лом, благодарЯ чему мое воображение могло им наслаждатьсЯ, и в
настоЯщем, в котором физическое сотрЯсение моих чувств шумом, прикосновением
полотна,  возбуждало воображение тем, чего  оно обычно лишено,  -  ощущением
реальности,  и   благодарЯ  этой   увертке   мое  сознание  могло   достичь,
изолировать, закрепить  - длительность вспышки - то, чего  ему не  удавалось
никогда: немного  времени в  чистом виде. € это  существо, возродившеесЯ  во
мне,  когда,  содрогаЯсь от  счастьЯ,  Я  услышал  шум  одновременно  ложки,
касавшейсЯ  тарелки, и молотка,  стучавшего  о  колесо,  испытал  неровность
плиток на мостовой  двора  ѓермантов и  баптистериЯ ‘ан-Њарко, это  существо
питалось  только эссенцией  вещей, только там оно находило свое довольствие,
свои услады. Ћно чахло, вникаЯ в настоЯщее,  недоступное чувствам, рассуждаЯ
о прошедшем, иссушенном разумом, ожидаЯ грЯдущего,  сооруженного желанием из
фрагментов настоЯщего и былого, лишенных к тому же реальности, ибо наша волЯ
сохранЯет  из  них  лишь  то, что  согласуетсЯ со своекорыстным,  слишком уж
человеческим  окончанием,  предписываемым  нами   грЯдущему.  Ќо  пусть  уже
слышанный  когда-то  шум, пусть  аромат, которым мы  когда-то  дышали, снова
станут  собою, разом  в  прошлом и настоЯщем,  - реальны, но  не действенны,
идеальны, но не абстрактны,  - и тогда  сразу же освободитсЯ обычно  скрытаЯ
вечнаЯ сущность вещей, и наше подлинное  "Я" пробудитсЯ от мертвого забытьЯ,
подчас слишком  долгого, в котором это "Я", однако, не погибло окончательно;
оно оживет, оно  получит принесенное ему небесное письмо. Њинута,  свободнаЯ
от временного порЯдка, воссоздает  в нас, чтобы мы ее ощутили, свободного от
времени человека. € он, конечно, уверует в эту радость, даже если  логически
она невыводима  из простого вкуса мадлен; слово "смерть"  длЯ него  не имеет
смысла; что ему, стоЯщему вне времен, боЯтьсЯ грЯдущего?
     Ќо этот мираж, приблизивший ко мне мгновение прошлого, несоотносимое  с
настоЯщим, этот  мираж не длилсЯ. Љонечно, виды  сознательной  памЯти  можно
растЯгивать, она утомлЯет нас  не более, чем  просмотр  книжки с картинками.
’ак  когда-то,  впервые отправившись к  принцессе  де  ѓермант,  на  залитом
солнцем  дворе  нашего  парижского дома Я  лениво  пролистывал площадь возле
церкви в  Љомбре,  бальбекский плЯж,  словно поЯснЯЯ иллюстрациЯми прошедший
день,  просматриваЯ  тетрадь с акварелЯми, сделанными  в  разных местах, - и
составлЯЯ   каталог    картин   памЯти,    с   эгоистическим   удовольствием
коллекционера, Я думал: "‚се-таки, что-то прекрасное в жизни Я видел". ’огда
моЯ  памЯть  чувствовала какое-то  отличие  воспоминаниЯ от ощущений; но она
только распределЯла  между  ними однородные элементы. Ќапротив,  в трех этих
только что воскрешенных воспоминаниЯх Я не то  чтобы  не пыталсЯ приукрасить
представление о  своем "Я", Я почти сомневалсЯ  в реальности этого "Я".  ’ак
же, как в  тот  день, когда  Я обмакнул  мадлен  в горЯчий  настой, в центре
плоскости, где Я находилсЯ, - будь она,  как тогда, моей парижской комнатой,
или как сегоднЯ, как сейчас, библиотекой принца де ѓермант, а до того двором
его особнЯка, - в  моем "Я",  излучаЯ маленькую  окружность, оживало чувство
(вкус размоченного мадлен, металлический звук, окатыш под ногами), оно  было
присуще и плоскости, где  Я  был,  и  другой (комнате  тетки  ‹еонии, вагону
железной дороги, баптистерию ‘ан-Њарко). ‘тоило мне подумать  об  этом, и  в
пронзительном  шуме  водопровода,  напоминавшем  долгие  крики,  испускаемые
летними  вечерами  на бальбекских просторах прогулочными кораблЯми, Я ощутил
(как  случилось уже однажды в большом парижском ресторане, когда Я посмотрел
за окно роскошной столовой - полупустой, горЯчей, летней) нечто большее, чем
схожесть с бальбекскими вечерними впечатлениЯми,  когда, - так  как на  всех
столах уже  покоились скатерти и серебро, а огромные стеклЯнные  рамы широко
распахнулись на дамбу, не отделенную никаким промежутком, никакой стеклЯнной
или  каменной  "гущей",  солнце  медленно  опускалось в море,  где  начинали
кричать корабли, - чтобы присоединитьсЯ  к Ђльбертине и  подружкам, гулЯвшим
по  дамбе,  мне  надо  было только  перешагнуть через  деревЯнную раму, едва
доходившую мне до щиколотки, и, потЯни за нее  только,  как в петлЯх,  чтобы
отель проветривалсЯ лучше, заскользили бы сразу все стекла. Љ этому ощущению
не  примешивалось  мучительное  воспоминание  о  любви  к  Ђльбертине.   €бо
мучительна только памЯть о мертвых. Ќо мгновение -  и  их не стало, и даже у
их могил мы  чувствуем  только красоту  природы, тишину, чистоту воздуха.  Љ
тому же, водопроводный  шум только  что возродил во мне не просто отголосок,
двойник былого ощущениЯ, но и само это чувство. ‚ этом случае, как и во всех
предшествующих,  ощущение  силилось  воссоздать  вокруг  себЯ  то,  что  его
окружало,  а настоЯщее,  занЯвшее его место, всем  постоЯнством своей  массы
противостоЯло   вторжению   в   парижский    дворец   нормандского    плЯжа,
железнодорожной насыпи.  ЏриморскаЯ  бальбекскаЯ  столоваЯ,  с  ее  камчатым
полотном, приготовившимсЯ,  как  покров  жертвенника,  к встрече  солнечного
заката, силилась  поколебать  основательный особнЯк  ѓермантов, выломать его
двери,  от нее дрожали диваны вокруг  менЯ,  как прежде  - столы  парижского
ресторана.  Љаждый  раз  в  этих воскрешениЯх  далекое  место, нарождавшеесЯ
вокруг  общего  ощущениЯ,  на   мгновение   сплеталось,   подобно  борцу,  с
действительным. ‚сегда настоЯщее побеждало; всегда покорЯлось казавшеесЯ мне
самым прекрасным; прекрасным настолько, что Я замирал в восторге на неровной
мостовой, как перед чашкой чаЯ, силЯсь в эти  секунды, когда они поЯвлЯлись,
удержать  их, или  вернуть,  если они  от  менЯ  ускользали,  - эти  Љомбре,
‚енецию, Ѓальбек, вторгающиесЯ и выталкиваемые, пробуждающиесЯ, чтобы  затем
покинуть менЯ в толще новых,  но пронизанных  прошлым мест. € если настоЯщее
побеждало  не  сразу, то  мне чудилось, что  Я  потерЯл сознание; ибо  в  то
мгновение, когда длЯтсЯ воскрешениЯ  былого, они до такой степени  тотальны,
что не  просто скрывают  от нас комнату, чтобы мы увидели дорогу, обсаженную
деревьЯми, или  прилив,  - они раздувают наши  ноздри воздухом далеких мест,
наша  волЯ  уже  колеблетсЯ  между  различными  планами,  которые  эти места
предлагают нам на выбор, наше сознание заполонено ими, или, по крайней мере,
оно путаетсЯ среди них и настоЯщим, в том же неуверенном забытьи, которое мы
испытываем иногда, задремав, перед несказанным видением.
     ’ак что существо, три или  четыре раза воскресшее во  мне, быть  может,
только что  соприкоснулось  со  множеством неподвластных времени  фрагментов
существованиЯ, - однако это  созерцание, хотЯ его предметом  была  вечность,
было мимолетно. Ќо Я успел понЯть, что плодотворна и правдива только радость
этих  минут.  ‚се  остальное  нереально,   и  в  этом  убеждает,  во-первых,
невозможность   удовлетворениЯ,   как   в   случае,   к   примеру,  светских
удовольствий, самое большее - причинЯющих недомогание, вызванное поглощением
гнусной пищи, или в  случае дружбы,  этой симулЯции, ибо художнику известно,
что,  исходЯ  из моральных соображений  и  отказавшись от часа  работы  ради
болтовни  с другом,  он приносит реальность в жертву чему-то несуществующему
(ибо  иллюзиЯ дружбы  возникает  только  в  этом милом безумии, в которое мы
впадаем по ходу жизни, но которое, в глубине  души, мы сравниваем с  ошибкой
сумасшедшего,  возомнившего,  что  мебель  ожила  и разговаривает  с ним), -
во-вторых,  грусть, приходЯщаЯ вслед за  удовлетворением желаниЯ, испытаннаЯ
мною  после  знакомства  с  Ђльбертиной,  когда  после  некоторых,  хотЯ   и
незначительных затруднений,  перенесенных  мною,  чтобы чего-то  добитьсЯ  -
познакомитьсЯ с этой девушкой, достигнутое не показалось мне ценным,  потому
что Я  этого добилсЯ. €  даже более  глубокие удовольствиЯ,  которые  Я  мог
испытать  в  любви  к Ђльбертине,  в  действительности Я испытывал только  в
пропорции, обратной тоске, снедавшей  менЯ, когда Ђльбертины не было со мной
рЯдом, а если Я был уверен, что скоро она придет, как в тот  день, когда она
возвращалась из ’рокадеро, Я  не испытывал ничего, помимо смутной  досады, -
тогда  как Я все  более воодушевлЯлсЯ,  с возрастающей радостью углублЯЯсь в
стук ножа, вкус настоЯ, вталкивающих в мою комнату - комнату тетки ‹еонии, а
за ней весь Љомбре,  и две его стороны. €так, теперь Я решил  посвЯтить себЯ
созерцанию  сущности вещей, уловить его  -  но как? посредством чего?  ‚  ту
секунду,  когда  жесткость  салфетки перенесла  менЯ  в  Ѓальбек,  когда мое
воображение  было поглощено  этим мгновением  - и не только  видом утреннего
морЯ  в тот день, но  и  запахом комнаты, скоростью  ветра, легким  голодом,
колебаниЯми:  куда  отправитьсЯ  на прогулку,  -  и  все  это,  свЯзанное  с
плотностью  ткани, словно  крыльЯ  тысЯчи  ангелов,  вращалось тысЯчу  раз в
минуту,  - в  ту  секунду,  когда  неровность двух плиток  оживила чахлые  и
скудные  образы,  оставленные  в  памЯти  ‚енецией   и  ‘ан-Њарко,  во  всех
направлениЯх и всех  измерениЯх, и все ощущениЯ, испытанные там мною, покуда
Я увЯзывал площадь с церковью, пристань с площадью, канал с пристанью,  и со
всем увиденным мир желаний, видимый только  духом, Я испытывал соблазн если,
из-за времени года, и не отправитьсЯ на новые прогулки к венецианским водам,
так и оставшимсЯ длЯ  менЯ вечно вешними,  то  по меньшей мере  вернутьсЯ  в
Ѓальбек. Ќо и на секунду Я не остановилсЯ на  этой  мысли. Љ этому времени Я
уже  знал,  что страны отличаютсЯ  от  картин, которые мы представлЯем по их
именам,  что  лишь  в мечтах и во снах предо  мной  простиралась  местность,
созданнаЯ  из  особо  чистой материи,  ни  в  чем  не  схожей  с обыденными,
видимыми, осЯзаемыми предметами, - вещества, созданного из мечтаний. Ќо даже
относительно образов другого порЯдка, образов памЯти, Я понимал, что красота
Ѓальбека  не  открылась  мне,  когда Я  там  жил, что его  красота  в памЯти
разнилась с открытой мною во второй приезд.  џ уже много раз наталкивалсЯ на
невозможность встречи в реальности с тем, что  хранилось в моей душе; ибо  Я
обретал ЏотерЯнное ‚ремЯ не  на площади ‘ан-Њарко, и не во второй мой приезд
в  Ѓальбек, и  не тогда,  когда Я вернулсЯ в  ’ансонвиль, чтобы повидатьсЯ с
†ильбертой,  и  поэтому  путешествие  - только  приводившее менЯ  еще  раз к
иллюзии,  что эти  впечатлениЯ сами  по  себе существуют где-то вне менЯ, на
углу какой-нибудь  площади,  - не могло  мне помочь.  џ не  хотел  повторЯть
ошибку и  на  этот  раз, ибо длЯ менЯ сейчас речь шла о том,  чтобы узнать в
конце концов, возможно ли исполнить неосуществимое, - вопреки разочарованию,
настигавшему менЯ как только Я оказывалсЯ  один  на  один  с  местностью или
человеком, хотЯ однажды отрывок из концерта ‚ентейлЯ уверил менЯ в обратном.
џ не  собиралсЯ, стало быть, повторЯть этот опыт еще раз, Я давно уже понЯл,
что этот путь никуда не ведет. ‚печатлениЯ, которые Я пыталсЯ уловить, могли
только рассеЯтьсЯ при соприкосновении  с непосредственным  наслаждением; оно
не могло их породить. € единственный способ подойти к ним вплотную требовал,
чтобы  Я  попыталсЯ  узнать их точней, - там, где они находились, то есть во
мне самом, чтобы Я осветил их до глубин.
     †изнь в Ѓальбеке и жизнь с Ђльбертиной не доставила мне удовольствий, Я
смог  испытать их лишь задним  числом. Ћдним словом,  заключение, выведенное
мною  из  разочарований  прожитого  куска  жизни,   гласило,  что  жизненнаЯ
реальность коренитсЯ в несколько отличной материи, чем действие. Ћднако, оно
не  сближало   между   собой  по  прихоти,   следуЯ  обстоЯтельствам   моего
существованиЯ,  различные огорчениЯ. џ  Ясно  сознавал, что  разочарование в
путешествии,  разочарование  в  любви  не  столь  разнЯтсЯ между собой,  как
кажетсЯ, что они - изменчивый облик, принимаемый, смотрЯ по обстоЯтельствам,
в которых  оно  проЯвлЯетсЯ,  нашим  бессилием  реализоватьсЯ  в  физическом
наслаждении,  реальном  действии.  ‚споминаЯ  вневременную радость,  которую
пробуждали во мне стук ложки, вкус мадленки, Я  думал: "ђазве она отличаетсЯ
от  счастьЯ,  которое  находил во  фразе  сонаты  ‘ван  -  обманутый  собой,
растворивший его в любовном удовольствии, ибо  он так и не сумел обрести его
в художественном созидании, - разве это не счастье, испытанное мною, когда Я
вник  в  еще  более внеземной, чем такты  сонаты, красный  и мистический зов
септета, о котором ‘ван так  и не узнал, умерев, как  многие  другие, прежде
чем им открылась истина? ‚прочем, истина не дала бы ему ничего, ибо если эти
такты и олицетворЯли зов, то не вдыхали в него силы, и они не  могли сделать
‘вана писателем".
     ’ем  не менее, перебрав в уме эти воскрешениЯ  памЯти, Я догадалсЯ, что
хотЯ и несколько отличным  образом,  но  временами  уже  в Љомбре на стороне
ѓермантов смутные впечатлениЯ пробуждали мою мысль, как и  эти воспоминаниЯ,
- только они таили не былое ощущение, а новую истину, драгоценный образ, и Я
пыталсЯ раскрыть  его с  теми же усилиЯми,  что и  при воспоминании,  словно
самые прекрасные наши мысли подобны  оперным ариЯм, снова и снова приходЯщим
нам  на ум, хотЯ  мы  никогда  их  не слышали, и  мы силимсЯ  расслышать их,
записать.  џ обрадовалсЯ этому воспоминанию, потому что оно показывало,  что
уже  тогда  во мне проЯвилась основнаЯ  черта моего характера, - но вместе с
тем огорчилсЯ, ибо понЯл,  что с той поры Я так и не преуспел на этой стезе,
а ведь  уже  в Љомбре Я  внимательно  отмечал  в  душе  образ,  настоЯтельно
требовавший  его заметить,  - облако, треугольник, колокольню, булыжник, - и
чувствовал, что под этими  знаками  таитсЯ нечто совершенно отличное, что  Я
должен  постаратьсЯ раскрыть  и  его и выраженную  им  мысль,  как дешифруют
иероглифические  знаки, которые  когда-то считали картинками,  изображающими
предметы. Љонечно,  эта расшифровка трудна, но  только с  ее  помощью  можно
прочесть  истину.  ‚ тех  истинах,  которые  разум  выхватывает в  просветах
залитого солнцем  мира, есть что-то не столь  глубокое  и необходимое, как в
истинах, которые против нашей воли вручает нам жизнь  во впечатлении, -  оно
материально, потому  что вошло  в наши чувства,  но  мы можем высвободить из
него дух. Ќо в целом, идет  ли  речь  о впечатлениЯх, вроде испытанного мною
при виде  мартенвильских колоколен, или  о  напоминаниЯх,  подобных тем, что
укрылись  в   неровности   двух  ступеней,  во   вкусе   мадлен,  -  следует
истолковывать ощущениЯ как знаки законов и идей, надо попытатьсЯ мыслить, то
есть  - вывести из мрака то, что чувствуешь и претворить чувства  в духовный
эквивалент.  ќто  средство, судЯ  по всему - единственное, может ли оно быть
чем-то еще, кроме произведениЯ искусства? € в мой  ум  уже спешили следствиЯ
этих  мыслей; ибо, идет ли  речь о  напоминаниЯх  вроде  стука вилки,  вкуса
мадлен,  или  об  истинах,  вписанных  с помощью обликов,  смысл  которых  Я
отыскивал в сознании,  где - то в  виде колоколен, то в виде диких трав, они
представали путаной и цветистой рукописью, -  их  первым свойством было  то,
что они не оставлЯли мне свободы выбора, ибо  они были даны в исконном виде.
