мую боль в боку, казалось, его пронзила раскаленная стрела. Глаза застилало туманом, голова кружилась, слабела рука, державшая поводья. Сделав отчаянное усилие, он на минуту овладел собой. Наклонившись, он отпустил стремянные ремни, обмотал ими колени и крепко привязал ноги к седлу, потом повернул морду благородного коня в сторону горной тропы, вонзил ему шпоры в бока и, теряя силы, ткнулся лицом в его черную жесткую гриву. В его памяти почти ничего не осталось от этой бешеной скачки. В затуманенном сознании жила только одна мысль, и он гнал коня все вперед и вперед, проносился по крутым лощинам, перемахивал через огромные камни, скакал по краю мрачных пропастей. Впоследствии ему смутно вспоминались нависшие скалы, бурлящие, пенящиеся речки, заросли горного бука, хижины, у дверей которых стояли люди, изумленно глядя на него. Едва успел он отъехать, как позади раздался троекратный глухой мрачный вскрик - значит, товарищи его снова встретились лицом к лицу с неприятелем. Потом наступило беспамятство, а когда к нему вернулось сознание, на него смотрели ласковые голубые глаза англичан, и он услышал дорогую его сердцу английскую речь. То был всего лишь фуражный отряд, - сотня стрелков и столько же ратников, - зато командовал ими сэр Хью Калверли, а этот человек не стал бы сидеть сложа руки, если в трех лигах от него шел ожесточенный бой. Сэр Хью послал в лагерь Принца гонца, а сам со своими двумя сотнями людей бросился на выручку. С ними был и Аллейн, все еще привязанный к коню, истекающий кровью, то терявший сознание, то снова приходивший в чувство. Всадники мчались к роковой долине, а когда поднялись на горный хребет и посмотрели вниз - о, что за страшная картина предстала их взору! На самом высоком месте залитого кровью утеса реяло бело-желтое знамя со львами и башнями королевского дома Кастилии. А по длинному склону шеренга за шеренгой быстро двигались вражеские солдаты с развевающимися знаменами, возбужденно крича и размахивая оружием. Всю вершину занимали толпы рыцарей, и не было видно никого, кто противостоял бы им, хотя беспорядочное движение и суета множества людей у самого края плато показывали, что сопротивление окончательно еще не сломлено. Это зрелище вызвало неудержимый стон ярости у ошеломленных англичан, они пришпорили коней и во весь опор понеслись по извилистой тропе, которая вела в долину. Но они опоздали со своей местью, так же как опоздали со своей помощью. Испанцы увидели быстро мелькавший между скалами отряд, когда он был еще далеко и, не зная, сколько в нем людей, привязали своих немногих пленников к лошадям, оставили захваченную ими высоту и длинной колонной, не спеша, ушли из долины под бой барабанов и бряцание цимбалов. Их последние ряды уже скрылись из виду, когда воины отряда Хью Калверли на взмыленных, задыхавшихся конях поднялись на утес, на котором разыгралось это долгое и кровопролитное сражение. И какое же ужасное зрелище предстало их глазам! По всему склону грудами лежали трупы людей и лошадей, сраженных первым градом стрел. Дальше вся земля была покрыта телами убитых и умирающих - французов, испанцев, арагонцев - чем выше, тем более плотным слоем они лежали, сплетенные в клубки в страшную минуту убийства. Над ними рядами лежали англичане - в том порядке, в каком были выстроены своими командирами; а еще выше горой громоздились трупы воинов всех наций, павших там, где они оказались в последней смертельной схватке. В дальнем углу, под тенью скалистого выступа, стояли семь лучников с Большим Джоном посередине, - все израненные, выбившиеся из сил, угрюмые, но непобежденные, - и, размахивая окровавленным оружием, громко приветствовали своих соотечественников. Аллейн сразу же подъехал к Джону, а следом за ним сэр Хью Калверли. - Клянусь святым Георгием! - воскликнул сэр Хью. - Никогда еще не доводилось мне видеть последствий столь суровой битвы, однако я рад, что мы подоспели