Оцените этот текст:




     -----------------------------------------------------------------------
     Дойль Артур Конан. Собрание сочинений в 8-ми т. Т.7.
     Москва: Раритет. 1992. Перевод Е.Сазоновой
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 25 сентября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Врачу  с  частной  практикой, который утром и вечером принимает больных
дома,  а день тратит на визиты, трудно выкроить время, чтобы подышать свежим
воздухом.  Для  этого  он должен встать пораньше и выйти на улицу в тот час,
когда  магазины  еще  закрыты,  воздух  чист  и  свеж  и  все предметы резко
очерчены, как бывает в мороз.
     Этот  час  сам  по  себе очаровывает: улицы пусты, не встретишь никого,
кроме  почтальона  и разносчика молока, и даже самая заурядная вещь обретает
первозданную  привлекательность, как будто и мостовая, и фонарь, и вывеска -
все  заново  родилось  для  наступающего  дня. В такой час даже удаленный от
моря  город  выглядит  прекрасным,  а  его пропитанный дымом воздух - и тот,
кажется, несет в себе чистоту.
     Но  я  жил у моря, правда, в городишке довольно дрянном; с ним примирял
только  его  великий сосед. Но я забывал его изъяны, когда приходил посидеть
на  скамейке  над  морем,  -  у ног моих расстилался огромный голубой залив,
обрамленный  желтым  полумесяцем прибрежного песка. Я люблю, когда его гладь
усеяна  рыбачьими  лодками; люблю, когда на горизонте проходят большие суда:
самого  корабля  не видно, а только маленькое облачко надутых ветром парусов
сдержанно  и  величественно проплывает вдали. Но больше всего я люблю, когда
его  озаряют косые лучи солнца, вдруг прорвавшиеся из-за гонимых ветром туч,
и   вокруг   на  много  миль  нет  и  следа  человека,  оскорбляющего  своим
присутствием  величие  Природы.  Я  видел,  как  тонкие серые нити дождя под
медленно  плывущими  облаками  скрывали  в  дымке  противоположный  берег, а
вокруг  меня  все  было  залито золотым светом, солнце искрилось на бурунах,
проникая  в  зеленую  толщу  волн  и  освещая  на  дне  островки  фиолетовых
водорослей.  В  такое  утро, когда ветерок играет в волосах, воздух наполнен
криками  кружащихся  чаек,  а  на  губах  капельки  брызг, со свежими силами
возвращаешься  в  душные  комнаты  больных  к унылой, скучной и утомительной
работе практикующего врача.
     В  один  из  таких  дней  я  и  встретил моего старика. Я уже собирался
уходить,  когда  он подошел к скамье. Я бы заметил его даже в толпе. Это был
человек  крупного  сложения,  с  благородной  осанкой,  с  аристократической
головой  и  красиво  очерченными губами. Он с трудом подымался по извилистой
тропинке,  тяжело  опираясь  на  палку,  как  будто огромные плечи сделались
непосильной  ношей  для  его  слабеющих ног. Когда он приблизился, я заметил
синеватый  оттенок  его губ и носа, предостерегающий знак Природы, говорящий
о натруженном сердце.
     - Трудный  подъем,  сэр.  Как  врач,  я бы посоветовал вам отдохнуть, а
потом идти дальше, - обратился я к нему.
     Он  с достоинством, по-старомодному поклонился и опустился на скамейку.
Я  чувствовал,  что  он  не хочет разговаривать, и тоже молчал, но не мог не
наблюдать  за  ним  краешком  глаза. Это был удивительно как дошедший до нас
представитель  поколения первой половины этого века: в шляпе с низкой тульей
и  загнутыми  краями,  в черном атласном галстуке и с большим мясистым чисто
выбритым  лицом,  покрытым сетью морщинок. Эти глаза, прежде чем потускнеть,
смотрели  из  почтовых  карет  на  землекопов,  строивших  полотно  железной
дороги,  эти  губы улыбались первым выпускам "Пиквика" и обсуждали их автора
-  многообещающего  молодого  человека.  Это лицо было своего рода летописью
прошедших  семидесяти  лет,  где  как  общественные,  так  и личные невзгоды
оставили  свой след; каждая морщинка была свидетельством чего-то: вот эта на
лбу,  быть  может,  оставлена восстанием сипаев, эта - Крымской кампанией, а
эти  -  мне почему-то хотелось думать - появились, когда умер Гордон. Пока я
фантазировал   таким  нелепым  образом,  старый  джентльмен  с  лакированной
тростью  как  бы исчез из моего зрения, и передо мной воочию предстала жизнь
нации за последние семьдесят лет.