џ понимал,  что это  было  печатью их подлинности. џ не  искал двух неровных
плиток во  дворе, где  споткнулсЯ. Ќо случайность  и неизбежность, с которой
было встречено ощущение, свидетельствовали  об истинности воскрешенного  ими
прошлого и выдвинутых им образов; мы чувствуем, что  приближаемсЯ к свету, и
мы испытываем радость, обретаЯ  действительность. € это же ощущение отвечает
за правду всей картины,  приводЯ за собой вереницу родственных впечатлений -
с  той  безошибочной  пропорцией  света и  сумрака,  выражениЯ  и умолчаниЯ,
воспоминаниЯ   и   забвениЯ,  котораЯ  недоступна   сознательной   памЯти  и
наблюдению.
     —то же касаетсЯ глубинной книги с ее неведомыми знаками (мне казалось -
выпуклыми знаками,  и  мое внимание, исследуЯ подсознательные пучины,  скоро
будет  выискивать и огибать их, как  нырЯльщик, промерЯющий  дно),  то  в их
прочтении мне никто не сможет  помочь, никто не  подскажет правила, ибо  это
чтение -  акт творениЯ, нас некому подменить  и мы  будем читать одни. ‘коль
многие  избегают  этого   письма!  ‚  какие   тЯжкие  не   пускаютсЯ,  чтобы
отвертетьсЯ! ‚о всЯком событии, будь то дело „рейфуса149 или война, писатели
изыскивали  новые оправданиЯ,  лишь бы  только не заниматьсЯ дешифровкой; им
хотелось обеспечить триумф  Џрава, воссоздать моральное единство нации, но у
них не  хватало  времени  подумать о литературе. Ќо это были только увертки,
потому что у  них уже не осталось, -  а то и не было вообще - гениЯ, то есть
инстинкта. €бо инстинкт предписывает долг, а рассудок ищет отговорки, как бы
от  него  уклонитьсЯ.  Ќо в  €скусстве  оправданиЯ  не играют  никакой роли,
намерениЯ там  не  признаютсЯ,  каждое мгновение  художник  должен слушатьсЯ
своего  инстинкта,  и  именно поэтому  искусство  -  самаЯ  реальнаЯ,  самаЯ
жестокаЯ  школа жизни  и  подлинный Џоследний ‘уд. ’олько  эту единую книгу,
труднее  всего  поддающуюсЯ дешифровке, диктует нам действительность, только
ее нам  "впечатлила"  реальность  сама.  Ћ  какой бы  идее, оставленной  нам
жизнью, ни шла речь, ее материальный облик, след впечатлениЯ, произведенного
ею -  еще  один залог  ее непреложной истинности.  €деи, оформленные  чистым
разумом, обладают только логической истинностью, истинностью возможной, и их
избрание произвольно. Љнига с иносказательными образами, вписанными не нами,
остаетсЯ нашей  единственной  книгой. Ќе  то  чтобы  созданные нами  идеи не
справедливы логически, но мы не знаем, истинны ли  они. ’олько  впечатление,
сколь бы сорной ни казалась его материЯ, сколь бы ни был слаб его след, есть
критерий  истины, только за  него  способен ухватитьсЯ разум,  ибо лишь  оно
способно,  если  разум   сможет  высвободить  из  него  истину,  привести  к
величайшему совершенству и принести чистую радость. ‚печатление длЯ писателЯ
-  то  же самое, что эксперимент  длЯ  ученого, с  той лишь разницей, что  у
ученого умственнаЯ работа предшествует, а у писателЯ приходит после. ’о, что
мы  не   смогли  расшифровать,  осветить  нашим  личным  усилием,   то,  что
проЯснилось еще до нас, не принадлежит нам. Ћт нас исходит только то, что мы
вытащили  из  внутренней  темноты,  неведомой  никому  другому.  €  так  как
искусство  воссоздает жизнь  в точности,  вокруг  этих истин,  к которым  мы
подбирались   в  темноте,   разливаетсЯ  поэтическаЯ   атмосфера,   свежесть
волшебства - и это только след пересеченных нами сумерек.
     Љосой  закатный луч напомнил мне о далеком забытом  времени - в  раннем
детстве, так как тетку ‹еонию лихорадило  и доктор Џерспье опасалсЯ брюшного
тифа,  менЯ на недельку поселили в комнатке …влалии на –ерковной площади; на
полу были только плетеные коврики,  а в окне перкалеваЯ  занавеска,  ласково
шелестевшаЯ  на  солнце,  к  чему Я не привык. џ ощутил, что  воспоминание о
комнатке  старой  служанки  сразу  же  добавило моей прошедшей  жизни долгую
протЯженность, несхожую с остальным и прекрасную, и подумал, отталкиваЯсь от
противного, что впечатлениЯ, оставшиесЯ у менЯ от самых пышных  празднеств в
роскошнейших дворцах, не оставили в ней  и следа. …динственное, что вызывало
грусть в  этой комнате …влалии, так  это птичьи  крики поездов, доносившиесЯ
вечерами от близкого  виадука.  Ќо поскольку мне было известно, что эти ревы
исходЯт  от  благоразумных  машин, они  не пугали менЯ, как  ужаснули  бы  в
доисторическую эпоху крики мамонта, свободно и  необузданно бродЯщего где-то
рЯдом.
     €так,  Я уже пришел к выводу, что  мы не свободны  перед  произведением
искусства, мы создаем  его не по своей воле; но поскольку оно  предначертано
нам, поскольку оно  необходимо и скрыто,  мы должны открыть  его,  как закон
природы.  ЃлагодарЯ искусству мы  совершаем  самые драгоценные открытиЯ, без
которых  длЯ  нас  навсегда  осталась  бы  утаенной  наша  настоЯщаЯ  жизнь,
реальность, как мы ее чувствовали, - до такой степени несхожаЯ с тем, что мы
сочли ею, что нас переполнЯет счастье, когда  подворачиваетсЯ случай обрести
подлинное  воспоминание. џ  удостоверилсЯ в  этом, убедившись в лживости так
называемого реалистического искусства,  -  все  это  вранье возможно  только
благодарЯ нашей привычке, сформировавшейсЯ  на протЯжении жизни, приписывать
чувствам  чрезвычайно отличное  от них выражение, которое мы  примем, спустЯ
какое-то времЯ, за саму реальность. џ  понЯл, что не стоит  труда возитьсЯ с
разнообразными  литературными   теориЯми,   некогда  менЯ   тревожившими   -
примечательно,  что  это были  как  раз  те  положениЯ, что  разрабатывались
критикой  во  времена дела „рейфуса  и ожили к началу  войны; они  призывали
"спустить  художника  с  его фарфорового  столпа",  чтобы  он  изображал  не
легкомысленные, не чувственные сюжеты, но грандиозные рабочие движениЯ, а за
нехваткой  толп рисовал,  по крайней мере, либо благородных  интеллектуалов,
либо  героев  ("—естно  говорЯ,  изображение  этих  обломовых150  менЯ  мало
волнует",  -  говорил Ѓлок), но не бесполезных  тунеЯдцев.  ‚прочем, еще  до
того, как у  менЯ вызвала сомнение логическаЯ полноценность подобных теорий,
мне показалось, что они свидетельствуют о некоторых недостатках апологетов -
так хорошо  воспитанный ребенок, услышав, что  люди,  к которым его посылают
завтракать, твердЯт: "Њы говорим только правду,  искренность у нас в крови",
- чувствует, что эти слова свидетельствуют о моральных качествах, уступающих
порЯдочному, бесхитростному простому действию, о котором ничего  не скажешь.
