подчеркнуто расхохотался. - Им до вершины и на чужих руках не добраться. Хочешь, я тебя успокою? Тогда слушай: ты поднимешься на пик Коммунизма. Ты... Шатаева, Рожальская... и еще два-три имени - не больше. В составе сильных мужских групп, при хорошей погоде и особой подготовке, но отсюда не вывод, что ваше восхождение откроет женщинам дорогу к этой вершине. Потому как оно не более чем вымученный всем скопом рекорд. Плохо, что после этого любая значкистка сочтет его нормой и станет выпархивать из себя, чтобы допорхнуть до семи с половиной тысяч. Очень стараетесь вы во всем становиться на равную ногу с мужчиной. А эмансипация - равенство прав, но не возможностей - Ладно, Володя, спасибо за "орден", только, я думаю, нас не пяток, а легион... - Знаю я твой "легион". Каждая внизу очень современна. С эйнштейновской дерзостью ставит под сомнение старые истины: кто, дескать, сказал, что мужчина сильнее меня? Дело, мол, вовсе не в мышцах - я зато терпеливей и духом крепче. Это внизу. А наверху, как высота да непогода прижмет, немедленно вспомнит: ах! Я всего лишь слабая женщина, у меня нет сил бороться, я останусь здесь... - А я знаю мужчин, которые на высоте вели себя так же . - Бывает... Только вы же первые говорите про таких: не мужчина, а баба. А про женщин наоборот: что, мол, поделаешь - женщина! Спору этому не было бы конца, и я прервал его предложением сходить на пик Правды, имея в виду "прогулять" Асю. Со мной согласились Чтобы пройти эту небольшую, трехсотметровую вершину, нам понадобилось несколько часов. Полюбовавшись видами, быстро спустились вниз. Не успели мы подойти к пещере, как на плато снова появилась экспедиция с Украины. Только двигались они теперь не так торжественно и без знамен. - Рановато, - удивился Кавуненко - Даже раньше, чем думал. Небось и до семи тысяч не дотянули... На этот раз они остановились. Многие подошли к нам, в том числе и руководитель. Верный себе Кавуненко сказал ему: - Ты мне напоминаешь Наполеона .. - И добавил: - После русского похода. - Куда с такой махиной на семь с половиной тысяч?! - Не в том дело. Просто вы перепутали склон пика Коммунизма с мостовой Крещатика. Парад на вершине проводили только боги. Да и то на Олимпе. Так разве это вершина? Пупырь! В альпинизме, как и во всяком деле, есть свои дефициты, "узкие места", проблемные узлы. Часто сюда приходят люди, которые смотрят на него слишком приземленно, ожидая получить некую вещественную пользу. Они порождают в нашем деле много неприятных явлений. К счастью, чем выше класс альпинизма, тем больше очищается он от этих явлений, хотя сложность отношений между восходителями, так сказать, соревновательный накал порою, наоборот, увеличивается. В большом альпинизме накал достаточно велик, но от него и духу не остается на самих восхождениях: чем искусней мастер, тем больше отработана в нем готовность к жертве ради товарища в трудных условиях маршрута. Если и случается по-другому, то это вовсе не правило. Позднее я все же коснусь таких случаев, хотя бы для того, чтобы подтвердить правило исключениями. ГЛАВА II. СТРАННЫЕ ГОРЫ ...Откуда они взялись, эти горные птицы, похожие на кур? Улары, облепившие кромку скалы, гомонят напряженно, истерично, как на птицебойне. То и дело суматошно вспархивают, панически мечутся в воздухе и, приземлившись на мгновение, снова устремляются вверх, не находя себе места. Откуда взялись безумно кричащие галочьи тучи? Я никогда не видел в горах столько птиц сразу... Горы нынче странные - необычно шумно, гулко. Лавины идут с частотой проносящихся автомобилей на междугородном шоссе. Беспрерывно падают камни - обвалами и по одному... Ничего подобного не было, когда шли вверх. И на душе было спокойней, хотя к вершине нас вел маршрут категории трудности 56. На Кавказе нет изнурительной высоты. Вместо нее, чтобы потянуть на 56, подъем нашпигован несусветными скалолазными сложностями. Вертикаль Домбай - Ульгена, где мы находимся, немногим более четырех тысяч, но, пока доберешься до вершины, оставишь половину себя на отрицательных скалах, каминах, внутренних углах, карнизах, гладких как стекло плитах. Теперь, слава богу, в кармане у руководителя группы Саши Балашова снятая записка, а на вершине - наша. Мы - на спуске, в трехстах метрах от высшей точки. У нас отличный бивак - палатка в скальной нише. Казалось бы, все, что нужно для безмятежного отдыха. Но от всей этой непонятной, необычной кутерьмы в горах на душе неспокойно. Друг другу в этом не признаемся: нет видимых причин для тревоги - ниша спрятана от лавины, камни здесь вроде бы не предвидятся... Что еще может быть? Не рухнут же горы?! Пока я так думаю, булыжник, по форме и величине похожий на говяжью печень, пробивает палатку и падает к нашим ногам. Внезапно проснулся Балашов, ошалело оглядел нас и сказал: - Я сейчас летал! Борис Матвеевич Уткин, по возрасту самый