     Но  он  вскоре  возвратил  меня  на  землю.  Отдышавшись,  он достал из
кармана  письмо,  надел  очки  в роговой оправе и очень внимательно прочитал
его.  Не  имея  ни  малейшего намерения подсматривать, я все же заметил, что
письмо  было  написано женской рукой. Он прочитал его дважды и так и остался
сидеть  с  опущенными  уголками губ, глядя поверх залива невидящим взором. Я
никогда  не  видел  более  одинокого и заброшенного старика. Все доброе, что
было  во  мне, пробудилось при виде этого печального лица. Но я знал, что он
не  был  расположен разговаривать, и поэтому и еще потому, что меня ждал мой
завтрак и мои пациенты, я отправился домой, оставив его сидеть на скамейке.
     Я  ни  разу и не вспомнил о нем до следующего утра, когда в то же самое
время  он  появился  на  мысу и сел рядом со мной на скамейку, которую я уже
привык  считать  своей.  Он  опять поклонился перед тем как сесть, но, как и
вчера,  не был склонен поддерживать беседу. Он изменился за последние сутки,
и  изменился к худшему. Лицо его как-то отяжелело, морщин стало больше, он с
трудом  дышал,  и зловещий синеватый оттенок стал заметнее. Отросшая за день
щетина  портила  правильную  линию  его щек и подбородка, и он уже не держал
свою  большую  прекрасную  голову  с  той величавостью, которая так поразила
меня  в первый раз. В руках у него было письмо, не знаю то же или другое, но
опять  написанное  женским  почерком.  Он  по-стариковски  бормотал над ним,
хмурил  брови  и  поджимал  губы,  как  капризный  ребенок. Я оставил его со
смутным  желанием  узнать,  кто же он и как случилось, что один-единственный
весенний день мог до такой степени изменить его.
     Он  так  заинтересовал меня, что на следующее утро я с нетерпением ждал
его  появления.  Я  опять  увидел  его в тот же час: он медленно поднимался,
сгорбившись,  с  низко  опущенной  головой.  Когда он подошел, я был поражен
переменой, происшедшей в нем.
     - Боюсь,  что  наш  воздух  не  очень  вам  полезен, сэр, - осмелился я
заметить.
     Но  ему,  по-видимому,  было  трудно разговаривать. Он попытался что-то
ответить  мне,  но  это  вылилось  лишь  в  бормотание,  и  он замолк. Каким
сломленным,  жалким и старым показался он мне, по крайней мере лет на десять
старше,  чем  в  тот  раз,  когда  я  впервые  увидел  его!  Мне было больно
смотреть,  как этот старик - великолепный образец человеческой породы - таял
у  меня  на  глазах.  Трясущимися  пальцами  он разворачивал свое неизменное
письмо.  Кто  была  эта  женщина,  чьи  слова так действовали на него? Может
быть,  дочь  или  внучка,  ставшая  единственной отрадой его существования и
заменившая  ему...  Я  улыбнулся,  обнаружив,  как  быстро  я  сочинил целую
историю  небритого  старика  и его писем и даже успел взгрустнуть над ней. И
тем  не  менее он опять весь день не выходил у меня из головы, и передо мной
то  и  дело  возникали  его трясущиеся, узловатые, с синими прожилками руки,
разворачивающие письмо.
     Я  не  надеялся больше увидеть его. Еще один такой день, думал я, и ему
придется  слечь  в постель или по крайней мере остаться дома. Каково же было
мое  удивление,  когда  на  следующее утро я опять увидел его на скамье. Но,
подойдя  ближе, я стал вдруг сомневаться, он ли это. Та же шляпа с загнутыми
полями,  та  же  лакированная  трость  и  те же роговые очки, но куда делась
сутулость  и  заросшее  серой  щетиной  несчастное лицо? Щеки его были чисто
выбриты,  губы  твердо  сжаты,  глаза блестели, и его голова, величественно,
словно  орел  на  скале,  покоилась  на  могучих  плечах. Прямо, с выправкой
гренадера  сидел он на скамье и, не зная, на что направить бьющую через край
энергию,   отбрасывал   тростью  камешки.  В  петлице  его  черного,  хорошо
вычищенного  сюртука  красовался  золотистый  цветок,  а  из  кармана изящно
выглядывал  краешек  красного  шелкового  платка.  Его можно было принять за
старшего сына того старика, который сидел здесь прошлое утро.
     - Доброе  утро, сэр, доброе утро! - прокричал старик весело, размахивая
тростью в знак приветствия.
     - Доброе утро, - ответил я. - Какое чудесное сегодня море!
     - Да, сэр, но вы бы видели его перед восходом!
     - Вы пришли сюда так рано?
     - Едва стало видно тропинку, я был уже здесь.
     - Вы очень рано встаете.
     - Не  всегда,  сэр,  не всегда. - Он хитро посмотрел на меня, как будто
стараясь  угадать,  достоин ли я его доверия. - Дело в том, сэр, что сегодня
возвращается моя жена.
