аниЯ,
нельзЯ  быть  нравственным,  пока  ход  человеческих  вещей  обусловливаетсЯ
насилием,  обманом  и несправедливостью. ЌельзЯ  быть  даже мудрым, пока все
человечество не будет соревноватьсЯ в искании мудрости и не введет единичную
личность  разумнейшим  путем  в  сферу жизни и  знаниЯ.  Љак можно  было  бы
выносить  это  троЯкое  чувство  неудовлетворительности,  если  бы  не  было
возможности  усмотреть  в   самой  борьбе,  в  стремлении   и  гибели  нечто
возвышенное и значительное  и научитьсЯ из трагедии находит радость  в ритме
великой страсти и в жертве  ее. €скусство, конечно, не учит и не воспитывает
к немедленной деЯтельности; в этом смысле художник -  и не воспитатель  и не
советник, объекты стремлений трагических героев  не суть  цели, сами по себе
достойные преследованиЯ. Џока мы находимсЯ во власти искусства, оценка вещей
изменЯетсЯ, как это бывает и во сне; то, что нам кажетсЯ настолько достойным
стремлений, что мы одобрЯем героЯ, предпочитающего смерть измене своей цели,
в реальной  жизни редко имеет ту  же цену и заслуживает той же затраты  сил;
поэтому искусство и есть деЯтельность отдыхающего. Ѓорьба,  изображаемаЯ им,
представлЯет собою упрощение  действительной  жизненной борьбы, его проблемы
представлЯют    сокращение   бесконечно   запутанного   счета   человеческой
деЯтельности   и  воли.  Ќо  именно   в  том-то  и  заключаетсЯ   величие  и
необходимость искусства, что оно дает иллюзию упрощенного мира, сокращенного
решениЯ  загадки жизни. Ќикто из страдающих от жизни не  может обойтись  без
этой иллюзии,  как никто  не  может обойтись  без сна. —ем  труднее  познать
законы жизни, тем пламеннее стремимсЯ мы к иллюзии такого упрощениЯ, хотЯ бы
на миг, тем  сильнее чувствуетсЯ  напрЯженнаЯ рознь между всеобщим познанием
вещей и духовно-нравственной силой отдельной личности.  „лЯ  того, чтобы лук
не надломилсЯ, нам дано искусство.
     ЋтдельнаЯ  личность должна быть  посвЯщена  в нечто сверхличное - этого
требует  трагедиЯ.  Ћна  должна  преодолеть  ужас тоски, навеваемой индивиду
смертью и временем, ибо в одно кратчайшее мгновение, в пределах одного атома
ее   жизненного  пути  может  совершитьсЯ  нечто  свЯтое,  что   с  избытком
вознаградит  ее за всю борьбу и все бедствиЯ, - это  и  называетсЯ  обладать
трагическим умонастроением. €  если всему  человечеству суждено когда-нибудь
погибнуть - а кто может в этом  сомневатьсЯ, - то  перед ним  стоит как цель
эта высшаЯ задача  всех грЯдущих времен -  так  срастись  в  едином и общем,
чтобы  как  одно  целое  пойти  навстречу  предстоЯщей гибели с  трагическим
умонастроением.  ќта высшаЯ  задача  несет  в  себе  залог  всего  грЯдущего
благородства человечества;  окончательный  отказ  от  нее  ЯвилсЯ  бы  самым
печальным зрелищем, какое только может представить  себе  друг человечества.
’ак Я  это ощущаю!  …сть только  одна  надежда и одна порука  за  будущность
человечества: она лежит в  том, чтобы трагическое умонастроение не омертвело
в  нем.  Џо земле должен бы  пронестись небывалый вопль ужаса, если  бы люди
когда-либо совершенно утратили его, и  наоборот,  нет  более  воодушевлЯющей
радости, как знать то, что  мы знаем, а именно, что  трагическаЯ мысль опЯть
возродилась к жизни. €бо это - радость вполне сверхличнаЯ и всеобщаЯ, она  -
ликование  человечества,  увидавшего залог будущей  свЯзи и движениЯ  вперед
всего человеческого.


        5
     ‚агнер  направил  на  настоЯщую и прошлую  жизнь  Яркий  луч  познаниЯ,
достаточно сильный, чтобы пролить свет на непривычные нам дали; поэтому он и
ЯвлЯетсЯ упростителем мира, ибо в том и заключаетсЯ упрощение мира, что взор
познающего   снова  овладевает  ужасающей  сложностью   и   беспредельностью
кажущегосЯ  хаоса и  сливает  воедино то,  что  раньше было несовместимым  и
разобщенным.  ‚агнеру удалось это, благодарЯ тому, что он  открыл  отношение
между  двумЯ  ЯвлениЯми,  которые  казались отчужденными  друг  от  друга  и
замкнутыми как  бы  в  двух сферах:  между  музыкой и жизнью, а  также между
музыкой и драмой. Ќе  то,  чтобы  он  изобрел или создал эти  отношениЯ: они
налицо  и лежат,  так  сказать, на  пути  всЯкого. ‚еликаЯ  проблема в  этом
отношении подобна  драгоценному  камню: тысЯчи  проходЯт мимо, пока  наконец
один не поднимет его. Џочему - спрашивает себЯ ‚агнер -  в жизни современных
людей именно  такое  искусство, как музыка, проЯвилось  с необычайной силой?
‚идеть в этом проблему  еще не  значит низко оценивать нашу жизнь. Ќет, если
взвесить все  великие  силы,  присущие  этой  жизни,  и  при этом вызвать из
глубины своей  души образ  существованиЯ, полного  стремлений  и  борьбы  за
сознательную  свободу и независимость  мысли, тогда только самое присутствие
музыки  в  этом мире покажетсЯ загадочным.  € тогда, пожалуй, скажешь: такаЯ
эпоха  не  могла  породить  музыки! Ќо чему  тогда  приписать ее  поЯвление?
‘лучаю?  Љонечно, единичный великий художник мог бы поЯвитьсЯ и случайно. Ќо
поЯвление  целого  рЯда  великих  художников,  как  мы это  видим в новейшей
истории музыки и как это было в  прошлом лишь  однажды - у  греков, убеждает
нас, что здесь господствует не случай,  а необходимость. ќта необходимость и
есть проблема, на которую ‚агнер дает нам ответ.
     Ћн первый пришел к сознанию того бедственного состоЯниЯ,  которое царит
теперь  везде,  где есть  народы, свЯзанные  цивилизацией.  ‚сюду замечаетсЯ
заболевание  речи, и  над всем  человеческим развитием  тЯготеет  гнет  этой
ужасной болезни. џзык постоЯнно принужден был восходить на последние ступени
длЯ  него  достижимого, все реже служа выражению  сильных движений  чувства,
которые он вначале мог передавать во всей их простоте; он стремилсЯ охватить
мир мысли, т.  е.  то,  что  наиболее  далеко  отстоит от мира  чувств.  Ќо,
благодарЯ своему  чрезмерному росту, его силы истощились в непродолжительный
период  новейшей  цивилизации.  ’аким  образом  он  не  в  состоЯнии  больше
выполнЯть теперь своего единственного назначениЯ - служить средством общениЯ
между страждущими на почве простейших жизненных нужд. —еловек не может более
при  помощи  Языка  сообщить  о своей  нужде,  и,  следовательно,  не  может
действительно выразить  себЯ.  Џри этом  смутно  сознаваемом  состоЯнии Язык
сделалсЯ повсюду какой-то независимой силой,  котораЯ  как бы рукой призрака
хватает людей и  насильно  тащит их туда, куда они собственно не хотЯт идти.
Љак  только  они  пытаютсЯ столковатьсЯ и  объединитьсЯ длЯ общего дела, ими
овладевает безумие всеобщих  понЯтий  и даже  просто  словесных  звуков;  и,
вследствие этой  неспособности выразить себЯ, творениЯ их коллективного духа
носЯт  на себе  печать взаимного  непониманиЯ, отвечаЯ  не их действительным
нуждам,  а только бессодержательности поработивших их слов  и понЯтий. ’аким
образом  к  прочим  страданиЯм  человечества  присоединЯютсЯ  еще  страданиЯ
условности,   то   есть   согласованности   в   словах   и   поступках   при
несогласованности  в  чувствах.  Љак  в  период  падениЯ  всЯкого  искусства
наступает  момент,  когда  его  болезненно разрастающиесЯ  средства и  формы
начинают тиранически  подавлЯть  юные души художников и обращают  их в своих
рабов, точно  так же  теперь,  при  постепенном падении Языка, мы становимсЯ
рабами слова.  Џод гнетом этого рабства никто  не в состоЯнии более проЯвить
себЯ  таким, каков он есть,  и  говорить наивно,  и только немногие вообще в
силах сохранить свою индивидуальность в борьбе с образованием, которое видит
залог своего  успеха  не в том, чтобы творчески  идти навстречу определенным
чувствам  и потребностЯм, а  в  том,  чтобы опутывать личность  сетью "Ясных
понЯтий" и научать ее  правильно мыслить: как будто  имеет какую-либо цену -
сделать человека  правильно  мыслЯщим и умозаключающим  существом,  если  не
удалось  сделать  его предварительно существом  правильно  чувствующим. …сли
теперь  в среде столь тЯжело пораженного человечества раздаетсЯ музыка наших
немецких  мастеров,  то что собственно  выражаетсЯ  в этих звуках? „а не что
иное как верное чувство, - враждебное всему условному, всЯкой  искусственной
отчужденности  и  всЯкому  непониманию  человека человеком. ќта  музыка есть
возврат к природе,  и вместе  с  тем очищение и преображение природы; ибо  в
душе  наиболее  любЯщих людей пробудилась  потребность этого возврата и в их
искусстве звучит природа, претвореннаЯ в любовь.
     ќто  мы можем  принЯть, как первый ответ ‚агнера на вопрос о том, какое
значение имеет музыка в наше времЯ;  но  у  него  есть  еще и  второй ответ.
Ћтношение музыки к жизни не есть только отношение одного вида речи к другому
-  оно  есть также отношение совершенного  мира звуков к миру образов в  его
целом.   Љак  зрительный  образ,  существование  современного  человека  при
сравнении  с прежними  ЯвлениЯми  жизни представлЯет несказанную  бедность и
скудость, несмотрЯ  на несказанную пестроту, котораЯ может обрадовать только
поверхностный взор. ‘тоит  только присмотретьсЯ  попристальнее  и  разложить
впечатление от этой бурно-подвижной игры красок. Ќе похожа ли она в целом на
сверкание   и   переливы  бесчисленного   множества  камешков   и  осколков,
заимствованных у прежних культур? Ќе есть ли здесь все неподходЯщаЯ роскошь,
подражательнаЯ претенциознаЯ внешность? Ќе одежда ли это из пестрых лоскутов
длЯ нагого  и зЯбнущего?  Ќе напускнаЯ ли это плЯска веселости у страдальца?
Ќе гримаса ли это гордого довольства, скрывающаЯ глубокую  рану? € при  всем
этом - прикрытые и таЯщиесЯ под быстрым движением и вихрем - серое бессилие,
гложущее  недовольство,  трудолюбиваЯ  скука,  позорное  убожество!  џвление
современного  человека свелось к  одной  видимости.  ‚  том, что  он  теперь
представлЯет,  он   не   только   не  виден,   а  скорее  скрыт;  и  остаток
изобретательного  искусства, сохранившийсЯ у  некоторых  народов, например у
французов  и  итальЯнцев,  весь тратитсЯ  на эту игру  в прЯтки. ‚сюду,  где
теперь  требуют "формы", в  обществе,  разговоре, в  литературном  стиле,  в
сношениЯх  между  государствами,  невольно  понимают  под   этим   угодливую
внешность,  в противоположность истинному понЯтию  формы,  как  необходимого
воплощениЯ,  не имеющего ничего  общего  с "угодным" и  "неугодным",  именно
потому,  что  оно необходимо,  а  не  произвольно. Ќо  даже  там, где  среди
цивилизованных народов  теперь отсутствует определенное требование формы, мы
все  же  не  встретим  этого  необходимого  воплощениЯ;  и  только  в  своем
стремлении  к  угодливой  внешности эти народы не  так  счастливы,  хотЯ  по
меньшей мере столь же усердны. Ќасколько угодлива всюду внешность, и  почему
каждому должны нравитьсЯ  усилиЯ  современного человека  усвоить  себе  хоть
некоторую внешнюю  форму, это чувствует каждый в той мере, в  какой  он  сам
есть  современный человек. "’олько рабы на галерах, - говорит ’ассо, - знают
друг друга, мы же  учтиво обманываемсЯ  в других,  чтобы они в  свою очередь
обманывались в нас".
     € вот  в этом мире форм и преднамеренной отчужденности поЯвлЯютсЯ души,
исполненные музыки.  -  ђади чего? Ћни движутсЯ в  великом  свободном ритме,
проникнуты  благородной  честностью   и  сверхличной  страстью,  они  пылают
мощно-спокойным   пламенем   музыки,   которое  из   неисчерпаемой   глубины
пробиваетсЯ в них к свету - и все это ради чего?
     —ерез посредство  этих душ музыка  призывает свою равноправную сестру -
гимнастику, как  свое необходимое воплощение в царстве видимого. ‚ поисках и
томлении по ней  она становитсЯ судьей  над изолгавшимсЯ  призрачным видимым
миром  современности.  ‚от  второй  ответ ‚агнера  на вопрос  о  том,  какое
значение  имеет музыка в наше  времЯ. Џомогите  мне -  взывает  он ко  всем,
умеющим слышать, -  помогите мне открыть ту культуру,  которую возвещает моЯ
музыка, как вновь обретенный Язык истинного чувства; призадумайтесь над тем,
что  душа музыки стремитсЯ  теперь облечьсЯ в  плоть, что она через вас всех
ищет свой путь к видимости в движении, действии,  учреждениЯх и нравах. …сть
люди,  которым Ясен  этот  призыв, и их  число  все возрастает.  ќтим  людЯм
впервые  вновь  стало понЯтным, что  значит  основать государство на музыке:
древние греки не только понимали это, но и требовали от себЯ. ќти понимающие
люди   произнесут   такой   же   окончательный   приговор   над  современным
государством, какой уже  большинство людей произнесло над церковью. ‘редство
к достижению  столь новой, но не такой уже неслыханной цели лежит в сознании
постыднейших недостатков нашего воспитаниЯ  и  настоЯщей причины его вывести
нас  из варварского  состоЯниЯ:  ему недостает  движущей  и созидающей  души
музыки: напротив,  его требованиЯ и учреждениЯ возникли в такое времЯ, когда
еще  не  родилась   эта  музыка,  на  которую  мы  теперь  возлагаем   столь
многозначительные  надежды.   Ќаше  воспитание  -  самое   отсталое  Явление
современной  жизни  -  и  отсталое именно  по отношению к единственной новой
воспитательной  силе,  дающей  людЯм  настоЯщего преимущество  перед  людьми
прошлых веков - или давшей бы его, если  бы они отказались вперед вести свою
бессознательную жизнь под бичом минуты! ’ак как до сих  пор они только гнали
от  себЯ душу музыки,  то  они не могли  предугадать  значениЯ  гимнастики в
греческом и  вагнеровском смысле этого слова, и в этом основание,  почему их
пластические художники  обречены на  безнадежность впредь  до тех  пор, пока
музыка не станет их путеводительницей в новый мир  зрительных образов. Џусть
поЯвлЯетсЯ  сколько угодно  талантов,  они придут или  слишком  поздно,  или
слишком  рано,  и  во  всЯком  случае  не  вовремЯ,  ибо   они  не  нужны  и
бездейственны;  ведь  даже  совершенные  и  высшие  образы  прежних  времен,
служащие  прототипами длЯ  современных художников,  не нужны, почти утратили
свое  действие  и  не оказывают  почти  никакой  помощи в  работе. …сли в их
внутреннем созерцании не возникает никаких новых образов и они  оглЯдываютсЯ
только  на старое, - то  и служат они  истории, а не жизни, и  еще при жизни
становЯтсЯ  мертвецами.  Ќо  кто  теперь  чувствует в  себе  действительную,
плодотворную жизнь - что в наше  времЯ означает: музыку,  - найдет  ли тот в
вымученных образах, формах и стилЯх, окружающих его,  что-либо, пробуждающее
надежды на дальнейшее?  Ћн выше  подобной суетности; он так же мало надеетсЯ
найти чудеса пластического творчества вне своего идеального мира звуков, как
не  ждет от наших  отживших  и  слинЯвших Языков поЯвлениЯ  великих  творцов
слова. Ћн охотнее через силу направит свой глубоко неудовлетворенный взор на
нашу современность, чем станет внимать пустым утешениЯм. Џусть лучше желчь и
ненависть наполнЯют его сердце, если оно недостаточно нежно длЯ состраданиЯ!
‹учше злоба и презрение, чем обманчивое самообольщение  и  тихое  опьЯнение,
которому  предаютсЯ наши "друзьЯ  искусства". Ќо  если даже  он  способен на
что-нибудь  большее,  чем  отрицание  и  насмешку,  если  он  умеет  любить,
сострадать и  участвовать  в  творчестве,  он и  тогда  должен  прежде всего
отрицать, чтобы  тем проложить сначала дорогу своей готовой  на помощь душе.
„лЯ  того,  чтобы  музыка могла  в будущем  благоговейно  настраивать сердца
многих  людей  и внушать им  свои  высшие  намерениЯ,  это  столь  свЯщенное
искусство должно перестать служить предметом  увеселениЯ и услаждениЯ. Ќужно
изгнать  именно  "друга   искусства"   -  эту   опору  наших  художественных
увеселений, театров, музеев, концертных обществ. Ѓлагосклонность, с  которой
государство  встречало  все  его  желаниЯ,  нужно  обратить в  несочувствие;
общественное мнение, особенно ценившее создание такой дружбы  с  искусством,
должно  уступить  место  более  правильному  пониманию.  Ђ  пока  что,  даже
отъЯвленный  враг  искусства  может  сойти  длЯ  нас  за  действительного  и
полезного союзника, так как то, против чего он ведет борьбу, есть искусство,
как его  понимает  "друг искусства": ведь  другого -  он не знает!  Џусть он
продолжает  укорЯть  этого  друга  искусства  за  безумные  траты  денег  на
постройку  его  театров  и  общественных  памЯтников,  на   приглашение  его
"знаменитых"  певцов  и  актеров,  на содержание его  совершенно  бесплодных
художественных школ и картинных галлерей, не говорЯ уже о бесцельной затрате
в каждой семье  сил,  времени  и  денег  на  воспитание  мнимого "интереса к
искусству". ‡десь нет ни голода,  ни  насыщениЯ, - а  только бледнаЯ игра во
что-то,  похожее на то и на  другое, изобретеннаЯ  ради тщеславного  желаниЯ
выставить себЯ на показ или  ввести людей в заблуждение, а то и  хуже: когда
на искусство  смотрЯт сравнительно серьезно, то  от  него требуют, чтобы оно
порождало  известного рода голод и потребность, и видЯт его задачу как раз в
этом  искусственно  созданном  возбуждении.   Љак  бы   боЯсь  погибнуть  от
отвращениЯ к себе и своей тупости,  люди вызывают  всех злых демонов,  чтобы
они преследовали их, как охотники свою добычу. ’омЯтсЯ  по страданию, гневу,
ненависти, возбуждению,  жаждут  внезапного испуга, напрЯжениЯ,  от которого
дыхание останавливаетсЯ  в груди, призывают художника,  как заклинателЯ этой
охоты  духов.  €скусство  в  душевном  обиходе  наших  образованных  людей в
настоЯщее  времЯ  -  или  совершенно   лживаЯ,  или  позорнаЯ,  унизительнаЯ
потребность,  оно длЯ  них -  или ничто,  или  нечто дурное.  ‹учший и более
редкий  художник как бы охвачен дурманЯщим сновидением, мешающим ему  видеть
все это,  и  повторЯет  нетвердым и  неуверенным голосом сказочно-прекрасные
слова,  которые,  мнитсЯ, долетают  к  нему из  какой-то  дали,  но долетают
неЯсные  и  непонЯтные.  Ќапротив,  художник  новейшего   пошиба,  в  полном
презрении  к  мечтательным  поискам   и   речам  своего  более  благородного
сотоварища, шествует и ведет за собой на привЯзи всю лающую свору страстей и
мерзостей, чтобы  по первому требованию  спустить  их на современных  людей.
Џоследние же предпочитают быть  затравленными,  израненными и  истерзанными,
чем быть  вынужденными жить в тиши с самими собой. ‘ самими собой! ќта мысль
потрЯсает современные души, это их страх и грозЯщий им призрак.

     Љогда Я в многолюдных городах вижу эти тысЯчи людей, проходЯщих с тупым
и суетливым  выражением лица,  Я  твержу себе: им тЯжело на душе. Ќо всем им
искусство служит только  длЯ того, чтобы на душе стало еще хуже, еще тупее и
бессмысленнее, еще тревожнее и  похотливее.  €бо неверное чувство неотступно
давит и мучит,  не дает  им признатьсЯ самим  себе в своей духовной  нищете.
•отЯт ли  они  что-нибудь  сказать,  условность шепчет им  на ухо  что-либо,
отчего  они  забывают,  что  собственно  хотели  высказать;  желают  ли  они
объЯснитьсЯ друг с другом, их разум парализуетсЯ словно волшебным заклЯтьем,
и они называю счастьем  свое несчастье, да  еще старательно  объединЯютсЯ на
пагубу  себе.  ’ак они окончательно падают,  превращаЯсь в безвольных  рабов
ложного чувтсва.


        6
     џ покажу  только на  двух примерах,  насколько извращено чувство в наше
времЯ и насколько чуждо современности сознание этой извращенности. Ќекогда с
благородным  пренебрежением  смотрели  на  людей,   занимающихсЯ   денежными
операциЯми,  хотЯ и  нуждались  в них.  Џризнавали,  что во всЯком  обществе
неизбежны и грЯзные стороны. ’еперь  же они стали  властвующей  силой в душе
современного  человечества,  наиболее  привлекающей  к  себе  стороной  его.
Ќекогда более всего остерегались придавать слишком серьезное значение дню  и
минуте и рекомендовали nil admirari и заботу  о вечных вопросах; теперь же в
современной душе осталось  только  одно серьезное  отношение -  к известиЯм,
которые  приносит  газета  или телеграф. €спользовать  мгновение  и  длЯ его
использованиЯ  как можно скорее  составить себе  о нем надлежащее  суждение!
Њожно подумать, что у современного человека осталась только одна добродетель
- присутствие духа. Љ сожалению, на самом деле, это скорее везде присутствие
грЯзной ненасытной жадности и всюду поспевающего любопытства.  ‘уществует ли
вообще теперь какой-либо  дух  - это  мы  предоставлЯем исследовать  будущим
судьЯм, которые некогда займутсЯ расценкой современных людей. Ќо уже  теперь
пошлость нашего века очевидна, ибо он чтит именно то, что презирали прежние,
более  благородные  века.  …сли   же  он   присвоил  себе   все  драгоценные
приобретениЯ  былой мудрости и искусства и  щеголЯет  в  этом богатейшем  из
одеЯний, то  он  проЯвлЯет  при  этом  ужасающее  сознание  своей  пошлости,
пользуЯсь этой одеждой не длЯ того, чтобы согретьсЯ, а только чтобы обмануть
других   в   отношении   себЯ.   Џотребность   притворЯтьсЯ   и   скрыватьсЯ
представлЯетсЯ ему более настоЯтельной, чем спасение от стужи. ’ак  ученые и
философы пользуютсЯ индийской и греческой мудростью не длЯ того, чтобы самим
стать  мудрее  и  спокойнее:  их  работа  направлена  на  одно  -  доставить
современности обманчивую славу  мудрости.  €сследователи  животного  царства
стараютсЯ  представить  зверские  взрывы насилиЯ,  хитрости и жажды  мести в
современных  взаимоотношениЯх  государств  и людей,  как  неизменные  законы
природы. €сторики  с боЯзливым старанием пытаютсЯ  доказать  положение,  что
каждаЯ  эпоха имеет  свое  право  и свои условиЯ,  дабы,  таким образом, уже
заранее подготовить длЯ будущего  суда, ожидающего наше времЯ, основную идею
защиты.  “чение о государстве, народе, хозЯйстве,  торговле  и  праве -  все
носит теперь этот подготовительно-апологетический характер. Џо-видимому, всЯ
сила деЯтельных умов, не успевшаЯ еще израсходоватьсЯ на движение громадного
механизма наживы и власти, направлена исключительно на то, чтобы защитить  и
оправдать современность.
     Џеред каким обвинителем? - с недоумением спрашиваешь себЯ.
     Џеред собственной дурной совестью.
     € тут  сразу  становитсЯ Ясной задача современного искусства: притупить
или опьЯнить людей! “сыпить или оглушить! ‘овесть,  сознание  превратить тем
или  иным  способом в  незнание! Џомочь душе современного  человека уйти  от
чувства  вины,  вместо  того  чтобы вернуть ее  к невинности! € это  хоть на
немногие мгновениЯ! Ћправдать человека  в  его собственных глазах,  заставив
молчать его внутренний  голос или дав  ему  возможность  не  слышать его! ’е
немногие, которые хоть раз действительно ощутили эту постыднейшую  роль, это
ужасное  унижение  искусства, будут преисполнены в душе горести и страданиЯ,
но также и нового  неодолимого стремлениЯ. Љто  желает освободить искусство,
восстановить  его  поруганную свЯтыню,  должен сам  сначала  освободитьсЯ от
современной души. ’олько невинным может он придти к невинности искусства; он
должен пройти два  великих  очищениЯ  и  посвЯщениЯ. …сли он выйдет при этом
победителем  и  обратитсЯ  из  глубины  освобожденной  души  к  людЯм  через
посредство освобожденного искусства, тогда только встретитсЯ он с величайшей
опасностью,  тогда  только  ждет  его  самаЯ  страшнаЯ борьба.  ‹юди  охотно
растерзали бы и  его,  и его искусство, чтобы только  не сознатьсЯ в глубине
своего  стыда  перед   ними.  Њожет  статьсЯ,  что  освобождение  искусства,
единственный  луч  надежды  в  наши  дни,  останетсЯ  событием длЯ  немногих
одиноких душ, между тем как  большинство  будет по-прежнему довольствоватьсЯ
колеблющимсЯ  и чадЯщим огнем своего  искусства. ‚едь они желают не света, а
ослеплениЯ, ведь они ненавидЯт свет, когда он направлен на них самих.
     Џоэтому они  бегут от  нового носителЯ света. Ќо он следует за ними  по
пЯтам, влекомый любовью, породившей его, и хочет  покорить их. "‚ы должны, -
взывает он к  ним,  -  пройти  через  мои  мистерии.  ‚ам  нужны  очищениЯ и
потрЯсениЯ.  „ерзайте ради  вашего спасениЯ, покиньте тускло освещенный угол
природы и  жизни, единственно, по-видимому,  знакомый вам.  џ  вас  введу  в
царство, столь же реальное. ‚ы сами решите, когда вернетесь из моей пещеры к
вашему свету днЯ, какаЯ жизнь подлиннаЯ, и где день и где пещера.  Џрирода в
своих глубинах гораздо богаче, могущественнее, блаженнее, страшнее. ‚ы ее не
знаете в вашей  обыденной  жизни; научитесь, как вам снова стать природою, и
дайте мне претворить вас вместе с ней и в ней моими чарами любви и огнЯ".
     ’ак говорит  людЯм голос вагнеровского искусства. —то мы,  дети жалкого
века, впервые услышали  его звуки, это показывает, сколь достоин состраданиЯ
именно наш век, и показывает вообще, что истиннаЯ музыка есть что-то роковое
и  предопределенное;  ибо  ее  поЯвление  именно  в  настоЯщее времЯ  нельзЯ
приписать  пустому, бессмысленному случаю; случайный ‚агнер был бы  подавлен
превосходством  сил тех  элементов, среди которых он был брошен судьбой.  Ќо
поЯвление действительного ‚агнера  носит характер освещающей и оправдывающей
необходимости.  …го  искусство, рассматриваемое  в  процессе  возникновениЯ,
представлЯет   чудеснейшее   зрелище,   несмотрЯ  на   страданиЯ,   которыми
сопровождалось  его поЯвление, ибо всюду  сказываетсЯ разум, закон  и  цель.
‘озерцатель, упоенный этим зрелищем, будет славить это исполненное страданий
возникновение  и  с  радостью  отметит,  как  у  предопределенной  натуры  и
дарованиЯ  все  идет на благо и  пользу,  какую  бы  тЯжелую  школу  она  ни
проходила,  как   каждаЯ  опасность   делает  ее  отважнее,   каждаЯ  победа
осмотрительнее, как она, питаЯсь Ядом и невзгодами, все же остаетсЯ здоровой
и  сильной.  Ќасмешки  и  возражениЯ  окружающего  мира суть  длЯ  нее  лишь
побуждение  и  стимул;  если она  заблудитсЯ,  то вернетсЯ из затерЯнности и
блужданий с  богатейшей добычей; если  она спит, то  "накоплЯет  во сне лишь
новые силы".  Ћна закалЯет  даже тело и укреплЯет его. Ћна живет, не истощаЯ
жизни;  она властвует над человеком, как окрыленнаЯ страсть, и  подымает его
над землею, когда ноги его отказываютсЯ идти в  песках, когда они изранены о
камни. …е свойство - делитьсЯ с другими, каждый должен принЯть участие в  ее
творчестве; она щедро рассыпает свои дары. ЋтвергаемаЯ,  она становитсЯ  еще
щедрее; когда одаренные  ею злоупотреблЯют ее дарами,  она  отдает в придачу
свое  последнее  драгоценнейшее  сокровище  -  и  никогда  еще не  были  эти
одаренные вполне  достойны ее  дара, так  гласит опыт древнейших и  новейших
времен.  Џоэтому  предопределеннаЯ натура,  через посредство которой  музыка
говорит миру  Явлений,  -  самое  загадочное,  что  есть  под солнцем; она -
бездна, в которой покоЯтсЯ в сочетании сила и добро; мост,  переброшенный от
"Я" к "не-Я". Љто мог бы точно определить цель ее существованиЯ вообще, хотЯ
целесообразность,  быть может, и просвечивает в процессе ее  поЯвлениЯ? Ќо в
блаженном предчувствии  зарождаетсЯ  вопрос: не существует ли  действительно
большее ради меньшего, величайшие  дарованиЯ ради  пользы малых  сих, высшаЯ
добродетель и свЯтость ради слабых? Ќе прозвучала ли истиннаЯ музыка оттого,
что люди  менее  всего  ее  заслужили,  но  более  всего  нуждались  в  ней.
Џопробуйте  хоть  раз  проникнутьсЯ  безмерным  чудом  этой   возможности  и
оглЯнитесь тогда  на жизнь: она  станет светлой, как бы темна  и  туманна ни
казалась она нам раньше.


        7
     €наче и быть не может:  наблюдатель, имеющий  перед собой такую натуру,
как ‚агнер,  невольно от времени до времени оглЯдываетсЯ на самого  себЯ, на
свою ничтожность и  слабость, и спрашивает себЯ: что мне  она?  при чем  тут
собственно  ты?  - Ћн,  вероЯтно, не  найдет ответа  на  этот  вопрос,  и  в
недоумении   и  молчаливом  смущении   беспомощно   остановитсЯ  пред  своим
собственным  существом.  Џусть  он удовлетворитсЯ  тем,  что ему  дано  было
пережить,  пусть  ответом  на  те вопросы  ему послужит именно  это  чувство
отчужденности  от самого  себЯ.  €бо это  чувство  и приобщает его  к самому
могучему  проЯвлению  духа ‚агнера,  к  средоточию его силы, к  демонической
отчуждаемости  и самоотречению его  природы, котораЯ сообщаетсЯ другим точно
так же, как и сама захватывает все  другие  существа и в одарении  и приЯтии
обнаруживает свое величие.  Ќаблюдатель, как бы подчинЯЯсь щедрой  и богатой
натуре ‚агнера, тем самым приобщаетсЯ ее мощи и становитсЯ как бы через него
могущественным  против  него. €  всЯкий, кто  внимательно вдумаетсЯ в  себЯ,
поймет,   что   длЯ   созерцаниЯ  необходимо   таинственное   соперничество,
свойственное всЯкому  созерцанию  чего-либо  вне  себЯ.  …сли его  искусство
заставлЯет нас пережить все то, что испытывает душа в своих странствованиЯх,
вступаЯ в общение с другими  душами, принимаЯ участие в  их судьбах, - душа,
научающаЯсЯ  смотреть  на  мир  тысЯчью глаз, -  то из этой  отчужденности и
отдаленности  от  художника мы  получаем возможность  теперь  увидать и  его
самого,  пережив  его в себе. Њы  тогда определенно  сознаем,  что  весь мир
видимого  в  ‚агнере углублЯетсЯ в мир звуков, делаетсЯ чем-то  внутренним и
ищет  свою потерЯнную  душу; равным образом  в ‚агнере  все слышимое в  мире
стремитсЯ стать также и Явлением длЯ очей, выйти и поднЯтьсЯ к свету, как бы
воплотитьсЯ. …го искусство  непрестанно ведет его по двойному  пути, из мира
игры звуков в загадочно родственный мир игры-зрелища и обратно. Ћн постоЯнно
принужден  - а вместе с ним и зритель - переводить видимое  движение в душу,
возвращаЯ его к первоисточнику, и вновь затем созерцать сокровеннейшую ткань
души в зрительном Явлении, облекаЯ самое скрытое в призрачное тело жизни.  ‚
этом  и состоит сущность дифирамбического драматурга, если взЯть это понЯтие
во  всей его полноте, обнимающей  и актера, и  поэта, и музыканта;  значение
этого понЯтиЯ может быть с полной необходимостью установлено нами на примере
единственного  совершенного  дифирамбического  драматурга, предшествовавшего
‚агнеру - ќсхила и его эллинских сотоварищей по искусству. …сли были попытки
объЯснЯть величайшие примеры развитиЯ из внутренних препЯтствий и недочетов,
если, например, длЯ ѓете  поэзиЯ  была чем-то  вроде исхода длЯ неудавшегосЯ
живописца, если о шиллеровских драмах можно  говорить как о  переложенном  в
стихи красноречии  народного  оратора;  если ‚агнер  сам пытаетсЯ  объЯснить
высокое развитие  музыки  немцев, между прочим, тем, что они  за отсутствием
соблазна прирожденного мелодического дарованиЯ принуждены были  отнестись  к
музыке  с такой же глубокой серьезностью, с какой их реформаторы отнеслись к
христианству  - если подобным же образом  мы  пожелали бы поставить развитие
‚агнера в свЯзь с каким-либо внутренним препЯтствием, то за ним следовало бы
признать и  значительное актерское дарование,  которое,  не считаЯ возможным
идти  обычными тривиальными  путЯми,  нашло  длЯ  себЯ  исход  и спасение  в
привлечении   всех  отраслей  искусства  к  одному   великому   сценическому
откровению. Ќо  в  такой  же  степени можно допустить  другое:  что  могучаЯ
музыкальнаЯ  натура,  придЯ  в  отчаЯние  от  сознаниЯ,  что  ей  приходитсЯ
обращатьсЯ с речью  к полумузыкантам и  вовсе не  музыкантам,  насильственно
вторглась  в область  других искусств, чтобы таким  образом  передать  себЯ,
наконец, со стократной Ясностью и добитьсЯ пониманиЯ, - истинно всенародного
пониманиЯ  в среде  народа.  Љак бы  мы ни  представлЯли себе развитие этого
первобытного  драматурга,  он  в  своей  зрелости и  законченности  ЯвлЯетсЯ
созданием,  свободным от внутренних  препЯтствий и  пробелов.  Ћн становитсЯ
истинно свободным художником, который не может  не охватить своей мыслью все
отрасли искусств, посредником и  примирителем  между разрозненными на первый
взглЯд сферами, восстановителем  объединенности и  цельности художественного
дарованиЯ, котораЯ  не может быть разгадана  и раскрыта, а  лишь показана на
деле. ’от, перед  кем внезапно совершилось это  деЯние, будет  порабощен им,
как страшным  таинственным волшебством. Ћн очутитсЯ лицом  к  лицу  с силою,
уничтожающей  все  доводы разума,  и все, чем  он прежде жил,  покажетсЯ ему
непонЯтным и неразумным. ‚не себЯ, мы плывем по какой-то загадочной огненной
стихии, перестаем понимать самих себЯ, узнавать то, что было нам так близко.
Њерило  ускользает  из наших  рук, все  закономерное,  застывшее приходит  в
движение,  все  предметы сверкают  в новых  красках,  говорЯт с  нами новыми
письменами. Ќадо быть Џлатоном, чтобы при этом смешении могучего восторга  и
страха отважитьсЯ,  как  он, на такое  обращенье к драматургу:  "…сли в нашу
общину  ЯвитсЯ   человек,  который,  благодарЯ   своей  мудрости,   обладает
способностью стать всем  и подражать всем вещам, мы почтим его как свЯтого и
достойного  удивлениЯ, мы прольем елей на его голову, увенчаем его,  но в то
же времЯ попытаемсЯ убедить  его  уйти в  другую общину". —лен  Џлатоновской
общины  мог и  должен был  заставить  себЯ  сказать нечто  подобное; мы  же,
живущие в совершенно  ином общественном союзе, томимсЯ  и жаждем  пришествиЯ
этого  чародеЯ - хотЯ и боимсЯ его  - именно  дабы наш  общественный союз, и
злой  разум и мощь,  воплощением  которых  он ЯвлЯетсЯ,  хоть раз нашли свое
отрицание. ’акое состоЯние человечества,  его  общественного  строЯ, нравов,
образа жизни  и общего  уклада,  при  котором  не чувствовалось  бы нужды  в
подражающем художнике,  быть может не вполне невозможно, но это "быть может"
более чем смело и пожалуй равносильно "быть не может". ѓоворить  о  чем-либо
подобном  позволительно  лишь  тому, кто  мог  бы,  предвосхищаЯ, создать  и
прочувствовать  высшее  мгновенье   всего  грЯдущего,  а  затем   немедленно
ослепнуть, подобно ”аусту: кто бы мог это и имел бы на это право - ибо мы не
имеем  права даже  на эту слепоту  - тогда как, например, Џлатон  имел право
быть  слепым   по  отношению  ко  всей   эллинской  реальности   после  того
единственного взглЯда, который он бросил на  идеально-эллинское. Њы, прочие,
быть  может, потому и  нуждаемсЯ  в искусстве, что у  нас открылись глаза на
лики действительности, и  нам нужен  именно универсальный драматург, чтоб он
хоть  на несколько  часов  освободил нас от того  страшного разлада, который
прозревший  человек  испытывает  теперь  между  собой  и  обременЯющими  его
задачами. Џри его  помощи мы восходим на  высшие ступени ощущениЯ, и чудитсЯ
нам, что мы там снова  пребываем среди вольной природы и в царстве  свободы.
Ћттуда мы  видим, как бы  в огромном мареве, себЯ и себе  подобных в борьбе,
победе и  гибели,  как нечто возвышенное и  значительное, нас влекут  к себе
ритм  страсти  и  жертва ее, в каждом  могучем  шаге героЯ мы слышим  глухой
отголосок смерти, и все близости  начинаем находить высшую  прелесть  жизни.
’ак,  переродившись  в   трагических   людей,  мы  с  необычным  настроением
спокойствиЯ возвращаемсЯ к жизни, возвращаемсЯ с новым чувством уверенности,
словно мы нашли обратный путь от великих опасностей, уклонений и восторгов в
свой тесный, родной круг, где теперь можно зажить с более высоким пониманием
добра, и во  всЯком  случае,  более благородной  жизнью.  €бо все, что здесь
кажетсЯ нам важным, необходимым и направленным к цели,  при сравнении с  тем
путем,  который мы прошли, хотЯ и в  сновидении,  представлЯетсЯ нам  только
странно разрозненными отрывками тех  целостных переживаний, сознание которых
наполнило  нас страхом. Ќам угрожает  даже  опасность,  и мы можем впасть  в
искушение слишком легко  отнестись к  жизни, именно  потому, что мы с  такой
необычной серьезностью отнеслись к ней в искусстве,  говорЯ словами ‚агнера,
рисующего  свою  собственную  жизненную  судьбу.  €бо  если   длЯ   нас,  не
созидающих,  а  только  воспринимающих подобное  искусство  дифирамбического
драматурга,  его   сновидение  кажетсЯ  большей  правдой,  чем  сама  Явь  и
действительность,  то  какова  должна  быть  оценка  этой  противоположности
художником!?   ‚едь  чем  ЯвлЯетсЯ  он   среди  этого  навЯзчивого  шума   и
назойливости  днЯ,  житейских   нужд,  общества,  государства?  Ѓыть  может,
единственным  бодрствующим,  единственным  правдиво  и  реально  настроенным
существом среди спЯщих, запутавшихсЯ и измученных, среди всех  этих грезЯщих
и страждущих. €ногда он чувствует себЯ как бы охваченным долгой бессонницей,
словно он всю  свою,  как день Ясную,  сознательную  жизнь должен  проводить
среди  сомнамбул и серьезно хлопочущих о чем-то  привидений.  Џоэтому теперь
все то,  что  другим кажетсЯ обычным,  длЯ него  ЯвлЯетсЯ  странным,  и  ему
хочетсЯ  встретить  это  впечатление от  окружающих  его  Явлений  надменной
насмешкой. Ќо как своеобразно усложнЯетсЯ это чувство, когда к его Ясности и
дерзновенной  гордыне  присоединЯетсЯ другое стремление - тоска по  низинам,
любовное желание  земли,  радости  общениЯ. €бо, когда он подумает обо  всем
том, чего он, одинокий творец, лишен, у него поЯвлЯетсЯ потребность, подобно
Ѓогу, сошедшему на  землю, "вознести в огненных объЯтиЯх к небу" все слабое,
человеческое, заблудшее,  чтоб  найти, наконец, любовь,  а не  поклонение  и
дойти до полного самоотречениЯ в  этой любви. Ќо  именно предположенное нами
скрещивание   чувств  есть   действительное   чудо,   совершающеесЯ  в  душе
дифирамбического  драматурга, и  если где  можно составить  себе  понЯтие  о
природе  последнего  - то именно здесь. Љогда  он  переживает противоборство
этих чувств,  когда  в  нем  сочетаетсЯ  холодно-гордаЯ  отчужденность и  то
изумление,  которое  он   испытывает  пред  миром   со   страстным  желанием
приблизитьсЯ к нему с любовью - в такие  моменты и возникает в  нем  процесс
зачатиЯ искусства. ‚зоры его, обращенные на землю и жизнь, становЯтсЯ  тогда
подобными  солнечным  лучам,  "влекущим к себе  воды",  сгущающим  туманы  и
собирающим грозовые тучи. ‚ещим Ясновидением и в то же времЯ самоотверженной
любовью  исполнен его взор, и  всюду, где падает свет этого двойного сиЯниЯ,
природа со страшной  быстротой стремитсЯ к освобождению, к  разрЯжению своих
сил, к откровению самых сокровенных своих тайн;  и притом от стыда. Ќе будет
одной лишь метафорой сказать, что его взглЯд застиг врасплох природу, что он
увидал   ее   нагой,  -   и  вот   она  стыдливо   ищет  укрытьсЯ  в   своих
противоположностЯх. „отоле незримое, внутреннее ищет убежища в сфере зримого
и становитсЯ Явлением, дотоле лишь  видимое скрываетсЯ в темном море звуков.
’ак  природа, желаЯ скрыть  себЯ, раскрывает  сущность  своих контрастов.  ‚
бурно-ритмическом   и  все   же  легком   танце,  в  восторженных  движениЯх
изначальный драматург говорит  о  том,  что  происходит  теперь  в нем  и  в
природе. „ифирамб его движений выражает не только трепет познаниЯ и дерзость
прозрениЯ, но и любовное сближение,  радость  самоотречениЯ.  “поенное слово
подчинЯетсЯ ритму; в сочетании со словом звучит мелодиЯ. € эта мелодиЯ мечет
свои искры дальше  - в царство образов и  понЯтий.  ЏроноситсЯ сновидение, и
подобное, и чуждое образу природы и ее жениха; оно сгущаетсЯ  в человеческие
формы, расширЯетсЯ в  законченную смену  героически-дерзкой воли,  блаженной
гибели и отречениЯ от воли. ’ак возникает трагедиЯ,  так  обогащаетсЯ  жизнь
прекраснейшей  мудростью  -  мудростью  трагической   мысли,  так,  наконец,
возникает  среди   смертных   их  величайший   чародей   и   благодетель   -
дифирамбический драматург.


        8
     ‘обственно   жизнь  ‚агнера,  то  есть   постепенное  раскрытие  в  нем
дифирамбического драматурга,  была в  то же времЯ его непрерывной борьбой  с
самим собой, поскольку  он был не только дифирамбическим драматургом. Ѓорьба
с  враждебным ему миром потому и была такой страшной  и мучительной,  что он
слышал в самом себе голос  этого "мира", этого обольстительного  врага,  сам
носил  в себе  могучего  противоборствующего демона. Љогда  в нем заговорила
господствующаЯ  идеЯ  его  жизни,  а  именно,  что  театр  может  произвести
несравненное действие, величайшее возможное  длЯ искусства действие, все его
существо  пришло  в  сильнейшее смЯтение.  ќтим  еще  не было  дано  Ясного,
определенного ответа на вопрос, что же теперь желать и делать. Њысль Явилась
ему вначале  в образе  обольстительницы,  она  была выражением темной личной
воли, ненасытно алчущей  власти  и  блеска.  ‚лиЯние, ни  с  чем несравнимое
влиЯние -  но  посредством чего? на кого? - это стало  навЯзчивым  вопросом,
постоЯнной задачей его ума и  сердца. Ћн хотел побеждать и покорЯть, как еще
ни один из художников не покорЯл и, если возможно,  одним  ударом достигнуть
той тиранической власти, к которой его так смутно влекло. ђевнивым, пытливым
взглЯдом  он  измерЯл все, что имело  успех, еще больше он присматривалсЯ  к
тем, на кого надо было оказать влиЯние. ‚олшебным оком драматурга, читающего
в сердцах  людей, как в знакомой книге, он проник и в зрителЯ и слушателЯ и,
если при  этом им  овладевало  зачастую беспокойство, он  все  же немедленно
схватилсЯ за средства покорить зрителЯ и слушателЯ. ќти средства были у него
под рукой.  ’о, что оказывало сильное влиЯние на  него самого, он  и хотел и
мог воспроизвести. Ќа каждой ступени своего  развитиЯ он воспринимал у своих
прообразов только  то, что он сам мог в свою очередь  воспроизвести. Ќикогда
он не сомневалсЯ, что ему удастсЯ все, чего только захочет. ‚ этом отношении
он был, пожалуй,  более высокого  мнениЯ  о себе, чем ѓете, который говорил:
"Њне всегда казалось, что все уже в моей власти; мне могли бы надеть корону,
и Я  нашел бы, что так оно и  должно  быть". “менье ‚агнера и  его "вкус"