старший, ответил; - С младенцами это бывает. - Да нет, не то, - не поняв спросонья шутки, уверяет Балашов. - Что-то меня толкнуло и подбросило. В семь часов вечера, когда обычно летнее солнце еще над землей, небо вдруг задернулось наглухо, стало темно. Горы затихли, и сумерки прорезала прямая, как копье, молния. Стало понятно: то, что происходило в горах, не больше чем предгрозовая увертюра. Мы тог-да не знали, что и сама гроза лишь фрагмент увертюры. Молнии раскалывали тревожный, рокочущий мрак вдоль и поперек, ярко, напористо, безостановочно. Я считал от вспышки до раската: раз, два, три... Умножал на триста и определял близость удара. Иногда звук почти совпадал со вспышкой - значит, совсем рядом, меньше трехсот метров... Гроза продолжалась около часа, потом утихла, и мы заснули. Рано утром я вышел из палатки и был удивлен: теплынь небывалая! Воздух по-весеннему парной. На перегибах снежные пласты подтекают ручьями. Внизу посеревшие языки ползущих лавин. Кулуары, лавинные выносы - все в движении, спешном, суетливом, похожем на некое срочное переселение. Откуда-то сверху из-за скал доносятся крики, переговоры... "Соседние группы уже в действии, а мы еще только встали", - думаю я. Из палатки вышел Уткин и, осмотревшись, сказал: - Фен! Теплый фронт. Должно быть, с моря пришел. Надо срочно спускаться. Мы тут же собрались и продолжали спуск. Шли быстро, торопливо и за три часа сбросили около тысячи Петров вертикали. Отдохнув несколько минут, хотели было двинуться дальше, когда из-за облака, чуть правее места, где находился наш бивак, взметнулась красная ракета. За ней вторая. Сигнал бедствия! Будто нарочно, под нами в тот момент стелилась пелена облаков, достаточно плотная, чтобы наглухо закрыть поляну и скрыть красные ракеты от глаз лагерных наблюдателей. Мы скорее всего единственные свидетели сигнала. Это соображение остановило наш первый порыв: немедленно двигаться на помощь. Еще важнее сообщить в лагерь, ибо по-настоящему действенная помощь может прийти только оттуда. Однако не бежать же всем скопом? Нас четверо, и потому дело решается просто: двойка - вверх, двойка - вниз. Кинули жребий - нам с Уткиным спускаться на поляну. - Справедливо, - сказал Коля Родимов. - Самый молодой и самый старый. Оставляем за собой еще метров тридцать крутого склона - и вдруг... Растерянно смотрим по сторонам. Маршрута не узнать! Что случилось? Куда мы попали? Я хорошо помню - здесь, над стеной, торчали лезвиеобразные скальные гребешки. Мне пришлось их обивать молотком, чтобы при нагрузке не порвали веревку. Куда они делись? Не сострогали же их за это время?! Та ли это стена - монолитная, гладкая, "черствая" настолько, что после каждого забитого крюка глаза, что называется, лезли на лоб?! Теперь она зализана застывшей, но сверху еще сыроватой глиной, словно кто-то оштукатурил ее. Зачем бы мы вгоняли сюда крюк, если вся она исполосована трещинами и каминами?! Но тогда не было ни трещин, ни каминов, и крюки - вот они, налицо. Я ложусь, дотягиваюсь до ближайшего, и он остается у меня в руке. Что случилось? Размышлять некогда. Вбиваю шлямбурный крюк. Цепляю веревку и под страховкой Уткина траверсирую стену метров на сорок. По дороге вонзаю клюв айсбайля в глину, как в лед. Нагружаю, правда, немного - только чтобы сохранить равновесие. Держит! Такого еще не было, по крайней мере со мной... У края стены полка - небольшая, но достаточно просторная, чтобы обосноваться самому и принять партнера. Принимаю сюда Бориса Матвеевича. В глазах его... нет, это не настороженность, не беспокойство - это изумление. Старый, опытный альпинист, способный объяснить любую каверзу гор, лишь разводит руками. Ледник, что под нами, кажется теперь землей обетованной. Там можно вздохнуть свободно - хоть и не очень прямая, но все же дорога к дому. От полки, где мы стоим, до желанного места перепад не больше длины веревки. Внизу отрицательные скалы, и спуск относительно прост - обычное движение вниз по канату, требующее не столько ловкости, сколько силы. Выступ, что мы облюбовали в полуметре от кромки площадки, напоминал приземистую, сантиметров в сорок в поперечнике надолбу - монолитный отросток самой скалы. Надежнее некуда! Я сделал петлю из реп-шнура и, накинув ее, пристегнул карабин. Оставалось прощелкнуть веревку... Нет! До сих пор мне не суждено было пострадать от собственной халатности. Психология страховки срабатывала безукоризненно и вовремя... По привычке опробовать любую опору, которой доверился жизнью, я пнул выступ, и он... отвалился... Перед спуском хотел было снять рюкзак, с тем чтобы доставить его на веревке отдельно, но подумал: не ровен час, что угодно можно ожидать от этих взбесившихся гор, пусть лучше будет со мной. Борис Матвеевич меня поддержал. Ледник. Вдох полной грудью. Кажется, пронесло. Теперь дома, уж отсюда как-нибудь доберемся. Внизу, на