вовремя и спасли вам жизнь. - Вы спасли гораздо больше, - отозвался Джон, указывая на знамя, прислоненное к скале за его спиной. - Ты вел себя как подобает благородному воину, - сказал командир отряда, с восхищением солдата глядя на могучее тело и смелое лицо лучника. - Но почему, друг мой, ты сидишь на этом человеке? - Клянусь черным распятием, я и забыл про него! - ответил Джон, поднимаясь, и вытащил из-под себя столь важную особу, как испанский caballero, дон Диего Альварес. - Этот человек, достойный лорд, значит для меня очень многое: новый дом, десять коров, одного быка - пусть и не очень крупного, - жернов, а может, и еще кое-что в придачу, вот я и решил сесть на него, чтоб ему не вздумалось от меня удрать. - Скажи, Джон, - слабым голосом спросил Аллейн, - где мой дорогой лорд, сэр Найджел Лоринг? - Боюсь, что он мертв. Я видел, как его тело перекинули через круп лошади и ускакали, но боюсь, что его уже нет в живых. - О, горе мне! А где Эйлвард? - Он вскочил на первого попавшегося коня, потерявшего всадника, и поскакал за испанцами, чтобы спасти сэра Найджела. Я видел, как его со всех сторон окружили и, должно быть, взяли в плен или тоже убили. - Трубить сбор! - приказал сэр Хью, нахмурившись. - Сейчас мы возвратимся в лагерь. Но могу вас заверить, не пройдет и трех дней, как мы опять схватимся с этими испанцами. Я охотно принимаю вас всех в свой отряд, - обратился он к лучникам. - Мы служим в Белом отряде, милорд, - заметил Джон. - Белого отряда больше не существует, - с грустью отозвался сэр Хью и взглянул на безмолвные ряды павших воинов. - Позаботьтесь о храбром оруженосце, иначе ему, пожалуй, не дожить до завтрашнего утра. Глава XXXVIII ВОЗВРАЩЕНИЕ В ХАМПШИР Это произошло ясным июльским утром спустя четыре месяца после роковой битвы в испанском ущелье. Над головой простиралось голубое небо, внизу раскинулась зеленая холмистая равнина, то здесь, то там пересеченная изгородями и пестревшая стадами овец. Солнце все еще стояло низко, рыжие коровы жевали жвачку и щипали траву в длинной тени вязов, бессмысленно уставясь своими большими глазами на двух всадников, мчавшихся по пыльной дороге, которая, извиваясь, уходила вдаль, туда, где у подножия холма с плоской вершиной виднелись башни и шпили древнего города Винчестера. Один из всадников был привлекательный белокурый юноша в скромной куртке и штанах из голубого брюссельского сукна, выгодно обрисовывавших его гибкую складную фигуру. Бархатный берет он надвинул на глаза, чтобы защитить их от солнечных лучей, сжатые губы и взволнованное лицо говорили о том, что душа его отягчена заботами. Хотя он был молод и носил невоенную одежду, можно было догадаться, что это рыцарь, ибо на каблуках у него поблескивали золотые изящные шпоры, а длинный шрам над бровью и рубец на виске придавали мужественную красоту нежным и тонким чертам его лица. С ним рядом ехал на крупном вороном коне рыжеволосый великан, на его седельной луке висел объемистый холщовый мешок, который мотался и позвякивал при каждом шаге коня. С его широкой загорелой физиономии не сходила улыбка, он не спеша посматривал по сторонам, и его глаза искрились и блестели от радости. А почему бы и не радоваться Джону? Ведь он вернулся в родной Хампшир, ведь пять тысяч крон за дона Диего трутся об его колено. А помимо всего прочего, не он ли теперь оруженосец сэра Аллейна Эдриксона, молодого сокмана из Минстеда, которого недавно посвятил в рыцарское звание сам Черный Принц, - оруженосец того, кто признан всеми в армии одним из самых многообещающих воинов Англии! Высокое мнение о Белом отряде сложилось в христианском мире повсюду, где воздавали должное отваге, проявленной на поле брани, и тех немногих, что остались в живых, увенчали славой и почестями. Аллейн, у которого было сломано ребро и разбита голова, два месяца находился между жизнью и смертью, однако молодость, чистая и здоровая жизнь взяли верх; придя в себя после долгого жара и бреда, он узнал, что война кончилась, что испанцы и их союзники разбиты под Навареттой и что сам Принц, услышав рассказ о том, как Аллейн прискакал за подмогой, явился к его постели и своим мечом коснулся его плеча, чтобы столь храбрый и верный воин умер - если уж ему не суждено выжить, хотя бы умер - в рыцарском звании. С той самой минуты, когда Аллейн впервые оказался в силах спустить ноги с постели, он принялся за поиски своего лорда, однако ничего не узнал о нем, ни живом, ни мертвом, и теперь возвращался домой с удрученным сердцем, надеясь раздобыть деньги в своих поместьях, чтобы вновь начать розыски. Он прибыл в Лондон, но, охваченный тревогой, поспешил дальше, ибо с тех пор, как получил записку, извещавшую его о смерти брата, он больше ничего о делах в Хампшире не слышал. - Клянусь распятием! - воскликнул Джон с восторгом. - Разве мы видели в чужих краях таких замечательных коров и пушистых овец, такую зеленую траву или даже такого пьяного, как вон тот бездельник, который валяется в канаве у изгороди? - О Джон, - печально отозвался Аллейн, - это для тебя благодать, я же и представить себе не мог, что мое возвращение в родные места будет таким горестным. У меня сердце разрывается при мысли о милорде и об Эйлварде - да и как я передам эту весть леди Мэри и леди Мод, если до них еще не дошли слухи! Джон испустил такой тяжелый вздох, что испугались кони. - Дело и вправду прескверное, - сказал он, - но ты не горюй, я отдам старухе матери только половину своих крон, а половину добавлю к деньгам, которые ты наскребешь, мы купим ту желтую посудину, на которой приплыли в Бордо, и в ней пустимся на поиски сэра Найджела. Аллейн улыбнулся, но покачал головой. - Был бы сэр Найджел жив, он давно дал бы знать о себе. Однако к какому это городу мы подъезжаем? - Да ведь это Ромсей! - воскликнул Джон. - Вон и колокольня старой церкви, а за нею здание женского монастыря. А вот сидит большой праведник, я дам ему крону, пусть помолится за меня. У дороги, подле убогой хижины, сложенной из трех больших камней, греясь на солнышке, сидел отшельник: у него было лицо землистого цвета, тусклые глаза и длинные костлявые руки. Он сидел, скрестив ноги, опустив голову и тонкими желтыми пальцами медленно перебирая четки, - так, словно вся жизнь ушла из него. Позади, между деревьями, виднелась убогая мазанка работника с открытой дверью в единственную комнату. Хозяин, суровый, желтоволосый, стоял, опершись на лопату, которой только что копал землю. Послышался веселый серебристый смех женщины, и два мальчонка, босые, кудлатые, выскочили из хижины, за ними следом вышла мать и, положив руку на плечо мужа, стала наблюдать за резвившимися детьми. Отшельник нахмурился оттого, что столь не вовремя прервали его молитвы, однако, когда он увидел протянутую ему Джоном большую серебряную монету, лицо его смягчилось. - Вот она, картина нашего прошлого и нашего будущего, - сказал Аллейн, когда они отъехали от этого места. - Так что же лучше - обрабатывать землю божью, любоваться на счастливые лица близких, любить и быть любимым, или же вечно вздыхать о собственной душе, как мать у постели больного ребенка? - Тут я ничего не знаю, - отозвался Джон, - когда я про такие вещи думаю, в голове у меня сплошной туман. Знаю только, что с пользой израсходовал свою крону, ибо этот человек кажется мне поистине святым. А что до второго, так я не заметил в нем никакой святости - дешевле самому за себя помолиться, чем отдать крону тому, кто тратит свои дни, вскапывая землю для салата. В эту минуту из-за поворота дороги выехала повозка, запряженная тройкой лошадей, с форейтором на одной из них. Это была нарядная богатая коляска с расписанными, золочеными дышлами, причудливыми резными колесами и спицами, а надо всем этим высился красный с белым балдахин. В его тени, откинувшись на гору подушек, сидела дородная немолодая