, а
равно и его намерениЯ - все это во все времена так подходило одно к другому,
как ключ  к своему  замку, и  одновременно достигло величиЯ и  свободы, - но
тогда  это еще не было  так. Љакое  ему  было дело  до  бессильного, хотЯ  и
благородного, но все же эгоистически обособленного чувства того  или другого
литературно  и  эстетически образованного друга искусства, стоЯщего вдали от
толпы. Ќо  могучие душевные бури, поднимающиесЯ в толпе  в отдельные высокие
моменты   драматического  пениЯ,   это   внезапное,   овладевающее   душами,
благородное  и  насквозь  бескорыстное упоение - все это было  отзвуком  его
собственного опыта  и чувства,  и в  такие минуты  его  охватывала пламеннаЯ
надежда  на  высшее влиЯние и власть. ‚ большой  опере  он,  таким  образом,
увидел  средство  длЯ  выражениЯ своих  основных мыслей, к  ней  влекло  его
вожделение,  на ее родину он  устремил свой  взор.  –елый  долгий период его
жизни  со  всеми  рискованными  сменами  его  планов,  работами,  переменами
местожительства, знакомствами,  объЯснЯетсЯ исключительно этим вожделением и
теми внешними препЯтствиЯми, которые встречал этот нуждающийсЯ, беспокойный,
страстно-наивный немецкий художник на своем пути. „ругой художник  лучше его
понимал, как завоевать власть на этом поприще.  € теперь, когда  мало-помалу
раскрываетсЯ, каким  искусным хитросплетением всЯкого рода  влиЯний Њейербер
подготовлЯл  себе  путь и достигал своих побед,  и  с какой тщательностью он
взвешивал последовательность "эффектов" в  самой опере, можно понЯть степень
стыда и озлоблениЯ,  охватившего ‚агнера, когда ему открылись  глаза  на эти
"художественные  средства", почти  неизбежные длЯ  желающих сорвать успех  у
публики.   џ  сомневаюсь,  чтобы  историЯ  могла  назвать  другого  великого
художника, который бы начал свое дело  с такого огромного заблуждениЯ, и так
необдуманно и чистосердечно отдалсЯ самой возмутительной форме искусства. Ќо
то,  как он  это делал, имело свое величие, и результаты поэтому  получились
изумительно плодотворные.  Ћн понЯл,  в  своем  отчаЯнии  от  осознанной  им
ошибки, основы  современных успехов, современную публику  и всю  современную
ложь искусства. Ћн стал критиком "эффекта", и в нем пробудилось предчувствие
собственного  просветлениЯ.  ‘  этой  минуты дух  музыки  заговорил  с  ним,
возвещаЯ  ему  новые душевные чары.  Ћн  словно вышел на  свет после  долгой
болезни и, едва доверЯЯ своей руке и глазам, медленно пошел своей дорогой: и
тогда длЯ него Явилось чудесным открытием сознание, что он все еще музыкант,
все еще художник и что он только теперь и стал таковым.
     Ќа  каждой  ступени  дальнейшего развитиЯ ‚агнера обе основные силы его
существа  все  теснее  сплетаютсЯ;  постепенно  исчезает  страх, который они
испытывают друг к другу. ‚ысшаЯ сущность в нем  уже не из милости  оказывает
услуги своему порывистому эемному брату она любит его и должна  служить ему.
‚се  нежное  и  чистое  на  вершине  развитиЯ находит  в  конце  концов свое
выражение  и в  самой мощи. Ќеобузданное влечение идет своим  путем,  как  и
раньше, но по иным стезЯм, туда, где властвует высшаЯ сущность, а она в свою
очередь  с любовью  нисходит на землю и во всем земном  узнает  свой символ.
…сли  бы возможно  было  в  подобной  же форме  говорить о  последней цели и
результатах  этого  развитиЯ и  все  же оставатьсЯ  понЯтным, то нашлось бы,
вероЯтно,   и  образное  выражение   длЯ  обозначениЯ  этой  продолжительной
промежуточной  стадии  развитиЯ,  но  Я  сомневаюсь  в  первом,   и   потому
отказываюсь от второго. ќта промежуточнаЯ ступень в отличие от предыдущего и
последующего  периодов  может  быть  исторически  обозначена двумЯ  словами:
‚агнер  становитсЯ  революционером   общества,   ‚агнер  признает   в   лице
народа-поэта единственного бывшего до настоЯщего времени художника. Љ тому и
другому привела его основнаЯ его идеЯ, котораЯ после пережитого им глубокого
отчаЯниЯ и  раскаЯниЯ предстала  перед  ним в новом образе и могущественнее,
чем когда-либо. ‚лиЯние, несравненное влиЯние  при посредстве театра! Ќо  на
кого? Ћн содрогалсЯ  при воспоминании о тех, на кого он хотел  влиЯть до сих
пор.  €з  собственного  опыта  он  понЯл  все позорное положение искусства и
художников  - он  узнал бездушное, черствое общество, считающее себЯ добрым,
но в сущности злое, причислЯющее искусство  и художника к свите своих рабов,
необходимых   ему   длЯ   удовлетворениЯ  мнимых  потребностей.  ‘овременное
искусство - роскошь, он понЯл это: понЯл и то, что оно живет и падает вместе
с  правом общества,  основанного на роскоши. ќто общество, с  жестокосердной
разумностью воспользовавшеесЯ своей силою,  чтобы сделать бессильный класс -
народ - все  более покорным  и униженным, убивало  в народе все  народное  и
вырабатывало из  него  современного  "рабочего".  Ћно  же лишило народ всего
великого,  благородного,  - всего того,  что  он, единый  истинный художник,
созидал длЯ себЯ  под гнетом настоЯтельной нужды  и в чем он  кротко изливал
свою душу,  его  мифа, его напевов, его  плЯсок,  творческого богатства  его
речи, чтобы дистиллировать  из всего этого усладительный  напиток  длЯ себЯ,
средство  против  истощениЯ  и  скуки  своего  существованиЯ  -  современное
искусство. Љаким  образом это  общество  возникло, как  оно умело высасывать
новые силы из противоположных ему на первый взглЯд сфер мощи, как, например,
оно   сумело   воспользоватьсЯ   впавшим   в  лицемерие   и   половинчатость
христианством,  как  защитою против народа  длЯ  утверждениЯ  себЯ  и своего
достоЯниЯ, как наука и  ученые охотно подчинились этой рабской повинности  -
все  это ‚агнер  проследил  исторически, и  в  результате его  наблюдений им
овладело отвращение  и  бешеный  гнев.  €з  состраданиЯ  к  народу  он  стал
революционером. ‘ этой поры он возлюбил народ, тосковал по нем, как тосковал
он  по  народному искусству, ибо  -  увы! - только в нем, исчезнувшем,  едва
чуемом,  искусственно  оттесненном народе  он  думал  обрести  единственного
достойного  зрителЯ  и  слушателЯ,  которому  была  бы по  плечу  мощь  того
художественного произведениЯ, о котором он мечтал. ’ак  он стал задумыватьсЯ
над вопросом, как возникает народ и как он возрождаетсЯ?