морене, группа Володи Кавуненко наблюдает за нами в бинокль. Впрочем, я и без оптики их вижу неплохо: вон Кавуненко, рядом Володя Вербовой. Друзья на стреме, стало быть, жить можно спокойно. Когда спадает напряжение, рюкзак тяжелеет и дает себя знать, особенно обостряется резь в плечах, спина горит, зудит, как от пролежней. Снова додумал: не снять ли хоть на несколько минут, пока Уткин на спуске? Но не стал - как пассажир, который всю дорогу стоял и уж не хочет садиться на освободившееся место, петому что осталось ехать одну остановку. Сверху непрерывно идут камни: мелочь и крупные. Огромные "чемоданы", плавно поворачиваясь в воздухе, падают стремительно, с шипом и гудом и, влепившись в склон, как от взрыва, разбрызгиваются на мелкие части. Я нахожусь в безопасности, словно под козырьком, в нескольких метрах от подножия стены с отрицательным углом. Если сверху скинуть отвес, он упадет от меня на десяток шагов ниже. Траектория полета камней отклоняется от чистой вертикали еще метров на десять. Но видишь полет, видишь момент приземления, каждый раз знаешь, как это будет, и все-таки инстинктивно съеживаешься, вздрагиваешь, как от окрика. Уткину этот обстрел и вовсе нипочем - он на самой стене. Пока он готовится к спуску, я полулежу на льду, завалившись на рюкзак. Воздух, насыщенный банной сыростью, так же сер, как и облысевший, точившийся водяной слизью лед. Из рантклюфта, что под стеной, метрах в пяти от меня струится парок. Его не видно - видна лишь "живая", шевелящаяся тень. Иногда камнепад на минуту затихает, горы становятся мирными, и от наступившей неподвижности тянет ко сну... ...Не было никакого предчувствия, никакого голоса интуиции, никаких внутренних "вещих" толчков... Уткин уже начал спуск и приближался к середине веревки... Грохот, треск, скрежет, словно столкнулись миры, расколол пространство. Горы колыхнулись. Я подскочил и, кинув взгляд кверху, увидал... ...Метрах в пятистах надо мной неторопливо, поистине с каменным бесстрастием отваливалась скала - громада в полсотни шагов в поперечнике и столько же высотой, став на ребро, на мгновение задержалась, будто решала, куда податься - встать на место или рухнуть вниз? - потом, перевалив эту точку, с огромным ускорением ринулась на меня... Удивительно: и теперь помню каждое свое движение, хотя в тот момент не помнил самого себя. Что происходило у меня в голове? Какая баталия сил страха, воли, самосохранения? Шагах в пяти от меня рантклюфт - зазор между ледником и скалой. Лед, подогреваемый теплом горной породы, подтаивает и образует щель. Глубина ее может быть самая разная. Порою она доходит чуть ли не до ложа ледника. О глубине рантклюфта я ничего не знал, поскольку спустился на лед с растраченным чувством любопытства. Приметил его исключительно по альпинистской привычке подмечать подробности рельефа. К концу восхождения все эти горные чудеса приедаются настолько, что обращают на себя внимание не больше, чем собственная мебель в квартире. Следовало предполагать, что он неглубокий. Во-первых, вряд ли здесь, на небольшой высоте, возможно мощное залегание льда. Во-вторых, стена нависающая и развернута к северо-западу, а потому сильно не нагревается - солнце здесь бывает недолго. Но это предположение задним числом. Тогда едва ли я размышлял. У меня было два варианта: "принять на спину" смертоносную скалу или броситься в щель, имея при этом небольшие шансы на спасение. Страшно ли было решиться на этот прыжок? Для переживаний времени не было. Словно на крыльях, я одолел разделявшие нас пять шагов и бросился вниз... Пролетев несколько метров, я вдруг почувствовал резкое торможение, будто кто-то сверху вцепился в рюкзак и пытается удержать. Стены рантклюфта, как в скоростном лифте, внезапно замедлили свой роковой бег и остановились вовсе. Я ощутил сильный рывок и острую боль в плечах. Лямки рюкзака врезались в тело и угрожающе затрещали... Все объяснилось просто: трещина на поверхности шириной немногим более метра книзу сильно сужалась. Тело мое еще проходило, а рюкзак - в полтора раза шире плеч - начал застревать в зауженной щели, пока не заклинился окончательно. Остановка была своевременной. Под ногами рантклюфт сузился настолько, что две ступни уже проходили с трудом. Еще полметра, и поломал бы ноги, разодрал их о рашпильную поверхность стены, наконец, заклинился бы так, что потом и вытащить бы не сумели. В тот же момент где-то на поверхности громоподобно ухнуло, по рантклюфту заходило грохочущее эхо, и на меня обрушился ливень камней. И снова рюкзак меня спас. Поджав голову к груди, закрыв ее руками, я еще несколько мгновений ожидал того единственного, предназначенного специально для меня куска породы, который вопреки ньютоновским законам пролетит особой заковыристой траекторией, обогнет рюкзак и обрушится мне на голову. Наступила тишина. Но я боялся открыть глаза, перевести