"  и "обмозговать" и
готовилсЯ "дать драпу" в Њексику, тайно от своей сожительницы, шестипудовой,
страстной и скорбной старухи, случайно  в одних розвальнЯх с  ним бежавшей в
”инлЯндию и с тех пор в вечном  отчаЯнии ревности кормившей  его кулебЯками,
варенцом, грибками... Љроме того,  бывали  прибыльные переводы, какаЯ-нибудь
докладнаЯ записка  о низкой звукопроводности плиточных  полов, или трактат о
подшипниках;  и наконец,  небольшой, но особенно драгоценный доход приносили
стихи,  которые он сочинЯл  запоем и  всЈ с тем  же  отечественно лирическим
подъемом, причем одни не дотЯгивали до полного  воплощениЯ  и  рассеивались,
оплодотворЯЯ  тайную глубину, а другие,  до конца  подчищенные и  снабженные
всеми запЯтыми, увозились в  редакцию, -- сперва подземным поездом с бликами
отражений, быстро поднимавшихсЯ  по медным вертикалам, затем --  огромным  и
странно  пустым лифтом на восьмой этаж,  где  в  конце  серого как пластелин
коридора, в узкой комнатке, пахнувшей "разлагавшимсЯ трупом  злободневности"
(как острил первый комик редакции), сидел секретарь, лунообразный флегматик,
без возраста и словно без пола, не раз спасавший  положение, когда граживали
разгромом  недовольные той  или  другой заметкой,  --  какие-нибудь  местные
платные Якобинцы или свой брат, шуан, здоровенный прохвост из мистиков.
     ѓремел   телефон,   промахивал,   развеваЯсь,  метранпаж,   театральный
рецензент  всЈ  читал  в  углу  приблудную из  ‚ильны  газетку.  "ђазве  вам
что-нибудь причитаетсЯ?  Ќичего подобного", -- говорил секретарь. €з комнаты
справа, когда раскрывалась дверь, слышалсЯ сдобно  диктующий голос ѓеца  или
покашливание   ‘тупишина,  и  среди  стука  нескольких  машинок  можно  было
различить мелкую дробь ’амары.
     ‘лева находилсЯ  кабинет ‚асильева; люстриновый  пиджак  натЯгивалсЯ на
его  жирных  плечах, когда стоЯ  за конторкой и как  мощнаЯ машина  сопЯ, он
писал своим неопрЯтным почерком  со  школьными клЯксами,  передовую  статью:
"—ас  от  —асу не ‹егче" или  "Џоложение в Љитае". ‚друг задумавшись, он  со
звуком  железного  скребка  чесал  одним  пальцем  большую  бородатую  щеку,
приподнЯтую к сощуренному глазу, над которым нависла характернаЯ, до сих пор
еще в ђоссии незабытаЯ, чернаЯ, без сединки, разбойничьЯ бровь.  Ћколо  окна
(за которым был такой же высокий, многоконторный дом, с ремонтом, шедшим так
высоко в небе, что  казалось,  можно было  заодно  починить серую, с  рваным
отверстием, тучу) стоЯла ваза  с  полутора апельсинами и аппетитнаЯ крыночка
болгарской простокваши,  а  в  книжном  шкалу, в нижнем,  закрытом отделении
хранились  запретные  сигары и  большое  сине-красное  сердце.  ‘тарый  хлам
советских журналов,  книжонки с  лающими  обложками, письма -- просительные,
напоминательные, поносительные, -- выжатаЯ  половинка апельсина, лист газеты
с вырезанным в  …вропу окном,  зажимчики,  карандаши,  -- всЈ  это  занимало
письменный стол,  а над этим  непоколебимо стоЯл, слепо  отражаЯ  свет окна,
фотографический портрет дочки ‚асильева, жившей в Џариже, молодой женщины  с
очаровательным  плечом  и дымчатыми  волосами,  фильмовой  неудачницы, --  о
которой,  впрочем,  часто  упоминалось  в  кино-хронике  "ѓазеты":  "...наша
талантливаЯ  соотечественница  ‘ильвина  ‹и"...  --   хотЯ  никто  не   знал
соотечественницы.
     „обродушно  принимаЯ стихи ”едора Љонстантиновича,  ‚асильев помещал их
не потому,  что они ему нравились (он обыкновенно даже их не прочитывал),  а
потому, что  ему было решительно всЈ  равно,  чем украшаетсЯ  неполитическаЯ
часть "ѓазеты". ‚ыЯснив раз навсегда тот уровень грамотности,  ниже которого
данный сотрудник не может спуститьсЯ по натуре,  ‚асильев  предоставлЯл  ему
полную волю, даже  если данный уровень едва возвышалсЯ над нулем. ‘тихи  же,
будучи мелочью,  вообще проходили почти без контролЯ, просачиваЯсь  там, где
задержалась  бы дрЯнь бо'льшего веса и объема. ‡ато  какой стоЯл счастливый,
взволнованный  писк во всех  наших поэтических  павлЯтниках,  от  ‹атвии  до
ђивьеры,  когда  поЯвлЯлсЯ  номер!  Њои   напечатаны!  €  мои!   ‘ам   ”едор
Љонстантинович, считавший, что у него  только один  соперник --  Љончеев  (в
"ѓазете" кстати  не участвовавший), соседЯми не тЯготилсЯ, а радовалсЯ своим
стихам не  меньше других. Ѓывали случаи, когда он  не мог дождатьсЯ вечерней
почты,  с  которой номер приходил, а покупал его  за  полчаса  на улице,  и,
бесстыдно,  едва отойдЯ от киоска, ловЯ  красноватый свет около лотков,  где
горели  горы апельсинов  в синеве ранних сумерек, разворачивал газету --  и,
бывало,  не  находил:  что-нибудь  вытеснило;  если  же  находил, то, собрав
удобнее  листы и  тронувшись по панели,  перечитывал свое  несколько раз, на
разные  внутренние  лады,  то-есть  поочередно  представлЯЯ  себе,  как  его
стихотворение  будут  читать, может быть  сейчас читают, все  те, чье мнение
было ему важно,  -- и  он почти физически чувствовал, как при  каждом  таком
перевоплощении у него менЯетсЯ цвет глаз, и цвет заглазный,  и вкус во  рту,
-- и чем ему самому больше нравилсЯ дежурный шедевр, тем полнее  и слаще ему
удавалось перечесть его за других.