     Ћн всегда находил только один ответ. …сли  бы множество людей  страдало
тем же, чем страдаю Я,  думал он, то  это и был  бы народ. € где  одинаковые
страданиЯ  порождают  одинаковые  стремлениЯ и  желаниЯ,  там будут искать и
одинакового способа  их удовлетворЯть, будут находить  в этом удовлетворении
одинаковое счастье.  ЋглЯдываЯсь на  то, что ему самому приносило наибольшее
утешение  и  ободрЯло его в его нужде, в чем он находил  полнейший  душевный
отклик своему страданию, он  с блаженной уверенностью сознавал, что этим длЯ
него были только  миф  и  музыка.  Њиф, в котором он видел порождение и Язык
народной нужды, и музыка, происхождение которой было родственно мифу, но еще
более загадочно.  ‚  оба эти  элемента погружал он свою душу, чтобы исцелить
ее,  к  ним  он тЯготел наиболее страстно. €з этого он имел право заключать,
сколь родственна его нужда нужде народа в пору его возникновениЯ и что народ
вновь  восстанет,  если в нем  будет много ‚агнеров.  ‚  каком  же положении
находились  миф и музыка  в нашем современном обществе, поскольку они еще не
сделались жертвой этого общества? €х постигла одинаковаЯ участь, и  это лишь
подтверждает  их  таинственную   свЯзь.  Њиф  глубоко  пал  и  исказилсЯ,  -
превратившись  в  "сказку",  занимательную  игру,  радость  детей  и  женщин
выродившегосЯ  народа;  его дивнаЯ, строго свЯтаЯ мужественнаЯ  природа была
утрачена.  Њузыка сохранилась  еще у бедных,  простых и одиноких.  Ќемецкому
музыканту   не  удалось  занЯть  благоприЯтное  положение  среди   искусств,
служивших роскоши.  Ћн  сам стал  чудовищной,  таинственной  сказкой, полной
трогательных   звуков  и  предвещаний,  беспомощным  вопрошателем,  каким-то
завороженным  существом, ждущим избавлениЯ.  €  художник  слышал здесь  Ясно
веление,  обращенное  к  нему  одному  -  вернуть мифу  его  мужественность,
освободить музыку от завороживших ее чар и дать ей  возможность  заговорить.
Ћн почувствовал, как  освободилсЯ от оков его дар драматического творчества,
как  утвердилось его господство над  еще  неоткрытым промежуточным  царством
между  мифом  и  музыкой.  ‘вое новое художественное  создание, в котором он
соединил воедино  все, что знал могучего, действенного, несущего блаженство,
он поставил теперь пред людьми с  великим,  мучительно острым вопросом: "ѓде
вы,   страждущие  тем  же,  чем  страдаю  Я,  и  ждущие  того   же?  ѓде  та
множественность, в которой Я жажду увидеть народ? џ узнаю вас по тому, что у
вас будет общее со  мной счастье и общее утешение: по вашей радости Я узнаю,
в чем ваши страданиЯ!"  "’ангейзером" и  "‹оэнгрином" задан был этот вопрос;
он искал себе подобных, - одинокий жаждал множественности.
     Ќо что ему пришлось испытать? Ќи от кого он не услыхал ответа; никто не
понЯл его  вопроса. Ќе то, чтобы  последовало молчание, - напротив, отвечали
на тысЯчи вопросов, им не поставленных. Ћ новых художественных произведениЯх
без умолку  трещали, словно  они были  созданы  только  длЯ  того,  чтобы их
заглушили  слова.  ‘реди немцев  вспыхнула  какаЯ-то  горЯчка  эстетического
писательства и  болтовни. €змерЯли, ощупывали художественные  произведениЯ и
личность самого художника  с бесстыдством,  свойственным немецким ученым  не
менее,  чем немецким  журналистам. ‘воими писаниЯми ‚агнер пыталсЯ облегчить
понимание поставленного  им вопроса. Ќовое смЯтение и жужжание!  Љомпозитор,
который пишет и мыслит, показалсЯ всем какой-то невероЯтной диковиной. ‘тали
кричать, что  он  - теоретик, желающий преобразовать искусство  на основании
каких-то   отвлеченных  умствований.  Џобить  его   каменьЯми!   ‚агнер  был
ошеломлен. …го вопрос осталсЯ непонЯтым, его страданиЯ не встретили отклика,
его  произведениЯ  были обращены  к  глухим и слепым;  народ,  о  котором он
мечтал,  оказалсЯ  химерой. Ћн поколебалсЯ и  остановилсЯ в нерешительности.
Џеред его  взорами встала  возможность полного  крушениЯ  всего  -  но  этой
возможности  он  не  испугалсЯ.  Њожет  быть,  по ту  сторону  разрушениЯ  и
запустениЯ  есть место длЯ новой надежды, а может быть, и нет - но во всЯком
случае "ничто" лучше  отвратительного  "нечто". ‚скоре он  стал политическим
изгнанником и впал в нужду.