дыхание, хотя понимал, что опасность миновала. В рантклюфте стало еще темней, чем прежде, отвратительно пахло серой. В щели заклинились десятки каменных пробок - на разных уровнях, разных размеров. Передо мной в нескольких сантиметрах от лица завал раздробленной породы, перемешанной с ледяным крошевом. Ледяная стена, изрытая, искореженная бомбардировкой, изобилует ямками, уступами. Теперь есть на что наступить ногой, за что уцепиться руками. До поверхности метров семь-восемь... Рюкзак спасти не удастся - забитый в щель, засыпанный каменной породой, он и с места не сдвинется. Его теперь разве что взрывать... Достав из кармана нож, стал перерезать лямки, когда услышал над собой: "Володя! Володя! Шатаев!" - кричал Уткин. Я отозвался. - Жив?! - Порядок! - Молодец! К веревке прицепиться сумеешь? - Кидайте... Борис Матвеевич, вспотевший, измученный, внезапно растерявшийся, обнимал меня, хлопал по спине и не мог ничего сказать, кроме как: - Вот так да!.. Ну и ну!.. Я стоял пораженный открывшимся мне пейзажем: там, где несколько минут назад была гладкая, сравнительно ровная ледяная поверхность, лишь слегка засоренная камнепадом, царил хаос - нагромождение розоватых свеженаколотых глыб, рассыпанных на сотни квадратных метров. Меня знобило, колотило крупной безостановочной дрожью. Обессиленный, я со страхом думал, что придется двигаться сквозь этот выросший на пути лабиринт. - Пошли, Володя, ждать некогда и нечего, - сказал неожиданно и не вовремя Уткин. Сказал, точно ткнул острием в дупло наболевшего зуба. В истеричном бешенстве я обругал его - злобно, ядовито и не по делу. Он сперва посмотрел добродушно и весело. Но лицо его вдруг стало строгим, глаза жесткими - понял, видимо, что сейчас нужно одернуть, морально подавить, подчинить собственной воле. - Ну-ка без соплей! Я что, думаешь, в кино сидел, когда гора шлепнулась?! Ты бы лучше спросил, каково мне было, когда она в меня "утюгами" стреляла?! Благо, что не достала, - успей я спуститься двумя метрами ниже, была бы мне крышка. Мы пробрались сквозь этот затор и, когда вышли на чистое место, увидали метрах в трехстах от себя Кавуненко и Вербового. Они шли к нам на помощь. Впрочем, сейчас-то они как раз стояли на месте. И в очень странном положении. А вышло так. Двигались с дистанцией примеряю в десять шагов - впереди Кавуненко, сзади Вербовой, не ожидая, по крайней мере здесь, на достаточно безобидном леднике, каких-либо каверз. Внезапно раздался треск, и почти у самых ног Вербового... разверзлась "земля" - ледяной пласт раскололся, образовав крупную, двухметровую в поперечнике трещину. Мы увидали их в тот момент, когда Володя Вербовой, перебравшись к Кавуненко, надевал рюкзак. Заметив нас, Вербовой повел себя как Робинзон, разглядевший в море корабль, а Кавуненко, наоборот, словно окаменел. - Мы ведь тебя похоронили... - сказал он, когда подошли. - Видели, как на тебя упала гора! С лагерем как раз связь была... Так и передали туда: Шатаев, дескать, погиб... - Несколько секунд он молчал, глядя на меня изумленно, качая головой, и не удержался, чтобы не сострить: - Все же пришла гора к Магомету... - Ну как горы? - спросил Вербовой. - Не пойму... Землетрясение, что ли? - развел руками Уткин. - Да так... Маленькое... в девять баллов... - Девять баллов?! На Кавказе?! В лагерь весть о сигнале бедствия мы принесли с опозданием - там уже знали. Знали больше - красные ракеты пустила группа Бориса Романова, которая находилась, видимо, в крайне тяжелом положении. По дороге к ним уже двигался большой спасательный отряд. Вскоре на поляну спустилась наша двойка: Балашов - Радимов. К пострадавшим они не пробились из-за обильных камнепадов. А еще три часа спустя на вечернюю связь вышла спаскоманда. Руководитель сообщил, что путь, по которому шли, завел их в тупик- маршрута больше не существует, нужно спускаться и заходить с другой стороны. Отдыхать нам не пришлось. Лагерь был поднят на ноги. Не умолкали рации, оповещая соседние альпрайоны. Невзирая на поздний час, надвигавшиеся сумерки, в воздух поднялся вертолет и курсировал, стягивая к подножию Домбай - Ульгена восходителей с близлежащих базовых точек. По горным дорогам на недозволенных скоростях мчались автобусы, груженные альпинистами и спасснаряжением... В начале третьего, когда рассвет лишь начал размывать черноту ночи, шестьсот восходителей тронулись в путь. История мирового альпинизма не знала подобного масштаба спасательных работ... Основная группа спасателей начала восхождение из ущелья Бу-Ульген и с огромным трудом, ежеминутно рискуя, вышла на заданный горизонт. За время подъема куски горной породы шесть раз перебивали веревки, и это понятно: такой обильный сход камней вызван был еще и количеством участников. Где-то справа от места выхода на значительном расстоянии находилась пострадавшая группа. Предстоял сложный, относительно протяженный, опасный траверс. Однако дело до него не дошло. В это же самое время передовой отряд под руководством Владимира Кавуненко, рискнув на подъем с другой, стороны, отыскал и буквально пробил наиболее краткий путь, который вывел непосредственно к пострадавшим. ...