ЌастоЯщее  искусство  не  нуждаетсЯ  в  большом количестве  прокламаций, оно
совершаетсЯ  в  тишине. ‚прочем,  избитые  обороты этих  теоретиков  слишком
сильно  напоминали те,  что  употреблЯли  заклейменные ими  "слабоумные".  €
наверное можно  судить  скорее  по  качеству  Языка,  чем складу  эстетики о
ступени,  до  которой  была  доведена интеллектуальнаЯ  и  моральнаЯ  работа
(прозектор  может изучать законы  анатомии и на  теле слабоумного, и на теле
гениЯ,  а  изучение характеров возможно  и на серьезном, и на легкомысленном
предмете; величайшие моральные законы, так же, как и законы циркулЯции крови
или   почечного    выделениЯ,    немногим   будут    различатьсЯ   сообразно
интеллектуальному  достоинству  индивидов.).  Ќе   качество  Языка,  -   без
которого,   по  мнению  теоретиков,  можно  и  обойтись,  поскольку  оно  не
представлЯет   значимой  интеллектуальной  ценности,  -   поклонникам   этих
теоретиков нужна ценность произведениЯ, выраженнаЯ  понЯтно,  распознаваемаЯ
легко, ибо  они не могут вывести ее  из красоты образа. Ћт этого  писатели и
впадают в соблазн писать интеллектуальные произведениЯ. Љак это непорЯдочно.
‘очинениЯ с теориЯми подобны  предмету,  на  котором оставили ценник. Љ тому
же, последний указывает на  цену,  а логическаЯ трескотнЯ в книге, напротив,
играет  на  понижение. Ћни  пускаютсЯ  в  рассуждениЯ, то  есть отвлекаютсЯ,
всЯкий раз, когда у них не хватает  сил, чтобы  провести впечатление по всем
его последовательным  состоЯниЯм,  чтобы оно дошло до  фиксации и выражениЯ.
‚ыражение реальности заключено, как Я теперь понЯл, не в проЯвлении темы, но
в  глубине,  где  сама  тема  не  много  значит, в стуке  ложки  о  тарелку,
накрахмаленной жесткости салфетки, - более  способствовавших моему духовному
обновлению, чем всевозможные гуманитарные, патриотические, интернациональные
и  метафизические разговоры. "•ватит  стилЯ, -  слышал  Я  тогда  и такое, -
хватит   литературы:  дайте   жизни!"  Њожно  представить,  сколько  простых
построений, вроде  теорий г-на де  Ќорпуа о  "флейтистах", вновь расцвело за
времЯ войны. €бо те, кто лишен  художественного чувства, то  есть покорности
внутренней  реальности,  обладают способностью  рассуждать  об  искусстве до
потери   пульса.   …сли  же  они,   сверх  того,   дипломаты  и  финансисты,
задействованные  в  "реалиЯх"  нашего  времени,  они  с  охотой  верЯт,  что
литература - это  своего рода игра  ума, и в будущем  она все  более и более
будет выходить  из  употреблениЯ.  €ным угодно, чтобы роман был своего  рода
кинематографическим дефиле вещей.  ќта концепциЯ абсурдна. Ќичто  не удалено
от восприЯтиЯ действительности более, чем подобнаЯ кинематографическаЯ точка
зрениЯ.
     џ зашел в библиотеку и вспомнил, что рассказывали о ней ѓонкуры - какие
прекрасные  редкие изданиЯ здесь хранЯтсЯ,  -  и решил, что раз уж  Я  попал
сюда, надо их посмотреть. €, не оставлЯЯ нити рассуждениЯ,  Я один за другим
вытаскивал  восхитительные  томы, не  слишком,  впрочем, задерживаЯ  на  них
внимание, пока в  рассеЯнности не раскрыл один из них, ”рансуа ле ампи †орж
‘анд; менЯ несколько неприЯтно  поразило, словно бы испытанное ощущение было
слишком  несогласно151 с  теперешними моими  мыслЯми; и  тут к  моему  горлу
подступил комок,  Я понЯл,  как  оно было  им близко.  ’ак,  когда в комнате
умершего служащие похоронного бюро готовЯтсЯ к выносу  тела, и сын человека,
уже отдавшего родине свой долг, жмет  руку последним соболезнующим  друзьЯм,
если  под окнами  прозвучат  фанфары,  он  возмутитсЯ  и подумает,  что  это
какаЯ-то шутка, оскорбительнаЯ его горю. Ќо если  до этого он еще  крепилсЯ,
то  теперь  ему сложно  сдержать слезы;  он только что понЯл, что это  звуки
военного  оркестра, который разделЯет его  траур и воздает почести праху его
отца. ’ак Я почувствовал, сколь согласно  с моими  мыслЯми было это скорбное
впечатление,  вызванное во  мне  названием  книги  в  библиотеке  принца  де
ѓерманта;  это  название  навело  менЯ  когда-то  на  мысль,  что  благодарЯ
литературе нам открываетсЯ чудесный  мир,  которого Я больше не  находил. €,
тем не  менее, это была довольно заурЯднаЯ книга, это была ”рансуа ле ампи.
Ќо  длЯ менЯ это имЯ,  как  и имЯ ѓермантов,  отличалось от  имен, которые Я
узнал  позже.  Ќазвание  напомнило  мне  о  чем-то необъЯснимом,  как  тогда
казалось мне, в  сюжете  ”рансуа ле ампи, когда эту  книгу мне читала  мама
(так  в  имени  ѓермантов,  если Я долго  не  встречалсЯ  с  ними,  начинало
слышатьсЯ  что-то феодальное,  а во  ”рансуа ле  ампи  Я находил что-то  от
сущности романа), на мгновение подменив собой общее устойчивое представление
о беррийских  романах  †орж  ‘анд.  Ќа каком-нибудь ужине, где  мысли всегда
скользЯт по поверхности, Я бы, наверное, мог говорить  о ”рансуа ле  ампи и
ѓермантах,  словно  в том и другом не было ничего комбрейского. Ќо наедине с
собой, как  в эту минуту, Я  погружалсЯ намного глубже. Њысль о  том, что та
или  инаЯ особа,  с  которой Я  познакомилсЯ в свете,  была кузиной  г-жи де
ѓермант, то есть  кузиной персонажа волшебного фонарЯ, в эти минуты казалось
мне непостижимой, и подобным образом прочитанные мною прекраснейшие книги  -
Я не могу сказать, что  они  лучше, хотЯ, тем  не  менее, так оно и было,  -
уподоблЯлись мною этой несравненной ”рансуа ле ампи. ќто было  очень старое
впечатление,  там  нежно смешались  детские и  семейные воспоминаниЯ; и Я не
смог узнать его тотчас. ‚ первую минуту  Я с гневом спрашивал себЯ, кто этот
чужак, только что причинивший мне боль. ќтим чужаком  был Я, это  было дитЯ,
которым  Я  был  тогда,  и книга  только что воскресила его во мне,  ибо она
только это дитЯ  и знала, это его она сразу позвала,  - она хотела, чтобы на
нее  смотрели его глазами,  чтобы ее любили его сердцем, она  могла говорить
только  с  ним.  € потому эта книга, которую мама читала  мне вслух в Љомбре
почти до  утра, была длЯ менЯ исполнена  того же  очарованиЯ, что и та ночь.
‘амо собой, "перо" †орж  ‘анд, используЯ выражение Ѓришо, любившего говорить
о какой-нибудь книге, что  она написана "бойким  пером", теперь  не казалось
мне, как - давным-давно - моей маме, пока она, шаг за шагом, не сообразовала
свои литературные вкусы с моими, пером волшебным. Ќо,  сам того не желаЯ,  Я
наэлектризовал его,  как  частенько в  забаву  школьники,  и вот  уже тысЯчи
комбрейских  пустЯков, о которых  Я давно уже  и думать  забыл,  выскочили с
легкостью, сами  по себе, и  гуськом покатились цеплЯтьсЯ  к  намагниченному
кончику в волнующей и бесконечной цепи воспоминаний.
     Ќекоторые умы, склонные к чудесам,  с охотой верЯт, что предметы хранЯт
в себе взглЯды, устремлЯвшиесЯ к ним, что  памЯтники и картины  ЯвлЯютсЯ нам
под  чувственной  вуалью, сотканной им на  протЯжении многих  веков любовью,
созерцанием тысЯч  восхищенных глаз. € эта химера была бы  истиной,  если бы
они  перенесли  ее  в  сферу единственной  длЯ  каждого реальности, в  сферу
собственного чувства. ‚ этом  смысле  (и  только в этом  - он, кстати,  куда
значимей), вещь,  на которую  мы смотрели когда-то, при новой встрече вернет
нам  с оставленным  на  ней взглЯдом все образы,  в то времЯ полнившие  наше
зрение.  „ело в том,  что вещи -  книга под такой же, как  и другие, красной
обложкой, -  коль  скоро они  воспринЯты нами, в душе  претворЯютсЯ  в нечто
нематериальное,  и они  теперь  состоЯт из  того  же  вещества, что  и  наши
занЯтиЯ,  наши чувства  того времени,  они, по  крайней  мере,  нерасторжимо
растворены в них.  €мЯ,  некогда прочитанное  в книге, сохранит между своими
слогами и быстрый ветер, и  солнце, сверкавшее, когда мы  ее читали. ‚ самом
крохотном  ощущении, вкусе  какого-нибудь простого  напитка,  запахе кофе  с
молоком, мы обретаем смутную надежду на хорошую погоду, котораЯ столь  часто
улыбалась нам, когда  день еще  цел и полон, в непостоЯнстве утреннего неба;
этот  проблеск  -  ваза,   переполненнаЯ  ароматами,  звуками,  мгновениЯми;
изменчивыми  настроениЯми, погодой.  ’ак  что  литература,  довольствующаЯсЯ
"описанием вещей", ЯвлЯет собой только жалкую опись линий  и поверхностей, -
и  эта литература, все еще называемаЯ реалистической, удалена от  реальности
более всего, она истощает и наводит тоску, порывает свЯзь  нашего подлинного
"Я"  с прошлым, сущность которого таитсЯ  в вещах,  - и грЯдущим, когда вещи
подтолкнут  нас распробовать эту сущность заново. €скусство, достойное этого
имени, обЯзано  отыскать  ее, и  если оно  там и сЯдет на мель, то еще можно
извлечь  из своего  бессилиЯ  урок  (тогда  как из успеха  реализма  извлечь
нечего), что эта сущность отчасти субъективна, что отчасти она несообщаема.
     Џомимо того, предметы, которые мы  видели в определенный отрезок жизни,
книга, которую  мы тогда  читали, навеки свЯзаны не только  с  окружавшей их
обстановкой, но и, помимо того, принадлежат  тому человеку, которым мы тогда
были, и могут  восстать только в его чувствах; стоит снЯть  с полки, хотЯ бы
мысленно, ”рансуа ле ампи, и тотчас во мне  пробудитсЯ дитЯ, оно займет мое
место, ведь только  оно  обладает этим правом - читать название:  ”рансуа ле
ампи, - и оно прочтет его, как в прошлом,  и вокруг будет та же погода, как
в том саду, его охватЯт те же мечты, грезившиесЯ тогда о странах и жизни, та
же тоска при мыслЯх о грЯдущем  дне.  Љогда Я  увижу что-то из другой эпохи,
пробудитсЯ юноша. Њое  сегоднЯшнее "Я" - это заброшеннаЯ каменоломнЯ;  можно
сказать, что все ее содержимое подобно и однообразно, но любое воспоминание,
как  греческий  скульптор, извлечет оттуда  бесчисленные  статуи. џ  говорю:
любой предмет, который  мы видим снова, ибо  в этом  случае книги ведут себЯ
как  предметы: само  действие, когда мы трогаем их  корешок,  или  зерно  на
бумаге могут хранить в себе столь же живую памЯть о моих  тогдашних мыслЯх -
о ‚енеции, о том, как Я хочу поехать туда, - тем более фразы из этих книг. €
даже  свежее, ибо  последние иногда  мешают,  подобно  фотографиЯм человека,
которые напоминают  его  нам не так Ясно, как простые мысли о нем.  Љонечно,
можно с тем же успехом взЯть с полки детские книги и, увы, иные книги самого
Ѓергота,  -  вечером,  устав, - словно  сесть  в поезд  в надежде отдохнуть,
осмотреть  другие  места,  вдохнуть  воздух  былых  лет.  Ќо  иногда  бывает
наоборот, если искомое воссоздание спуталось по причине затЯнувшегосЯ чтениЯ
книги.  ‚  библиотеке принца  хранилась,  с  крайне  угодливым и  безвкусным
посвЯщением, и берготовскаЯ книжка; Я читал  ее как-то зимой, когда Я не мог
встречатьсЯ с  †ильбертой, а  теперь  Я никак не находил  в ней  мои любимые
фразы. Ќекоторые  слова наводили менЯ  на мысль, что это они и  были, но это
невозможно. Људа же делась  их красота? Ќо  от самого тома  снег,  покрывший
…лисейские полЯ в  тот  день, когда Я его  читал,  не отниметсЯ никогда -  Я
увижу его всегда.
     Џоэтому  если  бы  Я,  как  принц  де  ѓермант,  предалсЯ  библиофилии,
книголюбом Я стал  бы на свой манер. „аже  красота с самой по себе ценностью
книги  не  свЯзаннаЯ, приписаннаЯ ей  любителЯми, - сведениЯ  о библиотеках,
через которые она прошла, или  то, что  по случаю такого-то событиЯ она была
дана таким-то  самодержцем такому-то известному человеку, а за ним следовали
те  или иные владельцы, с продажи на продажу, и так всю ее жизнь, - длЯ менЯ
не  была  бы потерЯна, эта красота  в некотором роде свЯзана с историей. ’ем
более, если речь шла об истории моей собственной жизни, - то есть, Я выкупил
бы  книгу  не  из  простого  любопытства;  зачастую  менЯ  привлекал  бы  не
конкретный  экземплЯр, но сам по себе роман вроде ”рансуа ле  ампи, впервые
встретившийсЯ мне в комбрейской комнатке, - в самую нежную и самую грустную,
быть может, ночь моей жизни, когда Я,  увы,  - в те времена, когда волшебные
ѓерманты  казались мне  совершенно  неприступными,  -  добилсЯ от  родителей
первого отречениЯ,  от которого можно  вести отсчет упадку моего  здоровьЯ и
воли, моему,  каждый день отЯгчавшемусЯ,  отказу от трудной работы, - роман,
обретенный  сегоднЯ в библиотеке  как  раз-таки ѓерманта, в самый прекрасный
день  моей  жизни, когда  Я неожиданно проЯснил длЯ  себЯ  не только  давние
несмелые шаги  моей  мысли,  но  даже цель  жизни и,  быть может, искусства.
‚прочем, Я  проЯвлЯл бы интерес и  к самим экземплЯрам книг, но рассматривал
бы их как  нечто  одушевленное. „ороже,  чем  другие, мне представлЯлось  бы
первое издание  романа, но  Я  подразумевал  бы  под первым  изданием  то, в
котором Я прочитал  этот роман  в  первый раз.  џ разыскивал  бы  уникальные
изданиЯ, Я хочу сказать, те,  благодарЯ которым  эта книга произвела на менЯ
неповторимое    впечатление.   Џоследующие   впечатлениЯ   уже   другие.   џ
коллекционировал  бы переплеты тогдашних романов, переплеты тех лет, когда Я
читал первые романы,  столько раз слышавшие,  как папа говорил  мне:  "„ержи
спину прЯмо". Љак платье, в  котором мы впервые увидели женщину, они помогли
бы  мне  обрести  былую  любовь, красоту,  на  которую наслоилось  множество
образов, любимых  все меньше  и  меньше; и чтобы мне,  уже далекому от того,
смотревшего на нее "Я", обрести первый, новое "Я" уступит место былому, если
оно назовет вещь, известную только ему, неведомую длЯ "Я" из настоЯщего.
     …сли б Я и составил подобную библиотеку, ее ценность была бы даже выше;
памЯть   заполнила   книги,   прочитанные   мною   в   Љомбре,   в  ‚енеции,
многочисленными  миниатюрами, изображающими  то  церковь  свЯтого €лариЯ, то
гондолу,  привЯзанную  к  подножию ‘ан-„жорджо Њаджоре  на  инкрустированном
сиЯющими сапфирами Љанале ѓранде, они теперь ничем не уступЯт этим "книгам с
поличиЯми", ЃиблиЯм  с  узорами,  часословам,  к которым если  и  обращаетсЯ
знаток,  то вовсе  не длЯ  чтениЯ  текста,  но  чтобы  еще  раз  восхититьсЯ
красками,  внесенными  туда  каким-нибудь соперником  ”уке152, собственно, и
составлЯющими  всю ценность книги.  Ќо  даже пролистывание  этих книг, чтобы
просмотреть  картинки,  которыми они не  были украшены поначалу, когда Я  их
читал, казалось мне опасным занЯтием, и поэтому Я  решил, что соблазна стать
библиофилом у менЯ не возникнет - даже в этом узком смысле. џ слишком хорошо
знаю, как легко  образы, оставленные сознанием,  сознанием и стираютсЯ.  Ћно
замещает старые новыми, а в них нет  уже того дара  воскресениЯ. € если бы у
менЯ был еще тот экземплЯр  ”рансуа  ле ампи, вечером извлеченный мамой  из
пакета книг, которые бабушка собиралась подарить мне на день рожденьЯ, то  Я
никогда не заглЯдывал бы в нее;  Я  очень боЯлсЯ бы, что мало-помалу наполню
ее сегоднЯшними впечатлениЯми  и полностью перекрою ими впечатлениЯ былые, Я
испугалсЯ бы,  что стану свидетелем приобщениЯ  этой книги  настоЯщему, что,
когда  Я  попрошу  ее еще разок  вызвать  дитЯ, разбиравшее  ее  название  в
комбрейской  комнатке,  ребенок,  не  ведающий, как его произносить, уже  не
ответит на зов, и навсегда останетсЯ погребен в забвении.


     Њысль об искусстве народном как об искусстве патриотическом,  даже если
закрыть глаза на ее пагубность, казалась мне смехотворной.  …сли речь идет о
том,  что искусство должно  поступитьсЯ утонченностью  формы  и  "эстетскими
изысками", чтобы его понимал народ, то, все-таки, Я достаточно хорошо знаком
со светской публикой, чтобы утверждать, что по-настоЯщему безграмотны именно
они,  а не  рабочие-электрики. ’ак что "народное искусство", по своей форме,
скорее  должно предназначатьсЯ  членам  „жокей-Љлоба,  а не  членам ‚сеобщей
Љонфедерации  ’руда;  что до  сюжетов,  простые люди зачитываютсЯ  народными
романами не более, чем дети -  книгами длЯ детей.  —итаЯ,  мы  знакомимсЯ  с
небывалым,  и  как  рабочим  любопытно  узнать  о  принцах,  так и принцам о
рабочих.  ‚ начале  войны  г-н  Ѓаррес твердил,  что  художник (речь  шла  о
’ициане) прежде всего обЯзан  служить во славу своей  родины. Ќо он способен
на служение ей только в том случае, если по-прежнему остаетсЯ художником, то
есть  если  он по-прежнему  исследует законы,  производит  опыты,  совершает
открытиЯ (столь  же трудоемкие, как научные) и не  думает  ни о чем другом -
будь то  даже родина - кроме истины.  Ќе стоит уподоблЯтьсЯ  революционерам,
которые из "гражданского самосознаниЯ" презирали, если не  уничтожали работы
‚атто  и ‹атура,  - мастеров, которыми  ”ранциЯ может  гордитсЯ  больше, чем
всеми  художниками  ђеволюции  вместе взЯтыми.  Ќаверное,  если  бы анатомии
предложили органы на выбор, она не  выбрала бы самое нежное сердце. €  не по
доброте душевной, не  по добродетели  -  на самом  деле,  исключительной,  -
одерло де  ‹акло написал  Ћпасные  свЯзи153, не  пристрастие к  мелкой  или
крупной буржуазии побудили ”лобера избрать сюжеты Њадам Ѓовари  и ‚оспитаниЯ
чувств.  €ные полагают, что в эпоху больших скоростей  искусство,  вероЯтно,
станет кратким,  - подобно тому, как  перед войной предсказывали, что она не
будет долгой. †елезнаЯ дорога тоже могла покончить с созерцанием, но было бы
глупо сожалеть о времени дилижансов, ибо автомобиль восполнЯет их функции, и
туристы по-прежнему останавливаютсЯ у заброшенных церквей.


     Ћбраз,  данный  нам жизнью, приносит  с собой  сложные  и разнообразные
ощущениЯ. Ќапример, вид обложки прочитанной прежде книги выткет в слогах  ее
названиЯ  лунные  лучи далекой летней  ночи.  ‚кус утреннего кофе  с молоком
приведет  с собой  смутную надежду на  хорошую погоду, котораЯ  когда-то так
часто,  -  пока  как  мы  пили  его  из  белой  фарфоровой  чаши,  с  жирной
плиссировкой, сложенной из  молочной пенки, и  день еще был  цел  и полон, -
улыбалась  в  неЯсном  свете  зари.  —ас  - это  не  только  час. ќто  ваза,
наполненнаЯ  ароматами,  звуками, замыслами, странами.  ’о, что мы  называем
реальностью,  есть определеннаЯ  свЯзь  между  ощущениЯми и  воспоминаниЯми,
окружающими нас в одно  и  то же  мгновение, она не предполагает возможности
какого-нибудь   простого   кинематографического   в_идениЯ,    тем   сильнее
удалЯющегосЯ  от  истины,  что  подразумевает,  будто  одной  реальностью  и
ограничиваетсЯ, - эта свЯзь неповторима, и  писатель обЯзан найти  ее, чтобы
своей фразой навеки  свЯзать два предела. Њожно по одному предмету вводить в
описание бесконечное количество деталей, фигурировавших в описываемом месте;
но правда родитсЯ только  в том случае, если писатель  выЯвит  два предмета,
установит их свЯзь,  чем-то  схожую в  искусстве  с единой свЯзью причинного
закона в  науке, и  должным образом  стЯнет  их  кольцами прекрасного стилЯ;
когда,  подобно  жизни,  он  сопоставит  свойство, общее  двум  ощущениЯм, и
высвободит их  единую  сущность,  увЯзав  то  и  другое,  чтобы  уберечь  от
превратностей времени,  в метафоре. ђазве не сама  природа наставила менЯ на
путь искусства, разве не она  была  началом искусства, зачастую позволЯЯ мне
узнать  о красоте вещи  только много  времени  спустЯ  - и  только в другой:
комбрейский полдень - в шуме его колоколов, донсьерские утренники  - в икоте
батарей? ‘вЯзь бывает  и не очень занЯтна, предметы заурЯдны, слог  плох, но
если нет и того, нет ничего.
     Ќо было  больше.  …сли бы  реальность  соответствовала  подобного  рода
отбросу опыта,  почти тождественному  длЯ каждого  (потому что  мы  говорим:
плохаЯ  погода, война, стоЯнка, освещенный ресторан, цветущий сад, - и  всем
понЯтно, что мы хотим сказать),  если  бы реальность этим и  ограничивалась,
то,  быть  может,  хватило бы  и своего  рода кинематографической фильмы,  а
"стиль" и  "литература", уводЯщие от простой данности, были бы искусственной
нагрузкой. Ќо что  тогда осталось бы  от  реальности?  …сли  бы Я постаралс