     €  только  теперь, вместе  с этим страшным поворотом в  его  внешней  и
внутренней  судьбе, начинаетсЯ период жизни  великого человека,  как золотым
отблеском  озаренный  сиЯнием   высшего  мастерства!  ’еперь   только  гений
дифирамбической  драматургии сбрасывает  с себЯ последнее  покрывало!  Ћн  -
одинок;  времЯ длЯ  него  больше  не  имеет  значениЯ; он  потерЯл  надежду.
Ћхватывающим мир взором он вновь измерЯет глубь и на  этот  раз проникает до
дна  ее. ’ам  видит он  страданье, заложенное  в основе  вещей,  и  с  этого
времени,  как  бы отрешившись  от самого себЯ,  спокойнее  несет  свою  долю
страданий. †ажда  высшей  власти,  это наследие прежних  состоЯний,  всецело
переходит  в  художественное  творчество. ‚ своем  творчестве  он обращаетсЯ
теперь только к самому себе, а не к  публике или народу, и полагает все силы
на то, чтобы придать этому  творчеству отчетливость и силу, достойные такого
могучего диалога. ’ворчество  предыдущего периода было еще несколько иным: в
нем он еще принимал  в соображение, хотЯ и  с деликатностью и благородством,
необходимость  непосредственного действиЯ. ‚едь этим  творчеством  он  хотел
поставить  вопрос,  чтобы получить  немедленный  ответ на  него. € как часто
‚агнер хотел  облегчить тем, кого он вопрошал, понимание: он  шел  навстречу
им, снисходЯ  к их неопытности, к  их неуменью отвечать, и прибегал к старым
формам  и  средствам  выражениЯ  в  искусстве  там,  где  он  имел основание
опасатьсЯ, что его собственный Язык не будет иметь  требуемой убедительности
и понЯтности, он пыталсЯ убедить, ставЯ вопрос на  получуждом ему,  но более
знакомом его  слушателЯм  Языке.  ’еперь уже  ничто не побуждало его более к
такому  отношению;  он хотел  теперь  только одного - столковатьсЯ  с  самим
собою, мыслить сущность мира в событиЯх, философствовать  в звуках. ‚се, что
оставалось в нем преднамеренного, было  направлено  на последние  вопросы  о
вещах. Љто достоин знать, что в  нем  совершалось  тогда, о чем он вел сам с
собою речь в свЯщенных тайниках своей души - а немногие достойны этого - тот
пусть  слушает, созерцает и переживает "’ристана и €зольду" - этот настоЯщий
opus  metaphysicum  всего  искусства  -  произведение,  на  котором покоитсЯ
гаснущий взглЯд умирающего, с его ненасытным,  полным  истомы  стремлением к
тайнам  ночи  и  смерти,  к бегству  от  жизни,  котораЯ,  как  нечто  злое,
обманчивое и разлучающее, резко выделЯетсЯ  в лучах таинственного, зловещего
утра; к тому  же  это -  драма, облеченнаЯ в  самую суровую, строгую  форму,
покорЯющаЯ своей величавой простотой и этим соответствующаЯ тайне, о которой
говорит,  - тайне смерти при живом теле,  единства в раздвоенности. € все же
есть  нечто  более удивительное,  чем это  произведение, это - сам художник,
который  вслед за тем  мог создать  в самое короткое  времЯ мировую картину,
столь богатую многообразием  красок, как  "Њейстерзингеры из  Ќюрнберга",  -
который, создаваЯ оба эти  произведениЯ,  как  бы  отдыхал и набиралсЯ  сил,
чтобы  тем временем с размеренной спешностью возвести  набросанное и начатое
им  четырехчастное исполинское  здание, свое байрейтское творение  искусства
"Љольцо  Ќибелунгов"  -  плод двадцатилетнего размышлениЯ и творчества. Љого
удивит соседство "’ристана" и "Њейстерзингеров", тот  не  понЯл существенной
черты в жизни и природе всех истинно великих  немцев. Ћн  не знает, на какой
именно  почве  выросла  оригинальнаЯ  и единственнаЯ  в  своем роде немецкаЯ
веселость ‹ютера, Ѓетховена и  ‚агнера, совершенно непонЯтнаЯ другим народам
и, по-видимому, утраченнаЯ даже современными  немцами,  -  та сверкающаЯ как
золото    перебродившаЯ    смесь    простодушиЯ,    проникновенной    любви,
созерцательности и веселого  лукавства,  которую  ‚агнер, как драгоценнейший
напиток,  поднес  всем, кто  глубоко страдал от жизни  и, как  бы с  улыбкой
выздоравливающего, снова обращает к ней свои взоры.  € по  мере того, как он
сам   более  примиренно  смотрел  на  жизнь,   реже  обуреваемый  гневом   и
отвращением, в любви и печали, скорее добровольно отказывалсЯ от власти, чем
трепетно  отступал  перед  ней; по мере  того, как он в тиши вел вперед свое
великое  дело, прибавлЯЯ к партитуре партитуру,  произошло нечто  такое, что
заставило  его  насторожитьсЯ.  џвились  друзьЯ,  возвестившие  ему  скрытую
подземную  тревогу многих  душ. ’о далеко еще  не был "народ", подвигшийсЯ и
заЯвивший о  себе, но, пожалуй, зародыш и первый жизненный источник воистину
человеческого общества, имеющего сложитьсЯ в грЯдущие времена. ќто пока было
лишь порукой тому, что его великое дело когда-нибудь  можно будет отдать под
охрану и в руки верных людей,  которые  будут  хранить длЯ будущих поколений
это чудное наследие и достойны стать его хранителЯми. ‹юбовь друзей внесла в
дни жизни ‚агнера новые светлые краски и тепло. Ћн уже не был одинок в своей
благородной  заботе: до заката закончить свое  дело  и  найти  гостеприимный
кров. € тут произошло событие,  которое он мог истолковать лишь символически
и  которое   имело   длЯ  него   значение   нового  утешениЯ  и  счастливого
предзнаменованиЯ.  …го  заставила  пристальнее   всмотретьсЯ  великаЯ  война
немцев, - тех самых немцев, которых он считал столь глубоко  выродившимисЯ и
в такой мере отпавшими от  возвышенного  немецкого  духа,  изученного  им  с
глубокой  сознательностью  и  познанного  в  самом  себе  и  других  великих
исторических немцах. Ћн увидал, что эти немцы в невероЯтно трудном положении
проЯвлЯли   две   подлинные   добродетели   -   бесхитростное   мужество   и
осмотрительность; глубоко счастливый, он начал верить, что он  еще, пожалуй,
не последний  немец  и  что со временем более  могущественнаЯ сила,  чем его
самоотверженные, но немногочисленные друзьЯ, станет в  защиту  его дела в те
долгие дни, когда оно,  как художественное творение будущего, будет выжидать
предопределенного  будущего.  Њожет  быть,  эта  вера  и  не  могла  надолго
предохранить  его  от сомнений,  в  особенности,  когда  он начинал  строить
надежды на  ближайшее будущее. Ќо  так или иначе  он испытал могучий толчок,
напомнивший ему о неисполненном еще высоком долге.
     …го  дело не было бы готово и  доведено до  конца,  если бы  он оставил
потомству лишь немые партитуры. …му  предстоЯло перед лицом всех показать  и
научить тому, что никто не мог разгадать без него, что было дано ему одному,
-  новому стилю передачи и исполнениЯ его произведений,  дать на примере то,
чего  не  мог дать никто  другой, и таким образом установить традицию стилЯ,
записанную не значками на  бумаге, а впечатлениЯми в человеческих душах. ќто
стало длЯ него тем более серьезной обЯзанностью, что другие его произведениЯ
постигла  тем  временем,  именно  в  отношении стилЯ  их  исполнениЯ,  самаЯ
нетерпимаЯ и  нелепейшаЯ  участь: их  прославлЯли,  ими восхищались  и -  их
искажали, и никто, по-видимому,  не возмущалсЯ этим.  €  как ни странно  это
может показатьсЯ, но  это  так: в  то времЯ, как он, проницательно  оцениваЯ
своих современников, все более определенно  отказывалсЯ от мысли иметь у них
успех и от  стремлениЯ к власти, Явились  и "успех"  и  "власть"; по крайней
мере весь мир  твердил  ему об этом. Ќе  помогало и то, что он  решительно и
неоднократно  старалсЯ  выЯснить,  что   все  эти   успехи   суть  полнейшее
недоразумение  и  позорЯт  его;  люди   так   мало  привыкли  встречатьсЯ  с
художником,  умеющим  строго   разбиратьсЯ  в  характере   производимого  им
действиЯ, что даже его торжественнейшим  протестам не давали веры. Љогда ему
стала  Ясна  свЯзь  современных театральных порЯдков и театральных успехов с
характером современного человека, он от всей души порвал с этим театром. —то
ему  мог дать  эстетический  энтузиазм и  ликование возбужденной  толпы? …го
могло только озлоблЯть, когда  он  видел,  как  его произведениЯ без всЯкого
разбора попадали  в  зиЯющую  пасть  ненасытной  скуки  и жажды развлечений.
Ќасколько  поверхностным  и неосмысленным ЯвлЯлось  здесь  всЯкое  действие,
насколько все здесь в  сущности сводилось скорее к удовлетворению ненасытной
жадности, чем к пропитанию голодного,  об этом он  прежде  всего заключал из
одного  правильно  повторЯющегосЯ  ЯвлениЯ.  ‚се,   даже  сами  исполнители,
смотрели  на  его  искусство  как на  всЯкую  другую  театральную  музыку  и
обращались  с  ним  по  отвратительным  рецептам оперного  стилЯ;  рубили  и
перекраивали его произведениЯ  при содействии  образованных капельмейстеров,
изготовлЯЯ  из  них  именно оперы; а певцы  полагали, что можно как  следует
передать их, только  старательно вытравив из них сначала всю душу.  ‚ лучшем
случае неумело и  с боЯзливой неуклюжестью  следовали  предписаниЯм ‚агнера,
поручаЯ, например,  передачу ночного стечениЯ  народа  на  улицах Ќюрнберга,
указанного   ‚агнером  во   втором   акте   "Њейстерзингеров",  искусственно
движущимсЯ балетным танцорам  и  чистосердечно верЯ при этом, что  действуют
без  всЯких  злых побочных  целей.  ‘амоотверженные  попытки ‚агнера делом и
примером  показать  возможность  хотЯ бы только корректного и  неискаженного
исполнениЯ,  и  его стараниЯ ознакомить отдельных певцов с новым по существу
стилем передачи  всЯкий раз  тонули  в  тине  господствовавшего безмыслиЯ  и
рутины. Ћни сверх  того постоЯнно заставлЯли его соприкасатьсЯ  с тем именно
театром, который в основе своей был ему отвратителен. ‚едь даже ѓете потерЯл
всЯкую  охоту присутствовать при исполнении своей "€фигении".  "џ невыразимо
страдаю,  - поЯснЯл он,  -  когда Я  принужден боротьсЯ с  этими призраками,
которые поЯвлЯютсЯ на свете не такими, какими должны были бы  быть". "“спех"
же его  на этом опротивившем  ему театре все более возрастал.  „ело дошло до
того, что большие театры почти исключительно  жили за счет  жирных  доходов,
доставлЯемых им искусством  ‚агнера,  обезображенным  на  оперный лад.  „аже
некоторые  друзьЯ  ‚агнера  были  введены  в  заблуждение этой  возрастающей
страстью театральной публики, он должен  был перенести худшее - этот великий
страстотерпец - видеть своих друзей, опьЯненных "успехами" и "победами" там,
где исключительно  возвышеннаЯ его  мысль повергалась во  прах и отрицалась.
Љазалось, что серьезный и положительный во многом народ именно в отношении к
своему самому  серьезному художнику не  хотел отказатьсЯ от систематического
легкомыслиЯ,  как бы изливаЯ  на него все, что было пошлого, бессмысленного,
грубого и злого в немецком духе. Љогда во времЯ немецкой войны, по-видимому,
взЯло верх более широкое и свободное  течение  умов, ‚агнер вспомнил о своем
долге верности  и попыталсЯ  спасти хотЯ бы свое величайшее произведение  от
этих  сомнительных успехов  и оскорблений  и  выставить его на образец  всем
векам  в  его  действительном  ритме.  ’ак пришел он  к  идее Ѓайрейта.  Џод
влиЯнием  нового течениЯ  в  умах  он полагал  возможным вызвать  повышенное
чувство долга  в тех, кому он хотел доверить драгоценнейшее  свое достоЯние.
€з  этого  двоЯкого чувства  долга  возникло  событие, которое  своеобразным
солнечным блеском озарило ближайшие и  последние годы  его  жизни. Ћно  было
создано   длЯ  блага  далекого,  еще  только  возможного,  но  недоказуемого
будущего;  длЯ  современников   и   людей,  живущих  только  настоЯщим,  оно
представлЯло  не  более, как  загадку  или  предмет  ужаса, длЯ  немногих же
призванных  ему  содействовать  оно  было  высокого рода  предвосхищением  и
предвкушением,   благодарЯ   которому    они    могли    чувствовать    себЯ
одухотворенными,  одухотворЯющими  и   плодотворными  далеко   за  пределами
настоЯщей минуты. „лЯ самого же ‚агнера  оно несло новый мрак трудов, забот,
размышлений, печали, новый взрыв враждебных сил; но все это - залитое лучами
звезды  самоотверженной верности  и  превращенное этим  светом в несказанное
счастье.
     …два ли нужно говорить, что веЯние трагического коснулось этой жизни. €
каждый,  душе  которого  доступно  подобное  состоЯние,   каждый,  кому   не
окончательно чужды чувство гнетущего трагического  разочарованиЯ в жизненных
целЯх,  уклоны  и  крушениЯ  намеченных путей, а также отречение  и очищение
через  любовь,  почует   в   том,  что  ‚агнер  дает   нам  теперь  в  своих
художественных  созданиЯх,  как   бы  видение   и   отголосок   собственного
героического  существованиЯ этого  великого человека. € кажетсЯ  нам, словно
где-то вдали ‡игфрид повествует о  своих  подвигах: и проникновенное счастье
воспоминаниЯ окутано глубокой грустью увЯдающего лета, и всЯ природа затихла
в желтых отблесках вечерних лучей.


        9
     ‚сЯкий,  кто  думал  и мучилсЯ над тем,  как  сложилсЯ  ‚агнер-человек,
должен  длЯ  своего  исцелениЯ  и успокоениЯ призадуматьсЯ и  над  тем,  что
представлЯет собой ‚агнер  как художник,  и  внимательно вглЯдетьсЯ в  образ
могущества  и смелости, ставших  истинно свободными.  …сли  искусство вообще
есть только способность передавать другим  то, что сам пережил, если  каждое
художественное   произведение,   непонЯтное   другим,   ЯвлЯетсЯ  внутренним
противоречием, то  величие ‚агнера как  художника  заключаетсЯ  именно в той
демонической  общительности  его природы,  котораЯ как  бы  на  всех  Языках
говорит о себе  и с величайшей  Ясностью разоблачает  его  самые внутренние,
личные переживаниЯ. …го поЯвление в истории искусства подобно вулканическому
извержению  единой нераздельной художественно-творческой силы самой природы,
после того  как  человечество привыкло считать разъединение  и разобщенность
искусств  за правило. Џоэтому останавливаешьсЯ в нерешительности, какое дать
ему имЯ, -  назвать ли его поэтом,  пластиком  или  композитором, употреблЯЯ
даже эти слова в самом широком смысле, или создать длЯ него новое слово.
     Џоэтический элемент ‚агнера сказываетсЯ в том, что он мыслит видимыми и
чувствуемыми событиЯми, а не  понЯтиЯми, т.  е. что он мыслит мифически, как
всегда мыслил  народ. ‚ основе мифа  лежит не  мысль, как  это полагают сыны
искусственной  культуры, но  он сам  есть  мышление,  он передает  некоторое
представление  о  мире,  в  смене  событий,  действий  и  страданий. "Љольцо
Ќибелунгов" есть огромнаЯ система мыслей,  но  не  облеченнаЯ в форму мысли,
как  понЯтиЯ.  ‚озможно, что философ  мог  бы  противопоставить  этому нечто
вполне соответствующее, где не было бы  ни образа, ни действиЯ, а только рЯд
понЯтий. ’огда одно и то же нашло бы свое выражение  в двух  противоположных
сферах  - с одной стороны, длЯ народа, а  с  другой - длЯ  противоположности
народа -  теоретического человека. Љ  последнему ‚агнер  не обращаетсЯ,  ибо
теоретический человек смыслит  в  истинной  поэзии,  в  мифе ровно  столько,
сколько глухой в музыке, иначе говорЯ, оба видЯт только движение, которое им
кажетсЯ  бессмысленным.  ЌаходЯсь  в  одной  из  этих  противоположных сфер,
невозможно заглЯнуть в  другую. Џока находишьсЯ под обаЯнием поэта, мыслишь,
как он, становишьсЯ существом исключительно чувствующим, видЯщим и слышащим.
‡аключениЯ,   которые  делаешь,   ЯвлЯютсЯ  лишь  свЯзью  видимых   событий,
следовательно, фактическими, а не логическими причинностЯми.
     Љогда герои  и боги мифических драм,  как их создает ‚агнер, принуждены
объЯснЯтьсЯ и словами, возникает близкаЯ опасность, как бы этот Язык слов не
пробудил в  нас теоретического  человека и не перенес  нас, таким образом, в
другую,  чуждую мифу сферу;  так  что слово  в  конце концов  не  только  не
разъЯснит  нам  того, что  перед  нами происходит,  но мы просто  ничего  не
поймем.  Џоэтому ‚агнер вернул Язык к тому первобытному состоЯнию,  когда он
почти еще  не мыслит в понЯтиЯх,  когда  он еще сам  есть  поэзиЯ,  образ  и
чувство. Ќеустрашимость, с которой ‚агнер взЯлсЯ  за эту прЯмо  отпугивающую
задачу,  показывает, как властно вел  его поэтический гений,  за  которым он
послушно следовал,  куда бы ни направлЯлсЯ его призрачный вождь. Ќужно было,
чтобы каждое слово этих драм могло быть спето,  чтобы оно могло быть вложено
в  уста богов  и героев: в этом заключалось необычайное  требование, которое
‚агнер предъЯвил своему творчеству речи. ‚сЯкий другой пришел бы в отчаЯние,
ибо наш Язык кажетсЯ нам слишком устарелым, истощенным, чтобы  предъЯвлЯть к
нему  такие требованиЯ, какие ему ставил ‚агнер. € все  же его удар по скале
вызвал к жизни  богатый источник. ‚агнер сильно любил свой Язык и многого от
него  требовал.  Џоэтому  именно  ему,  как  никому  из  немцев,  доставлЯли
страдание  вырождение и упадок Языка, это постоЯнное обнищание и  извращение
его  форм,  неуклюжее построение предложений с помощью частиц, невозможные в
пении вспомогательные глаголы. ‚едь все это вошло в  обиход Языка, благодарЯ
прегрешениЯм  и   небрежности.  ‘   другой  стороны,  он  искренне  гордилсЯ
сохранившейсЯ  еще  доселе  самобытностью и  неисчерпаемостью  этого  Языка,
многозвучной   силой   его  корней,   в   которых   он   предчувствовал,   в
противоположность в  высшей степени производным, искусственным  риторическим
Языкам романских племен, удивительное предрасположение и предуготованность к
музыке  -  к  истинной  музыке.  ‚ поэзии  ‚агнера  чувствуетсЯ  наслаждение
немецким Языком, какаЯ-то задушевность и искренность общениЯ с ним; это,  за
исключением  ѓете, не  чувствуетсЯ  в  такой  степени  ни  в одном  немецком
писателе.  Џластичность  выражений,  смелаЯ  сжатость,  мощь  и  ритмическое
многообразие,  редкое  богатство сильных  и  выразительных  слов, упрощеннаЯ
конструкциЯ предложений, почти единственное в своем  роде искусство находить
выражение волнующему  чувству и  предчувствию,  порой  бьющий во  всей своей
чистоте народный дух и  характерность образов, напоминающаЯ  пословицы - вот
свойства  ее,  перечислив которые,  мы все же  упустили  бы  самое могучее и
изумительное  в ней. Љто прочтет одно за другим такие  два произведениЯ, как
"’ристан"  и "Њейстерзингеры", испытает  такое же удивление и  недоумение по
отношению к  Языку их,  какое он  испытывает  по отношению к  их музыке: как
вообще возможно было творчески овладеть двумЯ мирами, столь противоположными
по  форме,  краскам,  строю и  душевному складу. ќто  самаЯ  сильнаЯ сторона
дарованиЯ ‚агнера,  нечто  доступное  только  великому мастеру: длЯ  каждого
произведениЯ вычеканить особый Язык и облечь новое  внутреннее  содержание в
новую  плоть и новые  звуки. ѓде  налицо  такаЯ  редчайшаЯ  сила,  -  всЯкое
порицание  всегда  останетсЯ  мелочным  и   бесплодным,  хотЯ  бы  оно  было
направлено  на  отдельные  вольности  и  странности или  на  частую  темноту
выражениЯ и затуманенность мысли. Љ тому же тех, кто громче всего до сих пор
выражал свое порицание, в сущности,  отталкивал  и поражал не  самый Язык, а
душа произведениЯ и особый род выраженных им чувств и страданий. Ѓудем ждать
того времени, когда и их душа преобразитсЯ, тогда  они сами заговорЯт другим
Языком, и тогда, мне кажетсЯ, и  немецкий Язык будет в  общем  находитьсЯ  в
лучших условиЯх, чем теперь.
     Ќо прежде всего все размышлЯющие о ‚агнере, как о поэте и творце Языка,
не должны  забывать, что  ни одна из  вагнеровских  драм не  предназначена к
чтению, и таким образом  к ним нельзЯ предъЯвлЯть тех требований, которые мы
ставим  литературной  драме. ЏоследнЯЯ  имеет в виду действовать  на чувство
исключительно путем понЯтий и слов; эта задача подчинЯет ее власти риторики.
Ќо  страсть в  жизни  редко  бывает  красноречива:  в литературной драме она
неизбежно должна быть таковой, чтобы вообще выразить  себЯ так или иначе. Ќо
когда  Язык   народа   находитсЯ   уже  в  состоЯнии   упадка  и   увЯданиЯ,
драматургом-литератором  овладевает  сильное  искушение придать  необычайную
окраску  и новую  форму словам и  мыслЯм. Ћн хочет поднЯть Язык, чтобы вновь
зазвучали в  нем повышенные чувства,  и рискует при этом остатьсЯ совершенно
непонЯтым.  Ћн  хочет также  своими  возвышенными  афоризмами  и  блестЯщими
мыслЯми поднЯть страсть  на  некоторую высоту, и вследствие этого попадает в
другую опасность: становитсЯ неискренним и искусственным. €бо действительнаЯ
страсть  жизни  не говорит  сентенциЯми;  а опоэтизированнаЯ  страсть  легко
возбуждает  недоверие  относительно своей честности,  если  она  существенно
расходитсЯ  с   этой  действительностью.  Ќапротив  того,  ‚агнер  -  первый
познавший  внутренние   недостатки  литературной  драмы  -  придает  каждому
драматическому действию троЯкую Ясность выражениЯ: в слове, жесте и  музыке.