Порою жизнь предстает перед нами фантастичней, чем иные, кажущиеся преувеличенными, недостоверными литературные коллизии. Мы стали свидетелями мужества, по сравнению с которым духовная сила лондоновских героев выглядит заурядно. Романов и его товарищи - Ворожищев и Коротков - находились в тяжелом состоянии. Особенно пострадал Юрий Коротков - у него насчитали около двадцати переломов. Израненные, обессиленные, замурованные обломками скал, врачи Романов и Ворожищев с нечеловеческими усилиями расчищали путь, чтобы пробиться наружу. При этом они ни на минуту не оставляли Юрия Короткова и делали все возможное в тех условиях, чтобы поддержать его жизнь... У Короткова не было, что называется, живого места - сплошная боль... Его транспортировали вниз, как понятно, не на санитарной машине с суперрессорами и не по гладкому асфальту... А спуск длился шесть дней! Что еще можно сказать? Что добавить? Только одно - он выстоял. Внизу врачи, осмотрев, сказали: "Инвалид на всю жизнь... если удастся спасти..." Несколько лет спустя Юра Коротков совершил сложное восхождение 5б категории трудности и получил звание мастера спорта, вписав еще одну главу в нескончаемую повесть о настоящих людях... ГЛАВА III. КАТЕГОРИЯ ТРУДНОСТИ Ушба входит в весьма короткий перечень труднейших вершин планеты и венчает академическое мастерство восходителя. Но ее минус именно в том, что она слишком академична и популярна. Всякий альпинист, выходящий на дорогу большого спорта, непременно экзаменует себя на ушбинских вертикалях, ибо они стали традиционным пробным камнем, проверкой на виртуозность... При всей суперсложиости подъемы, как правило, удаются. Я думаю, столь доброе имя эта каверзная гора сделала себе благодаря определенной психологии альпинистов. Слава Ушбы такова, что она, по сути дела, исключает случайные восхождения. Замахнуться на нее может только созревший для этого спортсмен. Малоопытный предпочтет скорее пик Коммунизма, поскольку трудности высоты для него штука незримая, не слишком понятная, а Ушба пугает глаз. Повторяю, на нее претендуют только сильные спортсмены. Восхождение им удается еще и потому, что для них это своего рода защита диссертации, которой предшествует длительная, кропотливая подготовка. Да! На Ушбу уходят только сильные... И тем не менее она захожена, как вестибюли метро. Против этого-то, наверное, и взбунтовались наши души. В нас созревали уже претензии горнопроходцев-первооткрывателей - не хотелось быть ординарным и повторять уже столько раз повторенное... "Зимой она недоступна!" - мысль, которая не вызывала дискуссий, проглатывалась как само собой разумеющаяся истина. Из всех препятствий и сложностей, встреченных нами во время ушбинской эпопеи, которая длилась два года и унесла жизнь одного из нас, труднее всего было задать себе вопрос: "Почему?" Дерзание, я думаю, высочайшая категория трудности. Задав себе этот вопрос, мы сделали самый ценный, самый сложный, самый смелый шаг... Зима меняет все. Как новая квартирная хозяйка создает интерьер на свой вкус. Символы, обозначавшие на карте лавиноопасные участки, не только ничего не стоили, но и, наоборот, дезориентировали - их теперь следовало передвинуть в другие, никому не известные места, при этом количество их сильно бы возросло Она разрисовала маршрут новыми трещинами, снежными флагами, карнизами... Что еще нас ожидало? Сорокаградусные морозы. Пронизывающие ветры, постоянство которых в непостоянстве; направление вне видимой логики меняется неожиданно, резко и порою крайне противоположно. Движение вслепую, на ощупь - скальные щели, трещинки, необходимые для вколачивания крючьев, забиты снегом, затянуты льдом. И другое - короткие зимние дни, которые ограничивали время работы и удлиняли срок восхождения. Это то немногое общеизвестное и обобщенное, что мы могли предположить. И еще мы предполагали, что больше будет такого, чего и в голову не может прийти. И все-таки кое-что мы предусмотрели. Даже веник взяли, чтобы расчищать снег в поисках места для вколачивания крюка. А главное, мы с Кавуненко весь январь выезжали в Царицыно и лазили на башня без рукавиц - руки должны привыкнуть к морозу. На маршрут вышли тремя двойками. В первой - Кавуненко и я, во второй - Эдуард Мысловский и Владимир Вербовой и в третьей - Леонид Поляков и Лев Добровольский. Руководил восхождением Кавуненко. Рюкзаки на этот раз побили всякие рекорды. Как ни экономили, как ни отбирали самое необходимое, как тщательно ни взвешивали продукты - буквально до грамма, - вес поклажи каждого из нас перевалил за два пуда. Это естественно - усиленный запас