особа в красном наряде и выщипывала себе брови серебряными щипчиками. Казалось, эта дама могла бы служить образчиком спокойствия и безмятежности, однако и этот случай оказался символом человеческой жизни. Едва Аллейн осадил коня, чтоб пропустить экипаж, как соскочило одно из колес, и все - резьба, позолота, балдахины - повалилось набок, лошади стали рвать постромки, закричал форейтор, завизжала дама. Аллейн и Джон мгновенно спешились и подняли ее, дрожащую от страха, впрочем, ничуть не пострадавшую от этого несчастного случая. - Горе мне! - заголосила она. - Разрази его гром, этого Майкла Изовера из Ромсея! Говорила ему, что ось разболталась, так нет, этот безмозглый ротозей вздумал перечить мне... - Позвольте заверить вас, достойная госпожа, что вы ничего не повредили себе, - сказал Аллейн, подводя ее к скамье, на которую Джон уже успел положить подушку. - Знаю, на мне нет и царапины, но я потеряла свои серебряные щипчики. Увы! И как только господь терпит на свете таких болванов, как Майкл Изовер из Ромсея? Однако вам я чрезвычайно признательна, любезные господа. Сразу видно, что вы военные. Я и сама дочь воина, - добавила она, бросив томный взгляд на Джона, - и меня всегда влекло к храбрым мужчинам. - Вы правы, мы прямо из Испании, - отозвался Аллейн. - Из Испании, вы говорите? О, как это ужасно, что так много людей там отдали свои жизни, дарованные им господом богом! Конечно, жалко тех, кто погиб, но еще более жалко тех, кто их напрасно ждал. Я вот сейчас простилась с той, у кого эта жестокая война все отняла. - Кто же это, госпожа? - Молодая девушка из здешних мест, теперь она уходит в монастырь. Ведь только год назад от Эйвона до Итчена не было девушки счастливее ее, а теперь - как только я перенесу это! - я должна ждать ее в Ромсее и увидеть, как она закроет лицо белым покрывалом, хоть она создана для семейной жизни, а вовсе не для монастыря. Не доводилось ли вам слышать об отряде, который называют "Белым отрядом"? - Как не слыхать! - воскликнули друзья в один голос. - Ну, так ее отец был там командиром, а ее возлюбленный служил у него оруженосцем. Дошли слухи, что погиб весь отряд, до последнего человека, и, бедняжка, она... - Госпожа! - закричал Аллейн, задыхаясь. - Это вы о леди Мод говорите? - Да, именно о ней. - Мод! Она - и в монастырь! Неужели ее так потрясла весть о смерти отца? - При чем тут отец? - усмехнулась дама. - Мод - любящая дочь, но я думаю, что она решила уйти в монастырь из-за того златокудрого молодого оруженосца, про которого мне рассказывали. - А я стою здесь и болтаю! - гневно воскликнул Аллейн. - Скорей, Джон, скорей! Он вскочил в седло и, подняв облако пыли, погнал во весь опор своего доброго коня. Велика была радость ромсейских монахинь, когда леди Мод попросила принять ее в их обитель: ведь она была единственной дочкой и наследницей старого рыцаря, и разве не собиралась она отдать свои фермы и земли этому прославленному монастырю? Во время долгих и серьезных бесед сухопарая игуменья убедила молодую послушницу навеки расстаться с мирской жизнью и успокоить свое бедное истерзанное сердце под мирной сенью церкви. А теперь, когда игуменья и ее заместительница добились своего и решение было принято, такое событие следовало отпраздновать с подобающим блеском и торжественностью. Вот почему улицы Ромсея были запружены добрыми бюргерами, яркие цветы и хоругви украсили дорогу от церкви к монастырю, и длинная процессия сопровождала Христову невесту к старой сводчатой двери церкви, в которой предстояло свершиться обряду духовного брака. Белица Агата шествовала с высоким золотым распятием в руках, три монахини несли ладан, а двадцать две девушки в белоснежных одеждах мелодично пели, бросая по обе стороны дороги цветы. За ними, с четырьмя сопровождающими, шла послушница, на опущенной голове белели цветы; шествие замыкали игуменья и облеченные ее доверием пожилые монахини, которые мысленно уже прикидывали, сможет ли их бейлиф управлять туинхэмскими фермами один или же ему понадобится помощник, чтобы извлекать все, что только возможно, из этих новых владений, которые молодая послушница принесет монастырю. Но увы! Все хитроумные замыслы и расчеты рушатся, когда против них восстают природа, молодость и любовь и если к тому же им еще сопутствует удача! Кто этот запыленный юноша, который осмелился так бешено промчаться сквозь толпу зевак? Почему он соскочил с коня и ошеломленно озирается вокруг? Что же это происходит, ведь он чуть не сбил с ног монахинь с ладаном, он отпихнул белицу Агату, растолкал двадцать двух девиц, которые так мелодично пели, и вот он стоит, протянув руки, перед послушницей, лицо его сияет, серые глаза полны любви. Она уже поставила ножку на порог церковной двери, и все-таки он преградил ей путь, а она, забыв все мудрые слова и праведные речи матери-игуменьи, она всхлипнула, кинулась в его распростертые объятия и прижалась мокрой от счастливых слез щекой к его груди. Печальное зрелище для сухопарой игуменьи и весьма дурной пример для двадцати двух непорочных дев, которым всегда внушали, что следовать зову природы - значит ступить на путь греха. Но Мод и Аллейну нет до этого дела. Из-под темного свода, перед которым они стояли, на них веет затхлой сыростью. На воле же сияет солнце, и в плюще, меж склоненных буков, поют птицы. Выбор сделан - держась за руки, они повертываются спиной к мраку и лицом к свету. В старой Крайстчерчской церкви отец Христофор совершил бракосочетание; помимо леди Лоринг, Джона и десятка лучников из замка, на этой скромной свадьбе присутствовало всего несколько человек. Хозяйка Туинхэма в течение долгих месяцев пребывала в тоске и унынии, лицо ее уже утратило и остаток миловидности и стало еще суровее, однако она не теряла надежды, что ее муж, побывавший в стольких переделках, и на этот раз все же не погиб. Она решила ехать в Испанию на поиски, однако Аллейн убедил ее взамен отпустить туда его. Теперь, когда земли Минстеда были присоединены к владениям Туинхэма, забот у нее стало очень много, и Аллейн обещал, что, если она возьмет на свое попечение его жену, он не вернется в Хампшир до тех пор, пока не сможет привезти какие-нибудь сведения - хорошие или плохие - о ее возлюбленном супруге. Желтый корабль был зафрахтован. Гудвин Хаутейн взят капитаном, и спустя месяц после бракосочетания Аллейн отправился в Бэклерсхард узнать, не пришло ли судно из Саутгемптона. Проезжая мимо рыбацкой деревни Питтс-Дип, он заметил небольшой бриг, взявший курс к берегу, как будто с тем, чтобы причалить. Когда Аллейн ехал обратно, он увидел, что судно действительно бросило якорь у деревни - несколько лодок, приняв груз, перевозили его на берег. Неподалеку от Питтс-Дипа, несколько в стороне от дороги, стояла большая, поместительная гостиница, в верхнем окне которой был выставлен шест с привязанным к нему пучком зелени. Подъехав ближе, Аллейн заметил у окна мужчину, который, вытянув шею, как будто его разглядывал. В это время из открытой двери гостиницы выбежала женщина и бросилась к дереву, словно намереваясь залезть на него; и при этом она, смеясь, оглядывалась назад. Дивясь, что бы это могло означать, Аллейн привязал коня и направился к гостинице, как вдруг из двери выскочила еще одна женщина и тоже побежала к деревьям. Следом за нею появился могучий, загорелый мужчина; прислонившись к косяку и упершись руками в бока, он заливался смехом. - Ah, mes belles*! - воскликнул он. - Вот как вы меня принимаете! Ah, mes petites! Клянусь моими десятью пальцами, что ни один волосок не упадет с ваших хорошеньких головок; но я находился среди черных язычников, и, клянусь эфесом, душа радуется, когда я гляжу на щечки англичанок! Подите сюда, mes anges**, и выпьем по стаканчику мюскадена, уж очень я доволен, что опять среди своих. ______________ * Ах, мои красавицы! (франц.) ** Мои ангелы! (франц.) При виде этого человека Аллейн словно прирос к месту, а звук его голоса вызвал в нем бурную радость, и он едва сдержался, чтоб не закричать во все горло. Но Аллейна ожидала еще большая радость. Пока он стоял, окошко наверху распахнулось, и человек, которого он там приметил раньше, высунулся наружу и крикнул: - Эйлвард, я только что видел весьма достойного всадника, ехавшего сюда, хоть мне и не удалось разглядеть, есть ли у него герб. Дождись его и скажи, что здесь остановился смиреннейший английский рыцарь, и, если незнакомец желает отличиться, дал какой-нибудь обет или хочет заслужить благосклонность своей дамы, так я готов ему помочь в этом. Тут Эйлвард, шаркая ногами, вышел из-за деревьев, и через миг он и Аллейн уже обнимались, хлопали друг друга по плечам, смеялись и восторженно кричали. Тем временем прибежал с обнаженным мечом сэр Найджел, ибо ему почудилось, что между ними уже завязалась драка, и тотчас попал прямо в объятия своего оруженосца, и в конце концов все трое от шумных восклицаний, поздравлений и бесконечных расспросов даже охрипли. По пути домой через лес Аллейн узнал их удивительную историю. Когда взятый в плен сэр Найджел пришел в сознание, он был вместе со своим товарищем отправлен морем в замок победителя; их захватил берберийский корсар, и вместо необременительной жизни в плену их ожидала скамья гребцов на пиратской галере. Но в порту сэр Найджел убил капитана-мавра, а потом он и Эйлвард подплыли к каботажному суденышку, завладели им и возвратились в Англию с богатой добычей в награду за все свои мытарства. Слушая этот удивительный рассказ, Аллейн не заметил, как протекло время, - наступили сумерки, показалась темная Туинхэмская башня и косые лучи вечернего солнца легли на подернутую рябью реку Эйвон. Можно себе представить, какая радость царила в тот вечер в замке Туинхэм и какие богатые дары с мавританского судна были переданы в часовню отца Христофора! Сэр Найджел дожил до глубокой старости, его славили и благословляли. Он уже не принимал участия в боевых походах, зато не пропускал ни одного турнира, происходившего в окружности тридцати миль; и хампширская молодежь чрезвычайно высоко ценила каждую его похвалу их умению ездить верхом и владеть оружием. Так жил он и так умер в родном графстве, всеми уважаемый, счастливейший человек. Сэру Аллейну Эдриксону и его прекрасной супруге также нельзя было пожаловаться на судьбу. Он дважды сражался во Франции и возвращался домой, овеянный славой. Ему дали видную должность при дворе, и он прожил много лет в Виндзоре в царствование Ричарда II и Генриха IV, был пожалован орденом Подвязки, слыл храбрым воином, прямодушным человеком и пользовался репутацией тонкого ценителя и покровителя всех искусств и наук, возвышающих и облагораживающих душу. Что касается Джона, то он взял себе в жены деревенскую девушку и обосновался в Линдхерсте, где благодаря своим пяти тысячам крон стал на много миль в окружности самым богатым землевладельцем недворянского происхождения. В течение долгих лет он каждый вечер пил эль в "Пестром кобчике", эта гостиница принадлежала теперь его приятелю Эйлварду, женившемуся на славной вдовушке, которой в былые времена он доверил свою добычу. Все силачи и лучшие стрелки округи собирались здесь, чтоб помериться силой с Джоном или же меткостью в стрельбе с Эйлвардом, и хотя победитель получал в виде приза серебряный шиллинг, не было слухов, чтобы кто-нибудь на этом деле разбогател. Так они и жили, эти простые, грубые, однако честные и справедливые люди - по-своему веселой, здоровой жизнью. Возблагодарим же господа бога, если мы уже освободились от присущих им пороков. И попросим бога, чтоб он даровал нам их добродетели. Может быть, небо вновь потемнеет и затянется тучами, и опять настанет день, когда Англии понадобятся ее сыны, будь то на суше или на море. Неужели они не откликнутся на ее зов?