‚  музыке  души  слушатели  непосредственно переживают  глубокие  внутренние
движениЯ  действующих лиц драмы, затем  они  в жестах артистов  воспринимают
первое воплощение  этих внутренних процессов, а наконец, в  словах встречают
второе, уже  побледневшее их отражение, перенесенное  в область сознательной
воли. ‚се эти действиЯ следуют одновременно, нисколько не  мешаЯ друг другу.
Ћни побуждают того, перед лицом которого проходит такаЯ драма, к  совершенно
другому пониманию и переживанию, словно его чувства стали одновременно более
одухотворенными, а его  дух более чувственным, и  все, что рветсЯ из  души и
жаждет откровениЯ, ликует  в свободном блаженстве  познаниЯ. Љаждое  событие
вагнеровской  драмы  раскрываетсЯ  перед зрителем  с величайшей Ясностью,  и
именно  благодарЯ  музыке,  котораЯ все освещает  изнутри и  накалЯет  своим
пламенем,  и  поэтому-то ее  творец  и  не нуждаетсЯ в средствах, к  которым
прибегает  художник  слова,  чтобы  озарить  и  согреть   свои  образы.  ‚се
построение  драмы здесь  становитсЯ проще. …е зодчий мог снова отважитьсЯ на
проЯвление своего ритмического чувства  в общих и главных пропорциЯх зданиЯ.
€бо ничто не побуждало  его более к преднамеренной  запутанности и сбивчивой
пестроте архитектурного стилЯ, посредством которых художник слова, добиваЯсь
успеха  длЯ  своего  произведениЯ,  стараетсЯ  вызвать  чувство  удивлениЯ и
напрЯженного  интереса,  чтобы  затем  довести  его  до  степени  радостного
восхищениЯ. …му не  нужно  было при  помощи  искусственных приемов достигать
впечатлениЯ идеализирующей высоты  и дали. ђечь  вернулась  от  риторической
расплывчатости  к  прежней замкнутости  и мощи  Языка чувств. € хотЯ  артист
несравненно  меньше  прежнего говорил о том, что он  делает  и  чувствует по
пьесе, внутренние движениЯ, которых драматург слова избегал из боЯзни мнимой
их  несценичности,  вызывали в  зрителе страстное сочувствие, между тем  как
сопровождающий  их  Язык  жестов  мог  теперь  проЯвлЯтьсЯ  в  более  мЯгких
переходах. ‚ообще выражение страсти в пении длительнее, чем в словах. Њузыка
как бы растЯгивает ощущение, поэтому  артисту, который одновременно и певец,
приходитсЯ  преодолевать слишком  непластическую размашистость движений,  от
которой страдает на сцене литературнаЯ драма.  Ћн стремитсЯ  придать  больше
благородства своим жестам,  тем более,  что музыка  погружает его  чувство в
волны более чистого эфира и тем невольно приближает его к красоте.
     —резвычайные  задачи,  какие ‚агнер  возлагает  на  актеров  и  певцов,
возбудЯт  среди целых поколений соревнование  в  стремлении  воплотить своей
игрой образ каждого вагнеровского героЯ с той пластической  законченностью и
рельефностью, котораЯ уже дана ‚агнером в самой музыке его драмы. ‘ледуЯ  за
ним,  пластический  художник  увидит, наконец,  чудо  нового  мира  образов,
которые до него впервые  увидел только сам творец "Љольца  Ќибелунгов", этот
создатель пластических  образов высшего  порЯдка, подобно ќсхилу указывающий
пути грЯдущему  искусству.  “же одно соревнование  вызовет  к  жизни великие
дарованиЯ, когда искусство пластики станут сравнивать по впечатлению с такой
музыкой, как  вагнеровскаЯ. ‚ ней  источник  светлого, лучезарного  счастьЯ.
Љогда слушаешь ее,  почти  всЯ  прежнЯЯ  музыка кажетсЯ  внешней, свЯзанной,
несвободной,  как  будто  она  до сих пор служила  только игрой длЯ тех, кто
недостоин  серьезного,  или  поучением  и  уЯснением  длЯ  тех,  которые  не
заслуживают даже  игры. ЏрежнЯЯ  музыка доставлЯла  лишь  на краткий миг  то
счастие, которое  постоЯнно дарует нам  вагнеровскаЯ музыка. ЉажетсЯ, лишь в
редкие минуты забытьЯ, как бы находившие на нее, она обращалась к самой себе
и  устремлЯла  свой взор  подобно  рафаэлевской  –ецилии,  ввысь, дальше  от
слушателей, требующих от нее развлечениЯ, увеселениЯ и учености.
     Ћ ‚агнере-музыканте можно  вообще сказать,  что  он дал  Язык  всему  в
природе, что  до тех пор не хотело  говорить. Ћн не верит, чтобы  что-нибудь
могло быть  немым. Ћн погрузилсЯ  в  утреннюю  зарю, леса,  туманы,  ущельЯ,
горные вершины, ужасы ночи, блеск месЯца и подметил в них затаенное желание:
и  они  также  хотЯт звучать.  …сли  философ  говорит, что в одушевленной  и
неодушевленной  природе  существует  волЯ,  жаждущаЯ   бытиЯ,   то  музыкант
прибавлЯет: и эта волЯ на всех своих ступенЯх хочет бытиЯ в звуках.
     „о  ‚агнера  музыка  была  в  общем  замкнута  в   тесные  рамки,   она
соответствовала  устойчивым  состоЯниЯм человека -  тому, что греки называют
ethos,  и лишь начинаЯ с Ѓетховена, она впервые стала обретать Язык  пафоса,
страстной воли, внутренних  драматических переживаний  человека. Џрежде одно
какое-нибудь    настроение   сосредоточенности,   веселости,   благоговениЯ,
раскаЯниЯ  должно  было  найти  выражение в  звуках;  стремились посредством
определенного  заметного  однообразиЯ  формы  и продлениЯ этого  однообразиЯ
внушить   слушателю  смысл   этой  музыки   и  привести   его,   наконец,  в
соответствующее   настроение.  „лЯ  изображениЯ  всех   таких  настроений  и
состоЯний были  необходимы известные формы,  и некоторые  из них.  благодарЯ
условности, стали в таких случаЯх обычными. €х продолжительность зависела от
предусмотрительности  музыканта,  имевшего   в   виду  дать  соответствующее
настроение, но в то же времЯ не наскучить излишней монотонностью. Ѓыл сделан
шаг  вперед,  когда стали  изображать  противоположные  настроениЯ  одно  за
другим, подметив прелесть контраста, а затем пошли и далее,  и одна и  та же
пьеса стала воспроизводить противоположные  "этосы", например противоборство
мужской и женской темы.  ‚се это - еще грубые и первобытные ступени  музыки.
ЃоЯзнь страсти диктует одни законы, боЯзнь скуки - другие. ‚сЯкое углубление
и  нарушение  границ  чувства казалось "не  этическим".  Ќо  после того, как
искусство  этоса в своем произведении обычных  состоЯний  и построений стало
бесконечно  повторЯтьсЯ, оно, несмотрЯ на  удивительнейшую изобретательность
его мастеров,  истощилось. Ѓетховен первый заставил  музыку заговорить новым
Языком,  запрещенным  до  того  времени - Языком  страсти.  Ќо  так как  его
творчество выросло на  законах и  условностЯх  искусства этоса и  принуждено
было  как бы  оправдыватьсЯ перед последним, то его  художественное развитие
страдало от своеобразных  затруднений и неЯсности. ‚нутреннее, драматическое
событие  - ибо всЯкаЯ  страсть  имеет  драматическое  течение  -  стремилось
вылитьсЯ   в   новые  формы,   но   традиционнаЯ  схема   музыки  настроениЯ
противоборствовала и возражала  чуть ли не с видом морали, восстающей против
вторжениЯ  безнравственности. €ногда  кажетсЯ,  что Ѓетховен  поставил  себе
противоречивую  задачу  -  средствами  этоса  дать  выражение  пафосу;  но к
величайшим и позднейшим произведениЯм Ѓетховена это представление не  вполне
применимо.   —тобы  передать  великую  кривую,  описываемую   страстью,   он
действительно нашел новое средство: он брал отдельные пункты ее траектории и
обозначил  их с  величайшей точностью, чтобы слушатель мог по ним восполнить
всю линию. ‘ внешней стороны новаЯ форма представлЯлась как бы соединением в
одно  целое  нескольких музыкальных  пьес,  из которых каждаЯ  в отдельности
выражала как будто некоторое устойчивое  состоЯние,  в действительности же -
только один момент в драматическом течении страсти. ‘лушатель воображал, что
он   слушает   старую  музыку   настроениЯ.   …му  стало   лишь   непонЯтным
взаимоотношение  отдельных  частей,  которое нельзЯ  уже  было объЯснить  из
канона противопоставлениЯ.  „аже у  менее  значительных композиторов Явилось
некоторое  презрение  к  требованию  художественной  целостности композиции,
последовательность частей в их произведениЯх стала произвольной. €зобретение
великой  формы  страсти  привело  по  недоразумению   к  прежней   отдельной
музыкальной  теме с  произвольным содержанием, и взаимное соотношение частей
исчезло совершенно. ‚от почему  после Ѓетховена  симфониЯ представлЯет такую
до странности  неЯсную  картину, в особенности  когда она в  частностЯх  еще
лепечет  Языком бетховенского пафоса.  ‘редства не соответствуют  цели, да и
самаЯ цель в общем не  Ясна слушателю,  потому  что и самому композитору она
никогда  не была Ясна.  Ќо  именно требование,  чтобы было  сказано что-либо
определенное и притом сказано с совершенной Ясностью, тем настоЯтельнее, чем
выше, труднее и значительнее самый род произведениЯ.
     Џоэтому все  усилиЯ  ‚агнера  были  направлены на то,  чтобы найти  все
средства, служащие Ясности. Џрежде всего  он должен был освободитьсЯ от всех
предрассудков и требований старой музыки состоЯний и заставить говорить свою
музыку - этот звучащий  процесс чувства и страсти  - вполне  недвусмысленным
Языком. …сли мы сравним его реформы в музыке с тем,  что сделал изобретатель
свободной группы в области пластики, то мы получим представление о том, чего
он достиг.  ‚сЯ  прежнЯЯ  музыка, при  сравнении  с  вагнеровской, покажетсЯ
скованной, боЯзливой  и  неловкой, как будто на  нее нельзЯ смотреть со всех
сторон и она  стыдитсЯ самой себЯ. ‚агнер улавливает  каждую ступень, каждый
оттенок  чувства  с величайшей  уверенностью  и  точностью.  Ћн берет  самое
нежное, отдаленное, тонкое движение души, не опасаЯсь, что оно ускользнет от
него,  и фиксирует его как нечто твердое и устойчивое, между тем как всЯкому
другому  показалось  бы,  что это неуловимый,  хрупкий мотылек.  …го  музыка
никогда  не страдает неопределенностью,  никогда  не  зависит от настроениЯ;
все,   что  говорит   ею  -  человек  или   природа   -   отличаетсЯ  строго
индивидуализованной  страстью.  ЃурЯ  и  огонь  получают  у   него  характер
принудительной  мощи,  присущей  личной  воле.  Ќад  всеми  этими  звучащими
индивидами   и   над  борьбой  их   страстей,   над  всем  этим  водоворотом
противоположностей  парит  верховное  понимание   правЯщего   симфонического
разума,  непрестанно  вносЯщего в  борьбу  примирение.  ‚сЯ музыка ‚агнера в
целом ЯвлЯетсЯ образом мира в том смысле, как  его  понимал великий эфесский
философ,  -  как гармонии, порожденной спором, как единства справедливости и
вражды. џ  изумлЯюсь  возможности  найти  великую  линию  единой  страсти  в
множестве  расходЯщихсЯ  по  различным  направлениЯм  страстей.  Ђ  что  это
возможно, доказывает каждый отдельный