теплой одежды, страховочного снаряжения, продуктов - восхождение должно быть длительным. - Ничего, - шутил Кавуненко, - прочнее в землю упираться будем. "Скучный" шхельдинский ледник скоро кончился. Зато стало "весело", когда вышли на ушбинский ледопад. Растрескавшаяся блекло-серая полоса в поперечнике около двухсот метров, зажатая меж скалами, уходила круто вверх и напоминала остов огромного животного. Глетчер грозно и непрерывно шумел - где-то рушились сераксы (ледяные столбы причудливой формы), скатывались, отрывались ледяные глыбы. Ледник здесь, преодолев гигантский каменный порог, разламывается на перегибе и продолжает дальше колоться, корежиться, стекая вниз по крутому обрывистому ложу. Ледопад - классика ледового альпинизма. Нет ничего труднее прохождения этого горного рельефа. Порою за весь маршрут не встретишь такого количества трещин, как здесь. Нет никакой уверенности, что в момент, когда идешь по нему, не появится еще одна, а именно: между твоей левой и правой ногой. ...Все имеет конец. Оказалось, что и ледопад тоже, хотя в это не верилось. Он вывел нас на Большое Ушбинское плато. Глаз успокаивался на безмятежной белой равнине. Но мы знали, что эта вроде бы миротворная снежная гладь прячет опасность. Трещин немного, но трудно их распознать - замаскированы толщей снега. ...Трудовой день закончился на Ушбинской подушке. Прямоугольный "стол" метров двести в длину и несколько десятков в ширину, покрытый чуть выпуклым снежно-фирновым слоем, стал местом нашей ночевки. На другой день засветло мы уже были на ногах. Точнее, на "кошках". Крутой ледовый склон привел нас к скалам Настенко. Их считают не слишком сложными и по альпинистским понятиям безопасными... Но лет двадцать назад восходитель Настенко, решив покорить Ушбу в одиночку, сорвался именно здесь и погиб. Скалы тянутся вверх метров на сто. Каждый забитый крюк - проблема. Трещины, заросшие льдом, покрытые снегом, отыскать порою не легче, чем белый гриб в лесу. Но даже обнаружив, обработав ее, определить на глаз, что она не "поганка", не всегда удается. Иногда вбитый крюк приходится извлекать обратно - слишком свободно сидит, нагружать опасно. Крюк надежен, когда он "поет", входя в тело скалы. Однако здесь у нас все сложилось удачно, и мы одолели эти сто метров довольно быстро. За скалами открывался грозный, но поражавший своей необычностью вид. Он завораживал настолько, что поначалу, забыв о своей восходительской задаче, мы не испытали ни малейшего чувства испуга, сделались только зрителями. Но на душе стало тревожно, когда пришли в себя и вспомнили, что все это надо пройти. Ледовая доска протяженностью триста метров, ровная, отполированная, словно по ней прошлась заливочная машина, могла бы стать отличным высокогорным катком, если положить ее горизонтально. Но теперь по ней кататься нельзя - можно только скатываться. Ее стеклянная прозрачность, казалось, позволяла рассмотреть глубокое, мертвенно-угрюмое нутро Ушбы. Ясно, что без ступеней и крюков здесь ни шагу не сделаешь. Я все же попробовал пройтись на "кошках". Но с равносильным успехом мог бы это сделать на мраморном полу - лед настолько крепкий, что "кошки" лишь царапали его. Летом мы выбиваем ступеньку пятью-шестью ударами ледоруба. Сейчас каждая выемка для ноги обходилась в 22-25 ударов. Лед необычной, "зимней" структуры скалывался линзами. "Блюдца" разных калибров, мелкое крошево катились по склону с огромной скоростью, угрожая поранить тех, кто работал внизу. Они прикрывались рюкзаками, но незащищенные руки часто получали болезненные ушибы. В шесть часов вечера мы с Кавуненко стояли в полутора метрах от предвершинного гребня. "Стояли", если этим словом можно обозначить позы людей, пристегнутых к крутым, чуть ли не отвесным скалам и упиравшихся носками ботинок в едва намеченные выступы. На самом гребне не смог бы удержаться даже канатоходец - настолько острый, что Володя, увидев его, сказал: - Как бы рук не порезать... Под нами немного ниже, на узкой полунаклонной полке, где можно разве что сесть, привязанные, как и мы, к крюкам; расположились Мысловский, Поляков и Добровольский. В самом низу, где "доска" смыкалась со стеной, на последней ледовой ступеньке находился Володя Вербовой. Откинувшись назад, насколько позволяла привязь из небольшого куска репшнура, он примерялся к подъему. Погода порадовала нас еще утром - я вылез из пещеры и был приятно удивлен резким потеплением. Ртутные столбик на термометре забрался высоко и показывал минус десять. В течение дня он упорно тянулся вверх и к вечеру добрался до пяти. Сейчас было пугающе тихо. Крупными хлопьями падал снег, медленно, плавно, как в театре на елочном представлении. День угасал. Но с нашего места еще хорошо виден пунктир, оставленный ледорубами. Он тянулся от Вербового до нижнего края "доски" - мы хорошо потрудились, чтобы искорежить ее