     Вероятно,  на  моем  лице  было  написано, что я не совсем понимаю всей
важности  сказанного,  но в то же время, уловив сочувствие в моих глазах, он
пододвинулся  ко  мне  ближе и заговорил тихим голосом, как будто то, что он
хотел  сообщить  мне  по  секрету,  было  настолько важным, что даже чайками
нельзя было это доверить.
     - Вы женаты, сэр?
     - Нет.
     - О,  тогда  вы  вряд ли поймете! Мы женаты уже пятьдесят лет и никогда
раньше не расставались, никогда.
     - Надолго уезжала ваша жена? - спросил я.
     - Да,  сэр. На четыре дня. Видите ли, ей надо было поехать в Шотландию,
по  делам.  Я  хотел  ехать с ней, но врачи мне запретили. Я бы, конечно, не
стал  их  слушать, если бы не жена. Теперь, слава богу, все кончено, сегодня
она приезжает и каждую минуту может быть здесь.
     - Здесь?
     - Да,  сэр.  Этот  мыс  и  эта  скамейка  -  наши старые друзья вот уже
тридцать  лет.  Видите  ли,  люди,  с  которыми мы живем, нас не понимают, и
среди  них  мы  не  чувствуем  себя  вдвоем. Поэтому мы встречаемся здесь. Я
точно  не  знаю,  каким  поездом она приезжает, но даже если бы она приехала
самым ранним, она бы уже застала меня здесь.
     - В таком случае... - сказал я, поднимаясь.
     - Нет,  нет,  сэр,  не уходите. Прошу вас, останьтесь, если только я не
наскучил вам своими разговорами.
     - Напротив, мне очень интересно, - сказал я.
     - Я  столько  пережил  за  эти  четыре  дня! Какой это был кошмар! Вам,
наверное, покажется странным, что старый человек может так любить?
     - Это прекрасно.
     - Дело  не  во  мне, сэр! Любой на моем месте чувствовал бы то же, если
бы  ему  посчастливилось  иметь  такую жену. Наверное, глядя на меня и после
моих  рассказов  о  нашей  долгой совместной жизни, вы думаете, что она тоже
старуха?
     Эта мысль показалась ему такой забавной, что он от души рассмеялся.
     - Знаете,  такие,  как  она,  всегда  молоды  сердцем, поэтому они и не
стареют.  По-моему,  она  ничуть  не изменилась с тех пор, как впервые взяла
мою  руку  в  свои;  это  было  в  сорок пятом году. Сейчас она, может быть,
полновата,  но  это  даже  хорошо,  потому  что девушкой она была слишком уж
тонка.  Я  не принадлежал к ее кругу: я служил клерком в конторе ее отца. О,
это  была  романтическая  история!  Я  завоевал  ее.  И никогда не перестану
радоваться  своему  счастью.  Подумать  только,  что такая прелестная, такая
необыкновенная  девушка  согласилась  пройти  об  руку со мной жизнь и что я
мог...
     Вдруг  он  замолчал. Я удивленно взглянул на него. Он весь дрожал, всем
своим  большим телом, руки вцепились в скамейку, а ноги беспомощно скользили
по  гравию.  Я  понял:  он пытался встать, но не мог, потому что был слишком
взволнован.  Я  уже  было  протянул  ему  руку,  но  другое,  более  высокое
соображение  вежливости сдержало меня, я отвернулся и стал смотреть на море.
Через минуту он был уже на ногах и торопливо спускался вниз по тропинке.
     Навстречу  ему шла женщина. Она была уже совсем близко, самое большее в
тридцати  ярдах.  Не  знаю,  была  ли  она  когда-нибудь такой, какой он мне
описал  ее,  или  это  был  только идеал, который создало его воображение. Я
увидел  женщину  и  в  самом  деле  высокую,  но  толстую и бесформенную, ее
загорелое  лицо  было покрыто здоровым румянцем, юбка комично обтягивала ее,
корсет  был тесен и неуклюж, а зеленая лента на шляпе так просто раздражала.
И  это было то прелестное, вечно юное создание! У меня сжалось сердце, когда
я  подумал,  как мало такая женщина может оценить его и что она, быть может,
даже   недостойна   такой  любви.  Уверенной  походкой  поднималась  она  по
тропинке,   в   то   время  как  он  ковылял  ей  навстречу.  Стараясь  быть
незамеченным,  я  украдкой наблюдал за ними. Я видел, как они подошли друг к
другу,  как  он  протянул  к  ней руки, но она, не желая, видимо, чтобы хоть
кто-то  был  свидетелем  их  ласки, взяла одну его руку и пожала. Я видел ее
лицо  в эти минуты и успокоился за моего старика. Дай бог, чтобы в старости,
когда  руки  мои  будут  трястись, а спина согнется, на меня так же смотрели
глаза женщины.

Last-modified: Thu, 25 Sep 2003 20:16:52 GMT
Оцените этот текст: