью  убедилсЯ  в этом в  первую  же неделю своего пребываниЯ
дома. ’огда  был как  бы еще канун весны. Ћн сидел с книгой возле  открытого
окна  гостиной,  глЯдел меж стволов  пихт и сосен  в  палисаднике на грЯзную
речку в  лугах, на деревню на  косогорах  за  речкой: еще с утра  до вечера,
неустанно, изнемогаЯ от  блаженной хлопотливости,  так, как орут они  только
ранней весной, орали  грачи в  голых вековых березах  в соседнем  помещичьем
саду, и еще дик, сер был вид деревни на  косогорах, и только еще одни лозины
покрывались там желтоватой зеленью... Ћн шел в сад:  и сад был  еще  низок и
гол,  прозрачен,  --  только  зеленели  полЯны,   все  испещренные   мелкими
бирюзовыми цветочками, да опушилсЯ акатник вдоль аллей и бледно белел, мелко
цвел один  вишенник в лощине,  в южной, нижней части сада...  Ћн  выходил  в
поле: еще пусто, серо было в  поле, еще щеткой торчало жнивье, еще колчеваты
и фиолетовы были высохшие полевые дороги... € все это была нагота молодости,
поры  ожиданиЯ  --  и все это  была ЉатЯ. € это  только  так  казалось,  что
отвлекают девки-поденщицы, делающие  то то, то другое в усадьбе, работники в
людской, чтение, прогулки, хождение на деревню к знакомым мужикам, разговоры
с мамой, поездки со старостой (рослым, грубым отставным  солдатом) в поле на
беговых дрожках...
     Џотом прошла еще неделЯ. ђаз ночью  был обломный дождь, а потом горЯчее
солнце как-то сразу вошло в силу,  весна потерЯла свою кротость и бледность,
и все  вокруг  на  глазах стало менЯтьсЯ  не по  днЯм,  а  по  часам.  ‘тали
распахивать,  превращать в  черный бархат  жнивьЯ, зазеленели полевые  межи,
сочнее  стала  мурава  на дворе,  гуще  и Ярче  засинело небо,  быстро  стал
одеватьсЯ сад свежей, мЯгкой даже на вид зеленью, залиловели и запахли серые
кисти  сирени, и  уже поЯвилось  множество  черных,  металлически  блестЯщих
синевой  крупных мух  на  ее темно-зеленой  глЯнцевитой листве и на  горЯчих
пЯтнах  света на дорожках. Ќа ЯблонЯх,  грушах еще были видны ветви, их едва
тронула  мелкаЯ, сероватаЯ и особенно мЯгкаЯ листва, но эти Яблони  и груши,
всюду простиравшие сети  своих  кривых ветвей под другими деревьЯми, все уже
закудрЯвились млечным  снегом,  и  с каждым  днем этот  цвет становилсЯ  все
белее, все гуще и все  благовоннее. ‚ это дивное времЯ радостно и пристально
наблюдал ЊитЯ  за всеми весенними изменениЯми, происходЯщими вокруг него. Ќо
ЉатЯ  не  только  не  отступала,  не  терЯлась  среди  них, а  напротив,  --
участвовала в них во всех и всему придавала себЯ, свою красоту, расцветающую
вместе  с расцветом весны, с этим все роскошнее белеющим садом и  все темнее
синеющим небом.


XII


     €  вот однажды, выйдЯ в  зал, полный предвечернего  солнца, к чаю, ЊитЯ
неожиданно увидел возле самовара почту,  которую он напрасно ждал  все утро.
Ћн быстро подошел к столу -- уж давно должна была ЉатЯ ответить хоть на одно
из  писем, что  отправил  он ей, --  и  Ярко  и  жутко  блеснул ему  в глаза
небольшой  изысканный конверт с надписью на нем знакомым жалким почерком. Ћн
схватил его и  зашагал вон из дома, потом по саду, по главной аллее. Ћн ушел
в самую  дальнюю  часть сада,  туда,  где через  него  проходила лощина,  и,
остановЯсь и оглЯнувшись, быстро разорвал конверт. Џисьмо было кратко, всего
в несколько строк, но Њите нужно  было раз пЯть прочесть  их,  чтобы наконец
понЯть,  --  так  колотилось его сердце. "Њой любимый, мой единственный!" --
читал  и  перечитывал  он  --  и  землЯ  плыла  у  него под  ногами от  этих
восклицаний. Ћн поднЯл глаза: над садом торжественно и  радостно сиЯло небо,
вокруг  сиЯл сад  своей  снежной белизной,  соловей,  уже  чуЯ  предвечерний
холодок, четко и сильно,  со всей сладостью соловьиного самозабвениЯ, щелкал
в  свежей зелени  дальних  кустов -- и  кровь  отлила от  его  лица, мурашки
побежали по волосам...
     „омой он  шел  медленно -- чаша его любви была полна с краЯми. € так же
осторожно носил он ее в себе и следующие дни, тихо, счастливо ожидаЯ  нового
письма.


XIII


     ‘ад разнообразно одевалсЯ.
     Ћгромный  старый клен, возвышавшийсЯ над всей южной частью сада, видный
отовсюду, стал еще больше и виднее, -- оделсЯ свежей, густой зеленью.
     ‚ыше и виднее стала и главнаЯ аллеЯ, на которую ЊитЯ  постоЯнно смотрел
из своих окон: вершины ее старых лип, тоже  покрывшиесЯ, хотЯ еще прозрачно,
узором юной листвы, поднЯлись и протЯнулись над садом светло-зеленой грЯдою.
     Ђ ниже клена, ниже аллеи лежало нечто сплошное кудрЯвого, благоуханного
сливочного цвета.
     € все это: огромнаЯ и пышнаЯ вершина клена, светло-зеленаЯ грЯда аллеи,
подвенечнаЯ белизна Яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба и все то, что
разрасталось в низах сада,  в  лощине, вдоль  боковых аллей и дорожек  и под
фундаментом южной стены дома,  -- кусты сирени, акации  и смородины, лопухи,
крапива, чернобыльник, -- все поражало своей густотой, свежестью и новизной.
     Ќа чистом зеленом дворе от надвигающейсЯ отовсюду растительности  стало
как будто теснее,  дом стал как будто меньше  и красивее. Ћн как будто  ждал
гостей --  по  целым  днЯм были открыты  и двери и окна  во всех комнатах: в
белом зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной, тоже синей и
увешанной овальными миниатюрами, и  в солнечной библиотеке, большой и пустой
угловой  комнате  со  старыми иконами  в  переднем  углу и  низкими книжными
шкафами  из  Ясени  вдоль  стен.  €  везде  в   комнаты  празднично  глЯдели
приблизившиесЯ к дому разнообразно зеленые, то светлые, то темные, деревьЯ с
Яркой синевой между ветвЯми.
     Ќо письма не  было.  ЊитЯ знал неспособность  Љати к письмам  и то, как
трудно ей  всегда  собратьсЯ сесть за  письменный стол, найти перо,  бумагу,
конверт, купить марку... Ќо разумные соображениЯ опЯть стали плохо помогать.
‘частливаЯ,  даже гордаЯ  уверенность,  с  которой он  несколько  дней  ждал
второго письма, исчезла, --  он  томилсЯ  и тревожилсЯ все сильнее. ‚едь  за
таким  письмом,  как  первое, тотчас  же должно было последовать  что-то еще
более прекрасное и радующее. Ќо ЉатЯ молчала.
     Ћн реже  стал ходить на деревню, ездить в поле. Ћн сидел в  библиотеке,
перелистывал  журналы,  уже десЯтки лет желтевшие и  сохнувшие в  шкафах.  ‚
журналах  было  много  прекрасных  стихов  старых  поэтов,  чудесных  строк,
говоривших почти всегда об одном, --  о том,  чем полны все стихи и песни  с
начала мира, чем жила теперь и его душа и что неизменно мог он так или иначе
отнести к самому себе, к  своей любви,  к Љате.  € он по целым часам сидел в
кресле возле раскрытого шкафа и мучил себЯ, читаЯ и перечитываЯ:
     ‹юди спЯт, мой друг, пойдем в тенистый сад!
     ‹юди спЯт, одни лишь звезды к нам глЯдЯт...
     ‚се эти чарующие слова, все эти  призывы были  как бы его собственными,
обращены были  теперь как будто только к одной, к той, кого неотступно видел
во всем и всюду он, ЊитЯ, и звучали порою почти грозно:
     Ќад зеркальными водами
     Њашут лебеди крылами --
     € колышетсЯ река:
     Ћ, приди же! ‡везды блещут,
     ‹истьЯ медленно трепещут,
     € находЯт облака...
     Ћн, закрываЯ глаза,  холодеЯ,  по  несколько  раз  крЯду повторЯл  этот
призыв,   зов   сердца,  переполненного   любовной  силой,  жаждущей  своего
торжества, блаженного разрешениЯ. Џотом  долго смотрел  перед  собою, слушал
глубокое деревенское  молчание, окружавшее  дом, -- и горько качал  головой.
Ќет, она не отзывалась, она безмолвно  сиЯла  где-то там, в чужом и  далеком
московском  мире! --  €  опЯть  отливала от сердца нежность  -- опЯть росло,
ширилось это грозное, зловещее, заклинающее:
     Ћ, приди же! ‡везды блещут,
     ‹истьЯ медленно трепещут,
     € находЯт облака...


XIV


     Ћднажды, подремав после обеда, -- обедали в  полдень, --  ЊитЯ вышел из
дома  и не спеша пошел в сад. ‚ саду часто работали девки, окапывали Яблони,
работали  они и нынче. ЊитЯ шел посидеть возле них, поболтать с ними, -- это
уже входило в привычку.
     „ень  был жаркий, тихий. Ћн шел  в сквозной тени аллеи  и далеко  видел
вокруг  себЯ кудрЯвые белоснежные ветви. Ћсобенно силен, густ  был  цвет  на
грушах, и смесь  этой белизны и Яркой синевы неба давала фиолетовый оттенок.
€ груши и Яблони цвели и осыпались, разрытаЯ землЯ под ними была  всЯ усеЯна
блеклыми лепестками.  ‚  теплом воздухе  чувствовалсЯ их сладковатый, нежный
запах вместе с запахом нагретого и преющего на скотном  дворе навоза. €ногда
находило облачко, синее небо голубело, и теплый  воздух и эти тленные запахи
делались  еще нежнее  и слаще. €  все  душистое  тепло  этого  весеннего раЯ
дремотно  и блаженно  гудело от пчел  и шмелей, зарывавшихсЯ  в его медвЯный
кудрЯвый снег. € все времЯ,  блаженно скучаЯ, по-дневному,  то там, то здесь
цокал то один, то другой соловей.
     ЂллеЯ кончалась вдали  воротами на гумно. ‚дали налево, в углу садового
вала, чернел  ельник. ‚озле  ельника пестрели  среди Яблонь две девки. ЊитЯ,
как всегда, повернул  со средины  аллеи на  них,  --  нагибаЯсь, пошел среди
низких  и раскидистых ветвей, женственно касавшихсЯ его  лица и пахнувших  и
медом, и  как  будто  лимоном. €,  как  всегда, одна  из девок, рыжаЯ, худаЯ
‘онька, лишь только завидела его, дико захохотала и закричала.
     -- Ћй, хозЯин идет! -- закричала она с притворным испугом и, соскочив с
толстого сука груши, на котором она отдыхала, кинулась к лопате.
     „ругаЯ девка,  ѓлашка,  сделала, напротив, вид, что совсем  на замечает
Њитю, и, не спеша, крепко  ставЯ на железную лопату ногу  в мЯгкой  чуне  из
черного войлока, за которую набились белые лепестки, энергично врезаЯ лопату
в землю и переворачиваЯ  отрезанный ломоть, громко запела сильным и приЯтным
голосом: "“ж ты  сад,  ты мой сад, длЯ кого ж ты цветешь!"  ќто  была  девка
рослаЯ, мужественнаЯ и всегда серьезнаЯ.
     ЊитЯ подошел и сел на место ‘оньки, на старый грушевый сук, лежавший на
рассохе.  ‘онька  Ярко глЯнула на него  и  громко, с деланной развЯзностью и
веселостью спросила:
     -- Ђй только встали? ‘мотрите, дела не проспите!
     ЊитЯ нравилсЯ ей, и она всЯчески  старалась  скрыть  это,  но не умела,
держала себЯ при нем неловко, говорила что  попало, всегда,  однако, намекаЯ
на что-то,  смутно угадываЯ, что рассеЯнность, с которой  ЊитЯ  постоЯнно  и
приходил  и  уходил, не простаЯ. Ћна подозревала, что ЊитЯ живет  с  Џарашей
или, по крайней  мере, домогаетсЯ этого, она ревновала и  говорила с ним  то
нежно,  то резко, глЯдела то томно, даваЯ понЯть свои чувства, то холодно  и
враждебно. € все это доставлЯло Њите странное удовольствие. Џисьма не было и
не  было,  он  теперь не  жил, а  только  изо  днЯ  на  день  существовал  в
непрестанном ожидании, все более томЯсь этим ожиданием и невозможностью ни с
кем поделитьсЯ  тайной  своей  любви  и муки,  поговорить  о Љате,  о  своих
надеждах  на  Љрым, и  потому намеки ‘оньки на какую-то его любовь  были ему
приЯтны: ведь все-таки эти разговоры как бы касались того  сокровенного, чем
томилась его душа. ‚олновало его и то, что ‘онька влюблена в него, а значит,
отчасти близка ему, что делало ее как бы  тайной соучастницей любовной жизни
его души, даже давало порой странную надежду, что в ‘оньке можно найти не то
наперсницу своих чувств, не то некоторую замену Љати.
     ’еперь ‘онька,  сама  того не  подозреваЯ, опЯть  коснулась  его тайны:
"‘мотрите, дела не  проспите!"  Ћн  посмотрел вокруг. ‘плошнаЯ темно-зеленаЯ
чаща ельника, стоЯвшаЯ  перед ним, казалась  от Яркости  днЯ почти черной, и
небо сквозило  в ее  острых верхушках особенно великолепной синевой. ЊолодаЯ
зелень лип, кленов,  вЯзов, насквозь светлаЯ  от  солнца, всюду проникавшего
ее, составлЯла по всему саду легкий радостный  навес, сыпала пестроту тени и
Ярких  пЯтен  на  траву,  на дорожки,  на  полЯны;  жаркий и  душистый цвет,
белевший  под  этим  навесом, казалсЯ фарфоровым,  сиЯл, светилсЯ  там,  где
солнце тоже проникало его. ЊитЯ, против воли улыбаЯсь, спросил ‘оньку:
     -- Љакое  же дело Я могу проспать?  ’о-то и горе, что у  менЯ  и дел-то
никаких нету.
     -- Њолчите уж, не  божитесь,  и так поверю! -- крикнула  ‘онька в ответ
весело  и  грубо, опЯть своим  недоверием к отсутствию у Њити  любовных  дел
доставлЯЯ ему удовольствие, и вдруг опЯть заорала, отмахиваЯсь  от рыжего, с
белой курчавой шерсткой на лбу теленка,  который медленно  вышел из ельника,
подошел к ней сзади и стал жевать оборку ее ситцевого платьЯ:
     -- Ђх, оморок тебЯ возьми! ‚от еще сыночка бог послал!
     --  Џравда, говорЯт,  за тебЯ  сватаютсЯ? -- сказал ЊитЯ,  не знаЯ, что
сказать,  а  желаЯ продолжить разговор.  --  ѓоворЯт,  двор  богатый,  малый
красивый, а ты отказала, отца не слушаешьсЯ...
     -- Ѓогат, да дурковат,  а в  голове рано смеркаетсЯ, --  бойко ответила
‘онька,  несколько  польщеннаЯ.  --  “ менЯ, может, об  другом  об ком думки
идут...
     ‘ерьезнаЯ и молчаливаЯ ѓлашка, не прерываЯ работы, покачала головой:
     -- “ж и несешь ты, девка, и с  „ону и с морЯ!  -- негромко сказала она.
-- ’ы тут брешешь что попало, а по селу слава пойдет...
     -- Њолчи, не кудахтай! -- крикнула ‘онька. -- Ђвось  Я не ворона,  есть
оборона!
     -- Ђ о ком же это о другом у тебЯ думки идут? -- спросил ЊитЯ.
     -- ’ак и  призналась! -- сказала ‘онька. --  ‚он в  вашего деда-пастуха
влюбилась.  “вижу,  так  до  пЯт  горЯчо! џ, не  хуже  вашего, все на старых
лошадЯх езжу, -- сказала она вызывающе, намекаЯ, очевидно, на двадцатилетнюю
Џарашу, котораЯ на  деревне считалась  уже старой девкой. €, внезапно бросив
лопату,  со  смелостью, на  которую  она как  будто  имела  некоторое  право
вследствие своей тайной влюбленности в  барчука,  села на  землю, вытЯнула и
слегка  раздвинула ноги  в старых  грубых  полсапожках  и в  шерстЯных пегих
чулках и беспомощно уронила руки.
     --  Ћх, ничего не  делала, а уморилась!  -- крикнула  она,  смеЯсь.  --
‘апоги мои худые, -- пронзительно запела она, --
     ‘апоги мои худые,
     Ќоски лаковые, --
     и опЯть закричала, смеЯсь:
     -- Џойдемте со мной в салаш отдыхать, Я на все согласнаЯ!
     ‘мех этот заразил  Њитю. ироко  и неловко улыбаЯсь, он соскочил с сука
и, подойдЯ к ‘оньке, лег и положил ей голову на колени. ‘онька скинула ее --
он  опЯть положил, опЯть  думаЯ  стихами, которых он начиталсЯ за  последние
дни:
     ‚ижу, роза, -- счастьЯ сила
     џркий свиток свой раскрыла
     € увлажила росой --
     ЌеобъЯтный, непонЯтный,
     Ѓлаговонный, благодатный
     Њир любви передо мной...
     --  Ќе  трожьте  менЯ!  --  закричала  ‘онька уже с искренним  испугом,
стараЯсь поднЯть и отбросить  его голову. --  Ђ то так закричу, все волки  в
лесу завоют! “ менЯ ничего длЯ вас нету, горело, да потухло!
     ЊитЯ закрыл  глаза  и молчал.  ‘олнце, дробЯсь  через  листву, ветви  и
грушевый цвет, горЯчими  пЯтнами пестрило, щекотало его лицо. ‘онька нежно и
зло рванула его черные жесткие волосы, -- "чисто у лошади!" --  крикнула она
и прикрыла ему картузом глаза. Џод затылком он чувствовал ее  ноги, -- самое
страшное  в  мире, женские ноги!  --  касалсЯ  им  ее  живота, слышал  запах
ситцевой юбки и  кофточки,  и все  это мешалось с цветущим садом и с  Љатей;
томное  цоканье соловьев вдали и  вблизи,  немолчное сладострастно-дремотное
жужжание  несметных  пчел, медвЯный теплый  воздух  и  даже простое ощущение
земли под спиною мучило, томило жаждой какого-то сверхчеловеческого счастьЯ.
€ вдруг  в ельнике  что-то зашуршало, весело и  злорадно  захохотало,  потом
гулко раздалось:  "ку-ку!  ку-ку!" -- и так жутко, так выпукло, так близко и
так Явственно, что слышен был хрип и дрожание острого Язычка, а желание Љати
и желание,  требование, чтобы она во  что  бы то ни  стало  немедленно  дала
именно это  сверхчеловеческое счастье,  охватило  так неистово,  что ЊитЯ, к
крайнему  удивлению  ‘оньки,  порывисто  вскочил  и большими  шагами зашагал
прочь.
     ‚месте с этим неистовым желанием, требованием счастьЯ, под этот  гулкий
голос, внезапно  раздавшийсЯ  с такой страшной Явственностью  над самой  его
головой в  ельнике  и как будто до дна разверзший лоно всего этого весеннего
мира, он вдруг  вообразил, что письма не будет и не может быть, что в Њоскве
что-то случилось или вот-вот случитсЯ и что он погиб, пропал!


XV


     ‚ доме  он на минуту остановилсЯ  перед зеркалом в зале. "Ћна права, --
подумал он, --  глаза у менЯ если  и не византийские, то, во  всЯком случае,
сумасшедшие.   Ђ  эта  худоба,  грубаЯ  и  костлЯваЯ  нескладность,  мрачнаЯ
угольность бровей, жесткаЯ чернота волос, действительно почти лошадиных, как
сказала ‘онька?"
     Ќо  сзади  его  послышалсЯ   быстрый  топот  босых  ног.  Ћн  смутилсЯ,
обернулсЯ:
     --  ‚ерно,   влюбились,  все  в  зеркало  смотритесь,  --  с   ласковой
шутливостью  сказала Џараша, пробегаЯ мимо  с кипЯщим самоваром в  руках  на
балкон.
     --  ‚ас  мама искали, --  прибавила она, с  размаху  ставЯ  самовар  на
убранный к чаю стол и, обернувшись, быстро и зорко взглЯнула на Њитю.
     "‚се знают, все догадываютсЯ!" -- подумал ЊитЯ и через силу спросил:
     -- Ђ где она?
     -- “ себЯ в комнате.
     ‘олнце,  обойдЯ  дом  и  уже  переходЯ  на  западное   небо,  зеркально
заглЯдывало  под сосны  и  пихты,  своими хвойными ветвЯми осенЯвшие балкон.
Љусты бересклета под ними блестели тоже  совсем по-летнему, стеклЯнно. ‘тол,
покрытый  легкой тенью и кое-где жаркими пЯтнами  света, сиЯл скатертью. Ћсы
вились  над корзиночкой с  белым хлебом, над  граненой вазой с вареньем, над
чашками. € всЯ эта картина говорила о прекрасном деревенском лете  и о  том,
как  можно  было  бы быть счастливым, беззаботным. —тобы  предупредить выход
мамы, котораЯ,  конечно,  не  менее других  понимает его  положение, и чтобы
показать, что  у  него вовсе нет  никаких тЯжких тайн на душе, ЊитЯ пошел из
зала в коридор, в который выходили двери его комнаты, маминой и двух других,
где  летом жили ЂнЯ и  ЉостЯ. ‚  коридоре было  сумрачно,  в  комнате  Ћльги
Џетровны  синевато.  ‚сЯ комната  была  тесно и  уютно загромождена наиболее
старинной  мебелью,  имевшейсЯ  в  доме:   шифоньерками,  комодами,  большой
постелью  и божницей, перед  которой, как обыкновенно, горела лампада,  хотЯ
Ћльга  Џетровна никогда не  проЯвлЯла  особой  религиозности.  ‡а  открытыми
окнами, на запущенном цветнике перед входом в главную аллею, лежала  широкаЯ
тень, за тенью празднично зеленел и белел в упор освещенный сад. Ќе глЯдЯ на
весь этот давно привычный  вид,  опустив глаза  в  очках  на вЯзанье,  Ћльга
Џетровна,  крупнаЯ и сухощаваЯ,  чернаЯ  и  серьезнаЯ  сорокалетнЯЯ женщина,
сидела у окна в кресле и быстро ковырЯла крючком.
     -- ’ы спрашивала менЯ, мама? -- сказал ЊитЯ, входЯ  и останавливаЯсь  у
порога.
     -- „а  нет, Я просто  хотела тебЯ  видеть. џ ведь теперь почти никогда,
кроме обеда, не вижу тебЯ, -- ответила Ћльга Џетровна, не  прерываЯ работы и
как-то особенно, не в меру спокойно.
     ЊитЯ  вспомнил,  как девЯтого марта  ЉатЯ  сказала,  что  она почему-то
боитсЯ  его  матери,  вспомнил  тайное  очаровательное  замечание,  которое,
несомненно, было в ее словах... Ћн неловко пробормотал:
     -- Ќо ты, может, хотела что-нибудь сказать мне?
     --  Ќичего,  кроме  того,  что  мне кажетсЯ,  что  ты  что-то  заскучал
последние  дни,  --   сказала  Ћльга  Џетровна.  --   Њожет,   проехалсЯ  бы
куда-нибудь... к  Њещерским, например... Џолон дом невест, -- прибавила она,
улыбаЯсь, -- и вообще, по-моему, очень милаЯ и радушнаЯ семьЯ.
     -- Љак-нибудь на днЯх с удовольствием съезжу, -- с трудом ответил ЊитЯ.
-- Ќо  пойдем чай пить, там  так  хорошо на  балконе...  ’ам и поговорим, --
сказал он, отлично знаЯ,  что мама, по своему проницательному уму и по своей
сдержанности, не будет больше возвращатьсЯ к этому бесполезному разговору.
     Ќа балконе они  просидели почти  до  заката.  Њама после чаЯ продолжала
вЯзать и говорить  о  соседЯх, о хозЯйстве, об Ђне  и Љосте,  -- у Ђни опЯть
передержка  в  августе! ЊитЯ слушал,  порою отвечал, но все  времЯ испытывал
нечто подобное тому, что он испытывал перед отъездом из Њосквы, -- что опЯть
он как будто пьЯн от какой-то тЯжкой болезни.
     Ђ  вечером он часа два  безостановочно  шагал по  дому взад  и  вперед,
насквозь проходЯ  зал, гостиную, диванную и библиотеку, вплоть  до ее южного
окна, открытого в  сад. ‚  окна зала  и гостиной мЯгко  краснел  меж ветвЯми
сосен и пихт закат, слышались голоса и смех работников, собиравшихсЯ к ужину
возле  людской.  ‚  пролет комнат,  в  окно  библиотеки,  глЯдела  ровнаЯ  и
бесцветнаЯ синева вечернего  неба с неподвижной розовой звездой  над пей; на
этой  синеве картинно  рисовалась зеленаЯ  вершина  клена и белизна, как  бы
зимнЯЯ,  всего  того, что  цвело в саду. Ђ он  шагал и шагал, уже  совсем не
заботЯсь о том, как будет это истолковано  в доме. ‡убы его были стиснуты до
боли в голове.


XVI


     ‘ этого днЯ он перестал следить за всеми теми переменами, что совершало
вокруг него наступающее лето. Ћн  видел и даже  чувствовал их, эти перемены,
но они потерЯли длЯ  него свою  самостоЯтельную ценность, он наслаждалсЯ ими
только мучительно: чем было  лучше, тем мучительнее было ему. ЉатЯ стала уже
истинным наваждением; ЉатЯ была теперь во всем и за всем уже до нелепости, а
так как всЯкий новый  день  все страшнее подтверждал, что она  длЯ него, длЯ
Њити, уже не существует,  что она уже в чьей-то чужой власти, отдает кому-то
другому себЯ и  свою любовь, всецело  долженствующую принадлежать ему, Њите,
то и все в мире стало казатьсЯ  ненужным, мучительным и тем более ненужным и
мучительным, чем более оно было прекрасно.
     Џо ночам он почти не спал. Џрелесть этих лунных ночей была несравненна.
’ихо-тихо  стоЯл  ночной  млечный  сад. Ћсторожно,  изнемогаЯ  от неги, пели
ночные соловьи, состЯзаЯсь  друг с другом в сладости и  тонкости песен, в их
чистоте, тщательности, звучности. € тихаЯ, нежнаЯ, совсем бледнаЯ луна низко
стоЯла над садом, и неизменно сопутствовала ей мелкаЯ, несказанно прелестнаЯ
зыбь  голубоватых облаков. ЊитЯ спал с незанавешенными  окнами, и сад и луна
всю ночь смотрели в них. € всЯкий раз как он открывал глаза  и взглЯдывал на
луну, он тотчас же мысленно  произносил, как одержимый: "ЉатЯ!" -- и с таким
восторгом, с такой болью,  что ему  самому становилось дико:  чем,  в  самом
деле, могла напомнить ему Љатю луна, а ведь напомнила  же,  напомнила чем-то
и, что всего удивительнее, даже чем-то зрительным! Ђ  порою он просто ничего
не видел: желание  Љати, воспоминаниЯ  о том,  что было между ними в Њоскве,
охватывали его с такой силой, что он весь дрожал лихорадочной дрожью и молил
бога -- и, увы, всегда напрасно!  -- увидеть  ее вместе с собой, вот на этой
постели, хоть  во сне. Ћднажды  зимой  он  был с  ней  в Ѓольшом  театре  на
"”аусте" с ‘обиновым и алЯпиным.  Џочему-то  в этот  вечер все казалось ему
особенно восхитительным: и  светлаЯ, уже  знойнаЯ и душистаЯ от многолюдства
бездна,  зиЯвшаЯ  под  ними,  и  красно-бархатные,  с  золотом,  этажи  лож,
переполненные блестЯщими  нарЯдами,  и жемчужное  сиЯние  над  этой  бездной
гигантской люстры, и льющиесЯ далеко внизу под  маханье капельмейстера звуки
увертюры, то гремЯщие, дьЯвольские, то  бесконечно нежные и  грустные; "†ил,
был  в  ”уле добрый король..." Џроводив  после  этого спектаклЯ, по крепкому
морозу лунной ночи, Љатю на  Љисловку, ЊитЯ особенно поздно засиделсЯ у нее,
особенно изнемог от  поцелуев  и  унес с собой  шелковую ленту, которой ЉатЯ
завЯзывала себе на ночь  косу. ’еперь,  в эти мучительные  майские  ночи, он
дошел до того, что не мог думать без содроганиЯ даже об этой ленте, лежавшей
в его письменном столе.
     Ђ днем он спал, потом уезжал верхом в то село, где была железнодорожнаЯ
станциЯ и почта.  „ни продолжали стоЯть погожие. Џерепадали дожди, пробегали
грозы и  ливни,  и опЯть  сиЯло  жаркое  солнце, непрестанно  творившее свою
спешную  работу в  садах,  полЯх и лесах.  ‘ад  отцветал, осыпалсЯ,  но зато
продолжал буйно  густеть и темнеть. ‹еса тонули уже  в  несметных цветах,  в
высоких  травах, и звучнаЯ глубина их  немолчно звала в  свои зеленые  недра
соловьЯми  и кукушками.  “же  исчезла  нагота  полей  -- их  сплошь  покрыли
разнообразно  богатые всходы  хлебов.  € ЊитЯ по целым днЯм  пропадал в этих
лесах и полЯх.
     ‘лишком стыдно стало ему торчать каждое утро на балконе или среди двора
в бесплодном ожидании приезда с почты старосты или работника. „а и не всегда
было времЯ у старосты и у работников ездить за восемь верст за  пустЯками. €
вот  он стал ездить на почту сам. Ќо и сам  он неизменно возвращалсЯ домой с
одним номером орловской  газеты  или письмом  Ђни,  Љости. €  муки его стали
достигать  уже  крайнего  предела.  ЏолЯ  и леса,  по которым  ехал он,  так
подавлЯли его своей красотой, своим счастьем, что он стал чувствовать где-то
в груди боль даже телесную.
     ђаз, перед вечером,  он  ехал с почты через  пустую  соседскую усадьбу,
стоЯвшую в старом парке, который  сливалсЯ с окружавшим его березовым лесом.
Ћн ехал  по  табельному проспекту,  как  называли мужики  главную аллею этой
усадьбы. …е составлЯли  два рЯда огромных черных елей.  ‚еликолепно-мрачнаЯ,
широкаЯ, всЯ  покрытаЯ  толстым  слоем  рыжей  скользкой хвои,  она  вела  к
старинному дому,  стоЯвшему в  самом  конце  ее  коридора. Љрасный,  сухой и
спокойный  свет  солнца,  опускавшегосЯ слева  за парком и  лесом,  наискось
озарЯл между стволами низ этого коридора, блестел по его  хвойной золотистой
настилке. € такаЯ зачарованнаЯ тишина  царила кругом, -- только одни соловьи
гремели из  конца  в  конец  парка, -- так сладко пахло и елЯми и  жасмином,
кусты  которого отовсюду обступали дом,  и  такое  великое -- чье-то  чужое,
давнее -- счастье  почувствовалось Њите во всем этом и так страшно Явственно
вдруг представилась ему на  огромном ветхом балконе,  среди  кустов жасмина,
ЉатЯ в образе его молодой жены, что он сам ощутил, как смертельнаЯ бледность
стЯгивает его лицо, и твердо сказал вслух, на всю аллею:
     -- …сли через неделю письма не будет, -- застрелюсь!


XVII


     Ќа другой день он встал очень поздно. Џосле  обеда он сидел на балконе,
держал на коленЯх книгу, глЯдел на страницы, покрытые печатью, и тупо думал:
"…хать или нет на почту?"
     Ѓыло  жарко,  белые  бабочки парами вились  друг за другом над  горЯчей
травой, над стеклЯнно блестевшим бересклетом. Ћн следил за бабочками и опЯть
спрашивал себЯ: "…хать или разом оборвать эти постыдные поездки?"
     €з-под горы, в воротах, показалсЯ верхом на жеребце староста.  ‘тароста
посмотрел на балкон и поехал прЯмо на  него. Џодъехав, он остановил лошадь и
сказал:
     -- „оброго утра! ‚се читаете?
     € усмехнулсЯ, оглЯнулсЯ кругом.
     -- Њамаша спЯт? -- спросил он негромко.
     -- „умаю, что спит, -- ответил ЊитЯ. -- Ђ что?
     ‘тароста помолчал и вдруг серьезно сказал:
     -- —то  ж, барчук, книжка хороша, да на все времЯ надо знать.  —то ж вы
монахом-то живете? Ђй мало баб, девок?
     ЊитЯ не отозвалсЯ и опустил глаза на книгу.
     -- ’ы где был? -- спросил он, не глЯдЯ.
     -- Ѓыл  на почте,  -- сказал староста. -- €, конечно, писем никаких там
нету, кроме одной газетки.
     -- Џочему же "конечно"?
     -- Џотому, что, значит,  еще  пишут,  не дописали, -- ответил  староста
грубо и насмешливо, обиженный тем, что ЊитЯ не  поддержал его  разговора. --
Џожалуйте получить, -- сказал он, протЯгиваЯ Њите газетку, и, тронув лошадь,
поехал прочь.
     "‡астрелюсь!" -- подумал ЊитЯ твердо, глЯдЯ в книгу и ничего не видЯ.


XVIII


     ЊитЯ  и сам не мог не  понимать,  что  нельзЯ  и вообразить себе ничего
более  дикого, как это: застрелитьсЯ, раздробить себе череп,  сразу оборвать
биение  крепкого  молодого  сердца,  оборвать мысль  и  чувство,  оглохнуть,
ослепнуть,  исчезнуть  из  того несказанно  прекрасного мира, который только
теперь  впервые весь открылсЯ перед ним, мгновенно и навеки лишитьсЯ всЯкого
участиЯ в той самой жизни, где ЉатЯ  и  наступающее лето, где  небо, облака,
солнце, теплый  ветер, хлеба в полЯх, села,  деревни,  девки, мама, усадьба,
ЂнЯ, ЉостЯ, стихи в старых журналах, а где-то там -- ‘евастополь, Ѓайдарские
ворота,   сиреневые   знойные   горы   в   сосновых   и    буковых    лесах,
ослепительно-белое, душное шоссе, сады ‹ивадии и Ђлупки, раскаленный песок у
сиЯющего морЯ, загорелые дети, загорелые купальщицы -- и опЯть ЉатЯ, в белом
платье, под белым зонтиком, сидЯщаЯ на гальке у  самых волн, слепЯщих  своим
блеском, вызывающих невольную улыбку беспричинного счастьЯ...
     Ћн это  понимал, но  что  же  было делать? Љак и куда вырватьсЯ из того
заколдованного круга,  где было тем  мучительнее, тем  нестерпимее, чем было
лучше? €менно это-то и было непосильно -- то самое счастье, которым подавлЯл
его мир и которому недоставало чего-то самого нужного.
     ‚от  он  просыпалсЯ  утром,  и первое,  что  ударЯло ему в глаза,  было
радостное солнце,  первое, что он слышал,  был радостный, знакомый с детства
трезвон деревенской церкви -- там, за росистым, полным тени и блеска, птиц и
цветов садом; радостны, милы были даже желтенькие обои на стенах, все те же,
что  желтели  и в  его детстве. Ќо тотчас  же,  восторгом и ужасом, всю душу
пронзала мысль: ЉатЯ! “треннее солнце блистало ее молодостью, свежесть  сада
была ее свежестью, все  то веселое, игривое, что  было в трезвоне колоколов,
тоже играло красотой, изЯществом  ее образа, дедовские обои требовали, чтобы
она разделила с Њитей всю ту родную деревенскую старину, ту жизнь, в которой
жили и умирали здесь, в этой усадьбе, в этом доме, его отцы  и деды. €  ЊитЯ
отбрасывал  прочь  одеЯло, вскакивал с постели в  одной рубашке, с раскрытым
воротом, длинноногий,  худой, но  все же крепкий,  молодой, теплый  со  сна,
быстро  выдвигал  Ящик  письменного  стола, хватал заветную  фотографическую
карточку  и впадал  в столбнЯк,  жадно  и вопросительно глЯдЯ  на  нее.  ‚сЯ
прелесть, всЯ грациЯ,  все  то неизъЯснимое, сиЯющее  и зовущее, что есть  в
девичьем, в женском, все было в этой немного змеиной головке, в ее прическе,
в ее  чуть  вызывающем  и вместе  с  тем невинном взоре!  Ќо  загадочно  и с
несокрушимым веселым безмолвием  сиЯл  этот  взор --  и  где было взЯть  сил
перенести  его, такой близкий и такой далекий, а теперь, может быть,  даже и
навеки чужой, открывший  такое несказанное счастье жить и  так  бесстыдно  и
страшно обманувший?
     ‚ тот вечер, когда он ехал с почты через аховское, через эту старинную
пустую  усадьбу  с  черной  еловой аллеей,  он  очень  точно  выразил  своим
неожиданным  даже  длЯ  самого  себЯ восклицанием  то  крайнее  изнеможение,
которого он  достиг.  ‘тоЯ  под  окном почты,  глЯдЯ  с  седла,  как почтарь
напрасно роетсЯ в куче газет  и писем, он услыхал сзади себЯ шум подходЯщего
к станции  поезда,  и этот шум и  запах паровозного дыма потрЯс его счастьем
воспоминаниЯ  о Љурском вокзале и вообще о Њоскве.  …дучи по селу с почты, в
каждой  идущей впереди  девке небольшого  роста,  в  движении ее бедер он  с
испугом  ловил  что-то  Љатино.  ‚ поле  он  встретил  чью-то тройку,  --  в
тарантасе, который шибко несла она, мелькнули две шлЯпки, одна девичьЯ, и он
чуть не  вскрикнул: "ЉатЯ!"  Ѓелые  цветы  на  меже мгновенно  свЯзывались с
мыслью о ее  белых перчатках, синие медвежьи ушки -- с  цветом ее вуали... Ђ
когда он, при заходЯщем солнце,  въезжал в аховское, сухой и сладкий  запах
елей и роскошный запах жасмина дали ему такое острое чувство лета  и чьей-то
старинной летней жизни в этой богатой и прекрасной усадьбе, что, взглЯнув на
красно-золотой вечерний  свет в  аллее, на  дом,  стоЯвший в  ее глубине,  в
вечереющей  тени, он вдруг увидел Љатю, сходившую, во всем  расцвете женской
прелести, с балкона в сад, почти совершенно так же  Явственно, как видел дом
и жасмин. “же давно утерЯл он жизненное  представление о ней, и уже ЯвлЯлась
она  ему с каждым днем все необычнее, все преображеннее, -- в этот же  вечер
ее  преображение  достигло такой силы, такой торжествующей  победности,  что
ЊитЯ ужаснулсЯ еще более,  чем в  тот полдень, когда внезапно закуковала над
ним кукушка.


XIX


     € он  перестал ездить на  почту, заставил  себЯ  оборвать  эти  поездки
отчаЯнным, крайним усилием  воли.  Џерестал и сам писать. ‚едь все уже  было
испробовано, все написано: и  неистовые уверениЯ в своей любви, такой, какой
еще не бывало на земле, и  унизительные мольбы о  ее  любви  или  хотЯ  бы о
"дружбе",  и  бессовестные  выдумки,  что он  болен,  что он  пишет,  лежа в
постели, -- с целью вызвать к себе хоть жалость, хоть какое-нибудь внимание,
--  и даже угрожающие  намеки  на  то,  что  ему  останетсЯ, кажетсЯ,  одно:
избавить Љатю и своих "более счастливых соперников" от своего присутствиЯ на
земле.  €, перестав писать  и домогатьсЯ ответа, всеми силами заставлЯЯ себЯ
не ждать ничего (а все-таки втайне надеЯсь,  что письмо придет именно тогда,
когда или обманешь  судьбу, очень хорошо прикинувшись равнодушным, или когда
в  самом  деле  добьешьсЯ равнодушиЯ),  всЯчески стараЯсь не  думать о Љате,
всЯчески ища спасениЯ от  нее, он опЯть  стал читать что под руку попадетсЯ,
ездить  со старостой по хозЯйственным делам в соседние  села и внутренне без
усталости твердить себе; "‚се равно, пусть будет что будет!"
     € вот однажды возвращались они со старостой с хутора, ехали на бегунках
и, как  всегда, шибко. Ћба сидели верхом, староста впереди, -- он правил, --
а ЊитЯ  сзади, и оба подскакивали от  толчков, особенно ЊитЯ, который крепко
держалсЯ за подушку и глЯдел  то в красный затылок старосты, то на прыгающие
перед глазами полЯ. ЏодъезжаЯ к дому, староста опустил вожжи, поехал  шагом,
стал вертеть цигарку и, ухмылЯЯсь в развернутый кисет, сказал:
     -- ‚от вы  тогда, барчук,  обиделись на  менЯ, а понапрасну. ђазве Я не
правду вам говорил? Љнижка хороша, отчего и не почитать на гулЯнках, да ведь
она не уйдет, на все времЯ надо знать.
     ЊитЯ  вспыхнул  и  неожиданно  длЯ  самого  себЯ ответил  с  притворной
простотой и неловкой усмешкой:
     -- „а никого что-то нету на примете...
     -- Љак так? -- сказал староста. -- ‘колько баб, девок!
     --  „евки  только  манЯт,  -- ответил ЊитЯ,  стараЯсь  говорить  в  тон
старосте. -- Ќа девок надежда плохаЯ.
     --  Ќе  манЯт,  а  обращеньЯ  вы  не  знаете,  --  сказал  староста уже
наставительно. -- € опЯть же скупитесь. Ђ сухаЯ ложка рот дерет.
     -- Ќичего бы Я не стал скупитьсЯ, будь дело путное и верное, -- ответил
вдруг ЊитЯ бесстыдно.
     --  Ђ  не  станете, все  и будет в  лучшем  виде,  -- сказал  староста,
закуриваЯ, и продолжал как бы  несколько обиженно:  --  Њне  не целковый, не
подарок  ваш дорог, а мне хочетсЯ  удовольствие вам  сделать. ѓлЯну,  глЯну:
скучает барчук! Ќет,  думаю, этого дела нельзЯ так оставить. џ своих  господ
завсегда беру  в  расчет.  џ вот у  вас второй год живу, а ни от вас,  ни от
барыни, слава богу, плохого слова не слыхал. „ругим,  к примеру, что барскаЯ
скотина? ‘ыта -- хорошо, нет -- черт  с ней. Ђ у  менЯ того нет. Њне скотина
дороже  всего. џ и  ребЯтам  говорю; мне как хочете, а чтобы у менЯ  скотина
сыта была!
     ЊитЯ  уже  стал думать, что староста выпивши,  но староста вдруг бросил
обиженно-задушевный  тон и  сказал,  вопросительно  взглЯнув  на  Њитю через
плечо:
     -- „а  вот  чего  лучше Ђленка?  Ѓабенка  ЯдовитаЯ, молоденькаЯ, муж на
шахтах...  ’олько  и  ей,  конечно,  надо какой-нибудь  пустЯк  сунуть.  Ќу,
истратите, скажем, на все про все пЯтерку. –елковый, скажем, ей на угощенье,
два -- на руки. Ќу, мне на табачишко сколько-нибудь...
     --  ‡а этим дело  не  станет,  -- ответил  ЊитЯ, опЯть против  воли. --
’олько про какую Ђленку ты говоришь?
     --  ЏонЯтно, про  лесникову,  --  сказал  староста. --  „а  ай вы ее не
знаете? Ќевестка нового  лесника.  ‚ы ее, думаетсЯ, в прошлое  воскресенье в
церкви видели... џ тогда  прЯмо  же подумал:  вот  бы нашему барчуку в самый
раз! ‚сего второй год замужем, ходит чисто...
     -- Ќу и что же, -- ответил ЊитЯ, усмехаЯсь, -- ну вот и устрой.
     -- ’огда  Я,  значит,  буду старатьсЯ,  -- сказал староста,  берЯсь  за
вожжи. -- џ, значит, на днЯх попытаю ее. Ђ вы и сами пока не дремите. ‡автра
она у нас с девками вал в саду оправлЯть будет,  вот вы и приходите в сад...
Ђ книжка эта никогда не уйдет, авось еще в Њоскве начитаетесь...
     €  тронул  лошадь, и дрожки опЯть  затрЯслись  и запрыгали, ЊитЯ крепко
держалсЯ за подушку  и, стараЯсь не глЯдеть на красную толстую шею старосты,
смотрел вдаль, через деревьЯ своего сада и лозины деревни, лежавшей на скате
к  реке,  к  речным лугам. —то-то  дико неожиданное,  нелепое и вместе с тем
такое, отчего по всему телу проходило знобЯщее томление, было уже наполовину
сделано. € уже как-то по-иному, чем прежде, торчала перед ним  из-за  вершин
сада и блестела крестом в предвечернем солнце с детства знакомаЯ колокольнЯ.


XX


     „евки  за худобу звали  Њитю борзым,  он был  из  той  породы  людей  с
черными, как бы постоЯнно расширенными  глазами, у  которых почти  не растут
даже в зрелые годы  ни усы, ни  борода, -- курчавитсЯ только  нечто редкое и
жесткое.  Ћднако  на  другой  день после  разговора  со старостой он  с утра
побрилсЯ и надел  желтую шелковую рубашку, странно и красиво  осветившую его
изможденное и как бы вдохновенное лицо.
     ‚  одиннадцатом  часу   он  медленно,  стараЯсь  придать  себе  немного
скучающий, от нечего делать гулЯющий вид, пошел в сад.
     ‚ышел  он  с главного  крыльца, обращенного на север.  Ќа  севере,  над
крышами  каретного  сараЯ и скотного  двора  и  над той  частью  сада, из-за
которой  всегда глЯдела  колокольнЯ, стоЯла аспиднаЯ  муть.  „а  и  все было
тускло, в воздухе парило  и пахло из трубы людской. ЊитЯ  повернул за дом  и
направилсЯ  к  липовой  аллее,  глЯдЯ  на  вершины  сада  и на  небо. €з-под
неопределенных туч, заходЯщих за садом, с юго-востока, дуло  слабым  горЯчим
ветром.  Џтицы не  пели,  даже  соловьи  молчали.  Ћдни  пчелы во  множестве
беззвучно неслись через сад со взЯтки.
     „евки, поправлЯЯ вал, работали опЯть  возле  ельника, заделывали в валу
протоптанные скотиной лазы,  заваливали их  землей и парным, приЯтно-вонючим
навозом, который работники от времени до времени подвозили со скотного двора
через аллею, -- аллеЯ всЯ была усеЯна  влажными  и блестЯщими шмотами. „евок
было штук  шесть. ‘оньки  уже  не было,  -- ее таки просватали, и теперь она
сидела дома, кое-что готовЯ  к свадьбе.  Ѓыло несколько совсем еще жиденьких
девчонок,  была  толстаЯ, миловиднаЯ Ђнютка,  была ѓлашка, ставшаЯ как будто
еще  суровее  и мужественнее,  -- и Ђленка.  € ЊитЯ  сразу  увидел ее  среди
деревьев, сразу  понЯл, что это она, хотЯ прежде никогда не видал ее, и его,
как молниЯ, поразило нежданно  и резко  ударившее ему  в глаза что-то общее,
что было, -- или только  почудилось ему, -- в Ђленке с Љатей. ќто  было  так
удивительно, что  он даже приостановилсЯ, на  миг оторопел. Џотом решительно
пошел прЯмо на нее, не спускаЯ с нее глаз.
     Ћна  была тоже  невелика,  подвижна. ЌесмотрЯ на то, что она пришла  на
грЯзную  работу,  она была  в  хорошенькой  (белой  с  красными  крапинками)
ситцевой кофте, подпоЯсанной черным лакированным  поЯсом, в такой же юбке, в
розовом  платочке,  в красных шерстЯных чулках  и в  черных мЯгких чунЯх,  в
которых (или,  вернее,  во всей  ее  маленькой  легкой ноге) было опЯть-таки
что-то Љатино, то есть женское, смешанное с чем-то детским.  € головка у нее
была невелика и  темные глаза стоЯли и сиЯли почти так же, как у Љати. Љогда
ЊитЯ подходил, она одна  не работала, как бы чувствуЯ свою некую особенность
среди прочих, стоЯла на валу, поставив правую ногу на вилы и разговариваЯ со
старостой. ‘тароста, облокотЯсь, лежал под Яблоней на своем пиджаке с рваной
подкладкой и курил.  ЊитЯ  подошел -- он вежливо  подвинулсЯ на траву, даваЯ
ему место на пиджаке.
     -- ‘адитесь, Њитрий Џалыч, закурЯйте, -- сказал он дружески и небрежно.
     ЊитЯ  бегло,  исподтишка глЯнул на Ђленку, --  очень хорошо  освещал ее
лицо ее розовой платочек, -- сел и, опустив глаза, стал закуривать (он много
раз за  зиму  и  весну бросал курить,  теперь опЯть закурил). Ђленка даже не
поклонилась ему, как будто и не заметила его. ‘тароста продолжал говорить ей
что-то, чего  ЊитЯ не  понимал, не  знаЯ  начала разговора. Ћна смеЯлась, но
как-то так, точно ни ум, ни  сердце ее не участвовали в этом смехе. ‚ каждую
свою фразу староста пренебрежительно и насмешливо вставлЯл  похабные намеки.
Ћна отвечала  ему легко и тоже насмешливо, даваЯ понЯть, что  он  в каких-то
своих  намерениЯх на кого-то вел себЯ глупо,  чересчур нахрапом, а  вместе с
тем и трусливо, боЯсь жены.
     --  Ќу,  да тебЯ не перебрешешь, -- сказал наконец староста,  прекращаЯ
спор, будто бы ввиду  его надоевшей бесполезности. -- ’ы лучше  иди посиди с
нами. Ѓарин тебе хочут слово сказать.
     Ђленка  повела глазом куда-то в сторону, подоткнула на  височках темные
колечки волос и не двинулась с места.
     -- €ди, говорю, дура! -- сказал староста.
     €, подумав мгновенье, Ђленка вдруг легко соскочила  с вала, подбежала и
на корточках  присела  в двух шагах от лежавшего на пиджаке  Њити, весело  и
любопытно смотрЯ в лицо ему темными расширенными глазами. Џотом засмеЯлась и
спросила:
     -- Ђ правда вы, барчук, с бабами не живете? Љак дьЯчок какой?
     -- Ђ ты почем знаешь, что не живут? -- спросил староста.
     -- „а уж знаю, -- сказала Ђленка. -- ‘лышала. Ќет,  они не можут. “ них
в Њоскве есть, -- вдруг заиграв глазами, сказала она.
     --  ЏодходЯщих длЯ  них нету, вот  и не живут, -- ответил  староста. --
Њного ты понимаешь в их деле!
     --  Љак  нету? --  сказала Ђленка, смеЯсь. --  ‘колько баб, девок!  ‚он
Ђнютка, -- чего лучше? Ђнютк, поди сюда, дело есть! -- крикнула она звонко.
     Ђнютка, широкаЯ и мЯгкаЯ в спине, короткорукаЯ, обернулась,  -- лицо  у
нее  было миловидное, улыбка добраЯ и приЯтнаЯ, --  что-то  крикнула в ответ
певучим голосом и заработала еще пуще.
     -- ѓоворЯт тебе, поди! -- еще звончей повторила Ђленка.
     --  Ќечего  мне  ходить, не  заучена  Я  этим делам, -- пропела  Ђнютка
радостно.
     --   Ќам   Ђнютка  не   нужна,   нам  надо  почище,  поблагороднее,  --
наставительно сказал староста. -- Њы сами знаем, кого нам надо.
     €  очень  выразительно  посмотрел  на  Ђленку.  Ћна  слегка  смутилась,
чуть-чуть покраснела.
     -- Ќет,  нет, нет, -- ответила она, скрываЯ смущение  улыбкой, -- лучше
Ђнютки не найдете. Ђ не хочете Ђнютку, -- Ќастьку, она тоже  чисто ходит,  в
городе жила...
     -- Ќу будет, молчи, --  неожиданно грубо сказал староста. --  ‡анимайсЯ
своим делом,  побрехала, и  будет. ЊенЯ и так барынЯ ругают, говорЯт,  они у
тебЯ только охальничают...
     Ђленка  вскочила  -- и опЯть с  необыкновенной легкостью --  взЯлась за
вилы.  Ќо работник, сваливший в это времЯ последнюю  телегу навоза, крикнул:
"‡автракать!"  -- и, задергав вожжами,  бойко  загремел вниз по аллее пустым
тележным Ящиком.
     -- ‡автракать,  завтракать! --  на  разные голоса  закричали  и  девки,
бросаЯ лопаты  и вилы,  перескакиваЯ  через вал, соскакиваЯ с него,  мелькаЯ
голыми ногами и разноцветными чулками и сбегаЯсь под ельник к своим узелкам.
     ‘тароста  покосилсЯ на  Њитю, подмигнул ему,  желаЯ  сказать,  что дело
идет, и, приподнимаЯсь, начальственно согласилсЯ:
     -- Ќу, завтракать так завтракать...
     „евки, пестреЯ под темной стеной елок, весело и как попало расселись на
траве,  стали  развЯзывать узелки,  вынимать лепешки  и раскладывать  их  на
подолы  между  прЯмо  лежащих  ног,  стали  жевать, запиваЯ  из бутылок  кто
молоком, кто  квасом  и продолжаЯ  громко  и  беспорЯдочно  говорить, хохоча
каждому  слову и  поминутно  взглЯдываЯ  на Њитю  любопытными  и вызывающими
глазами. Ђленка, наклонЯсь к Ђнютке,  что-то сказала ей  на  ухо. Ђнютка, не
сдержав очаровательной улыбки, с силой оттолкнула ее (Ђленка, давЯсь смехом,
повалилась головой к себе  на колени) и с притворным возмущением крикнула на
весь ельник своим певучим голосом:
     -- „ура! —его гогочешь без дела? ЉакаЯ радость?
     -- Џойдемте от греха, Њитрий Џалыч, -- сказал староста, -- ишь их черти
разбирают!


XXI


     Ќа другой день в саду не работали, был праздник, воскресенье.
     Ќочью лил  дождь,  мокро шумело  по крыше, сад  то  и дело  бледно,  но
широко, сказочно  озарЯлсЯ. Љ утру, однако, погода опЯть  разгулЯлась, опЯть
все стало просто и благополучно, и Њитю разбудил веселый, солнечный  трезвон
колоколов.
     Ћн не спеша умылсЯ, оделсЯ, выпил стакан чаю и пошел к обедне. "Њама уж
ушли, -- ласково упрекнула его Џараша, -- а вы как татарин какой..."
     ‚  церковь  можно было пройти  или по выгону, выйдЯ из ворот  усадьбы и
свернув направо, или через  сад,  по  главной аллее, а потом по дороге между
садом и гумном, налево. ЊитЯ пошел через сад.
     ‚се было уже совсем по-летнему. ЊитЯ шел по аллее прЯмо на солнце, сухо
блестевшее на гумне и в поле. € этот блеск и трезвон колоколов, как-то очень
хорошо и мирно сливавшийсЯ с ним и со всем этим деревенским утром, и то, что
ЊитЯ только что вымылсЯ,  причесал  свои мокрые, глЯнцевитые черные волосы и
надел студенческий  картуз, все вдруг показалось так хорошо, что Њитю, опЯть
не  спавшего  всю  ночь  и  опЯть  прошедшего  ночью через  множество  самых
разнородных  мыслей и чувств,  вдруг охватила надежда на какое-то счастливое
разрешение  всех  его терзаний, на спасение,  освобождение от  них. Љолокола
играли  и  звали,  гумно  впереди жарко блестело, дЯтел,  приостанавливаЯсь,
приподнимаЯ  хохолок,  быстро  бежал  вверх по  корЯвому  стволу  липы  в ее
светло-зеленую, солнечную вершину, бархатные  черно-красные  шмели заботливо
зарывались в  цветы на  полЯнах, на припеке, птицы заливались  по всему саду
сладко  и беззаботно... ‚се было,  как бывало много, много раз в детстве,  в
отрочестве,  и  так  живо  вспомнилось  все прелестное, беззаботное  прежнее
времЯ, что вдруг Явилась  уверенность,  что  бог милостив, что,  может быть,
можно прожить на свете и без Љати.
     "‚ самом деле, поеду к Њещерским", -- подумал вдруг ЊитЯ.
     Ќо тут он поднЯл глаза -- и в двадцати  шагах от себЯ увидал  как раз в
этот момент проходившую мимо ворот Ђленку. Ћна опЯть была в шелковом розовом
платочке,  в  голубом  нарЯдном  платье  с  оборками,  в  новых  башмаках  с
подковками. Ћна,  вилЯЯ  задом,  быстро  шла, не  видЯ его, и  он  порывисто
подалсЯ в сторону, за деревьЯ.
     „ав ей  скрытьсЯ, он, с бьющимсЯ сердцем, поспешно пошел назад, к дому.
Ћн вдруг  понЯл,  что пошел в церковь  с  тайной целью увидеть ее, и то, что
видеть ее в церкви нельзЯ, не надо.


XXII


     ‚о времЯ обеда нарочный  со  станции привез  телеграмму  -- ЂнЯ и ЉостЯ
извещали,  что  будут  завтра  вечером.  ЊитЯ  отнессЯ  к  этому  совершенно
равнодушно.
     Џосле  обеда  он навзничь  лежал на плетеном диване  на балконе, закрыв
глаза, чувствуЯ доходЯщее  до балкона жаркое  солнце, слушаЯ летнее жужжанье
мух. ‘ердце дрожало, в  голове  стоЯл неразрешимый вопрос:  а  как же дальше
дело с  Ђленкой?  Љогда  же  оно решитсЯ  окончательно?  Џочему  староста не
спросил ее вчера прЯмо: согласна ли она, и, если да, то где и когда? Ђ рЯдом
с этим мучило другое:  следует  или  нет  нарушить  свое  твердое решение не
ездить  больше  на почту?  Ќе  съездить ли нынче еще раз, последний? Ќовое и
бессмысленное  издевательство  над  своим  собственным самолюбием?  Ќовое  и
бессмысленное терзание  себЯ жалкой надеждой? Ќо что может теперь  прибавить
эта поездка (в сущности, простаЯ прогулка) к  его терзаниЯм? ђазве теперь не
совершенно очевидно, что там,  в Њоскве,  длЯ него все и навеки кончено? —то
ему вообще теперь делать?
     -- Ѓарчук! -- раздалсЯ вдруг негромкий  голос возле балкона. -- Ѓарчук,
вы спите?
     Ћн  быстро  открыл глаза.  Џеред ним стоЯл  староста в  новой  ситцевой
рубахе, в  новом картузе.  ‹ицо  у  него  было  праздничное, сытое и  слегка
сонное, хмельное.
     -- Ѓарчук, едемте скорей в лес, -- зашептал он. -- џ барыне сказал, что
мне нужно  повидатьсЯ  с  ’рифоном насчет  пчел.  …демте  скорей,  пока  они
почивают, а то ну-ка проснутсЯ и  отдумают...  ‡ахватим чего-нибудь угостить
’рифона, он захмелеет, вы  его  заговорите,  а Я исхитрюсь  шепнуть словечко
Ђленке. ‚ыходите скорей, Я уж запрЯг...
     ЊитЯ вскочил, пробежал лакейскую,  схватил  картуз  и  быстро  пошел  к
каретному  сараю,  где стоЯл запрЯженный  в  беговые дрожки молодой  горЯчий
жеребчик.


XXIII


     †еребчик прЯмо с места вихрем вынес  за ворота. Џротив церкви на минуту
остановились  возле  лавки, взЯли  фунт  сала и бутылку  водки  и  понеслись
дальше.
     Њелькнула изба на выезде, у которой стоЯла нарЯженнаЯ и не знавшаЯ, что
делать,  Ђнютка. ‘тароста в шутку, но грубо крикнул ей  что-то и с хмельным,
бессмысленным и  злым удальством крепко передернул вожжами, хлестнул ими  по
крупу жеребчика. †еребчик еще наддал.
     ЊитЯ,  сидЯ и подскакиваЯ, держалсЯ изо всех сил. ‚ затылок ему приЯтно
пекло, в  лицо тепло дуло полевым  жаром, пахнувшим  уже  зацветающей рожью,
дорожной  пылью,  колесной мазью.  ђожь  ходила, отливала  серебристо-серой,
точно какой-то чудесный мех, зыбью, над ней поминутно взвивались, пели, косо
неслись и падали жаворонки, далеко впереди мЯгко синел лес...
     —ерез четверть  часа были уже в лесу и все так же шибко, стукаЯсь о пни
и корни,  помчались по его тенистой дороге,  радостной от солнечных  пЯтен и
несметных цветов в  густой и  высокой траве по  сторонам.  Ђленка,  в  своем
голубом  платье,  прЯмо  и  ровно  положив  ноги  в полусапожках,  сидела  в
распускающихсЯ  возле караулки дубках и  вышивала  что-то. ‘тароста пролетел
мимо нее, погрозив ей кнутом, и сразу осадил у порога. Њитю поразил  горький
и свежий аромат леса, молодой дубовой листвы, оглушил звонкий лай собачонок,
окруживших дрожки  и наполнивших весь лес  откликами.  Ћни стоЯли и  Яростно
заливались на все лады, а мохнатые морды их были добры и хвосты вилЯли.
     ‘лезли, привЯзали жеребчика  к  сухому,  опаленному  грозой деревцу под
окнами и вошли через темные сени.
     ‚  караулке было очень чисто, очень уютно  и  очень  тесно,  жарко и от
солнца,  светившего  из-за  леса  в  оба  ее  окошечка, и  оттого, что  была
натоплена печь, -- утром пекли ситники. ”едосьЯ, свекровь Ђленки, чистенькаЯ
и благообразнаЯ на  вид старушка, сидела  за  столом, спиной  к  солнечному,
усыпанному мелкими  мушками окошечку.  “видав барчука,  она встала  и  низко
поклонилась. Џоздоровавшись, сели и стали закуривать.
     -- Ђ где ж ’рифон? -- спросил староста.
     -- Ћтдыхает в клети, -- сказала ”едосьЯ, -- Я сейчас пойду его покличу.
     -- €дет дело! --  шепнул  староста, моргнув  обоими глазами, как только
она вышла.
     Ќо никакого дела ЊитЯ  покуда не  видел. Џокуда  было только нестерпимо
неловко, -- казалось, что ”едосьЯ уже отлично  понимает, зачем они приехали.
ЋпЯть мелькала  ужасавшаЯ  уже  третий  день мысль: "—то Я  делаю?  џ  с ума
схожу!" Ћн  чувствовал себЯ лунатиком, покоренным чьей-то посторонней волей,
все  быстрее  и  быстрее  идущим к какой-то роковой,  но неотразимо влекущей
пропасти.  Ќо, стараЯсь иметь  простой  и спокойный  вид,  он сидел,  курил,
осматривал  караулку.  Ћсобенно  стыдно было при  мысли,  что сейчас  войдет
’рифон, мужик, как говорЯт, злой,  умный, который сразу все поймет еще лучше
”едосьи.  Ќо вместе с  тем была и другаЯ мысль: "Ђ  где же она спит? ‚от  на
этих нарах или в  клети?" Љонечно,  в клети, подумал он. ‹етнЯЯ ночь в лесу,
окошечки  в клети без рамы,  без  стекол, и всю ночь слышен дремотный лесной
шепот, а она спит...


XXIV


     ’рифон, войдЯ, тоже низко поклонилсЯ Њите, но молча, не взглЯнув  ему в
глаза. Џотом сел на скамейку перед столом и сухо и неприЯзненно заговорил со
старостой:  в чем дело, зачем пожаловал?  ‘тароста поспешил сказать, что его
прислала барынЯ,  что она просит ’рифона прийти посмотреть пасеку, что ихний
пасечник  старый, глухой  дурак, а что он, ’рифон, может, первый пчеловод во
всей  губернии  по  своему  уму и  понЯтию, -- и немедлЯ  вытащил из  одного
кармана штанов бутылку водки, а из другого сало в шершавой серой бумаге, уже
насквозь  промаслившейсЯ.  ’рифон  холодно и  насмешливо  покосилсЯ,  однако
поднЯлсЯ с места и достал с полки чайную чашку. ‘тароста поднес сперва Њите,
потом  ’рифону,  потом  ”едосье,  -- она с удовольствием вытЯнула  чашку  до
донышка,  --  и,  наконец,  налил себе. ‚ыпив, он тотчас же стал обносить по
второй, жуЯ ситник и раздуваЯ ноздри.
     ’рифон довольно быстро  захмелел, однако не  потерЯл  своей  сухости  и
неприЯзненной насмешливости.  ‘тароста  тЯжко отупел после второй  же чашки.
ђазговор  принЯл  по  внешности характер дружеский,  но глаза  у обоих  были
недоверчивые,   злобные.  ”едосьЯ  сидела  молча,   смотрела   вежливо,   но
недовольно. Ђленка не показывалась. ЏотерЯв всЯкую надежду, что она  придет,
Ясно  видЯ, что это совершенно  дурацкаЯ мечта -- рассчитывать теперь на то,
что старосте  удастсЯ  шепнуть ей "словечко", если бы она даже и  пришла, --
ЊитЯ поднЯлсЯ и строго сказал, что пора ехать.
     -- ‘ейчас,  сейчас, успеетсЯ! --  хмуро  и нагло отозвалсЯ староста. --
Њне еще надо вам словечко по секрету сказать.
     --  Ќу вот дорогой  и скажешь, -- сказал сдержанно, но еще строже ЊитЯ.
-- …дем.
     Ќо староста хлопнул ладонью по столу и с пьЯной загадочностью повторил:
     -- Ђ Я вам говорю, что дорогой этого нельзЯ говорить! ‚ыйдьте ко мне на
минутку...
     €, тЯжко поднЯвшись с места, распахнул дверь в сенцы.
     ЊитЯ вышел за ним.
     -- Ќу, в чем дело?
     -- Њолчите! -- таинственно прошептал староста, притворЯЯ за Њитей дверь
и шатаЯсь.
     -- Ћб чем молчать?
     -- Њолчите!
     -- џ тебЯ не понимаю.
     -- Њолчите! Ќаша будет! ‚ерное слово!
     ЊитЯ оттолкнул  его, вышел  из  сенец и остановилсЯ на пороге, не знаЯ,
что делать:  подождать еще немного  или уехать одному, а не то  просто  уйти
пешком?
     ‚ десЯти шагах от него стоЯл  густой зеленый лес, уже в вечерней тени и
оттого  еще  более  свежий,  чистый  и  прекрасный. —истое,  погожее  солнце
заходило за его вершины, сквозь них лучисто сыпалось его червонное золото. €
вдруг  гулко раздалсЯ и прокатилсЯ  в глубине леса, где-то,  как показалось,
далеко на той  стороне, за оврагами,  женский певучий голос, и так призывно,
так очаровательно, как звучит он только в лесу, по летней вечерней заре.
     --  Ђу! --  протЯжно  крикнул  этот голос,  видимо, забавлЯЯсь  лесными
откликами. -- Ђу!
     ЊитЯ  соскочил  с  порога и  побежал  по  цветам  и травам  в  лес. ‹ес
опускалсЯ в  каменистый  овраг. ‚ овраге стоЯла и ела баранчики Ђленка. ЊитЯ
надбежал  над  обрыв и  остановилсЯ. Ћна снизу  глЯдела на него  удивленными
глазами.
     -- —то ты тут делаешь? -- спросил ЊитЯ негромко.
     -- Њаруську нашу с коровой ищу. Ђ что? -- ответила она тоже негромко.
     -- —то ж, придешь, что ли?
     -- —то ж мне даром ходить? -- сказала она.
     -- Љто ж тебе сказал, что даром? -- спросил ЊитЯ уже  почти шепотом. --
Ћб этом не беспокойсЯ.
     -- Ђ когда? -- спросила Ђленка.
     -- „а завтра... ’ы когда можешь?
     Ђленка подумала.
     -- џ  завтра  пойду к матери овцу стричь,  --  сказала  она,  помолчав,
осторожно  оглЯдываЯ  лес  на бугре за Њитей. -- ‚ечером,  как  стемнеет,  и
приду. Ђ  куда? Ќа  гумно нельзЯ,  зайдет кто-нибудь...  •очете,  в салаш  в
лощине  у  вас  в  саду?  ’олько вы  смотрите, не обманите,  --  даром  Я не
согласна... ќто вам не Њосква,  --  сказала она, засмеЯвшимисЯ глазами глЯдЯ
на него снизу, -- там, говорЯт, бабы сами плотЯт...


XXV


     ‚озвращались безобразно.
     ’рифон  не  осталсЯ в  долгу, поставил  и  с своей  стороны бутылку,  и
староста так  напилсЯ,  что не  сразу сел  на дрожки, сперва  упал на них, а
испуганный жеребчик рванулсЯ и чуть не ускакал один. Ќо ЊитЯ молчал, смотрел
на старосту бесчувственно, ждал, пока он усЯдетсЯ, терпеливо. ‘тароста опЯть
гнал с нелепой  Яростью. ЊитЯ молчал, крепко держалсЯ, смотрел  на  вечернее
небо, на полЯ,  быстро  дрожавшие и прыгавшие перед ним. Ќад полЯми к закату
допевали свои кроткие  песни жаворонки, на востоке, уже  посиневшем  к ночи,
вспыхивали  те  дальние, мирные  зарницы, которые ничего  не  обещают, кроме
хорошей  погоды. ЊитЯ понимал всю эту вечернюю прелесть, но  теперь она была
совсем чужой ему. ‚ мыслЯх, в душе стоЯло одно: завтра вечером!
     „ома его ожидало известие, что получено письмо, подтверждающее, что ЂнЯ
и ЉостЯ будут завтра,  с вечерним поездом. Ћн ужаснулсЯ, -- приедут, побегут
вечером в сад,  могут побежать к шалашу, в лощину...  Ќо тотчас же вспомнил,
что  со станции их  привезут не раньше десЯтого часа, потом  будут  кормить,
поить чаем...
     -- ’ы поедешь встречать? -- спросила Ћльга Џетровна.
     Ћн почувствовал, что бледнеет.
     -- Ќет, не думаю... Њне что-то не хочетсЯ... „а и сесть негде...
     -- Ќу, положим, ты бы мог верхом поехать...
     -- „а  нет,  не знаю...  ‘обственно, зачем? ‘ейчас, по крайней мере, не
хочетсЯ...
     Ћльга Џетровна пристально посмотрела на него.
     -- ’ы здоров?
     --  ‘овершенно, -- сказал ЊитЯ  почти  грубо. -- џ  только  спать очень
хочу...
     €  тотчас  же  ушел  к  себе, лег  в  темноте  на  диван и  заснул,  не
раздеваЯсь.
     Ќочью он услыхал отдаленную, медлительную музыку  и увидал себЯ висЯщим
над  огромной, слабо  освещенной  пропастью.  Ћна  все светлела  и светлела,
становилась все бездоннее, все золотистей,  все Ярче, все многолюднее, и уже
совсем отчетливо,  с  несказанной грустью и нежностью,  зазвучало и запело в
ней:  "†ил,  был  в  ”уле  добрый  король..."  Ћн  затрепетал  от  умилениЯ,
повернулсЯ на другой бок и опЯть заснул.


XXVI


     „ень казалсЯ бесконечным.
     ЊитЯ как деревЯнный выходил к чаю, к обеду, потом  опЯть  шел к себе  и
опЯть ложилсЯ,  брал с письменного стола  уже давно  валЯвшийсЯ на  нем  том
Џисемского, читал,  не понимаЯ ни слова, подолгу  смотрел в  потолок, слушал
ровный, летний,  атласный  шум солнечного сада  за окном... ђаз он  встал  и
пошел  в  библиотеку,  чтобы  переменить  книгу.  Ќо  эта  прелестнаЯ  своей
стариной,  своим  спокойствием, видом из одного окна на  заветный клен, а из
других на светлое западное небо комната так остро напомнила ему  те весенние
(теперь уж бесконечно далекие)  дни,  когда  он  сидел в ней, читаЯ стихи  в
старых журналах, и  показалась такой  Љатиной, что  он  повернулсЯ  и быстро
пошел  назад. "Љ черту! -- подумал он с раздражением. --  Љ черту весь  этот
поэтический трагизм любви!"
     Ћн  с возмущением  вспомнил свое намерение  застрелитьсЯ, если не будет
письма от Љати, и опЯть лег и опЯть взЯлсЯ за Џисемского.  Ќо по-прежнему он
ничего  не понимал, читаЯ, а порою,  глЯдЯ  в книгу и думаЯ об Ђленке,  весь
начинал дрожать  от все растущей дрожи в животе. € чем ближе подходил вечер,
тем все чаще охватывала, била дрожь. ѓолоса и шаги по дому, голоса на дворе,
-- уже запрЯгали  тарантас на станцию, -- все раздавалось так, как во  времЯ
болезни, когда  лежишь  один,  а  вокруг  течет  обычнаЯ,  будничнаЯ  жизнь,
равнодушнаЯ к тебе и потому чуждаЯ, даже враждебнаЯ. Ќаконец где-то крикнула
Џараша: "ЃарынЯ, лошади готовы!" -- послышалось сухое бормотание бубенчиков,
потом топот копыт, шорох подкатывающего к крыльцу тарантаса... "Ђх, да когда
же  все  это  кончитсЯ!"  -- пробормотал ЊитЯ  вне  себЯ  от нетерпениЯ,  не
двигаЯсь,  но  жадно  слушаЯ  голос Ћльги Џетровны,  отдававшей  в лакейской
последние приказаниЯ. ‚друг бубенчики забормотали и, бормоча все слитнее под
звуки покатившегосЯ под гору экипажа, стали глохнуть...
     Ѓыстро  встав с места, ЊитЯ вышел в зал. ‚ зале было пусто и  светло от
Ясного желтоватого заката. ‚о всем доме было пусто и как-то странно, страшно
пусто! ‘о  странным,  как бы  прощальным  чувством  ЊитЯ  взглЯнул в  пролет
растворенных  молчаливых комнат -- в гостиную, в диванную,  в библиотеку,  в
окно которой по-вечернему синел южный небосклон, зеленела живописнаЯ вершина
клена и розовой  точкой стоЯл над ней Ђнтарес... Џотом заглЯнул в лакейскую,
нет ли там Џараши. “бедившись, что и там пусто, он схватил с вешалки картуз,
пробежал назад, в свою комнату, и выскочил в окно, далеко выкинув на цветник
свои длинные  ноги. Ќа цветнике он  на  мгновение замер,  потом, согнувшись,
перебежал в сад  и тотчас же вильнул в глухую боковую аллею, густо  заросшую
кустами акации и сирени.


XXVII


     ђосы не  было, не могли быть  поэтому особенно слышны  запахи вечернего
сада. Ќо Њите,  при всей  бессознательности всех его действий в  этот вечер,
все же показалось,  что  он еще  никогда  в жизни, -- за исключением,  может
быть,  раннего детства,  --  не  встречал такой силы и  такого  разнообразиЯ
запахов,  как  теперь.  ‚се  пахло  --  кусты  акации, листьЯ сирени, листьЯ
смородины, лопухи, чернобыльник, цветы, трава, землЯ...
     Ѓыстро сделав несколько шагов с жуткой мыслью: "Ђ вдруг она обманет, не
придет?" -- теперь казалось, что всЯ жизнь  зависит от  того, придет  или не
придет Ђленка, --  уловив среди запахов растительности еще и запах вечернего
дыма откуда-то с деревни, ЊитЯ еще раз остановилсЯ, обернулсЯ  на мгновение:
вечерний  жук медленно  плыл и гудел где-то возле  него,  точно сеЯ  тишину,
успокоение и  сумерки, но еще светло было от зари, охватившей  полнеба своим
ровным,  долго не гаснущим светом  первых летних зорь,  а  над крышей  дома,
кое-где видной из-за деревьев, высоко блестел в прозрачной небесной  пустоте
крутой и острый серпок только что народившегосЯ месЯца. ЊитЯ глЯнул на него,
быстро  и мелко  перекрестилсЯ под  ложечкой и шагнул  в кусты акации. ЂллеЯ
вела  в лощину,  но  не к шалашу,  -- к нему надо было идти  наискось, взЯть
левее.  € ЊитЯ,  шагнув через кусты, побежал целиком, среди  широко  и низко
распростертых ветвей, то нагибаЯсь, то отстранЯЯ их от себЯ. —ерез минуту он
уже был на условленном месте.
     Ћн  со страхом сунулсЯ  в  шалаш, в его темноту,  пахнущую сухой прелой
соломой,  зорко оглЯнул его и почти с радостью убедилсЯ, что  там еще никого
нет.  Ќо роковой миг близилсЯ, и он  стал возле  шалаша,  весь превратЯсь  в
чуткость,  в  напрЯженнейшее  внимание.  ‚есь день почти  ни  на  минуту  не
оставлЯло  его  необыкновенное телесное  возбуждение.  ’еперь  оно  достигло
высшей  силы.  Ќо  странно  -- как  днем, так  и  теперь, оно было  какое-то
самостоЯтельное, не проникало его всего, владело только телом, не захватываЯ
души. ‘ердце, однако,  билось страшно. Ђ кругом было  так поразительно тихо,
что  он  слышал  только одно  --  это  биение. Ѓеззвучно,  неустанно вились,
крутились мЯгкие  бесцветные  мотыльки в  ветвЯх,  в  серой  листве  Яблонь,
разнообразно  и  узорно рисовавшихсЯ на вечернем  небе, и от  этих мотыльков
тишина казалась  еще тише,  точно мотыльки ворожили и завораживали ее. ‚друг
где-то сзади него что-то хрустнуло -- и звук этот как гром  поразил  его. Ћн
порывисто обернулсЯ, глЯнул меж деревьев по направлению к  валу -- и увидал,
что  под  сучьЯми  Яблонь катитсЯ на  него что-то черное. Ќо еще не успел он
сообразить, что это такое, как это темное, набежав на него, сделало какое-то
широкое движение -- и оказалось Ђленкой.
     Ћна  откинула,  сбросила  с  головы  подол  короткой  юбки  из   черной
самотканой шерсти, и  он  увидал ее испуганное  и сиЯющее  улыбкой лицо. Ћна
была боса, в одной юбке и в простой суровой рубахе, заправленной в юбку. Џод
рубахой стоЯли  ее девичьи груди. ироко вырезанный ворот  открывал ее шею и
часть плечей, а засученные выше локтЯ рукава  -- округлые руки. € все в ней,
от  небольшой головки, покрытой желтым платочком,  и до маленьких босых ног,
женских и вместе с тем детских, было так хорошо, так ловко, так пленительно,
что ЊитЯ, видевший ее  до сих пор только нарЯженной, впервые увидавший ее во
всей прелести этой простоты, внутренне ахнул.
     --  Ќу,  скорее,  что  ли, --  весело  и  воровски  прошептала  она  и,
оглЯнувшись, нырнула в шалаш, в его пахучий сумрак.
     ’ам она приостановилась, а  ЊитЯ, стиснув зубы, чтобы удержать их стук,
поспешил  запустить руку в карман -- ноги  его были напрЯжены,  тверды,  как
железо, -- и  сунул ей в  ладонь смЯтую пЯтирублевку. Ћна быстро спрЯтала ее
за пазуху и села на землю. ЊитЯ сел возле  нее и обнЯл ее  за шею, не  знаЯ,
что делать, -- надо ли  целовать  или нет.  ‡апах  ее платка, волос, луковый
запах  всего  ее  тела,  смешанный с запахом  избы, дыма,  --  все  было  до
головокружениЯ хорошо,  и ЊитЯ  понимал, чувствовал это. € все-таки было все
то же,  что и  раньше:  страшнаЯ сила  телесного желаниЯ,  не  переходЯщаЯ в
желание  душевное, в  блаженство, в восторг,  в истому  всего  существа. Ћна
откинулась  и легла навзничь. Ћн лег рЯдом, привалилсЯ к ней, протЯнул руку.
’ихо и нервно смеЯсь, она поймала ее и потЯнула вниз.
     -- Ќикак нельзЯ, -- сказала она не то в шутку, не то серьезно.
     Ћна отвела его руку и цепко держала  ее своей маленькой рукой, глаза ее
смотрели в треугольную раму шалаша на ветви Яблонь, на уже потемневшее синее
небо  за этими ветвЯми и неподвижную  красную  точку  Ђнтареса, еще  одиноко
стоЯщую  в нем. —то выражали эти глаза?  —то надо было делать?  Џоцеловать в
шею, в  губы? ‚друг  она поспешно сказала, берЯсь  за  свою  короткую черную
юбку:
     -- Ќу, скорей, что ли...
     Љогда  они   поднЯлись,   --  ЊитЯ  поднЯлсЯ,   совершенно   пораженный
разочарованием,  --  она,  перекрываЯ  платок,  поправлЯЯ  волосы,  спросила
оживленным шепотом, -- уже как близкий человек, как любовница:
     --  ‚ы, говорЯт, в ‘убботино  ездили. ’ам поп дешево  поросЯт  продает.
Џравда ай нет? ‚ы не слыхали?


