м,  на  страшных  полЯнах,  и  голос  его  пресексЯ, а король
понимающе кивнул ему и тЯжко вздохнул.
    -- џ держал путь к нашему королю,  чтобы  просить  у  него
цветов,  --  продолжал посланец, -- но, когда Я ночевал в храме
среди гор, большаЯ птица взЯлась перенести менЯ  по  воздуху  к
тебе.  Ћ милый король, это был храм неведомого божества, на его
крыше сидела та птица, а на камне был знак  божества,  и  такой
странный:  сердце  и  тоже  птица, пожирающаЯ его. Ќо с большой
птицей, котораЯ сидела на крыше, был у менЯ ночью  разговор.  €
только сейчас мне стал понЯтен смысл ее слов: она говорила, что
в  мире  гораздо  больше  страданий и зла, чем Я думал. € вот Я
здесь, и мой путь пролег через большое поле, и Я увидел на нем,
увы, куда больше страданий и зла, чем могут поведать наши самые
страшные сказки. € Я пришел к тебе и хотел бы спросить тебЯ,  о
король, чем могу быть тебе полезен?
    Љороль,  внимательно  слушавший его, попыталсЯ улыбнутьсЯ,
но горестные складки на лице были так глубоки,  что  улыбки  не
получилось.
    -- Ѓлагодарю  тебЯ, -- сказал он, -- ничего мне от тебЯ не
надо.  ’ы  напомнил  мне  мать  и  уже   за   это   прими   мою
благодарность.
    Њальчика огорчило то, что король не сумел улыбнутьсЯ.
    -- ’ы так печален, -- сказал посланец. -- ќто из-за войны?
-- Ћн  не  мог  побороть  искушениЯ и перешел черту учтивости в
беседе, но продолжал допытыватьсЯ: -- ‚се же скажи, прошу тебЯ,
почему вы, живущие на этой звезде, ведете такие  войны?  Љто  в
этом виноват? Ќет ли твоей вины?
    Љороль  вперилсЯ в него долгим взглЯдом; казалось, дерзкий
вопрос пришелсЯ ему не по нраву. Ќо, отразившись  в  светлых  и
невинных глазах собеседника, тЯжелый взглЯд внезапно потупилсЯ.
    -- ’ы  еще дитЯ, -- сказал король, -- и есть вещи, которых
тебе не понЯть.  ‚ойна  происходит  не  по  чьей-то  вине,  она
возникает  сама собой, как бурЯ и молниЯ, и все мы, кто обречен
вести ее, -- не виновники, а только жертвы.
    -- ‡начит, вам так легко умирать? -- спросил мальчик. -- “
нас на родине смерть никого  не  страшит,  и  чуть  ли  не  все
готовы, а многие даже рады принЯть это преображение, но ни один
человек  никогда  даже  не  помыслит  убивать другого. Ќа нашей
звезде это невозможно.
    Љороль покачал головой.
    -- “ нас убийства не редкость, --  сказал  он.  --  Ќо  мы
смотрим  на  них  как  на  тЯжкое  преступление.  ‹ишь на войне
позволено убивать, ведь на войне убивают не  из  ненависти  или
зависти  и  не ради выгоды, а потому, что так решила община. Ќо
ты заблуждаешьсЯ, полагаЯ, что смерть даетсЯ нам легко. …сли бы
ты видел лица наших покойников, то сам убедилсЯ бы в этом.  Ћни
умирают тЯжело, они мучительно расстаютсЯ с жизнью.
    Њальчик  слушал  его, немеЯ от ужаса: жизнь на этой звезде
была полна мук и печали. Ћ многом еще он хотел  бы  расспросить
королЯ, но чувствовал себЯ бессильным постичь свЯзь этих темных
и  страшных вещей, да и едва ли хватило бы ему решимости понЯть
их. ‹ибо эти горемыки -- существа  низшего  порЯдка  и  еще  не
знают  светлых богов и находЯтсЯ во власти демонов, либо на той
звезде все  пошло  вкривь  да  вкось  по  какому-то  особенному
злосчастию,   по  изначальной  ошибке  и  нелепице.  €  мальчик
подумал,   что   подвергать   своего   собеседника   дальнейшим
расспросам,  понуждать  к объЯснениЯм и признаниЯм стало бы длЯ
королЯ мучительным и жестоким испытанием и всЯкий  ответ  стоил
бы  ему  новой  горечи  и  унижениЯ. ќти люди, живущие в темном
страхе смерти и все-таки уничтожающие друг  друга  в  побоищах,
эти  люди,  чьи лица могут быть так обнаженно грубы, как у того
крестьЯнина, и так глубоко и невыносимо печальны, как  у  этого
королЯ,  --  эти  люди  внушали  ему  жалость  и  в то же времЯ
казались странными и почти  смешными.  „а,  как  бы  грустно  и
постыдно это ни звучало, -- смешными и нелепыми.
    Ќо один вопрос он все же не мог не задать. …сли эти жалкие
созданиЯ  просто  отстали в развитии и были запоздалыми детьми,
сыновьЯми  дремуче-жестокой  звезды,  если  жизнь  этих   людей
оборачивалась   непрерывной   судорогой  и  кончалась  свирепым
смертоубийством,  если  они  бросали  павших  в  сражениЯх   на
съедение  зверЯм и птицам -- ведь об этом повествуют и страшные
сказки доисторической поры, -- должны же у  них  быть  хотЯ  бы
смутные  прозрениЯ  будущего, грезы о богах, нечто вроде робких
всходов души. €наче весь этот уродливый мир  --  не  более  чем
ошибка и бессмыслица.
    -- Џрости,   король,   --  с  трепетной  мЯгкостью  сказал
мальчик, -- прости, если Я задам еще один  вопрос,  прежде  чем
покину твою удивительную страну.
    -- ‘прашиваЯ!  -- отозвалсЯ король, не переставаЯ дивитьсЯ
этому чужестранцу, который порой казалсЯ ему чистым, прекрасным
и вырастающим до небес  духом  и  вместе  с  тем  --  маленьким
ребенком,  нуждающимсЯ  в  покровительстве  и  не  доросшим  до
пониманиЯ серьезных вещей.
    -- Ћ иноземный король, -- начал свою речь посланец, --  ты
свел менЯ с печалью. џ пришел из другой страны, и большаЯ птица
на  крыше  храма  оказалась  права:  здесь,  у вас, несравненно
больше горЯ, чем Я мог  вообразить.  ‘трашный  сон  стал  вашей
Явью,  и Я не знаю, кто правит вами -- боги или демоны. ‡наешь,
король, есть у нас одно сказание -- прежде Я считал его досужим
вздором. …сли верить ему, то и у нас когда-то  случались  такие
вещи,  как война, и убийство, и ожесточение. ќти страшные слова
давно забыты нашим Языком, мы находим  их  только  в  старинных
книгах  сказок,  длЯ  нас  они  звучат  дико  и немного смешно.
‘егоднЯ же Я убедилсЯ в том, что это не выдумка, и Я вижу,  как
ты  и  твой  народ совершаете то, о чем мы знаем лишь из жутких
преданий незапамЯтных времен. Ќо скажи мне: разве в душах ваших
не брезжит прозрение,  неужели  вы  не  ведаете,  что  творите?
‡накома ли вам тоска по светлым, радостным богам, по разумным и
милосердным  вождЯм  и  правителЯм?  Ќеужели даже во сне вам ни
разу не привиделась инаЯ, лучшаЯ жизнь, когда никто  не  желает
того,  чего  не  желают все, где властвуют разум и порЯдок, где
люди встречаютсЯ только длЯ  того,  чтобы  одарить  друг  друга
радостью и вниманием? Џосещала ли вас хоть однажды мысль о том,
что  мир  --  это  единое  целое  и  нет  ничего  сладостнее  и
животворнее, чем замирание перед его ликом и служением ему всей
силой  человеческой  любви?  …сть  ли  у   вас   хоть   смутное
представление   о   том,   что   у  нас  именуетсЯ  музыкой,  и
божественностью, и блаженством?
    Ћпустив голову, внимал король этим  словам.  Љогда  же  он
вновь  поднЯл  ее,  лицо  его  было  преображенным  и как будто
озарЯлось улыбкой, хотЯ в глазах стоЯли слезы.
    -- Џрекрасное дитЯ! -- сказал  король.  --  џ,  право,  не
знаю,  ребенок  ты, или мудрец, или, быть может, само божество.
Ќо могу уверить тебЯ, что все, о чем ты говоришь, знакомо нам и
не вытравлено из наших душ.  “  нас  есть  сказание  о  мудреце
стародавних  времен,  который чувствовал единство мира и слышал
его в созвучиЯх небесных сфер. „овольно тебе? Њожет статьсЯ, ты
и впрЯмь из страны блаженства и даже само божество,  но  нет  в
твоем  сердце  того  счастьЯ, той власти, той воли, которым нет
отзвука и в наших сердцах.
    € вдруг он встал во весь рост, и мальчик изумленно  уловил
мгновение  улыбки  на  лице  королЯ; оно сиЯло утренним светом,
Ясным светом, стирающим все тени.
    -- ’еперь ступай, -- крикнул  он  посланцу,  --  ступай  и
оставь  нас с нашими войнами и пагубами! ’ы смЯгчил мне сердце,
ты напомнил мне мать. „овольно, будет,  милый,  славный  отрок.
€ди и спасайсЯ, покуда не началась новаЯ бойнЯ! џ буду думать о
тебе,  когда  польетсЯ  кровь  и запылают города, и о том стану
думать, что мир есть единое целое, и нашу глупость, и наш гнев,
и нашу дикость нам от него не отделить. “дачи тебе!  €  передай
поклон твоей звезде, поклонись и тому божеству, символ которого
-- сердце,  терзаемое  птицей. џ знаю это сердце и эту птицу. €
прошу тебЯ, мой милый друг из чужедальних  стран:  если  придет
тебе  на  памЯть  твой  друг  -- несчастный король среди смрада
войны,  пусть  он  вспомнитсЯ  тебе  не  согбенным  печалью  на
походном  ложе,  а  с  улыбкой на лице, когда в глазах его были
слезы, а на руках -- кровь!
    Ќе окликаЯ спЯщего слугу,  король  сам  распахнул  занавес
шатра и выпустил гостЯ. €ными глазами смотрел теперь мальчик на
равнину,  через  которую лежал обратный путь, когда в меркнущем
свете днЯ ему открылсЯ объЯтый пожарищем город. ‘колько мертвых
тел и обглоданных лошадиных трупов пришлось миновать  посланцу,
пока  не  стемнело  и он снова не оказалсЯ у подножиЯ лесистого
нагорьЯ.
    € опЯть из облаков спустилась  большаЯ  птица,  подхватила
его,  и  они  полетели обратно, бесшумно, по-совиному, рассекаЯ
ночной воздух. Џробудившись от тревожного  сна,  мальчик  узнал
своды  небольшого  горного  храма,  у  входа  в который, в гуще
влажной травы, стоЯл  его  конь,  громким  ржанием  встречавший
наступающий  день.  €  ничто  не  напоминало о темной птице и о
странствии на чужую звезду, о короле и о бранном поле. Ћсталась
лишь какаЯ-то тень в душе, едва ощутимаЯ  смутнаЯ  боль,  точно
засевшее внутри крохотное жальце. ’ак тревожит порой бессильное
сострадание  или  сокровенное желание, смущающее наш сон до тех
пор, пока мы не  встретим  наконец  того,  кому  давно  мечтали
признатьсЯ  в любви, с кем втайне хотели бы поделитьсЯ радостью
и обменЯтьсЯ улыбкой.
    Џосланец оседлал конЯ, и, проскакав весь  день,  прибыл  в
столицу  к  своему  королю,  и полностью оправдал надежды своей
общины. Љороль принЯл его приветливо и великодушно.  Љоснувшись
рукой лба мальчика, он воскликнул:
    -- ‚зглЯд  глаз твоих внЯтен сердцу, и мое сердце ответило
согласием! Џросьба твоЯ будет исполнена прежде, чем ее вымолвЯт
уста.
    ‚скоре посланцу было вручено королевское письмо. € повсюду
в стране его ожидала всЯческаЯ помощь: множество цветов, лошади
и повозки,  гонцы  и  провожатые  --  все  было  отдано  в  его
распорЯжение.  €  когда  он,  обогнув  горы,  вышел  на пологую
дорогу, ведущую в родную провинцию, и вступил в  пределы  своей
общины,  за  ним  двигалсЯ  целый  караван  подвод  и тележек с
коробками, навьюченных лошадей и мулов,  и  всЯ  эта  процессиЯ
благоухала   прекраснейшими   цветами  из  садов  и  оранжерей,
которыми славитсЯ север. –ветов хватило  не  только  длЯ  того,
чтобы  убрать венками тела погибших и пышно украсить их могилы,
но и чтобы посадить, как предписывает обычай, в памЯть о каждом
из них один цветок, один  куст  и  одно  фруктовое  деревце.  €
скорбь  по  лучшему  другу  и  любимому  коню отлегла от сердца
мальчика и растворилась в спокойном торжестве  души,  когда  он
убрал  их  цветами  и  предал  земле,  а на могилах посадил два
цветка, два куста и два плодовых деревца.
    …два он успокоил сердце и  исполнил  свой  долг,  как  его
стали  преследовать  воспоминаниЯ о том ночном странствии, и он
попросил у  своих  близких  разрешениЯ  провести  один  день  в
одиночестве  и  целый  день  и  целую  ночь  просидел  у дерева
раздумий, и перед ним Ясной непрерывной чередой прошли  картины
всего   увиденного  на  чужой  звезде.  €  поутру  он  пошел  к
старейшине и в уединенной беседе рассказал ему все.
    ‘тарейшина выслушал его и, не сразу оторвавшись  от  своих
молчаливых размышлений, спросил:
    -- „руг  мой,  ты  видел это собственными глазами или тебе
приснилось?
    -- Ќе знаю, -- ответил мальчик. -- „умаю, что это мог быть
сон. Ќо не сочти за дерзость, если Я  не  вижу  здесь  большого
различиЯ,  ведь  эти  вещи и сейчас въЯве тревожат менЯ. ‚о мне
осталась тень  печали,  и  при  всей  полноте  счастьЯ  мне  не
укрытьсЯ  от холодного дыханиЯ той звезды. Џозволь же спросить,
глубокочтимый, что мне теперь делать?
    -- ‡автра снова отправлЯйсЯ в горы, -- сказал  старейшина,
-- к тому самому месту, где ты нашел храм. ‘транным мне кажетсЯ
символ  того  божества, Я ничего не слыхал о нем, и, кто знает,
быть может, это бог другой звезды. €ли же и  храм,  и  бог  его
настолько  древни,  что  восходЯт  к  нашим  далеким  предкам и
незапамЯтным временам, ведь и до нас дошли такие  понЯтиЯ,  как
оружие, страх и боЯзнь смерти. €ди к тому храму, милый отрок, и
принеси ему в дар цветы, мед и наши песни.
    Њальчик  поблагодарил  старца  и последовал его совету. Ћн
набрал чашу светлого меда, каким принЯто ранним летом потчевать
почетных гостей, и взЯл свою лютню. ‚ горах он нашел то  место,
где  в  прошлый  раз  сорвал  колокольчик,  и крутую каменистую
тропу, уходЯщую к лесу, по которой недавно шагал, ведЯ в поводу
конЯ. Ќо того места, где стоЯл храм, и самого  храма,  а  стало
быть,  и  черного  алтарного  камнЯ, деревЯнных колонн, крыши с
большой птицей и самой птицы, найти ему не удалось. €  ни  один
из  встречных,  кому  он  описывал  свЯтилище,  ничего похожего
припомнить не мог.
    ’огда мальчик повернул обратно, в родные краЯ, и,  проходЯ
мимо храма благодарной памЯти, вошел под его своды, поставил на
алтарь чашу с медом, спел песню под звуки своей лютни и поручил
покровительству божества все, что ему недавно привиделось: храм
с  птицей,  убогого  крестьЯнина и покойников на поле брани, но
всего настоЯтельнее -- королЯ в походном шатре. Џосле  этого  с
облегченным  сердцем мальчик вернулсЯ в свое жилище, в спальном
покое повесил символ единства миров  и,  глубоким  сном  угасив
впечатлениЯ  днЯ,  поднЯлсЯ  ранним  утром,  чтобы помочь своим
соседЯм, которые работали и пели в садах и  на  пашнЯх,  стираЯ
последние следы землетрЯсениЯ.

        ЏримечаниЯ

    * Ќаписана в 1915 году и посвЯщена жене художника Ђльберта
‚ельти -- …лене ‚ельти.


        ѓерман ѓессе. ’Яжкий путь

    Џеревод €. Ђлексеевой

    “  входа  в ущелье, возле темных скальных ворот, Я встал в
нерешительности, обернулсЯ и посмотрел назад.
    ‘олнце сиЯло в этом  зеленом  благостном  мире,  на  лугах
мерцало  летучее  коричневатое  разноцветье  трав.  ’ам  жилось
хорошо, там было уютно и  тепло,  там  душа  гудела  глубоко  и
успокоение,  подобно мохнатому шмелю в густом настое ароматов и
света. €, возможно, Я был глупцом, если  захотел  покинуть  все
это и поднЯтьсЯ в горы.
    Џроводник  мЯгко тронул менЯ за плечо. џ оторвал взглЯд от
милого мне вида, словно против воли выбралсЯ из  теплой  ванны.
’еперь  Я посмотрел на ущелье, погруженное в бессолнечный мрак:
маленький черный ручеек выползал  из  расщелины,  чахлые  пучки
бледной  травы  росли  вдоль  его  кромки,  на дне ручьЯ лежала
разноцветнаЯ, обкатаннаЯ водой галька, мертваЯ и  бледнаЯ,  как
кости тех, кто был жив когда-то, а ныне умер.
    -- •орошо бы передохнуть, -- сказал Я проводнику.
    Ћн  терпеливо  улыбнулсЯ,  и  мы опустились на землю. Ѓыло
прохладно,  из  скальных  ворот  потЯнуло  холодом  --   оттуда
осторожно выползал поток мрачного ледЯного воздуха.
    Њерзок,  воистину  мерзок  был  этот  путь! Ћмерзительно и
мучительно было заставлЯть себЯ влезать в эти скальные  ворота,
шагать  через  этот  холодный ручей, карабкатьсЯ во мраке вдоль
крутого краЯ пропасти!
    -- “жасный путь, -- сказал Я, содрогаЯсь.
    ‚о мне умирающим огоньком теплилась горЯчаЯ,  невероЯтнаЯ,
безумнаЯ  надежда, что можно еще повернуть назад, что проводник
легко поддастсЯ на уговоры, что он захочет уберечь нас обоих от
этого испытаниЯ. „а-да, а почему бы и нет? ђазве там, откуда мы
пришли, не было в тысЯчу раз прекраснее? ђазве жизнь не бурлила
там обильным,  теплым  потоком,  благодатным,  распахнутым  длЯ
любви?   €  разве  Я  не  был  человеком,  не  был  ребЯчливым,
недолговечным существом, у  которого  есть  право  на  капельку
счастьЯ,  на  кусочек  солнца,  на  глаза, до краев наполненные
голубизной неба и цветением трав.
    Ќет, Я хотел остатьсЯ. “ менЯ не было ни малейшего желаниЯ
строить из себЯ героЯ и великомученика! џ проживу свою жизнь  в
покое  и  довольстве,  если  смогу  остатьсЯ  в долине, в лучах
солнца.
    ЊенЯ уже начал пробирать озноб; здесь  нельзЯ  было  долго
оставатьсЯ.
    -- ’ы замерз, -- сказал проводник, -- будет лучше, если мы
пойдем.
    ‘  этими  словами он встал, вытЯнулсЯ на мгновение во весь
свой огромный рост и с улыбкой посмотрел на менЯ. Ќи  насмешки,
ни  состраданиЯ  не  было  в  этой  улыбке,  ни  суровости,  ни
снисхождениЯ. Ќичего в ней не было,  кроме  пониманиЯ,  ничего,
кроме  знаниЯ.  ќта  улыбка  говорила:  "џ знаю тебЯ. ‡наю твой
страх, знаю, какой он, и, конечно, не забыл те  высокие  слова,
которые  ты  произносил  вчера  и  позавчера.  ЋтчаЯнные заЯчьи
петли, которые трусливо совершает сейчас твоЯ  душа,  все  твои
заигрываниЯ с заманчивым солнечным светом там, в долине, ведомы
мне, -- ведомы прежде, чем ты успеешь о них подумать".
    ‘ такой улыбкой посмотрел на менЯ проводник и затем сделал
первый  шаг  в  темное скалистое ущелье, и Я ненавидел его -- и
одновременно любил, как  приговоренный  к  смерти  ненавидит  и
любит  топор,  занесенный  над  его  головой.  Ќо более всего Я
ненавидел и презирал его за то, что он менЯ вел, что он все обо
мне знал, презирал его холодность, отсутствие милых  слабостей,
Я  ненавидел во мне самом все то, что заставлЯло признавать его
правоту, одобрЯло его, было подобно ему, хотело следовать ему.
    Ћн ушел уже  довольно  далеко  вперед,  по  камнЯм,  вдоль
черного  ручьЯ,  и  должен  был  вот-вот  исчезнуть за скалой у
изгиба ручьЯ.
    -- ‘той! -- закричал Я, охваченный таким сильным  страхом,
что   тут  же  промелькнула  мысль:  "Ѓудь  все  это  сон,  мой
смертельный  ужас  разорвал  бы  сейчас  его  оковы  и   Я   бы
проснулсЯ".  --  ‘той!  --  закричал Я. -- џ не смогу, Я еще не
готов.
    Џроводник остановилсЯ и  молча  посмотрел  куда-то  поверх
менЯ,  без  упрека,  но с тем самым ужасающим пониманием, с тем
трудно переносимым всеведением и  предвидением,  посмотрел  тем
самым взглЯдом знающего-все-наперед.
    -- Њожет  быть,  нам  повернуть назад? -- спросил он, и не
успел  он  договорить,  как  Я  против  своей  воли  уже  начал
сознавать,  что  скажу  "нет", что Я определенно обЯзан сказать
"нет". €  тут  же  все  прежнее,  привычное,  близкое,  любимое
отчаЯнно  запротестовало: "‘кажи да, скажи да!" -- и весь отчий
мир тЯжелым Ядром повис у менЯ на ногах.
    џ хотел крикнуть "да", хотЯ знал точно, что не смогу.
    ’ут проводник простер руку и указал на долину, и Я еще раз
оглЯнулсЯ на любимые, милые сердцу  места.  €  тогда  Я  увидел
самое ужасное, что только можно себе представить: Я увидел, что
милые, возлюбленные луга и долины залиты тусклым и безрадостным
светом  белого, обессилевшего солнца; крикливые, неестественные
цвета совсем не сочетаютсЯ друг с другом, тени черны, как сажа,
и лишены загадочной заманчивости, -- этот мир был обездолен,  у
него  отнЯли  очарование  и благоухание, -- всюду витал запах и
вкус того, что претит, чем давно насытилсЯ  до  отвращениЯ.  Ћ,
все  это  мне  до  боли  знакомо,  --  Я  знал  ужасную  манеру
проводника обесценивать любимое и приЯтное, выпускать  из  него
соки,   лишать  живого  дыханиЯ,  искажать  запахи,  втихомолку
осквернЯть краски! Ђх, как хорошо Я знал:  то,  что  вчера  еще
было  вином,  обратитсЯ ныне в уксус. Ђ уксус никогда больше не
станет вином. Ќикогда.
    џ молчал и продолжал следовать за проводником с печалью  в
сердце.  ‚едь он был прав, прав, как всегда. •орошо, что Я могу
его видеть, что он, по крайней мере, остаетсЯ со  мной,  вместо
того  чтобы по обыкновению в решающий момент внезапно исчезнуть
и оставить менЯ одного наедине с тем чужим  голосом  у  менЯ  в
груди, голосом, в который он обращаетсЯ.
    џ молчал, но сердце мое неистово молило: "’олько не уходи,
Я же иду за тобой!"
    Ћтвратительно  склизкими  оказались  камни  в  ручье, было
утомительно, было муторно перебиратьсЯ  вот  так,  с  камнЯ  на
камень,  оказываЯсь  всЯкий  раз  на тесной, мокрой поверхности
камнЯ, который на глазах уменьшалсЯ и ускользал из-под ног. Џри
этом тропа уходила все круче вверх  и  мрачные  скальные  стены
подступили  вплотную, они грозно наползали, и каждый уступ таил
коварный умысел -- стиснуть нас в  каменном  плену  и  навсегда
отрезать  путь  назад.  Џо  бородавчатым  желтым скалам стекала
тЯгучаЯ, склизкаЯ водЯнаЯ  пленка.  Ќи  неба,  ни  облаков,  ни
синевы больше не было над нами.
    џ все шел и шел, Я шел за проводником и часто зажмуривалсЯ
от страха  и  отвращениЯ.  ‚от на пути темный цветок, бархатнаЯ
чернота,  печальный  взглЯд.  Ћн   был   прекрасен   и   что-то
доверительно  говорил  мне,  но  проводник  ускорил  шаг,  и  Я
почувствовал: если Я хоть на мгновение задержусь, если  еще  на
один-единственный  миг  взглЯд  мой погрузитсЯ в этот печальный
бархат, то скорбь и безнадежнаЯ грусть лЯгут на сердце чересчур
тЯжелым грузом, станут непереносимы и душа моЯ отныне  навсегда
замкнетсЯ в издевательском круге бессмыслицы и безумиЯ.
    Џромокший,  грЯзный,  полз  Я дальше, и, когда сырые стены
сомкнулись  над  нами,  проводник  затЯнул  свою  старую  песнь
утешениЯ.  ‡вонким,  уверенным  юношеским голосом пел он в такт
шагам: "џ хочу, Я хочу, Я хочу!" џ знал, он  хотел  ободрить  и
подстегнуть  менЯ,  пыталсЯ  отвлечь  от  мерзкой  натужности и
безнадежности этого адского мытарства. џ знал: он ждет,  что  Я
подхвачу  его  заунывный речитатив. Ќо Я не хотел подпевать, не
хотел дарить ему эту победу. „о песен ли мне было? ‚едь Я всего
лишь человек, Я --  беднЯга  и  простак,  которого  против  его
желаниЯ втЯнули в такие дела и свершениЯ, каких ѓосподь от него
и требовать не может! ђазве не дозволено любой гвоздичке, любой
незабудке  у  ручьЯ  оставатьсЯ  там, где она была, и цвести, и
увЯдать, как ей на роду написано?
    "џ хочу, Я хочу, Я хочу", -- неотступно пел проводник.  Ћ,
если бы Я мог повернуть назад! Ќо с чудесной помощью проводника
Я  уже  давно  взобралсЯ  на  такие  стены  и  преодолел  такие
бездонные трещины, что  возвращение  было  невозможно.  ђыданиЯ
душили менЯ, подступали к горлу, но плакать было нельзЯ, -- что
угодно,  только  не плакать. € тогда Я дерзко, громко подхватил
песнь проводника, Я пел ту же мелодию, в том же ритме, но слова
были другие, Я повторЯл: "џ должен, Я  должен,  Я  должен!"  Ќо
петь,  взбираЯсь  наверх,  было  довольно трудно, Я вскоре сбил
дыхание и, закашлЯвшись, поневоле  замолчал.  Ћн  же  неутомимо
продолжал повторЯть: "џ хочу, Я хочу, Я хочу", -- и со временем
все  же  пересилил менЯ, и Я стал петь с ним в унисон, повторЯЯ
его слова. ’еперь карабкатьсЯ наверх стало  много  легче,  и  Я
больше  не  заставлЯл  себЯ,  а  на  самом деле -- хотел, пение
больше не затруднЯло дыхание и не приносило усталости.
    ’ут душа моЯ просветлела, и как только  светлее  сделалось
внутри,  так  сразу  отступили  гладкие  стены, они стали суше,
добрее, бережно удерживали скользЯщую ногу, а над нами все Ярче
и Ярче проступало голубое небо -- синим ручейком  меж  каменных
берегов,  и  вскоре ручей превратилсЯ в небольшое синее озерко,
которое росло и ширилось.
    џ попыталсЯ хотеть сильнее, Я постаралсЯ добавить  страсти
в  свое  желание  -- и небесное озеро продолжало расти, а тропа
делалась все шире и ровнее, и порой мне удавалось с  легкостью,
без  особых  усилий  шагать  нога в ногу с проводником довольно
долго. € неожиданно совсем близко над нами Я увидел вершину,  и
крутые ее склоны сиЯли в раскаленном воздухе.
    Џод   самой   вершиной   выбрались   мы  из  тесной  щели,
ослепительный солнечный свет затмил мой взор, а когда  Я  вновь
открыл   глаза,   то  от  страха  у  менЯ  подогнулись  колени:
оказалось, что Я, как ни в чем не  бывало,  безо  всЯкой  опоры
стою  на  ребре  острого  скального  гребнЯ, вокруг раскинулось
бескрайнее небесное пространство -- синЯЯ,  опаснаЯ,  бездоннаЯ
глубина; и только остраЯ вершина да путь до нее, подобный узкой
веревочной  лестнице,  виднеютсЯ  перед  нами. Ќо снова светило
солнце, снова сиЯло небо, мы взобрались-таки и на эту последнюю
опасную высоту, маленькими шажками,  стиснув  зубы  и  нахмурив
брови.  €  вот  стоЯли  уже  наверху,  на  тесной,  раскаленной
каменной  площадке,  дыша  враждебным,   суровым,   разрЯженным
воздухом.
    ‘траннаЯ  это  была  гора  --  и страннаЯ вершина! Ќа этой
вершине -- а ведь мы взобрались на  нее,  долго  карабкаЯсь  по
бесконечным  голым  скальным  стенам,  -- на этой вершине росло
прЯмо из камнЯ дерево, небольшое коренастое деревце, и  на  нем
лишь несколько коротких, сильных ветвей. ‘тоЯло оно, невероЯтно
одинокое  и  странное,  крепко уцепившись за скалу и слившись с
ней, и холоднаЯ небеснаЯ синева была меж его ветвей. Ђ на самой
верхушке дерева сидела чернаЯ птица и пела грозную песню.
    ’ихое видение  краткого  мгновениЯ  покоЯ:  печет  солнце,
пышет  жаром  скала,  сурово  возвышаетсЯ  дерево,  грозно поет
птица. Ћна грозно пела: "‚ечность! ‚ечность!" —ернаЯ птица пела
и неотступно косилась на нас блестЯщим строгим глазом,  который
напоминал  черный  хрусталь.  ’рудно  было выдержать ее взглЯд,
трудно  было  выдержать  ее  пение,  но  особенно  ужасны  были
одиночество  и  пустота этого места, безоглЯднаЯ даль пустынных
небесных просторов, от которой кружилась голова.
    Ќемыслимым  блаженством   казалось   умереть;   невыразимо
мучительно  было  здесь  оставатьсЯ.  „олжно  что-то произойти,
сейчас и немедленно, иначе мы и  весь  мир  --  все  вокруг  от
страшной  муки  обратитсЯ  в  камень.  џ почувствовал давЯщее и
душное дуновение  свершающегосЯ,  подобно  порыву  ветра  перед
грозой.   џ   ощутил,  как  оно  лихорадочным  жаром,  трепеща,
пронизало тело и душу. Ћно нависало, грозЯ, оно уже  близко  --
оно настало.
    ...‚о  мгновение  ока  сорвалась  с  дерева птица и камнем
канула в пространство.
    Џрыгнул,  рванувшись  в  синеву,  мой  проводник,  упал  в
мерцающее небо -- и улетел.
    ‚от  высоко  вздыбилась волна моей судьбы, увлекла с собой
мое сердце, вот она беззвучно разбилась.
    € Я уже падал, проваливалсЯ  куда-то,  кувыркалсЯ,  летел;
плотно  спеленутый  холодным воздушным вихрем, Я, содрогаЯсь от
блаженства  и  муки,  ринулсЯ  вниз,  сквозь   бесконечное,   к
материнской груди.


        ЏримечаниЯ

    *  Ќаписана  в  1916  году  и  опубликована  в  1917 году.
ЏосвЯщена доктору ѓансу Ѓруну и его супруге.

    Џсихоаналитические   символы   сказки:  гора   --   архетип
самости;  проводник  аналогичен лодочнику и выражает высшее "џ"
героЯ; дерево -- мировое дерево; птица -- символ души,  подобно
„уху   ‚етхого   ‡авета,  символически  представленному  птицей
(ђоах).


        ѓерман ѓессе. —ереда снов

    Џеревод €. Ђлексеевой

    Њне  казалось,  что времЯ тЯнетсЯ бесконечно долго, час за
часом, бесполезно, а  Я  все  сижу  в  душной  гостиной,  через
северные  окна  которой виднеетсЯ ненастоЯщее озеро и фальшивые
фьорды; и менЯ притЯгивает и влечет к себе только прекраснаЯ  и
страннаЯ   незнакомка,   которую   Я   считаю   грешницей.  Њне
обЯзательно нужно разглЯдеть ее лицо, но ничего не  получаетсЯ.
‹ицо  ее смутно светитсЯ в обрамлении темных распущенных волос,
все оно -- заманчиваЯ бледность, ничего больше.  ѓлаза  у  нее,
скорее  всего,  темно-карие,  Я уверен -- они именно карие, но,
кажетсЯ, тогда они не подходЯт к этому лицу, которое взглЯд мой
силитсЯ различить в этой расплывчатой  бледности,  но  Я  точно
знаю,  что  черты  его хранЯтсЯ в дальних, недоступных глубинах
моих воспоминаний.
    Ќаконец  что-то   переменилось.   ‚ошли   те   двое.   Ћни
поздоровались   с  красивой  дамой  и  были  представлены  мне.
"ЋбезьЯны", -- подумал Я и тут же рассердилсЯ сам на себЯ, ведь
Я  просто  завидовал  вон  тому,  в  изЯщном   модном   костюме
кирпичного  цвета,  это  была  зависть и чувство стыда за себЯ.
Ћтвратительное  чувство  зависти  к  безупречным,   бесстыдным,
ухмылЯющимсЯ!  "‚озьми себЯ в руки!" -- приказал Я самому себе.
Ћба человека равнодушно пожали мою протЯнутую руку -- почему  Я
им подал ее? -- и состроили насмешливые мины.
    ’ут  Я  почувствовал,  что со мной что-то не так. џ ощутил
неприЯтный холод,  который  шел  по  телу  откуда-то  снизу.  џ
опустил  глаза  и  увидел,  бледнеЯ,  что стою в одних носках2.
ЋпЯть эти  дикие,  нелепые,  глупые  препЯтствиЯ  и  трудности!
„ругим  никогда не случаетсЯ стоЯть раздетым или полураздетым в
гостиной перед сворой безупречных и беспощадных!  џ  безнадежно
пыталсЯ  хотЯ  бы  прикрыть  одной  ногой другую и тут взглЯнул
ненароком в окно и увидел, что скалистые берега озера угрожающе
и дико  синеют  фальшивыми  и  мрачными  красками,  притворЯЯсь
демоническими.   “друченно   и   беспомощно   посмотрел   Я  на
незнакомцев, полный  ненависти  к  этим  людЯм  и  еще  большей
ненависти  к  самому  себе,  --  ничего  у  менЯ не получалось,
никогда-то мне не везло. €  почему,  собственно,  Я  чувствовал
себЯ  в ответе за это глупое озеро? Ќу, раз чувствовал, значит,
неспроста. ‘ мольбой заглЯнул Я в  лицо  кирпично-рыжему,  щеки
его  сиЯли ухоженной свежестью и здоровьем, хотЯ Я хорошо знал,
что понапрасну унижаюсь, -- он не пожалеет менЯ.
    ’еперь он как раз обратил внимание на мои  ноги  в  темных
грубых  носках  --  слава  Ѓогу  еще,  что они не дырЯвые, -- и
отвратительно ухмыльнулсЯ.  Ћн  подтолкнул  своего  приЯтелЯ  и
показал на мои ноги. ’от тоже издевательски заулыбалсЯ.
    -- ‚ы  на  озеро  посмотрите!  --  воскликнул Я, показываЯ
рукой в окно.
    ђыжий  пожал  плечами  --  ему  и  в  голову   не   пришло
повернутьсЯ  к  окну  --  и  что-то  сказал  своему приЯтелю; Я
половину не  расслышал,  но  речь  шла  обо  мне  и  таких  вот
простофилЯх без ботинок, которым не место в такой гостиной. Џри
этом  в  слове  "гостинаЯ"  длЯ  менЯ,  как  в  детстве, звучал
какой-то  оттенок  благородства  и  светскости,  прекрасный   и
фальшивый одновременно.
    —уть  не плача, Я наклонилсЯ и посмотрел на свои ноги, как
будто надеЯлсЯ еще что-то поправить, и теперь оказалось, что  Я
сбросил  с ног стоптанные домашние туфли, -- как бы то ни было,
одна туфлЯ, большаЯ, мЯгкаЯ, темно-краснаЯ, валЯлась на полу. џ
нерешительно поднЯл ее, ухватившись за  задник,  по-прежнему  в
том  же  слезливом  настроении.  ’уфлЯ выскользнула, но Я успел
поймать ее на лету -- а она тем временем выросла еще больше  --
и держал теперь ее за носок.
    €  тут Я внезапно с каким-то внутренним облегчением ощутил
глубокую значимость этой туфли,  котораЯ  чуть  покачивалась  у
менЯ  в  руках  под  тЯжестью  массивного  задника.  Ђх,  какое
великолепие -- такаЯ вот дрЯблаЯ туфлЯ, до чего  она  мЯгкаЯ  и
тЯжелаЯ!  џ  попробовал  взмахнуть  ею  -- это было нестерпимое
ощущение, и оно пронзило  менЯ  блаженством  насквозь.  ЌикакаЯ
дубинка,  никакой резиновый шланг не шел ни в какое сравнение с
моей большой туфлей. џ дал ей итальЯнское имЯ Љанцильоне*.
    …два Я играючи обрушил первый  удар  своей  Љанцильоне  на
голову   рыжего,   как   этот  молодой  и  безупречный  модник,
качнувшись, повалилсЯ на диван, а все остальные, и та  комната,
и  страшное  озеро  --  утратили надо мной всЯкую власть. џ был
большой и сильный, Я был свободен, и во втором  ударе,  который
пришелсЯ  рыжему  по  голове,  уже не было ничего от борьбы, от
суетливой обороны, а лишь  ликование  и  освобожденнаЯ  радость
победителЯ. „а и к поверженному врагу у менЯ не было ненависти,
он  был мне интересен, дорог и мил, ведь Я был его господином и
его творцом. €бо каждый хороший удар, который Я  наносил  своей
романской  дубинкой-туфлей,  все  больше  придавал  форму  этой
незрелой обезьЯньей  голове,  выстраивал,  лепил,  и  с  каждым
ударом  она  становилась  все  более привлекательной, красивой,
благородной, становилась моим  творением,  моим  произведением,
которым  Я  был  доволен  и которое Я любил. Џоследним ласковым
ударом, ударом кузнеца, Я вправил  ему,  в  точности  так,  как
надо,   выпирающую   часть   затылка.   Ћн   был  завершен.  Ћн
поблагодарил менЯ и погладил мне руку. "Ќу-ну, полно тебе",  --
кивнул Я. Ћн скрестил руки на груди и робко сказал: "ЊенЯ зовут
Џауль".
    “дивительное,  радостное  чувство  всесилиЯ  росло  в моей
груди и расширЯло пространство вокруг менЯ;  комната  --  ничем
уже  не  походившаЯ  на  "гостиную"!  --  стыдливо ускользала и
наконец боЯзливо исчезла куда-то в  раболепном  ничтожестве.  џ
стоЯл на берегу озера. Ћзеро было иссинЯ-черное, свинцовые тучи
давили  на  мрачные  горы,  во фьордах, пенЯсь, вскипала темнаЯ
вода, над нею  натужно  и  тревожно  кружили  теплые  вихри.  џ
посмотрел вверх и поднЯл руку, даваЯ знак начинать бурю. ЊолниЯ
сорвалась с небес, холодным белым светом озарив тЯжелую синеву,
сверху   обрушилсЯ  теплый  ураган,  в  небе  серый  хаос  форм
стремительно растекалсЯ,  вспухаЯ  мраморными  жилами.  Ѓольшие
округлые   волны   боЯзливо  катились  по  исхлестанной  ветром
поверхности морЯ, бурЯ срывала с их спин хлопьЯ пены  и  острые
водЯные  брызги  и  швырЯла  их  мне в лицо. ‡амершие в темноте
скалы в ужасе таращили глаза. ‚ их молчании,  в  их  стремлении
прижатьсЯ друг к другу была мольба.
    ‘реди  оглушительной  бури,  лихо  мчащейсЯ  на гигантских
конЯх-призраках, послышалсЯ рЯдом со мной робкий голос. ‡начит,
Я не забыл  тебЯ,  бледнаЯ  женщина,  окутаннаЯ  длинно-черными
волосами.  џ  склонилсЯ  к ней -- она лепетала, как дитЯ: "‚ода
поднимаетсЯ, нельзЯ, нельзЯ, надо уходить".  џ  еще  смотрел  с
нежностью  на  милую  грешницу,  и  все  лицо  ее было -- тихаЯ
бледность в сумерках волос, ничего больше; и тут высокаЯ  волна
захлестнула  с  плеском  мои  колени  и сразу дошла до груди, и
грешница кротко  и  бессильно  закачалась  на  волнах,  а  вода
поднималась  все выше. џ невольно засмеЯлсЯ, обхватил ее колени
и взЯл ее на руки. € это тоже было прекрасно и  давало  чувство
свободы,   женщина   была   поразительно  легкаЯ  и  маленькаЯ,
наполненнаЯ  свежим  теплом,  и  глаза  у  нее   были   добрые,
доверчивые  и  испуганные,  и  Я видел теперь, что это вовсе не
грешница и не далекаЯ туманнаЯ дама. Ќе  было  греха,  не  было
тайны; это был просто ребенок.
    ‚ыбравшись  из  волн,  Я  понес  ее,  минуЯ  скалы,  через
дождливо-мрачный, траурный, царственно-сумрачный парк, куда  не
долетала  бурЯ,  и  где склоненные ветви старых деревьев дышали
нежной человечной красотой, и откуда  сплошным  потоком  лились
поэмы   и  симфонии;  то  был  мир  сладостных  предчувствий  и
пленительных, возвышенно строгих  наслаждений;  то  были  милые
деревьЯ  Љоро,  писанные  маслом, и полнаЯ сельского очарованиЯ
рожковаЯ музыка уберта, котораЯ мимолетным  биением  внезапной
ностальгии тихо поманила к добрым пенатам. ’олько напрасна, ибо
многоголос миф и длЯ всего есть у души свое времЯ и свой час.
    Ѓог  его  знает, как эта грешница, туманнаЯ женщина, дитЯ,
простилась  и  ускользнула  от  менЯ.  Ѓыли  каменные  ступени,
пожалуй, это было парадное крыльцо, слуги стоЯли у входа, и все
-- расплывчатое,  туманное,  как  за матовым стеклом, и там еще
что-то неЯсное, еще более  бесплотное,  еще  более  сумеречное,
какие-то  колеблемые ветром призраки, но оттенок упрека и укора
отогнал  прочь  весь  этот  вихрь  теней.  Ќичего  от  него  не
осталось, кроме фигуры ЏаулЯ, моего друга и сына ЏаулЯ, и в его
чертах   то  открывалось,  то  скрывалось  одно  лицо,  которое
невозможно было назвать по имени, но бесконечно знакомое,  лицо
школьного  товарища,  древнее  и вечное лицо нЯни, вскормленное
добрыми, живительными, сказочными полувоспоминаниЯми первых лет
жизни.
    „обрый,  задушевный  сумрак,  теплаЯ   колыбель   души   и
утраченнаЯ   родина  раскрываютсЯ  тебе.  ‚ремЯ  невоплощенного
бытиЯ, нерешительное первое биение на  дне  чистого  источника,
под  которым дремлют древние времена предков, наполненные снами
первобытных лесов. €щи же, душа,  блуждай,  бреди  на  ощупь  в
благодатном источнике невинных, невнЯтных порывов! џ знаю тебЯ,
робкаЯ  душа,  нет длЯ тебЯ ничего важнее, нежели возвращение к
истокам, -- это твой хлеб, твое  питье,  твой  сон.  ’ам  шумит
вокруг  тебЯ  морскаЯ волна, и ты сама -- волна, и шумит лес, и
ты сама -- лес, и нет больше разницы между тем, что  внутри,  и
тем,  что  снаружи,  ты  паришь  в  воздухе,  и ты -- птица, ты
нырЯешь в воду, и ты -- рыба, ты впитываешь свет, и ты сама  --
свет,  ты  погружаешьсЯ  во тьму, и ты -- тьма. Њы странствуем,
душа, мы плывем и  летим  и,  улыбаЯсь,  свЯзываем  бесплотными
пальцами   порванные   нити  --  так  поют,  блаженно  затихаЯ,
успокоившиесЯ волны. Њы больше не ищем Ѓога. Њы сами -- Ѓог. Њы
сами -- мир. Њы убиваем и умираем вместе с убитыми, мы творим и
воскресаем вместе с нашими снами. Ќаш самый лучший сон,  он  --
синее  небо,  наш  лучший  сон,  он  -- море, наш лучший сон --
искрЯщаЯсЯ звездами ночь, и рыба  в  воде,  и  Яркий  радостный
звук,  и Яркий радостный свет -- все это наш сон, все в мире --
наш лучший сон. Њы только что умерли и стали землей. Њы  только
что  придумали  смех. Њы только сейчас разметили на небе первые
созвездиЯ.
    ‡вучат голоса, и в каждом -- голос матери. умЯт  деревьЯ,
и  каждое  из них шумело когда-то и над нашей колыбелью. „ороги
лучами звезды разбегаютсЯ из единого  центра,  и  каждаЯ  ведет
домой.
    ’от,  кто  назвал  себЯ  Џаулем,  мое творение и мой друг,
поЯвилсЯ вновь, он был  теперь  одного  возраста  со  мной.  Ћн
походил  на  одного  из друзей юности, но Я не мог вспомнить на
кого и потому держалсЯ с ним неуверенно и довольно церемонно. €
тогда власть перешла к нему. Њир больше не подчинЯлсЯ  мне,  он
подчинЯлсЯ  ему,  и  все  прежнее  исчезло,  сгинуло в покорной
невозможности,  устыдившись  перед  ним,  тем,  кто  царствовал
теперь.
    Њы оказались на какой-то площади, город называлсЯ Џариж, и
передо мною уходила ввысь железнаЯ балка, это была лестница; по
обе стороны  балки  шли  узкие железные перекладины, за которые
можно было ухватитьсЯ руками и на которые удобно  было  ступать
ногами.  Џауль  велел  мне  лезть наверх, а сам полез по второй
такой же лестнице. Љогда мы забрались примерно на  высоту  дома
или  высокого дерева, мне стало страшно. џ взглЯнул на ЏаулЯ --
ему было совсем не  страшно,  но  он  понЯл,  что  Я  боюсь,  и
улыбнулсЯ.
    Ћдно  мгновение,  пока он улыбалсЯ, а Я на него смотрел, Я
был совсем близок к тому, чтобы узнать  его  лицо  и  вспомнить
имЯ;  бездна  прошлого  разверзлась  и  открылась  мне, обнажив
забытые школьные годы, то времЯ, когда все полно ароматов,  все
гениально,  все  проникнуто  вкусным  запахом  свежего  хлеба и
вызолочено  пьЯнЯщим  блеском  приключений  и   геройства,   --
двенадцать  лет  было  €исусу3,  когда он посрамил книжников во
храме; в свои двенадцать мы посрамили всех наших воспитателей и
учителей, мы были умнее, гениальнее, храбрее, чем они. ‘озвучиЯ
и  образы  обрушились  на  менЯ  спутанным  клубком:  позабытые
школьные тетради, наказание за какую-то провинность -- Я сижу в
полуденный  час в запертом классе, -- птица, убитаЯ из рогатки,
карман курточки, липкий от ворованных слив, мальчишеский визг и
плеск в купальне, порванные выходные брюки и терзаниЯ  нечистой
совести,   горЯчаЯ   вечернЯЯ   молитва   о   земных   заботах,
удивительное, великолепное ощущение героического -- от  строчки
иллера...4
    ќто  был  лишь секундный проблеск, жадно-торопливаЯ череда
образов, среди которых не было главного, в следующее  мгновение
лицо    ЏаулЯ   вновь   оказалось   передо   мной,   мучительно
полузнакомое. џ уже не мог точно определить свой возраст, может
быть, мы были  мальчишками.  ѓде-то  далеко-далеко  под  узкими
перекладинами,  на  которых  мы стоЯли, раскинулась неразбериха
улиц, котораЯ называлась Џариж. Љогда мы  поднЯлись  выше  всех
башен  и  шпилей,  железные  перекладины  кончились  и  наверху
оказались  две  горизонтальные   площадки,   этакие   крохотные
железные  плоскости. Љазалось, вскарабкатьсЯ на них невозможно.
Ќо Џауль невозмутимо залез наверх, пришлось сделать  так  же  и
мне.
    џ  распласталсЯ  на  площадке  и, свесившись, глЯнул вниз,
будто с маленького облачка, плывущего высоко в небе. Њой взглЯд
упал в пустоту, как камень, и ни на что не наткнулсЯ, и  тут  Я
заметил, какое многозначительное лицо у моего приЯтелЯ, и сразу
же  внимание мое приковало странное зрелище, картина, парЯщаЯ в
воздухе. џ увидел в  воздухе,  на  высоте  крыш  самых  высоких
домов,  но  все  же  бесконечно  далеко  под нами, над какой-то
широкой  улицей,   странную   компанию,   кажетсЯ,   это   были
канатоходцы,  --  и  действительно, кто-то бежал по веревке или
какой-то перекладине. Џотом Я вглЯделсЯ лучше и понЯл,  что  их
очень  много,  и  почти  сплошь -- юные девушки, это были не то
цыгане, не  то  какой-то  другой  кочевой  народ.  Ћни  ходили,
сидели,  лежали  там,  на  высоте  крыш, помещаЯсь на воздушном
помосте из тончайших планок, среди ажурных реек  в  виде  арок.
’ам  они  жили  и чувствовали себЯ в этом мире как дома. ѓде-то
под ними,  внизу,  угадывалась  улица,  и  прозрачнаЯ,  текучаЯ
полоса тумана тЯнулась снизу к их ногам.
    Џауль что-то сказал о них. "„а, -- ответил Я, трогательное
зрелище все эти девушки".
    џ  понимал,  что  нахожусь  гораздо  выше, чем они, но все
равно в страхе прижалсЯ к  площадке,  они  же  парили  легко  и
бесстрашно, мне было Ясно: Я слишком высоко, Я нахожусь не там,
где  надо.  Ћни  же были на правильной высоте, не на земле -- и
все же не так дьЯвольски высоко и далеко; отдельно от людей  --
и  все  же  не  в  таком  полн