политуру... Было тихо. И тишина эта длилась долго - весь вечер, и ночь, и следующий день... Она ничего не предвещала. И вовсе не была тем затишьем, про которое говорят, что оно перед бурей, - природа не собиралась нам строить каверзы. Но ей не дана абсолютная неподвижность. Она динамична. Все, что в ней есть, неизбежно меняет свое качество. В ней так много всего, что каждое мгновение где-то что-то непременно меняет качество... Этот камень пролежал здесь тысячелетия, но так случилось, что именно в этот момент истек срок одного его качества и наступило другое... Камень лежал метрах в пятнадцати правее от нас и немного выше. Размерами и формой он был похож на коробку от подарочного торта с шоколадными зайцами. Он находился точно на одной вертикали с Володей Вербовым, и измерить ее можно было длиною альпинистской веревки... Володя был в каске. Но мы заорали всем скопом во всю мощь своих глоток: "Камень!" Он поднял голову, и камень пришелся ему по лицу.... Несколько минут мы еще питали надежду. Но спустился Эдик Мысловский и увидал, что Володя мертв... Было совсем темно и по-прежнему тихо. Мы с Кавуненко, насколько возможно, повернулись друг к другу спиной... Никто не проронил ни слова, не в силах нарушить это погребальное молчание гор... Только потом, спустя полчаса, неизвестно к кому обращаясь, Кавуненко хрипло спросил: - Ты хорошо проверил? Может быть... - Да, - ответил Мысловский снизу. ...О спуске и вообще о каком-либо передвижении теперь не стоило и думать - собственной руки не различишь. Все оставались на своих местах. Положение тройки, что расположилась под нами, не легкое. Жилплощадь позволяла им натянуть спальник только на ноги. Они так и сделали - не заботясь о судьбе пухового четырехспального мешка, надели его прямо на "кошки". Но и это был сервис. Нам с Кавуненко об этом только мечталось. У нас не было и такой возможности. Мучительно холодно. До боли в сердце мерзнут ноги, особенно правая. "Физзарядка" затянулась на всю ночь, до рассвета переминались с ноги на ногу, пританцовывали, подпрыгивали, насколько это возможно, хлопали себя по бокам. Но это мало помогало. Примус лежал в моем рюкзаке. Нельзя сказать, чтобы я забыл о нем - просто считал его вещью, у которой в данный момент может быть только одно назначение: отяжелять мой груз. Но папу Карло, как известно, согревал иногда и нарисованный очаг, ибо холод, как и голод, очень способствует росту воображения. Сперва я вообразил горящий примус - просто так, отвлеченно, А после представил себе, как бы он выглядел здесь, на стене... Было около часа ночи, когда мы с Кавуненко решили осуществить эту затею. Окоченевшие руки не слушались, и повозиться пришлось немало, пока установили, подвязали его к крюку, залили горючим. Сняв рукавицы, рисковали последним теплом - а если разжечь не удастся? Но нам повезло - примус горел. ...Утром несчастье стало снова наглядным... Он так и стоял, откинувшись на петле, развесив руки, запрокинув голову назад, словно наблюдал за нами. Душу терзала мысль: если бы мы не крикнули это злосчастное "камень!", кусок породы попал бы по каске - она могла сохранить ему жизнь. Хотя сейчас, много лет спустя, оценивая обстоятельства более спокойно, думаю, что предвидеть такой поворот было невозможно... Однако мысль эта всегда при мне. И по сей день... Связавшись по рации с лагерем, мы сообщили о несчастье. Нам предложили спускаться, оставив труп на месте. Для снятия тела Вербового лагерь высылал группу спасателей. Однако... Вопрос этот не обсуждался. Я не помню, чтобы кто-нибудь произнес хоть слово на этот счет. Решение было принято молчаливо и единодушно... Мы снимали его со страховки осторожно, поддерживая сзади, чтобы не уронить. Он окоченел и не гнулся. Упаковали в мешок и потянули вниз... Это трудная работа даже для людей со свежими силами. Но мы находились в том состоянии физической отрешенности, когда силы берутся неизвестно откуда. Спуск провели четко, слаженно, аккуратно. Тяжелее всего пришлось на ушбинском ледопаде. Под ледопадом нас встретил спасотряд Шалико Маргиани и дальнейшую транспортировку тела взял на себя. На этом кончилась первая я столь печальная часть покорения зимней Ушбы. Продолжение было в шестьдесят пятом году. ГЛАВА IV. ЗИМНИЙ ПУТЬ Мы снова на Ушбинской подушке. У меня такое чувство, будто не выходили из пещеры, будто не было насыщенного, до предела уплотненного года. Однако и пещера не та, и даже состав группы другой. Из прошлогодней команды остались только мы с Кавуненко. Теперь с нами мастера спорта Борис Студенин из Алма-Аты, Владимир Безлюдный - москвич из "Труда", Виктор Тур из московского "Спартака" и москвич-перворазрядник Николай Радимов. Мне сейчас кажется, будто и не случилось того, что случилось, будто пережитый ужас нам предстоит... Я еще в Москве боялся этих психических рецидивов. Нора, куда мы зарылись, оставила кровавые мозоли даже на наших привычных альпинистских руках. Мы выгрызали ее во льду и фирне. Ко всему она оказалась расколотой, как кожура семечка, - тело ее разделила надвое трещина шириной сантиметров пятнадцать. О глубине ничего не скажешь, кроме того, что звук or падающего предмета попросту не доходит. Мы обозвали ее "мусоропроводом" - кидали консервные банки, целлофан от продуктов, остатки еды... Но холодок в душе сохранялся, хоть и попятно, что трещина слишком узка, чтобы быть опасной. ...Всю ночь я провел в тягучей, кошмарной полудреме, а утром сказал Кавуненко: -Мне Вербовой снился. Он с удивлением посмотрел на меня и угрюмо ответил: - Мне тоже. Если она и впрямь существует - телепатическая связь, то у нас с Кавуненко она наверняка установлена. Это понятно - нет лучшей коммуникации, чем веревка. Во время движения общаемся молча. Разве что иногда кидаем два нужных слова: "Выдай" и "Выбери". Впрочем... Не знаю, можно ли разговаривать водителю за рулем, но альпинисту, как и саперу, за работой нельзя. Погода отличная. Коля Радимов и Витя Тур вылезли из пещеры. Хорошая видимость позволила им рассмотреть оставшийся путь. Подробности - увы! - неутешительны. Ушба покрыта ледовым панцирем, от нее веет холодом, который душу морозит больше, .чем тело. За завтраком они нам сказали, что плохо себя чувствуют и дальше идти не смогут. Наверное, так и было. Но будь это и не так, я все равно не стал бы их осуждать. Ибо трезвость неосуждаема. Трезвость - лучшее из человеческих качеств, хоть пижоны от романтики и относятся к ней свысока... Будь это не так, я бы сказал: Радимов и Тур никого не ущемили, никого не подвели. Они прикинули свои силы и, соизмерив их с предстоящими трудностями, решили, что это им не годится. Будь это не так, я бы сказал: они поступили честно и мужественно, ибо не боялись кухонных осуждений, вообще не заботились о том, что о них подумают. Они не стали насиловать свои души ради позы бесстрашных героев. Это и есть трезвость - лучшее из человеческих качеств. Они пошли вниз, мы - вверх. Вернее, из тех, кто решил пробиваться к вершине, отправились пока только мы с Кавуненко. В этом и был смысл нашей новой восходительской тактики. Я говорю "новой", хотя восходителям этот прием известен, в истории альпинизма он применялся. И все же мы не скопировали "велосипед", а изобрели его - перебрали десятки сложных, громоздких, трудноприменимых, неточных вариантов, пока не отобрали единственный, наилучший, оптимальный. Что поделаешь, если он оказался "велосипедом"? Я говорю об этом подробно, потому что считаю обязанным подчеркнуть важный рубеж в жизни альпиниста: если его начинают заботить больше вопросы стратегии и тактики, чем техники, значит, к нему пришла восходительская зрелость. Итак, мы с Кавуненко отправились вверх, а связка Студенин - Безлюдный осталась на биваке. Метод за-ключался в том, что мы должны были обработать участок маршрута, включая ледовую доску, подготовить его к восхождению и вернуться вниз, с тем чтобы на другой день со свежими силами подойти к следующему участку. Тем самым, во-первых, не подвергалась опасности вторая двойка (я уже говорил, что из-под ледорубов верхней связки летят осколки, которые могут поранить нижних), во-вторых, мы работали налегке - рюкзаки остались в пещере - и, в-третьих, к наиболее сложному участку (предвершинному гребню), следовавшему за ледовой доской, подходили с приличным еще запасом сил. В тот день обработали двести метров доски. Лед сейчас еще крепче, чем в прошлом году. На ледовый крюк приходилось не менее 250 ударов молотка. В тот раз, прежде чем крюк входил по головку, мы колотили по нему около двухсот раз. Летом для этого достаточно 50-60 ударов. Мы взяли с собой кусок красной материи и, чтобы отличить собственные крюки от чужих, маркировали их красными ленточками - они бросались в глаза еще издали. На другой день мы отправились на два часа раньше второй связки и с соответственным интервалом вышли на гребень. Двигались медленно, осторожно. Это можно сравнять с прохождением бума, который соорудили в двук километрах над землей, с той разницей, что гребень в отличие от горизонтального бума имеет наклон. Когда-то меня удивляло: как это оркестранты, уткнувшись в ноты, умудряются видеть дирижерские руки? Уж не третий ли глаз у них на виске? Теперь я и сам стал обладателем этого височного зрения. Зрения, которое питается нервной энергией и пожирает ее без остатка. Сейчас я крушу айсбайлем снежно-ледовое лезвие гребня, вбиваю страховочный крюк, глядя, естественно, на руки, но зорко слежу за партнером, который находится метрах в пятнадцати от меня. Ни на секунду нельзя прервать эту визуальную связь. Если Кавуненко сорвется вправо, в то же мгновение я должен броситься влево. Не вовремя взятая нота в оркестре резанет любителям музыки слух. "Нота", не вовремя взятая мною, будет стои