     Џроваландав  таким  образом лето, родив,  воспитав  и  разлюбив  навеки
дюжины две  стихотворений,  в Ясный и  прохладный день,  в  субботу (вечером
будет собрание), он отправилсЯ за  важной покупкой. Ћпавшие листьЯ лежали на
панели не плоско, а коробЯсь, жухло, так что  под каждым торчал синий уголок
тени. €з  своей  прЯничной, с леденцовыми оконцами, хибарки вышла старушка с
метлой, в  чистом  переднике, с маленьким острым лицом и непомерно огромными
ступнЯми. „а, осень! Ћн шел весело, всЈ было  отлично: утро  принесло письмо
от  матери, собиравшейсЯ на ђождество его  посетить,  и сквозь распадавшуюсЯ
летнюю обувь он необыкновенно живо осЯзал землю, когда проходил по немощеной
части,  вдоль пустынных, отзывающих гарью, огородных  участков между  домов,
обращенных к ним срезанной чернотой капитальных стен, и там, перед сквозными
беседками,  виднелась  капуста,  осыпаннаЯ  стеклЯрусом  крупных  капель,  и
голубоватые  стебли  отцветших  гвоздик,  и  подсолнухи, склонившие  тЯжелые
морды. Ћн  давно  хотел как-нибудь  выразить,  что  чувство ђоссии  у него в
ногах, что он мог бы пЯтками ощупать и узнать ее всю, как слепой ладонЯми. €
жалко было,  когда окончилась полоса жирноватой коричневой земли, и пришлось
опЯть шагать по звонким тротуарам.
     ЊолодаЯ  женщина  в  черном  платье,   с  блестЯщим   лбом  и  быстрыми
рассеЯнными глазами,  в восьмой раз  села  у его ног,  боком  на  табуретку,
проворно вынула из шелестнувшей внутренности картонки узкий башмак, с легким
скрипом размЯла, сильно расправив локти, его краЯ, быстро разобрала завЯзки,
взглЯнув  мельком  в  сторону, и  затем, достав из  лона рожок, обратилась к
большой, застенчивой,  плохо  заштопанной ноге ”едора Љонстантиновича.  Ќога
чудом вошла, но войдЯ совершенно ослепла:  шевеление пальцев внутри никак не
отражалось на  внешней глади тесной черной кожи. Џродавщица  с феноменальной
скоростью завЯзала концы  шнурка -- и тронула носок башмака  двумЯ пальцами.
"Љак  раз!" -- сказала она.  "Ќовые  всегда немножко..." --  продолжала  она
поспешно,  вскинув карие глаза.  -- "Љонечно, если  хотите,  можно подложить
косок под пЯтку.  Ќо  они -- как  раз, убедитесь сами!" € она повела  его  к
рентгеноскопу, показала, куда  поставить  ногу. ‚зглЯнув в оконце  вниз,  он
увидел  на  светлом   фоне  свои  собственные,  темные,  аккуратно-раздельно
лежавшие суставчики. ‚от этим Я ступлю на брег с парома •арона. Ћбув и левый
башмак, он прогулЯлсЯ взад и вперед по ковру, косЯсь на щиколодное  зеркало,
где отражалсЯ его похорошевший шаг и на десЯть лет постаревшаЯ штанина. "„а,
-- хорошо",  -- сказал  он малодушно. ‚  детстве царапали крючком  блестЯщую
черную  подошву,  чтобы не было  скользко. Ћн  унес  их  на  урок подмышкой,
вернулсЯ  домой, поужинал,  надел  их,  опасливо  ими  любуЯсь, и  пошел  на
собрание.
     Љак будто, пожалуй, и ничего, -- длЯ мучительного начала.
     ‘обрание  происходило  в  небольшой,  трогательно   роскошной  квартире
родственников ‹юбови Њарковны. ђыжаЯ, в зеленом выше колен, барышнЯ помогала
(громким  шопотом с ней говорившей) эстонской горничной разносить чай. ‘реди
знакомой  толпы, где новых  лиц  было  немного,  ”едор Љонстантинович тотчас
завидел Љончеева, впервые пришедшего в кружок.  ѓлЯдЯ на  сутулую, как будто
даже   горбатую  фигуру   этого   неприЯтно  тихого  человека,   таинственно
разраставшийсЯ талант которого только дар €зоры мог бы пресечь, -- этого всЈ
понимающего  человека,  с которым еще  никогда ему не  довелось  потолковать
по-настоЯщему --  а  как хотелось --  и в присутствии которого  он, страдаЯ,
волнуЯсь, и безнадежно скликаЯ собственные на помощь стихи,  чувствовал себЯ
лишь  его современником,  --  глЯдЯ  на это молодое,  рЯзанское,  едва ли не
простоватое, даже старомодно-простоватое лицо, сверху ограниченное кудрей, а
снизу крахмальными отворотцами, ”едор Љонстантинович сначала было приуныл...
Ќо три дамы с дивана ему улыбались, —ернышевский издали  по-турецки кланЯлсЯ
ему, ѓец как знамЯ поднимал принесенную длЯ него книжку  журнала с  "Ќачалом
Џоэмы"  Љончеева  и статьей •ристофора  Њортуса  "ѓолос  Њэри  в современных
стихах".   Љто-то   сзади  произнес  с  ответной   объЯснЯющей   интонацией:
ѓодунов-—ердынцев. "Ќичего, ничего, -- быстро подумал  ”едор Љонстантинович,
усмехаЯсь, осматриваЯсь и стуча папиросой о деревЯнный с орлом портсигар, --
ничего, мы еще кокнемсЯ, посмотрим, чье разобьетсЯ". ’амара указывала ему на
свободный стул  и, пробираЯсь туда,  он опЯть как будто услышал звон  своего
имени. Љогда молодые люди его лет, любители стихов, провожали его бывало тем
особенным взглЯдом, который ласточкой скользит по  зеркальному сердцу поэта,
он   ощущал   в  себе   холодок  бодрой   живительной  гордости:   это   был
предварительный проблеск его  будущей славы, но была и слава другаЯ, земнаЯ,
-- верный  отблеск  прошедшего:  не  менее,  чем  вниманием  ровесников,  он
гордилсЯ  любопытством  старых  людей,   видЯщих   в  нем  сына  знаменитого
землепроходца, отважного чудака, исследователЯ фауны ’ибета, Џамира и других
синих стран.
     "‚от, --  сказала со  своей росистой улыбкой  Ђлександра џковлевна,  --
познакомьтесь".
     ќто  был  недавно выбывший из  Њосквы  некто  ‘кворцов, приветливый,  с
лучиками у глаз, с  носом дулей и жидкой бородкой, с  чистенькой, моложавой,
певуче   говорливой   женой   в   шелковой   шали,  --   словом   чета  того
полупрофессорского   типа,   который    так   хорошо   был   знаком   ”едору
Љонстантиновичу, по  воспоминаниЯм о людЯх, мелькавших вокруг отца. ‘кворцов
любезно и складно заговорил о том, как его поражает полнаЯ неосведомленность
за границей в отношении к обстоЯтельствам  гибели  Љонстантина  Љирилловича:
"Њы думали, -- вставила жена, --  что если у нас не знают, так это в порЯдке
вещей".  "„а, --  продолжал  ‘кворцов,  --  со страшной  Ясностью  вспоминаю
сейчас, как мне довелось однажды быть на обеде в честь вашего батюшки, и как
остроумно выразилсЯ Љозлов, Џетр  Љузьмич, что  ѓодунов-—ердынцев,  дескать,
почитает –ентральную  Ђзию своим отъезжим полем. „а... џ думаю, что вас  еще
тогда не было на свете".
     ’ут   ”едор   Љонстантинович   вдруг  заметил   скорбно-проникновенный,
обремененный сочувствием взглЯд —ернышевской, направленный на него -- и сухо
перебив ‘кворцова, стал  его без  интереса расспрашивать  о ђоссии. "Љак вам
сказать..." -- отвечал тот.
     "‡дравствуйте, ”едор Љонстантинович, здравствуйте, дорогой", -- крикнул
поверх его головы, хотЯ уже пожимаЯ ему  руку, движущийсЯ, протискивающийсЯ,
похожий  на раскормленную  черепаху  адвокат -- и уже приветствовал  кого-то
другого. Ќо вот поднЯлсЯ со  своего места ‚асильев и на мгновение опершись о
столешницу  легким  прикосновением  пальцев,  свойственным   приказчикам   и
ораторам,  объЯвил  собрание  открытым.  "ѓосподин Ѓуш,  --  добавил он,  --
прочтет нам свою новую, свою философскую трагедию".
     ѓерман  €ванович  Ѓуш,   пожилой,   застенчивый,   крепкого   сложениЯ,
симпатичный рижанин,  похожий лицом на Ѓетховена, сел за столик ампир, гулко
откашлЯлсЯ, развернул  рукопись; у  него  заметно  дрожали руки и продолжали
дрожать во всЈ времЯ чтениЯ.
     “же  в  самом начале наметилсЯ  путь беды. Љурьезное произношение чтеца
было несовместимо с  темнотою смысла. Љогда, еще в прологе,  поЯвилсЯ идущий
по  дороге Ћдинокий ‘путник, ”едор  Љонстантинович напрасно  понадеЯлсЯ, что
это метафизический парадокс, а не  предательский лЯпсус. Ќачальник ѓородской
‘тражи, ходока  не пропускаЯ, несколько раз повторил,  что он  "наверно'е не
пройдет". ѓородок  был приморский (‘путник  шел из Hinterland'a),  и  в  нем
пьЯнствовал экипаж  греческого  судна.  Џроисходил  такого рода разговор  на
“лице ѓреха:

        ЏерваЯ Џроститутка
     ‚сЈ есть вода. ’ак говорит гость мой ”алес.
        ‚тораЯ Џроститутка
     ‚сЈ есть воздух, сказал мне юный Ђнаксимен.
        ’ретьЯ Џроститутка
     ‚сЈ есть число. Њой лысый Џифагор не может ошибитьсЯ.
        —етвертаЯ Џроститутка
     ѓераклит ласкает менЯ, шептаЯ: всЈ есть огонь.
        ‘путник (входит)
     ‚сЈ есть судьба.

     Љроме того было два хора, из которых один каким-то образом  представлЯл
собой волну  физика де ЃройлЯ и логику истории, а другой, хороший хор, с ним
спорил. "Џервый матрос, второй матрос, третий матрос", -- нервным, с мокрыми
краЯми, баском пересчитывал Ѓуш беседующих лиц. ЏоЯвились какие-то: ’орговка
‹илий, ’орговка ”иалок и ’орговка ђазных –ветов. ‚друг что-то колыхнулось: в
публике начались осыпи.
     ‚скоре  установились  силовые  линии  по разным направлениЯм через  всЈ
просторное  помещение,   --  свЯзь   между   взглЯдами  трех-четырех,  потом
пЯти-шести,  а там и десЯти людей,  что составлЯло  почти четверть собраниЯ.
Љончеев медленно и осторожно взЯл с этажерки, у которой сидел, большую книгу
(”едор Љонстантинович заметил, что это альбом  персидских  миниатюр),  и всЈ
так же медленно поворачиваЯ  ее  то так, то  сЯк на коленЯх, начал ее тихо и
близоруко рассматривать. “ —ернышевской был  удивленный и оскорбленный  вид,
но  вследствие своей тайной  этики,  как-то  свЯзанной  с памЯтью  сына, она
заставлЯла себЯ слушать.  Ѓуш читал  быстро, его лоснЯщиесЯ скулы вращались,
горела  подковка  в  черном галстуке, а ноги  под  столиком  стоЯли  носками
внутрь,  --  и  чем  глубже,  сложнее  и  непонЯтнее  становилась  идиотскаЯ
символика  трагедии, тем  ужаснее  требовал выхода  мучительно сдерживаемый,
подземно-бьющийсЯ клекот, и  многие уже нагибались, боЯсь смотреть, и  когда
на  площади началсЯ ’анец <i>Њасков</i>, то  вдруг  кто-то --  ѓец,  -- кашлЯнул, и
вместе  с кашлем  вырвалсЯ какой-то  добавочный вопль, и тогда ѓец  закрылсЯ
ладонЯми, а  погодЯ из-за  них опЯть поЯвилсЯ, с бессмысленно  Ясным лицом и
мокрой лысиной,  между тем  как на диване, за спиной ‹юбови Њарковны, ’амара
просто  легла  и  каталась  в  родовых  муках,  а лишенный  прикрытиЯ  ”едор
Љонстантинович обливалсЯ  слезами,  изнемогаЯ  от  вынужденной  беззвучности
происходившего в  нем. ‚незапно  ‚асильев так тЯжко повернулсЯ на стуле, что
он неожиданно треснул, поддалась ножка, и ‚асильев рванулсЯ, переменившись в
лице, но  не упал, -- и это  мало смешное происшествие Явилось предлогом длЯ
какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда ‚асильев
переселЯлсЯ на другой  стул, ѓерман  €ванович Ѓуш, наморщив великолепный, но
совершенно  недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком,  и среди
облегченного затишьЯ неизвестнаЯ дама еще отдельно простонала что-то, но уже
Ѓуш приступал к дальнейшему чтению:

        ’орговка ‹илий
     ’ы сегоднЯ чем-то огорчаешьсЯ, сестрица.
        ’орговка ђазных –ветов
     „а, мне  гадалка  сказала, что  моЯ  дочь  выйдет  замуж  за вчерашнего
прохожего.
        „очь
     Ђх, Я даже его не заметила.
        ’орговка ‹илий
     € он не заметил ее.
        "‘лушайте, слушайте!", -- вмешалсЯ хор, вроде
как в английском парламенте.

     ЋпЯть   произошло  небольшое  движение:  началось   через  всю  комнату
путешествие пустой папиросной коробочки,  на которой толстый адвокат написал
что-то, и  все наблюдали  за этапами ее  пути, написано было,  верно, что-то
чрезвычайно смешное,  но  никто не  читал, она  честно  шла  из рук в  руки,
направлЯЯсь к ”едору  Љонстантиновичу, и когда, наконец, добралась  до него,
то он прочел на  ней: "Њне  надо будет потом переговорить с вами о маленьком
деле".
     Џоследнее действие подходило  к концу. ”едора Љонстантиновича незаметно
покинул бог смеха, и  он  раздумчиво смотрел  на  блеск башмака. ‘ парома на
холодный брег. Џравый жал больше левого. Љончеев полуоткрыв рот, досматривал
альбом. "‡анавес", -- воскликнул Ѓуш с легким ударением на последнем слоге.
     ‚асильев объЯвил перерыв. “ большинства был помЯтый  и размаЯнный  вид,
как после ночи в  третьем  классе. Ѓуш,  свернув трагедию  в толстую трубку,
стоЯл в дальнем  углу, и ему  казалось,  что  в гуле  голосов всЈ расходЯтсЯ
круги от только что слышанного; ‹юбовь  Њарковна предложила ему чаю, и тогда
его могучее  лицо вдруг беспомощно  подобрело, и  он, блаженно облизнувшись,
наклонилсЯ  к  поданному стакану. ”едор  Љонстантинович  с  каким-то испугом
смотрел на это издали, а за собой различал:
     "‘кажите, что это такое?" (гневный голос —ернышевской).
     "Ќу что-ж, бывает, ну, знаете..." (виновато благодушный ‚асильев).
     "Ќет, Я вас спрашиваю, что это такое?"
     "„а что-ж Я, матушка, могу?"
     "Ќо вы же читали раньше, он вам  приносил в редакцию? ‚ы  же  говорили,
что это серьезнаЯ, интереснаЯ вещь. ‡начительнаЯ вещь".
     "„а, конечно,  первое  впечатление, пробежал, знаете,  --  не учел, как
будет  звучать... ЏопалсЯ! џ сам удивлЯюсь. „а вы пойдите к нему, Ђлександра
џковлевна, скажите ему что-нибудь".
     ”едора Љонстантиновича взЯл повыше локтЯ адвокат.  "‚ас-то мне и нужно.
Њне вдруг пришла мысль, что это что-то длЯ вас. Љо мне обратилсЯ клиент, ему
требуетсЯ перевести  на немецкий кое-какие  свои бумаги  длЯ бракоразводного
процесса, неправда-ли.  ’ам, у его  немцев, которые дело ведут,  служит одна
русскаЯ  барышнЯ, но она, кажетсЯ, сумеет  сделать  только  часть,  надо еше
помощника. ‚ы бы взЯлись за это? „айте-ка, Я запишу ваш номер. ѓемахт".
     "ѓоспода, прошу  по  местам,  --  раздалсЯ  голос ‚асильева. --  ‘ейчас
начнутсЯ прениЯ по поводу заслушанного. Џрошу желающих записыватьсЯ".
     ”едор Љонстантинович вдруг увидел, что Љончеев, сутулЯсь и заложив руку
за борт пиджака, извилисто  пробираетсЯ к выходу. Ћн последовал за ним, едва
не забыв своего журнала. ‚ передней к  ним  присоединилсЯ старичок ‘тупишин,
часто  переезжавший с  квартиры  на  квартиру,  но  живший  всегда  в  таком
отдалении от города, что эти важные, сложные длЯ  него перемены происходили,
казалось,  в эфире,  за  горизонтом  забот.  Ќакинув на  шею  серо-полосатый
шарфик, он по-русски задержал его подбородком, по-русски  же влезаЯ толчками
спины в пальто.
     "Џорадовал,  нечего  сказать", -- проговорил он,  пока они спускались в
сопровождении горничной.
     "џ, признатьсЯ, плохо слушал", -- заметил Љончеев.
     ‘тупишин пошел  ждать какой-то редкий, почти легендарный номер трамваЯ,
а ѓодунов-—ердынцев и Љончеев направились вместе в другую сторону, до угла.
     "ЉакаЯ сквернаЯ погода", -- сказал ѓодунов-—ердынцев.
     "„а, совсем холодно", -- согласилсЯ Љончеев.
     "Џаршиво... ‚ы живете в каких-же краЯх?"
     "Ђ в арлоттенбурге".
     "Ќу, это не особенно близко. Џешком?"
     "Џешком, пешком. ЉажетсЯ, мне тут нужно -- -- "
     "„а, вам направо, мне -- напрЯмик".
     Ћни простились. ”у, какой ветер...
     "...Ќо постойте,  постойте, Я вас провожу.  ‚ы, поди,  полунощник, и не
мне, стать,  учить  вас  черному  очарованию каменных  прогулок.  ’ак  вы не
слушали бедного чтеца?"
     "‚  начале только -- и то  в полуха. Ћднако Я вовсе не  думаю, что  это
было так уж скверно".
     "‚ы рассматривали персидские миниатюры. Ќе заметили ли вы там  одной --
разительное сходство! -- из  коллекции петербургской публичной библиотеки --
ее писал, кажетсЯ, Riza Abbasi, лет триста тому назад: на коленЯх, в  борьбе
с драконЯтами, носатый, усатый... ‘талин".
     "„а,  это,  кажетсЯ,  самый крепкий. Љстати,  мне  сегоднЯ  попалось  в
"ѓазете", -- не знаю уж, чей грех: "Ќа ’ебе, <i>Ѓоже</i>, что мне негоже". џ в этом
усматриваю обожествление калик".
     "€ли памЯть о каиновых жертвоприношениЯх".
     "‘ойдемсЯ  на плутнЯх  звательного  падежа,  --  и поговорим  лучше  "о
иллере, о подвигах, о славе", --  если позволите маленькую амальгаму. €так,
Я  читал сборник  ваших очень замечательных стихов. ‘обственно,  это  только
модели ваших же будущих романов".
     "„а,  Я мечтаю  когда-нибудь  произвести такую прозу, где  бы  "мысль и
музыка сошлись, как во сне складки жизни".
     "Ѓлагодарю   за  учтивую  цитату.   ‚ы  как  --  по-настоЯщему   любите
литературу?"
     "Џолагаю,  что да.  ‚идите-ли, по-моему, есть  только  два  рода  книг:
настольный и подстольный.  ‹ибо Я люблю писателЯ истово, либо выбрасываю его
целиком".
     "ќ, да вы  строги.  Ќе опасно ли  это?  Ќе забудьте, что  как-никак всЯ
русскаЯ  литература,  литература  одного  века,  занимает  --  после  самого
снисходительного отбора --  не более  трех-трех  с половиной тысЯч  печатных
листов, а из  этого числа едва  ли половина достойна  не только полки, но  и
стола.  Џри такой количественной  скудости,  нужно миритьсЯ  с тем, что  наш
пегас пег, что не всЈ в дурном писателе дурно, а в добром не всЈ добро".
     "„айте мне, пожалуй, примеры, чтобы Я мог опровергнуть их".
     "€звольте: если раскрыть ѓончарова или -- -- ".
     "‘тойте!  Ќеужто  вы желаете помЯнуть  добрым словом  Ћбломова? "ђоссию
погубили  два  €льича", -- так  что ли?  €ли  вы  собираетесь  поговорить  о
безобразной гигиене тогдашних любовных падений? Љринолин и сыраЯ скамьЯ? €ли
может  быть  --  стиль?  Џомните,  как  у  ђайского  в  минуты  задумчивости
переливаетсЯ  в  губах розоваЯ влага? -- точно так  же,  скажем,  как  герои
Џисемского в минуту сильного душевного волнениЯ рукой растирают себе грудь"?
     "’ут Я вас уловлю. ђазве вы не читали у того же Џисемского, как лакеи в
передней во  времЯ бала перекидываютсЯ страшно грЯзным, истоптанным плисовым
женским сапогом?  Ђга! ‚ообще, коли уж мы попали в этот второй рЯд -- -- —то
вы скажете, например, о ‹ескове?"
     "„а что-ж... “ него  в слоге попадаютсЯ забавные англицизмы, вроде "это
была дурнаЯ вещь" вместо "плохо дело". Ќо всЯкие там нарочитые  "аболоны"...
--  нет, увольте,  мне  не смешно. Ђ многословие...  матушки!  "‘оборЯн" без
урона можно было бы сократить до  двух газетных  подвалов. € Я  не знаю, что
хуже, -- его добродетельные британцы или добродетельные попы".
     "Ќу,  а  все-таки. ѓалилейский  призрак, прохладный и  тихий, в длинной
одежде цвета зреющей сливы? €ли пасть пса с  синеватым,  точно напомаженным,
зевом? €ли молниЯ, ночью освещающаЯ подробно комнату, -- вплоть до магнезии,
осевшей на серебрЯной ложке?"
     "Ћтмечаю,  что  у него латинское чувство синевы: lividus.  ‹ев ’олстой,
тот, был больше насчет лиловаго, -- и какое блаженство пройтись с грачами по
пашне босиком! џ, конечно, не должен был их покупать".
     "‚ы правы, жмут нестерпимо. Ќо мы перешли в первый рЯд. ђазве там вы не
найдете слабостей? "ђусалка" -- -- "
     "Ќе трогайте Џушкина:  это золотой фонд нашей литературы. Ђ вон  там, в
—еховской корзине, провиант на много  лет вперед, да  щенок, который  делает
"уюм, уюм, уюм", да бутылка крымского".
     "Џогодите, вернемсЯ к  дедам.  ѓоголь? џ думаю, что  мы весь состав его
пропустим. ’ургенев? „остоевский?"
     "Ћбратное  превращение  Ѓедлама  в  ‚ифлеем,  --  вот  вам „остоевский.
"Ћговорюсь", как  выражаетсЯ  Њортус. ‚  Љарамазовых  есть  круглый след  от
мокрой  рюмки  на  садовом столе, это  сохранить стоит,  -- если принЯть ваш
подход".
     "’ак неужели-ж  у  ’ургенева всЈ  благополучно? ‚спомните  эти дурацкие
тэтатэты   в   акатниках?  ђычание  и  трепет   Ѓазарова?   …го   совершенно
неубедительнаЯ вознЯ с  лЯгушками? €  вообще --  не  знаю, переносите  ли вы
особую интонацию тургеневского многоточиЯ и жеманное окончание глав? €ли всЈ
простим  ему  за серый  отлив  черных шелков,  за  русачью полежку  иной его
фразы?"
     "Њой  отец  находил вопиющие  ошибки  в  его  и  толстовских  описаниЯх
природы, и  уж  про Ђксакова  нечего говорить, добавлЯл  он, -- это  стыд  и
срам".
     "Ѓыть может,  если  мертвые тела убраны, мы примемсЯ за поэтов?  Љак вы
думаете?  Љстати, о мертвых  телах. ‚ам никогда не  приходило  в голову, что
лермонтовский "знакомый труп" -- это безумно смешно, ибо он собственно хотел
сказать "труп  знакомого", -- иначе ведь  непонЯтно:  знакомство  посмертное
контекстом не оправдано".
     "“ менЯ всЈ больше ’ютчев последнее времЯ ночует".
     "‘лавный постоЯлец. Ђ  как вы  насчет Ямба  Ќекрасова --  нету  на него
позыва?"
     "Љак  же. „авайте-ка  мне  это  рыданьице в  голосе: загородись двойною
рамою, напрасно горниц не студи, простись  с надеждою упрЯмою и на дорогу не
глЯди. ЉажетсЯ, дактилическую рифму  Я  сам ему выпел, от избытка чувств, --
как есть особый растЯжной перебор у гитаристов. ќтого ”ет лишен".
     "—увствую, что тайнаЯ  слабость  ”ета --  рассудочность и подчеркивание
антитез -- от вас не скрылась?"
     "Ќаши  общественно настроенные олухи понимали его иначе. Ќет, Я всЈ ему
прощаю за прозвенело в померкшем лугу, за росу счастьЯ, за дышащую бабочку".
     "Џереходим в  следующий век:  осторожно,  ступенька. Њы  с  вами начали
бредить стихами  рано, неправда-ли?  Ќапомните мне, как  это всЈ было?  "Љак
дышат краЯ облаков"... Ѓоже мой!"
     "€ли освещенные  с  другого  бока "Ћблака  небывалой  услады".  Ћ,  тут
разборчивость  была бы  преступлением. Њое  тогдашнее  сознание воспринимало
восхищенно,  благодарно,  полностью,  без  критических затей, всех  пЯтерых,
начинающихсЯ на "Ѓ", -- пЯть чувств новой русской поэзии".
     "€нтересно, которому  именно  вы  отводите вкус.  „а-да,  Я знаю,  есть
афоризмы, которые, как самолеты,  держатсЯ только пока находЯтсЯ в движении.
Ќо мы говорили о заре... ‘ чего у вас началось?"
     "‘ прозрениЯ азбуки. Џростите, это звучит изломом, но дело в том, что у
менЯ с детства в сильнейшей и подробнейшей степени audition colore'e.
     "’ак что вы могли бы тоже -- -- ".
     "„а,  но  с оттенками, которые ему не снились, -- и не сонет, а толстый
том.  Љ  примеру:  различные,  многочисленные  "а"  на  тех четырех  Языках,
которыми владею, вижу  едва ли не в стольких же тонах -- от лаково-черных до
занозисто серых  --  сколько представлЯю  себе  сортов  поделочного  дерева.
ђекомендую  вам  мое  розовое  фланелевое  "м".  Ќе  знаю,  обращали  ли  вы
когда-либо внимание на вату, которую изымали из майковских рам? ’акова буква
"ы", столь грЯзнаЯ, что словам стыдно начинатьсЯ с нее. …сли бы у менЯ  были
под рукой краски, Я бы вам так смешал sienne bru^le'e и сепию, что получилсЯ
бы  цвет гутаперчевого "ч"; и вы бы  оценили мое  сиЯющее "с", если Я мог бы
вам насыпать в горсть тех светлых сапфиров, которые Я ребенком трогал, дрожа
и не понимаЯ,  когда  моЯ  мать, в бальном платье, плача навзрыд, переливала
свои совершенно  небесные драгоценности из  бездны в  ладонь, из шкатулок на
бархат,  и  вдруг всЈ  запирала, и  никуда  не  ехала, несмотрЯ на  бешенные
уговоры ее  брата, который шагал по  комнатам, даваЯ щелчки мебели и пожимаЯ
эполетами, и  если отодвинуть в боковом окне фонарЯ штору, можно было видеть
вдоль  набережных  фасадов  в синей  черноте ночи  изумительно  неподвижные,
грозно алмазные вензелЯ, цветные венцы...".
     "Buchstaben von Feuer, одним словом... „а, Я уже знаю наперед. •отите Я
вам  доскажу эту банальную и щемЯщую душу повесть?  Љак вы упивались первыми
попавшимисЯ  стихами. Љак в десЯть лет  писали драмы, а в пЯтнадцать элегии,
-- и всЈ  о закатах, закатах... € медленно пройдЯ меж пьЯными... Љстати, кто
она была такаЯ?"
     "ЊолодаЯ замужнЯЯ женщина. Џродолжалось  неполных два года,  до бегства
из ђоссии. Ћна была так хороша, так мила -- знаете,  большие глаза и немного
костлЯвые руки, -- что  Я  как-то до сих пор осталсЯ ей верен. Ћт стихов она
требовала только  Ямщикнегонилошадейности, обожала играть в покер, а погибла
от сыпного тифа -- Ѓог знает где, Ѓог знает как..."
     "Ђ теперь что будет? ‘тоит по-вашему продолжать?"
     "…ще бы! „о самого конца. ‚от и сейчас Я счастлив, несмотрЯ на позорную
боль в ногах. ЏризнатьсЯ, у менЯ опЯть началось  это движение, волнение... џ
опЯть буду всю ночь..."
     "Џокажите. Џосмотрим как это  получаетсЯ:  вот  этим  с  черного парома
сквозь  (вечно?) тихо падающий снег (во тьме в  незамерзающую  воду  отвесно
падающий снег) (в обычную?) летейскую погоду вот этим  Я ступлю  на брег. Ќе
разбазарьте только волнениЯ".
     "Ќичего... € вот  посудите,  как же тут  не  быть счастливым, когда лоб
горит...".
     "...как от  излишка уксуса в  винегрете. ‡наете о чем Я сейчас подумал:
ведь  река-то, собственно, -- ‘тикс. Ќу да ладно.  „альше.  € к  пристающему
парому сук тЯнетсЯ,  и  медленным  багром  (•арон)  паромщик тЯнетсЯ  к суку
сырому (кривому)...".
     "...и  медленно  вращаетсЯ  паром.  „омой,  домой.  Њне  нынче  хочетсЯ
сочинЯть с пером в пальцах. ЉакаЯ  луна, как  черно пахнет листьЯми и землей
из-за этих решоток".
     "„а,  жалко, что  никто  не  подслушал  блестЯщей  беседы,  которую мне
хотелось бы с вами вести".
     "Ќичего, не пропадет. џ даже рад, что так  вышло. Љому  какое дело, что
мы расстались на первом же углу, и что Я веду сам с собою вымышленный диалог
по самоучителю вдохновениЯ".

--------
        ѓлава втораЯ

     …ще летал  дождь,  а  уже  поЯвилась, с неуловимой внезапностью ангела,
радуга:  сама  себе  томно  дивЯсь, розово-зеленаЯ,  с  лиловой поволокой по
внутреннему  краю,  она  повисла за скошенным полем,  над  и  перед  далеким
леском, одна долЯ которого, дрожа, просвечивала сквозь  нее.  ђедкие  стрелы
дождЯ, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сЯк
вспыхивали   на   солнце.   ‚   омытом   небе,   сиЯЯ  всеми   подробностЯми
чудовищно-сложной  лепки,   из-за  вороного  облака  выпрастывалось   облако
упоительной белизны.
     "Ќу вот, прошло, -- сказал он  вполголоса и  вышел из-под навеса  осин,
столпившихсЯ там, где  жирнаЯ, глинистаЯ, "земскаЯ" (какой ухаб был  в  этом
прозвании!) дорога спускалась в ложбинку, собрав в этом месте все свои колеи
в продолговатую выбоину, до краев налитую густым кофе со сливками.
     ЊилаЯ  моЯ!  Ћбразчик  элизейских  красок!  Ћтец  однажды,  в   Ћрдосе,
поднимаЯсь  после грозы  на  холм,  ненароком  вошел  в  основу  радуги,  --
редчайший  случай! -- и очутилсЯ в цветном воздухе, в играющем огне, будто в
раю. ‘делал еще шаг -- и из раЯ вышел.
     Ћна уже бледнела.  „ождь  совсем  перестал,  пекло,  овод  с  шелковыми
глазами сел на рукав.  ‚ роще закуковала  кукушка, тупо, чуть вопросительно:
звук  вздувалсЯ  куполком и опЯть --  куполком, никак не  разрешаЯсь. ЃеднаЯ
толстаЯ птица вероЯтно перелетела дальше, ибо всЈ повторЯлось сызнова, вроде
уменьшенного  отражениЯ (искала, что-ли,  где получаетсЯ  лучше, грустнее?).
ѓромаднаЯ, плоскаЯ на лету бабочка, иссинЯ-чернаЯ с  белой перевЯзью, описав
сверхестественно-плавную  дугу и опустившись на сырую землю, сложилась,  тем
самым исчезла. ’акую иной раз  приносит, зажав  ее  обеими руками  в картуз,
сопЯщий  крестьЯнский  мальчишка.  ’акаЯ  взмывает  из-под  семенЯщих  копыт
примерной докторской поньки, когда доктор, держа  на коленЯх  почти ненужные
вожжи, а то просто прикрутив их к передку, задумчиво едет тенистой дорогой в
больницу. Ђ изредка четыре  черно-белых крыла с кирпичной  изнанкой находишь
рассыпанными  как  игральные   карты  на  лесной   тропе:   остальное  съела
неизвестнаЯ птица.
     Ћн перепрыгнул лужу, где два навозных жука, мешаЯ друг другу, цеплЯлись
за соломинку,  и  отпечатал на краю дороги  подошву:  многозначительный след
ноги,  всЈ  глЯдЯщий  вверх,  всЈ видЯщий исчезнувшего человека. €дЯ  полем,
один, под дивно несущимисЯ облаками, он вспомнил, как с первыми папиросами в
первом портсигаре  подошел тут к старому  косарю, попросил огнЯ; мужик из-за
тощей пазухи вынул  коробок, дал  его без улыбки, -- но дул ветер, спичка за
спичкой гасла, едва вспыхнув, -- и после каждой становилось все совестнее, а
тот  смотрел  с  каким-то  отвлеченным  любопытством  на  торопливые  пальцы
расточительного барчука.
     Ћн углубилсЯ в лесок; по тропе проложены были мостки, черные, склизкие,
в  рыжих  сережках и приставших листках. Љто это выронил сыроешку, разбившую
свой  белый  веерок?  ‚  ответ  донеслось ауканье: девчонки  собирали грибы,
чернику, -- кажущуюсЯ в  корзине  настолько темнее,  чем  на своих кустиках!
‘реди берез была одна издавна знакомаЯ, -- с двойным стволом, береза-лира, и
рЯдом  старый столб с  доской,  на ней ничего  нельзЯ было  разобрать  кроме
следов пуль,  -- как то в нее  палил из браунинга гувернер-англичанин,  тоже
Ѓраунинг, а потом отец взЯл у него пистолет, мгновенно-ловко вдавил в обойму
пули и семью выстрелами выбил ровное Љ.
     „альше,  на болотце,  запросто  цвела  ночнаЯ фиалка,  за ним  пришлось
пересечь проезжую дорогу, -- и справа забелелась калитка: вход в парк. €звне
отороченный папоротником, снутри  пышно  подбитый жимолостью и жасмином, там
омраченный  хвоей елей,  тут  озаренный листвой  берез, громадный, густой  и
многодорожный, он весь держалсЯ на равновесии солнца и тени, которые от ночи
до   ночи   образовали  переменную,  но  в  своей  переменности  одному  ему
принадлежащую  гармонию.  …сли  на  аллее,  под  ногами,  колебались  кольца
горЯчего  света,  то  вдалеке  непременно   протЯгивалась  поперек   толстаЯ
бархатнаЯ полоса, за ней опЯть --  оранжевое  решето,  а уже дальше, в самой
глуби, густела  живаЯ  чернота,  котораЯ  при  передаче  удовлетворЯла  глаз
акварелиста  лишь  покуда  краски  были  еще  мокры,  так   что  приходилось
накладывать слой за  слоем,  чтобы  удержать красоту, -- тут же умиравшую. Љ
дому  приводили  все  тропинки,  --  но, вопреки геометрии, ближайшим  путем
казалась не прЯмаЯ аллеЯ, стройнаЯ и  холенаЯ, с  чуткой тенью  (как слепаЯ,
поднимавшейсЯ навстречу, чтобы  ощупать тебе лицо) и со  взрывом изумрудного
солнца  в самом конце, а любаЯ из соседних, извилистых и невыполотых. Ћн шел
к  еще  невидимому дому  по  любимой из  них,  мимо  скамьи, на  которой  по
установившейсЯ традиции сиживали родители накануне очередного отбытиЯ отца в
путешествие: отец  --  расставив колени,  вертЯ  в руках  очки или гвоздику,
опустив  голову,  с  канотье  сдвинутым  на  затылок,  и  с молчаливой, чуть
насмешливой  улыбкой около прищуренных глаз  и в мЯгких  углах губ, где-то у
самых  корней бородки; а мать -- говорЯщаЯ ему что-то,  сбоку, снизу, из-под
большой дрожащей  белой шлЯпы, или кончиком зонтика  выдавливающаЯ хрустЯщие
Ямки в безответном песке. Ћн шел мимо  валуна со взлезшими на него рЯбинками
(одна обернулась, чтобы подать руку меньшой), мимо заросшей травой площадки,
бывшей в дедовские времена прудком, мимо низеньких елок, зимой становившихсЯ
совершенно круглыми под бременем снега: снег падал  прЯмо и тихо, мог падать
так три днЯ, пЯть  месЯцев, девЯть лет, -- и вот  уже,  впереди,  в усеЯнном
белыми  мушками просвете,  наметилось  приближающеесЯ мутное,  желтое пЯтно,
которое  вдруг попав  в фокус, дрогнув и уплотнившись,  превратилось в вагон
трамваЯ, и мокрый снег полетел косо, залеплЯЯ левую грань стеклЯнного столба
остановки,  но  асфальт  оставалсЯ  черен и  гол,  точно  по  природе  своей
неспособен  был принЯть ничего  белого, и  среди плывущих  в глазах, сначала
даже непонЯтных  надписей  над  аптекарскими, писчебумажными,  колониальными
лавками  только одна единственнаЯ  могла еще казатьсЯ написанной  по-русски:
<i>Љакао</i>, -- между тем как кругом всЈ только-что воображенное с такой картинной
Ясностью  (котораЯ  сама по  себе  была  подозрительна,  как Яркость  снов в
неурочное  времЯ   днЯ  или   после   снотворного)  бледнело,   разъедалось,
рассыпалось,  и,  если  оглЯнутьсЯ, то  --  как  в  сказке  исчезают ступени
лестницы за спиной поднимающегосЯ по ней  -- всЈ  проваливалось и пропадало,
-- прощальное сочетание деревьев, стоЯвших  как провожающие и  уже  уносимых
прочь, полинЯвший в стирке клочок радуги, дорожка, от которой осталсЯ только
жест  поворота, трехкрылаЯ,  без брюшка,  бабочка  на  булавке, гвоздика  на
песке, около тени  скамейки, --  еще какие-то самые последние, самые стойкие
мелочи,  --  и   еще  через   миг  всЈ  это  без  борьбы   уступило   ”едора
Љонстантиновича  его  настоЯщему,  и,  прЯмо  из  воспоминаниЯ  (быстрого  и
безумного, находившего на него как припадок смертельной болезни в любой час,
на любом углу), прЯмо из оранжерейного раЯ прошлого, он пересел в берлинский
трамвай.
     Ћн  ехал  на урок, как всегда  опаздывал,  и,  как всегда,  в нем росла
смутнаЯ, сквернаЯ, тЯжелаЯ ненависть  и  к  неуклюжей  медлительности  этого
бездарнейшего  из  всех  способов  передвижениЯ,  и  к  безнадежно-знакомым,
безнадежно-некрасивым улицам, шедшим за мокрым  окном, а главное -- к ногам,
бокам, затылкам туземных пассажиров. Ћн рассудком знал, что среди  них могут
быть  и  настоЯщие, вполне  человеческие  особи, с  бескорыстными страстЯми,
чистыми печалЯми, даже с воспоминаниЯми, просвечивающими сквозь жизнь, -- но
почему-то  ему  сдавалось,   что  все   эти   скользЯщие,  холодные  зрачки,
посматривающие  на  него так, словно он провозил незаконное сокровище (как в
сущности оно и было), принадлежат лишь  гнусным кумушкам и гнилым  торгашам.
ђусское  убеждение, что в малом  количестве немец пошл, а в  большом -- пошл
нестерпимо, было, он знал это, убеждением, недостойным художника: а все-таки
его  пробирала дрожь, -- и только угрюмый  кондуктор с загнанными  глазами и
пластырем  на пальце,  вечно-мучительно  ищущий  равновесиЯ и  прохода среди
судорожных  толчков вагона и скотской тесноты  стоЯщих, внешне казалсЯ, если
не  человеком, то  хоть  бедным родственником человека. Ќа  второй остановке
перед  ”едором  Љонстантиновичем  сел  сухощавый,  в  полупальто   с  лисьим
воротником, в зеленой шлЯпе и потрепанных гетрах, мужчина, -- севши, толкнул
его коленом да  углом толстого, с кожаной хваткой,  портфелЯ -- и тем  самым
обратил его  раздражение  в  какое-то  Ясное  бешенство,  так  что, взглЯнув
пристально  на сидЯщего,  читаЯ его  черты, он мгновенно сосредоточил на нем
всю свою грешную ненависть (к жалкой, бедной, вымирающей нации) и  отчетливо
знал, за что ненавидит  его:  за этот низкий  лоб, за эти бледные  глаза; за
фольмильх   и  экстраштарк,   --  подразумевающие   законное   существование
разбавленного и поддельного;  за  полишинелевый  строй движений,  --  угрозу
пальцем детЯм -- не как у нас стойком стоЯщее напоминание о небесном ‘уде, а
символ  колеблющейсЯ палки,  --  палец,  а не перст; за любовь  к частоколу,
рЯду, заурЯдности;  за культ конторы;  за то, что если прислушатьсЯ,  что  у
него говоритсЯ внутри (или к любому  разговору на улице), неизбежно услышишь
цифры, деньги;  за дубовый юмор  и  пипифаксовый  смех; за толщину  задов  у
обоего  пола, -- даже если  в остальной  своей части субъект и  не толст; за
отсутствие брезгливости; за видимость чистоты -- блеск  кастрюльных  днищ на
кухне и  варварскую грЯзь ванных комнат; за склонность к мелким гадостЯм, за
аккуратность  в  гадостЯх,  за  мерзкий  предмет, аккуратно  нацепленный  на
решетку сквера; за  чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу
проволокой,  к тому же  ловко  закрученной с конца;  за жестокость  во всем,
самодовольную, как-же-иначную; за неожиданную восторженную  услужливость,  с
которой  человек пЯть  прохожих помогают  тебе  подбирать  оброненные гроши;
за...  ’ак он  нанизывал  пункты пристрастного обвинениЯ,  глЯдЯ на сидЯщего
против него, -- покуда тот  не вынул из кармана номер васильевской "ѓазеты",
равнодушно кашлЯнув с русской интонацией.
     "‚от  это славно", -- подумал ”едор Љонстантинович, едва не улыбнувшись
от восхищениЯ. Љак умна, изЯщно лукава и в  сущности  добра жизнь!  ’еперь в
чертах читавшего газету он различал такую отечественную  мЯгкость -- морщины
у глаз,  большие ноздри, по-русски подстриженные усы, -- что  сразу стало  и
смешно, и непонЯтно, как это можно было обманутьсЯ. …го  мысль ободрилась на
этом нечаЯнном привале и уже потекла иначе. “ченик, к которому он ехал, мало
образованный, но  любознательный  старый  еврей,  еще в  прошлом году  вдруг
захотел  научитьсЯ   "болтать  по-французски",   что   казалось   старику  и
выполнимее, и свойственнее его летам, характеру, жизненному опыту, чем сухое
изучение грамматики Языка: эти графы  переплыли эти реки. Ќеизменно в начале
урока,  крЯхтЯ и  примешиваЯ  множество  русских,  немецких  слов  к щепотке
французских, он описывал свое утомление после днЯ работы  (заведывал крупной
бумажной фабрикой), и  от  этих длительных жалоб переходил, сразу попадаЯ  с
головой  в  безвыходные  потемки,  к   обсуждению   --  по  французски!   --
м