XXVIII


     Ќа этой же неделе,  в субботу, дождь,  начавшийсЯ еще в среду, ливший с
утра и до вечера, лил как из ведра.
     Ћн то и дело припускал в этот день особенно бурно и мрачно.
     €  весь день  ЊитЯ  без  устали  ходил по саду  и весь день так страшно
плакал, что порой даже сам дивилсЯ силе и обилию своих слез.
     Џараша  искала его, кричала на  дворе, в липовой аллее,  звала обедать,
потом чай пить -- он не откликалсЯ.
     Ѓыло  холодно, пронзительно  сыро, темно от туч;  на их черноте  густаЯ
зелень мокрого сада выделЯлась особенно  густо, свежо и Ярко.  Ќалетавший от
времени до времени ветер  свергал с деревьев  еще  и другой ливень  -- целый
поток  брызг. Ќо  ЊитЯ ничего не видел,  ни на что  не обращал вниманиЯ. …го
белый  картуз  обвис,  стал  темно-серый,   студенческаЯ  куртка  почернела,
голенища были  до колен в грЯзи. ‚есь облитый,  весь насквозь промокший, без
единой кровинки в лице, с заплаканными, безумными глазами, он был страшен.
     Ћн курил папиросу за папиросой,  широко  шагал по грЯзи аллей, а  порой
просто куда  попало, целиком, по  высокой мокрой траве среди  Яблонь и груш,
натыкаЯсь  на  их  кривые корЯвые сучьЯ,  пестревшие серо-зеленым  размокшим
лишайником. Ћн сидел на разбухших,  почерневших скамейках, уходил в  лощину,
лежал на  сырой соломе в шалаше, на том самом месте, где лежал с Ђленкой. Ћт
холода, от ледЯной сырости  воздуха  большие руки  его посинели,  губы стали
лиловыми,  смертельно бледное лицо с  провалившими щеками принЯло фиолетовый
оттенок.  Ћн лежал на спине, положив нога  на  ногу, а руки под голову, дико
уставившись  в  черную  соломенную  крышу, с которой  падали  крупные ржавые
капли. Џотом скулы его стискивались, брови  начинали  прыгать.  Ћн порывисто
вскакивал, вытаскивал из кармана штанов уже сто раз прочитанное, испачканное
и  измЯтое письмо, полученное  вчера поздно вечером, -- привез  землемер, по
делу приехавший  в усадьбу  на несколько дней, -- опЯть,  в сто  первый раз,
жадно пожирал его:
     "„орогой ЊитЯ, не поминайте лихом, забудьте, забудьте все,  что было! џ
дурнаЯ, Я  гадкаЯ,  испорченнаЯ,  Я  недостойна  вас,  но  Я  безумно  люблю
искусство! џ решилась, жребий брошен, Я  уезжаю  --  вы знаете с  кем...  ‚ы
чуткий, вы умный, вы поймете  менЯ, умолЯю, не мучь себЯ и менЯ! Ќе пиши мне
ничего, это бесполезно!"
     „ойдЯ до этого места,  ЊитЯ комкал письмо и, уткнувшись  лицом в мокрую
солому,  бешено  стискиваЯ зубы, захлебывалсЯ от рыданий. ќто нечаЯнное  ты,
которое так страшно  напоминало  и даже как будто  опЯть  восстанавливало их
близость  и   заливало  сердце  нестерпимой  нежностью,  --  это  было  выше
человеческих  сил!  Ђ рЯдом  с этим ты --  это твердое заЯвление,  что  даже
писать ей теперь бесполезно! Ћ, да, да, он это знал; бесполезно! ‚се кончено
и кончено навеки!
     Џеред  вечером  дождь,  обрушившийсЯ на сад  с  удесЯтеренной силой и с
неожиданными ударами  грома,  погнал  его наконец в  дом. Њокрый с головы до
ног, не попадаЯ зуб на зуб от ледЯной дрожи во всем теле, он выглЯнул из-под
деревьев  и, убедившись, что его никто  не видит,  пробежал под  свое  окно,
снаружи приподнЯл раму, -- рама была стариннаЯ, с подъемной половиной, -- и,
вскочив в комнату, запер дверь на ключ и бросилсЯ на кровать.
     € стало  быстро темнеть.  „ождь  шумел  повсюду -- и по крыше, и вокруг
дома, и в саду. ум его был двойной, разный, -- в саду один, возле дома, под
непрерывное журчание и плеск желобов, ливших воду в  лужи,  -- другой. € это
создавало   длЯ  Њити,   мгновенно  впавшего   в  летаргическое  оцепенение,
необъЯснимую  тревогу  и  вместе  с  жаром,  которым  пылали его ноздри, его
дыхание,  голова, погружало его точно в наркоз, создавало какой-то как будто
другой мир,  какое-то другое предвечернее времЯ в каком-то как  будто чужом,
другом доме, в котором было ужасное предчувствие чего-то.
     Ћн знал, он  чувствовал, что он в  своей комнате,  уже почти темной  от
дождЯ  и наступающего вечера,  что  там, в зале,  за чайным  столом,  слышны
голоса мамы, Ђни, Љости  и землемера, но вместе с тем уже шел  по  какому-то
чужому дому вслед  за уходившей  от  него молодой нЯнькой, и  его  охватывал
необъЯснимый,  все  растущий  ужас,  смешанный,  однако,  с  вожделением,  с
предчувствием  близости кого-то с кем-то, близости,  в  которой было  что-то
противоестественно-омерзительное, но  в которой он и сам как-то  участвовал.
—увствовалось же  все  это  через посредство ребенка с  большим белым лицом,
которого, перегнувшись назад, несла на руках и укачивала молоденькаЯ нЯнька.
ЊитЯ спешил  обогнать ее, обогнал  и уже хотел  заглЯнуть  ей в  лицо, -- не
Ђленка ли это, -- но неожиданно очутилсЯ  в сумрачной гимназической классной
комнате с замазанными мелом стеклами. ’а,  что  стоЯла  в ней перед комодом,
перед  зеркалом, не могла  его видеть, --  он вдруг стал невидим. Ћна была в
шелковой  желтой нижней юбке,  плотно облегающей округлые бедра, в туфельках
на  высоких  каблучках,  в  тонких  ажурных  черных чулках,  сквозь  которые
просвечивало  тело, и она, сладко робеЯ и  стыдЯсь, знала, что сейчас будет.
Ћна  уже успела спрЯтать  ребенка в Ящик комода. Џерекинув косу через плечо,
она  быстро  заплетала  ее  и,  косЯсь на  дверь,  глЯдела  в  зеркало,  где
отражалось ее  припудренное личико,  обнаженные плечи  и  млечно-голубые,  с
розовыми  сосками, маленькие груди. „верь распахнулась --  и,  бодро и жутко
оглЯдываЯсь, вошел господин в смокинге, с бескровным бритым лицом, с черными
и  короткими курчавыми  волосами.  Ћн  вынул плоский золотой портсигар, стал
развЯзно  закуривать. Ћна, доплетаЯ косу, робко  смотрела на  него, знаЯ его
цель, потом  швырнула косу на плечо, поднЯла голые руки... Ћн снисходительно
обнЯл ее за талию -- и она охватила его шею, показываЯ свои темные подмышки,
прильнула к нему, спрЯтала лицо на его груди...


XXIX


     €  ЊитЯ очнулсЯ, весь  в поту, с  потрЯсающе  Ясным  сознанием, что  он
погиб, что в мире так чудовищно безнадежно  и мрачно, как не  может быть и в
преисподней, за могилой. ‚ комнате была тьма, за окнами шумело и плескалось,
и  этот  шум и плеск  были  нестерпимы  (даже одним своим звуком) длЯ  тела,
сплошь дрожащего от озноба. ‚сего  же нестерпимее и ужаснее  была чудовищнаЯ
противоестественность человеческого  соитиЯ, которое как  будто  и он только
что разделил с бритым господином. €з залы были  слышны голоса и  смех. € они
были ужасны и противоестественны  своей отчужденностью  от  него,  грубостью
жизни, ее равнодушием, беспощадностью к нему...
     -- ЉатЯ! --  сказал  он, садЯсь на кровати,  сбрасываЯ  с нее ноги.  --
ЉатЯ,  что же это такое! -- сказал он вслух, совершенно  уверенный, что  она
слышит его, что она здесь, что она молчит, не отзываетсЯ только потому,  что
сама  раздавлена,  сама  понимает  непоправимый  ужас  всего того,  что  она
наделала.  --  Ђх, все равно,  ЉатЯ,  -- прошептал он горько и  нежно, желаЯ
сказать, что он простит ей  все,  лишь бы она  по-прежнему кинулась к  нему,
чтобы они  вместе  могли спастись, -- спасти  свою  прекрасную любовь  в том
прекраснейшем весеннем мире,  который еще так  недавно был подобен раю.  Ќо,
прошептав: "Ђх, все равно, ЉатЯ!"  -- он тотчас же  понЯл, что  нет,  не все
равно, что  спасениЯ,  возврата  к  тому  дивному видению, что дано было ему
когда-то в аховском, на балконе, заросшем жасмином, уже нет, не может быть,
и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь.
     Ћна, эта боль, была так  сильна, так нестерпима, что,  не думаЯ, что он
делает, не сознаваЯ, что из всего этого выйдет, страстно желаЯ только одного
-- хоть на минуту  избавитьсЯ от нее и не попасть  опЯть в тот  ужасный мир,
где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном  и отвратном
из всех земных снов, он  нашарил  и отодвинул Ящик ночного  столика,  поймал
холодный и тЯжелый  ком  револьвера  и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл
рот и с силой, с наслаждением выстрелил.

     14 сентЯбрь. 1924
     Џриморские Ђльпы
Last-modified: Wed, 16 Feb 2005 19:55:46 GMT
Ћцените этот текст: