женщин, для которых домашняя работа - призвание и счастье. А теория открытий... Это долгая история (Ты действительно умеешь предсказывать открытия? - Умею, Галя, хотя далеко не всегда, и, если не получается, пишу фантастический рассказ). Не то, чтобы теорию не признавали. Ни с ней, ни с автором предпочитали не связываться. Когда приводишь пример предсказания открытия, даже фундаментального, как, например, открытие радиоактивности, оппонент отвечает, что "post factum" рассуждать легко, а вы предскажите то, чего еще нет. А вот, говорю, предсказал столько-то лет назад. И видите - сделано именно это открытие. Впечатляет? Нет, - говорят, - не впечатляет. Это - те, от кого что-то зависит в науке. А любителей-энтузиастов много. Слава богу, хоть книжки выходят. Нет, издатели тоже не революционеры, но на десяток скептиков находится один, который думает: "Если даже все это чушь, почему бы не напечатать? Написано интересно, аргументация оригинальна. Вот две рецензии, одна разгромная, другая либеральная. Кому дать на третью? Вот доктор Н.Науковед, утверждает, что любит даже сомнительные идеи, если они непротиворечивы. Автор, кстати, упоминает его в тексте довольно лестно. Пусть даст рецензию." Так и выходил книга. У меня их две по методике открытий. И обе - не в академических издательствах. На кухне стало жарко, все форсунки горели, Р.М. стоял, прислонившись к дверному косяку, чтобы не мешать Галке, говорил тихо, ей то и дело приходилось переспрашивать. Наконец, испытание жаром кончилось, и Галка потащила его за рукав в комнату, усадила на диван и присела рядом, руки сложила на коленях. - Галя, - сказал Р.М., - лучше ты мне расскажи... - Хорошо, - Галка вздохнула. - Сначала о Наденьке. - Галя... - Ничего, Рома, я уже... Не знаю, что наговорил тебе следователь. Они решили, что Наденька... ненормальная. Она ведь с малых лет часто задумывалась. Сидит, смотрит в одну точку, слушает что-то и даже пробует потрогать... Будто какая-то преграда в воздухе. Или наоборот, смотрю, она пытается руку просунуть в стену, будто это воздух. И так - минуту или пять... А потом все нормально. Я спрашиваю: "Доченька, что с тобой?" - "Ничего, мама, задумалась." - "О чем, родная?" - "Не помню..." Будто сон, а когда просыпаешься, все забываешь. Случалось это не так уж часто, ну, раз или два в месяц. Леня... Это мой муж... Он говорил: девочку нужно показать. Может, у нее с головой... А Наденька была нормальным ребенком. Абсолютно нормальным, кроме этих пяти минут. Может, я все-таки сделала ошибку, и нужно было... Нет, не нужно было, Рома. Они бы поставили все с ног на голову. Я потом насмотрелась на психиатров... Они бы Наденьку гораздо раньше... Я ведь и тогда, и потом все понимала лучше врачей. Я всегда помнила твои вопросы. Меня только удивляло... Ты искал ведьму во мне, и я оказалась дура-дурой, а дочка... Я чего боялась? Ведьмы, о которых ты рассказывал, действительно доводили себя почти до сумасшествия, потому что ничего в себе не понимали. Но ведь этого-то я уж совсем никому сказать не могла. Лет восемь Наденьке было, когда она научилась запоминать кое-что из того, что видела или слышала. Сначала пыталась рассказывать мне. Вместо того, чтобы просто слушать, я испугалась. Я тогда первый раз испугалась, Рома. Потому что рассказы Наденьки были такими... ну... без смысла, какие-то картины, которые невозможно понять - кто-то что-то куда-то где-то. Обрывки. Однажды я оборвала ее и сказала: незачем тебе это запоминать, отвлекись. Спорт там, все, что угодно, только не сосредотачивайся на этом, и все пройдет. Спугнула. Она никогда больше мне ничего не рассказывала. Никогда. Любила меня безумно. Когда Леня от нас ушел, мы вообще стали неразлучны. Я все о ней знала. Кроме одного. Я даже не знала, когда с ней это случается, потому что лет в десять Наденька научилась вызывать в себе это сама. Когда захочет. Тогда она и рисовать начала. Ты видел рисунки. Их было гораздо больше. Сотни, может, тысяча... Не знаю, где они. Что-то Наденька с ними сделала. Только одна папка и осталась, на которой написано твое имя. - Но откуда... - Ты? Наденька читала все твои рассказы. И знала о тестах. Однажды я ей все рассказала. Не знаю, почему. Сначала мне казалось - чтобы она поняла сама себя. Думала, это сблизит нас, она станет более открытой. А она... - Что? - Наоборот. Она даже рисунки стала прятать. Это был ее мир, и мне там нечего было делать. А картину с глазами вдруг повесила в спальне, чтобы всегда ее видеть. Ты ведь тоже заметил... Что это, Рома? Р.М. промолчал. - А потом началось в школе. Ну, мы с Наденькой поссоримся-помиримся, а в школе... С ней ведь это и на уроках случалось. Все думали, что она... колется, представляешь? Однажды, это было в восьмом классе, им делали какие-то прививки, и школьный врач очень внимательно разглядывала Наденькины руки, смотрела вены, и это при всех девочках, Наденька вырвала руку и убежала, а потом плакала. Я пошла к врачу, а та говорит: мне сказали проверить, я и проверила. Кто сказал, зачем? Кто сказал, говорит, тот имеет право, а зачем - вам лучше знать, вы мать. Ну, и что нашли? Ничего, говорит. Но сомневается. Что-то, говорит, должно же быть. Девочка ваша явно не в себе. И муж от вас ушел, а это травма. Учиться стала хуже. Я говорю: возраст такой, все в этом возрасте учатся не так, чтобы... В общем, это уже новый этап начался. Она ведь и с подругами не делилась. Девочки стали ее сторониться. А это действительно такой возраст, когда без подруг нельзя. Это ужасно, Рома, я сама себя плохо помню в этом возрасте, но помню, что от одиночества готова была повеситься, хотя и дел-то всего было: с Сонькой поссорилась, была у меня закадычная подруга. И такая тоска... А тут... Это сейчас мне кажется, что я все понимаю. А тогда я только злилась. С одной стороны - самолюбие, родная дочь, а что-то скрывает. С другой стороны - действительно стала хуже учиться. В десятом классе в школу вызвали скорую из психушки. Школьная врач вызвала. Я ей тогда чуть в волосы не вцепилась. Разве так можно с ребенком? Ну, хорошо, нажаловалась ей классная, тоже дура, господи, не можешь понять ребенка, иди в колхоз, а не в школу. Она у них математику преподавала. Наденька до девятого класса хорошо по математике шла, а потом сдала, говорила, что математика ей ни к чему, она на филфак пойдет. И классной говорила, не понимала, что той обидно. И еще трансы эти - прямо на уроках. Классную тоже понять можно: сколько это продолжаться могло, девочка не колется, это врач точно сказала, а будто рехнутый сидит, недолго, правда, но все же заметно. А что не заговаривается, выглядит совершенно нормальной, так в этом, может, только специалисты разберутся. Она должна была сначала меня вызвать, а не скорую. В общем, что говорить. Приехали те, наслушались рассказов. Взрослых слушали, детей - нет. Говорить с Наденькой в школе не хотели, поехали, мол, с нами, там побеседуем. Наденька ни в какую. Ну и те не решились силой везти. Ребенок все же. Я домой с работы вернулась, Нади нет, пятый час, прибежала в школу, а они еще сидят. Наденька вся бледная, они ее по сто раз одно и то же спрашивают. Наорала я на всех, пошли мы домой. Наденьку всю трясет... Весь вечер проспала. А потом... Что-то сломалось, понимаешь? Прозвище у нее в школе появилось - "колдунья". Сначала за глаза называли, потом - так. Раньше у Наденьки подруга была. Не такая уж близкая, в кино они вместе ходили. А тогда мама ее запретила дочке бывать с Наденькой. Знаешь, почему? Сглазить может... Я Наденьку ни в чем не упрекала. Поняла, что она уже научилась контролировать свои видения, вызывать их по желанию. Это было ужасно. Тычется в стену, как слепая, будто никакой стены нет, пустота. Или станет посреди комнаты и что-то нащупывает в воздухе, будто там преграда, которую она видит, а я нет. И что-то тихо бормочет. Я прислушиваюсь и не могу понять, никакого смысла. А она будто разговаривает с кем-то. Я тоже готова была "скорую" вызвать, но меня останавливало, что тогда Наденьку непременно заберут от меня, и что там с ней сделают, не знаю. Не верила я врачам, психиатрам особенно. Глухие люди. Я как-то говорила с одним, светило, профессор, у нас на фабрике лекцию читал о наркомании. После лекции я его остановила, стала расспрашивать. Слушал он очень внимательно, вполне можно было подумать: какой прекрасный врач. А я смотрела в его глаза, и они мне не нравились. Ему было все равно, он слушал и в уме раскладывал по полочкам-признакам: это туда, это сюда, а это вот так. Он не чувствовал, что я говорю, он это продумывал. И мне стало холодно. Никогда Наденьку им не отдам, никогда. Может, я все же ошиблась, Рома? Галка замолчала и неожиданно опять заплакала. Р.М. молча гладил ее по голове. - Рома... - Что, Галчонок? - Ужасно домой хочется. - Домой? Ты... - Я уехала, потому что вышла замуж, а Леню сюда в институт пригласили. Привыкла за столько лет. А сейчас поняла, что это только привычка. Нади нет, мужа тоже... Страшно мне здесь. И уехать не могу - куда я уеду от Наденьки. И оставаться сил нет. Понимаешь? - Да... - Я ведь ни с кем не переписывалась из прежней компании. Только с Марианной. У нее двое: сын и дочь. Сын старше, хороший парень. А с дочкой не заладилось... Господи, какое было время! - Ну, - Р.М. покачал головой, - это сейчас ты его романтизируешь. Молодые были. А тогда ты, помню, жаловалась, что группорг прохода не дает, и что тоскливо, и вообще все не так... - Да?.. Сейчас об этом не вспоминается. - Галка, а что у Марианны с дочерью? Ты сказала "не заладилось". - Не знаю, Рома. Она ведь у Марианны поздняя, Марианна старше всех нас, ей было больше сорока, когда дочку родила. - Не первый же ребенок... - Ну и что? Бывает и со вторым. - Что она писала? - Что мучается с ней. Сейчас девочке лет пять, а тогда было меньше двух. Она не разговаривала. Что-то объясняла по-своему, но понять невозможно. И еще было плохо со зрением и слухом. А внешне очень красивая девочка, просто куколка. Сейчас покажу. Галка включила верхний свет - в комнате стало уже темновато - и достала из серванта пухлый потрепанный альбом, в котором фотографии были просто вложены между страницами. Они выпадали, и Галка в конце концов вывалила их на скатерть. Р.М. вспомнил Марианну, длинную и худую, как жердь, очень быструю и ловкую в движениях - иногда она казалась лентой, с которой работают девочки-гимнастки, ее движения были так же неуловимо быстры и красивы. Работа с ней не запомнилась, все было, видимо, как у прочих. - Вот, - Галка выудила цветную фотографию. Пожалуй, девочка выглядела неживой, будто кукла производства ГДР, по цене 15 рублей. Голова чуть больше - совсем чуть - чем нужно, и выражение лица такое же кукольное, довольное и бесчувственное. Огромные кукольные ресницы и резкий неприятный взгляд. - А почему вы перестали переписываться? - Так получилось... Она не ответила на очередное письмо, и я больше не писала. Р.М. отложил фотографию и перевел разговор. Пожалуй, Галке действительно имеет смысл вернуться в родной город. У нее ведь там остался дядя. Квартиру поменять, хотя это, конечно, непростая проблема. Р.М. говорил, а думал о другом. Нельзя здесь больше оставаться. Нельзя, чтобы Галка к нему привыкла. Но как ей об этом сказать? Галка положила ладонь ему на руку и спросила очень тихо: - Рома, ты где? - Что? - Рома, ты думаешь о том, что пора лететь домой? - Нет, Галя. - Думаешь. И еще думаешь о том, что Светочка... - Светочка? - Дочь Марианны. Что она такая же, как Наденька, даже хуже, потому что в два года Наденька была совершенно здорова. - Почему ты так... - Ты не подумал об этом? Честно. - А ты подумала об этом только сейчас? - Нет, Рома, как только увидела фотографию. У них - у Светы и Нади - одинаковые глаза. Когда у Наденьки начиналось _э_т_о_... Такой вот взгляд. Потом он менялся, даже цвет глаз, казалось, становился другим. Будто на время кто-то поселялся у Нади в мозгу и смотрел оттуда... Для психиатра увидеть такой взгляд - все. Хорошо, что они ни разу ее такой не видели. Когда это началось? - думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной. - Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, - сказала Галка. - Конечно, - быстро согласился Р.М. Когда это началось? - думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной. - Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, - сказала Галка. - Конечно, - быстро согласился Р.М. 7 - Вы делаете ошибку, - сказал шеф, подписывая заявление. Пока Романа Михайловича не было, оно так и лежало без движения в ящике стола. - Возможно, - сказал Р.М., - но не думаю, что эта ошибка скажется на развитии физической науки. Особенно в условиях самофинансирования и самоокупаемости. - Ну-ну, - буркнул шеф. - Я вам скажу так, Роман Михайлович. Как сотрудник вы меня вполне устраиваете, несмотря на ваши многочисленные хобби. Вы твердо знаете, что любая работа должна быть сделана на максимально возможном уровне. Другое дело, что самостоятельно вы мало за что брались - вас постоянно отвлекали то эта ваша методика, то фантастика... Но это ваши заботы, мои поручения вы всегда выполняли. Одного я не могу понять: в институте вы совершенно безынициативны, а в личных, так сказать, изысканиях проявляете недюжинную фантазию. Ну, результаты... Вы знаете, в эту вашу методику я не верил и не верю. А фантастика у вас любопытная. Но куда исчезала ваша фантазия в рабочее время? - Вас это устраивало, - Р.М. усмехнулся. - Меня - да, - шеф кивнул. - А почему это столько лет устраивало вас? - Невозможно делать несколько дел с равной отдачей. Для меня теория открытий - работа, а фантастика - хобби. Институт - довесок, для поддержания финансов. - Понял, - с сомнением сказал шеф. - Как же вы теперь, без довеска? Уверены, что ваша методика стоит того, чтобы из-за нее жить на хлебе и воде? На масло, извините, ваших гонораров не хватит. Будь вы еще фанатиком из тех, что присылают свои опусы... Чокнутые, что с них... Но вы же не из таких. - Со стороны виднее. - Ну, ладно. Если найдете вместо себя толкового сотрудника, отпущу хоть завтра. Если нет, придется отработать два месяца. Все. Р.М. пошел к своему столу. Разговор был наверняка услышан сотрудниками и соответственно оценен. Когда шеф вышел, Р.М. оказался в центре внимания. - Странный ты мужик, - сказал Асваров, тщедушного вида теоретик, всю жизнь занимавшийся тем, что рассчитывал для завлаба вероятности фононных переходов. Как-то он заинтересовался было методикой открытий, прочитал все, что дал ему Р.М., и сказал "Нет, это не по мне. Это - иллюзия". - А может, так и надо? - подала голос Элла Рагимовна. - Если бы я могла, занялась бы чем-то более интересным, чем полупроводники. - Не понимаю, - заявил Асваров, откладывая лист с расчетами. - Люди мы взрослые. Шли сюда не по принуждению. Я десять лет ишачу, ты - больше. Нет, я понимаю, что никакого роста. Сверху шеф, которому до пенсии ого-го и который считает себя ученым, а остальных - придурками. По бокам - аттестационные комиссии, у которых одна цель - не пускать. Должностей нет, денег нет, академия наша бедная. Но здесь хотя бы твердая зарплата. А что ты будешь делать, Роман, когда проешь гонорары? Писать для газет обзоры новостей науки? Популярные статьи для журналов? Учеников держать? Ради чего? Надо жить хорошо, Роман, а не правильно. - У тебя счет закончился, - Р.М. показал на цифры, застывшие на индикаторе микрокалькулятора. Асваров торопливо переписал число в тетрадь и пустил счет дальше. - Возможно, на таких, как ты, держится мир, - сказал он, - но спасибо тебе все равно не скажут. Даже если ты окажешься прав. Что маловероятно. Ну, написал ты три книжки, по книжке в пятилетку. За это же время шеф выпустил четыре монографии - не без нашего, заметь, участия, - стал доктором, получил лабораторию, рвется в членкоры и станет им. А ты заимел несколько десятков последователей, которых никогда в глаза не видел. И кто же прав? - Роман Михайлович, - сказала Элла Рагимовна, - вам опять следователь звонил. Спрашивал, вернулись ли вы. Передавать ничего не просил. Р.М. кончил выгребать из ящиков стола бумаги и с удивлением обнаружил, что незаконченных расчетов, если начать сводить концы с концами, как раз и наберется на два месяца. Придется досчитывать. А за два месяца мало ли что случится... Домой из Каменска он вернулся под вечер и застал Таню за уборкой - воспользовавшись его отсутствием, жена мыла окна, по комнатам гуляли сквозняки. Ужиная, Р.М. рассказал самое главное, показал рисунки - обе папки он привез с собой. Потом вытащил старую картотеку и до полуночи переписывал фамилии и адреса. Тридцать семь девушек. Хорошо, если хоть кто-то из них остался в городе. А если уехали, как Галка и Марианна? Нужен следственный отдел, чтобы раскопать хотя бы новые адреса. Может, действительно попросить Родикова? Наутро Р.М. отправился на работу, и оказалось, что следователь звонил сам. К прокуратуре Р.М. завернул по дороге домой, милиционер в проходной не помнил, выходил ли Родиков, пришлось звонить. Следователь оказался на месте. - Посмотрели рисунки? - спросил он, когда они минут десять спустя встретились у афишной тумбы. - Да. В живописи я не разбираюсь, с этой точки зрения рисунки меня не интересовали. А в остальном... Давайте сядем, Сергей Борисович, я хочу рассказать вам историю двадцатилетней давности, вам она может показаться неинтересной, и если мы будем стоять, вы уйдете. - А встать и уйти я, конечно, постесняюсь, - усмехнулся Родиков. - Ну хорошо, только в темпе. Мы с женой сегодня в кино собрались. Они подошли к скверу и сели так, чтобы видеть подъезды к автобусной остановке - Родиков готовил себе путь к отступлению. Р.М. начал рассказывать, и лицо следователя, сначала вежливо-равнодушное, стало заинтересованным, потом хмурым. Родиков долго молчал, глядя отсутствующим взглядом на суету около автобусной остановки. - Что скажете, Сергей Борисович? - нетерпеливо спросил Р.М. - Не знаю, чем могу помочь, - Родиков пожал плечами. - Мысль вашу я понимаю. Вы боитесь, что такая же история может произойти у всех женщин, с которыми вы проводили... гм... испытания. Основан ваш страх на совпадении, которое может быть случайным. И вы хотите, чтобы я помог отыскать всех с помощью розыскного аппарата, который я в силах задействовать. Но вот этого, извините, я как раз и не могу. - Вам же проще найти людей, чем мне... - Проще. Но чтобы искать, нужны основания. Факт преступления, хотя бы попытка, нечто материальное, а не ваши интуитивные догадки, которые меня совершенно не убеждают. Я так и не понял, каким образом ваши вопросы, пусть даже их был миллион, могли повлиять не на самих женщин даже, а на их потомство по женской линии. Ну, допустим, вы мне это когда-нибудь объясните. Но, чтобы начать действовать, мне нужно письменное заявление, скажем: "Такие-то женщины, как я подозреваю, украли у меня такого-то числа алмазные подвески стоимостью полмиллиона франков. Прошу начать розыск..." - Очень смешно, - пробормотал Р.М. - Конечно. И прокурору будет смешно, когда он станет снимать с меня стружку за самовольные розыскные действия. - Значит, помочь вы не сможете, - резюмировал Р.М. - Официально - нет. А неофициально... Объясните мне, ради бога, вы что, лысенковец? Р.М. изумленно посмотрел на Родикова и рассмеялся. - Да, - сказал он наконец, - это можно и так интерпретировать. Вы правы. Извините, что отнял у вас время. Р.М. встал, но Родиков продолжал сидеть и смотрел на Романа Михайловича снизу вверх. - Сядьте, - попросил он, - мы прошли половину пути. Пройдем вторую. Р.М. послушно сел. - Получается, - продолжал Родиков, - по-вашему же получается, что, несмотря на заключение экспертов, в смерти девушки косвенно виноваты внешние причины. Вы обвиняете себя и боитесь оказаться виновным еще в нескольких трагедиях. Независимо от правильности этого вывода, как мне к вам относиться - с осуждением или сочувствием? Объясните мне, ради бога: неужели человек, начиная что-то делать, не обязан обдумать все следствия? Ваши рассуждения о том, что тесты могли повлиять на детей, которых не было и в проекте, меня не убедили. Предвидеть это вы не могли, это и сейчас выглядит глупо. Но вы должны были предполагать, что кто-нибудь из девушек окажется потенциальной ведьмой. Будем называть так, хотя это слово мне очень не нравится, существа дела оно не отражает. Чем кончались истории с ведьмами, вы знали... Как-то у нас по одному делу проходила женщина. Скорее всего, она не была ведьмой в вашем понимании. Но что-то в ней было... Тяжелый взгляд, который потом долго преследовал. Если вы встречались с ней взглядом, то потом неделю ходили, щурясь. Все ее сторонились, у нее не было подруг, мужа, детей, и на работе ее так возненавидели, что решили засадить в психушку. Директор вызвал скорую, она догадалась, устроила дебош, что-то в кабинете разбила, попала в милицию, а те отправили на психэкспертизу. Никаких существенных отклонений у нее не нашли. Но как ей жилось, по-вашему? - Я понимаю, что вы хотите сказать... - начал Р.М. - Еще бы не понять. - То есть, сейчас понимаю. А тогда... Не стану ссылаться на молодость - это глупо. Но я действительно в мыслях не имел, что тесты способны возбудить то, что скрыто глубоко в подсознании или даже еще глубже. Речь шла о проверке. Гипнотическое влияние вопросов я не рассматривал. Гипноз - особая область. Впрочем, я не оправдываю ни себя, ни других, кто проводит опыт, не зная, чем он может кончиться. Но если вы так смотрите на эти проблемы, почему не хотите помочь найти остальных? - Официально не могу. Как частное лицо - попытаюсь. То есть, найду, конечно, и надеюсь, что все окажутся живы и здоровы. Странное происходило в жизни. Р.М. хотел уйти с работы, и шеф не был от этого в восторге. Гарнаев хотел работать, не представлял себе жизни без обсерватории, но его увольняли. По решению партийного собрания. Решение не было направлено против Евгения лично: указали на несоответствие шести человек, среди которых были три бывших завлаба, не прошедшие аттестацию. Эти люди четверть века назад первыми поднялись на плато, поставили здесь палатки, а затем и телескопы. Люди, которые начинали дело. Конечно, они жаловались: сначала в партком Академии, потом в горком. Дальше обещаний разобраться дело не шло. Гарнаев не жаловался Роману Михайловичу на жизнь, жаловаться он не умел, рассказывал о себе с изрядным юмором, но чувствовалось, что человек опустил руки. Борьба со "стариками" велась под лозунгами перестройки, все, что писалось в протоколах, было правильно по форме, хотя и полностью искажало суть дела. Гарнаев уже не верил, что до этой сути докопается какая-нибудь комиссия, тем более партийная, а не астрономическая. Р.М. переписывал для Родикова данные из картотеки, когда явился Евгений, заполнив квартиру топотом и шумом. Таня приготовила кофе и сама осталась послушать. После возвращения мужа из Каменска, Таня была непривычно молчалива, рассказ о поездке выслушала рассеянно и ни о чем не расспрашивала. Романа Михайловича это удивило, но и он промолчал. Чувствовал, что не сумеет рассказать все, как было, потому что придется коснуться и того, чего не должно было быть. Так они и жили второй день, сдерживая смутное ощущение недовольства друг другом. Когда пришел Евгений, перечеркнув их зыбкую тишину своими, вполне земными, проблемами, Таня решила, видимо, что Гарнаев - именно тот третейский судья, который может понять всех, кроме себя. Пили кофе, Таня рассказывала Евгению о последних событиях, и Р.М. удивлялся, обижался даже, потому что точка зрения жены неожиданно оказалась несходной с его точкой зрения, Таня могла бы объясниться с ним наедине, а не на такой вот конференции, когда и возразить толком не сумеешь. Она, например, считала, что уход мужа с работы - поступок, который можно было оправдать в тридцать лет, а не сейчас, когда жизненный уклад сложился, ломка его непременно скажется на здоровье, о котором Рома не думает, воображая, что он вечен. И поездка его в Каменск была ударом по семейному бюджету, причем в критический момент, и ничего толком не принесла - разве что эти рисунки, которые бывшая знакомая могла прислать и по почте. Р.М. не собирался показывать рисунки Евгению, а теперь пришлось принести папку. Евгений набросился на рисунки, будто на детектив с загадочной концовкой. - Ну, дает! - прокомментировал он. - Это ведь не произведения искусства, - сухо сказал Р.М. - Она пыталась изобразить то, что видела, потому что описать словами не могла. - Значит, у нее действительно с психикой было не в порядке, - сказал Евгений, - если, конечно, ты прав. - Замечательный силлогизм, - мрачно сказал Р.М. - Слушай, - спросил Гарнаев, - твоя поездка и уход с работы случайно совпали во времени, или здесь есть причинная связь? - Косвенная, - Р.М. кивнул. - И Таня зря вот так... Мы ведь все обсудили прежде, чем я написал заявление. - Рома, - тихо сказала Таня, - я не умею с тобой спорить, мне кажется, ты всегда прав, даже когда ты неправ, ведь и так бывает. Ты очень убедительно говоришь, и я соглашаюсь, а потом ты уходишь, и я перестаю понимать, а когда возвращаешься, я перестаю понимать свои сомнения. Это какой-то гипноз... - Гипноз творческой личности, - Гарнаев хохотнул. - Все гораздо сложнее, чем вы думаете, - сказал Р.М. - Мы с Таней проживем, появится больше времени, значит, и писать буду больше, гонорары пойдут. Не в этом дело. А в том, что нужно отвечать хотя бы перед собой за все, что творишь. - Непонятно, - сказал Евгений. - Ты-то что натворил? - Надя погибла потому, что двадцать лет назад я проводил тестовые опыты с ее матерью. Наверняка есть и другие девочки или девушки, которым грозит то же самое и по той же причине. И я обязан всех отыскать и попытаться обезопасить. Ясно? - Неясно, - буркнул Евгений, переглядываясь с Таней. Р.М. перехватил этот взгляд и подумал, что и здесь на понимание рассчитывать нечего. Для Гарнаева наука - то, что написано в книгах. Хотя он и изучил все, что сказано о психологической инерции, бороться с ней так и не научился. А для Тани все это - давняя история, к которой не следовало возвращаться: мало ли что может случиться с человеком за двадцать лет, есть в жизни случайности, такие странные и непредсказуемые, что никогда не поверишь, и разве можно из-за такой случайности ломать устоявшийся быт, а может, и жизнь? - Ну, ладно, - Р.М. вздохнул. - Придется вам поверить мне на слово. Если все окажется так, как я думаю, тогда и сумею объяснить. Да тогда и объяснять не придется, потому что... начнется новая эра, понимаете? - Эпоха ведьм? - иронически спросила Таня. Романа Михайловича покоробила эта ирония, которой в голосе жены никогда прежде не было. - Нет, не эпоха ведьм, - резко сказал он и встал. - Просто новая эпоха. Гарнаев начал прощаться и неожиданно попросил на время несколько рисунков из Надиной папки. Р.М. думал, что Евгений выберет те, что с глазами, они действительно впечатляли, но отложены оказались совсем другие, с бессмысленным переплетением линий и цветов. - Бери, - Р.М. пожал плечами, - только не потеряй. Таня не сказала больше ни слова. Так и легли молча, впервые за много лет. С утра зарядил дождь. В былые годы именно в такую погоду Р.М. брал на работе отпуск, садился за машинку и под шелест капель писал рассказы. Таня это знала, и в дождливые осенние дни вставала поздно, стараясь не мешать мужу даже шорохом. Рассказы Р.М. писал быстро, бывало, что за неделю, а "Ожог разума", лучший рассказ его сборника, был написан начерно за один день - но какой! Ураган, деревья вырывало с корнями, дом гудел. Все-таки Р.М. условился с Родиковым о встрече и передал ему список из тридцати семи фамилий. Вернувшись, позвонил на работу и попросил отпуск на три дня за свой счет. В ответ услышал длинную тираду, которую трудно было понять из-за нормально плохой работы телефонной линии. Р.М. тем не менее решил, что разрешение получено и, отключив телефон, сел за машинку. Он писал рассказ о странном мире, придуманном во время полета в Каменск. Впрочем, рассказ оказался немного другим по сюжету, хотя идея сохранилась. Идея мира, где люди не занимаются экспериментами и наблюдениями, потому что сама природа (или бог? или кто-то еще, создавший этот мир?) отвечает на прямо поставленные вопросы, нужно только суметь их верно задать и воспринять ответ. Люди и не подозревают, что вопросы природе можно задавать косвенно - экспериментируя и анализируя увиденное. Люди и в отношениях между собой ведут себя так же - обо всем спрашивают прямо, никаких недомолвок. Судить о человеке не по его ответам, а по поступкам никому не приходит в голову. Поступки ведь не расходятся с тем, что люди сами говорят о себе. В мире существует Лад - особый вид мировой гармонии. И однажды рождается Бунтарь, хотя никто об этом не подозревает. Обычный ребенок, и задает он до поры до времени обычные вопросы. Став юношей, он ощущает смутное недовольство собой (вот с какой малости начинается великое!) и почему-то не спрашивает отца - что это с ним произошло. Он не знает, что происходит со всеми, не знает, что нужно делать в таких случаях, думает, что недовольство - лично им выстраданное ощущение, которым делиться нельзя, а спрашивать о причинах бессмысленно. Это первый шаг к ереси, но и этого он не подозревает. Что дальше? Он становится физиком, занимается исследованиями строения вещества, его избирают в Совет, и он не только придумывает вопросы, но задает их природе, участвуя в церемонии. Однажды он догадывается, каким должен быть ответ на еще не заданный вопрос. День Узнавания через неделю. Вопрос выбран, и Бунтарю видится идея эксперимента (он не знает этого слова и думает так: "самостоятельный поиск ответа"), он собирает из склянок, реечек, металлических тросиков установку и ставит первый в истории опыт. И получает ответ. Теперь он знает о строении вещества больше, чем все люди, и еще в течение недели он будет знать больше всех. А если... Если его решение неверно, и ответ вовсе не такой? Какое же это мучительное ожидание - будто висишь над пропастью на тоненьком тросике и видишь, как конец его перетирается о камень, и думаешь - придет ли помощь раньше, чем тросик оборвется. Что-то похожее по остроте он испытал пять лет назад, когда просил Лию стать его женой, а она попросила неделю на раздумья. О чем тут раздумывать - он не понимал и по сей день. Либо женщина любит, и тогда ей самой это ясно, либо не любит, и тогда раздумывать унизительно для обоих. Но та неделя была для него ужасной. Как и эта. В День узнавания он пришел в зал Совета раньше всех. Члены Совета надели традиционные шлемы, устроились в Круге знания и вознесли Вопрос, выстраданный всей планетной наукой. Он ждал - что же случится в его мозгу, ведь там уже есть один вариант ответа, и если явится второй, если этот второй он ощутит как порождение собственного сознания, это будет означать крах его жизненной концепции. Но ничего не случилось. Его мысли и чувства остались при нем, он ждал, готов был кричать "Ну когда же? Когда?" И только после того, как все стали снимать шлемы и обмениваться впечатлениями, он понял, что выиграл - ответ оказался именно таким, какой он нашел сам, потому-то с ним ничего не произошло, ничего не изменилось. И значит, теперь изменилось все. Мир, в котором уме жить, стал иным. И он знал, что погибнет в тщетных попытках убедить людей в своей правоте. Он видел свой путь так же ясно, как видел в день свадьбы свою будущую жизнь с Лией: всплеск счастья и разрыв. Он не рассуждал о том, идти ли по этой дороге, он уже шел, и ему было страшно, как бывает страшно человеку, бредущему по краю километрового обрыва, но не идти он не мог, как не мог не дышать. Если мир меняется, то - навсегда... 8 Неделю спустя шеф нашел человека на его место, и Р.М. получил расчет. "Экономика должна быть экономной", - процитировал он классика, отдавая Тане последние заработанные на постоянной работе деньги. Таня не ответила, и Р.М. опять подумал, что после его возвращения из Каменска она стала другой. Он думал об этом часто, но ничего не мог изменить, потому что знал - или воображал, что знал - причину, и понимал, что и Таня должна перестроиться. Как бы она ни была ему предана, но жизненный уклад для женщины значит гораздо больше, чем для мужчины, и нужно с этим считаться. По вечерам они обычно сидели на кухне, чаевничали, Р.М. рассказывал о сделанном за день, намечал программу на завтра, где и Тане хватало работы - что-то перепечатать, ответить тому-то на письмо, прореферировать статью. Таня слушала, едва заметно кивая, и он знал, что она ничего не забудет. - Рома, - сказала она однажды, - может, мне пойти работать? Тамилла говорит, что у них в институте есть вакансия старшего экономиста. Я ведь все-таки... - Что, деньги кончились? - озабоченно спросил Р.М. - Нет, деньги пока есть. Но, понимаешь... такая жизнь... случайные заработки... все время думать, где и как перехватить... Не получается у меня. - Почему ты думаешь, что именно тебе нужно... - Я давно хотела. И не только из-за денег. - Конечно, тебе недостает толкотни в автобусах, и начальника, который будет подсовывать тебе самую нудную работу, и... - Не знаю, может быть, и этого тоже, Рома. - Таня, ты что, твердо решила? - Нет, я ведь советуюсь. - Тогда не надо торопиться, хорошо? Таня кивнула, и разговор закончился, но Р.М. знал, что еще не раз придется возвращаться к этой теме, прежде чем Таня сдастся. Не нужно ей работать. На жизнь хватает. А массивную глыбу переписки и перепечатки, всю науковедческую канцелярию без Тани ему не сдвинуть. Р.М. гордился, что его Таня чем-то напоминает Склодовскую - идеальная подруга жизни для творческого человека. Оказывается, ее это тяготило? Эгоистом Р.М. себя не считал - ведь и он жил для Тани: приносил в дом деньги, старался быть жене настоящим другом, а не только мужем, в доме всегда было ощущение теплоты, так ему, во всяком случае, казалось. Мысль о том, что ему это только казалось, а на самом деле все, о чем мечтала Таня, может быть, проходило мимо его сознания, - эта мысль угнетала, и утром Р.М. не смог заставить себя полностью углубиться в работу над рассказом. С дневной почтой пришло письмо от Галки. Адресовано оно было им обоим - ему и Тане, которую Галка не знала. Написала так, наверное, чтобы не возникло неловкости. Галка действительно решила вернуться - она уже списалась в дядей, который все эти годы жил на старом месте, и уволилась с работы, и дала объявление об обмене квартир. Последовательность действий выглядела странной - по идее, все нужно было делать в обратном порядке. С точки зрения Романа Михайловича, письмо было чисто женским, лишенным последовательности и внутренней логики. На Таню письмо произвело двойственное впечатление. Она будто читала между строк, и хотя сам Р.М. не видел в тексте ровно никаких намеков на возможные предосудительные отношения, Таня весь день смотрела на мужа таким взглядом, будто перед ней была картина "Предатель родины на военно-полевом суде". Р.М. решил не обращать на эти взгляды внимания, тем более, что в тот же день произошли еще два события, заставившие забыть о Таниных подозрениях. Явился Гарнаев - конечно, без предупреждения и в самое неурочное время, оторвав Романа Михайловича от работы. Был он тих и благопристоен, положение его на работе вроде бы стабилизировалось, точнее - не сдвинулось с мертвой точки, и он все еще ждал решения о своем освобождении от должности. Жаловаться перестал - бесполезно, после приказа нужно будет начать новый тур. Они вместе пообедали, разговаривая о погоде. Таня начала мыть посуду, а мужчины направились в кабинет. - Извини, - сказал Евгений, - я взял рисунки на день, а продержал больше недели. Вот что: я запрограммировал их в координатах, каждую точку, и ввел в машину. Слава богу, пока имею такую возможность. - Что значит - ввел в машину? - Р.М. поднял брови. - По строчкам, как телеизображение. - Зачем? Ты думаешь, это не рисунок, а код? - Всякое изображение - код, организованный просто или сложно. - Хотел расшифровать? - Это же не сообщение, а все-таки рисунки, сделанные под влиянием каких-то эмоций. Есть игровая программа, называется "Война штабов", сложна штука, поиск закономерностей в действиях противника. Игра практически бесконечная, потому что компьютер после каждого хода перестраивает тактику - все время разгадываешь будто сначала. Я эту программу немного подработал, и... В общем, выяснилось, что в рисунках есть сложные числовые последовательности. - Где именно? - Везде. В расположении линий, в их толщине, в комбинациях цветов, в оттенках... - Извини, но еще более сложные закономерности можно обнаружить, наверно, в пейзажах Шишкина или Айвазовского. - О! - воскликнул Гарнаев. - Думаешь, ты один умный? Я попробовал сделать это с картиной Левитана "Золотая осень". И - ничего. То есть, какие-то закономерности есть, особенно при линейной развертке с тысячью строками. Но значимость низка, я даже полутора сигма не получил. - Ты хочешь сказать, что в Надиных рисунках... - Самое меньшее - четыре стандартных отклонения. Встречаются места со значимостью до пятидесяти сигма! Что скажешь? - Не знаю, - Р.М. покачал головой. - Как-то мне это... неприятно. Я искал в рисунках смысл, понимаешь? Понять хотел, что Надя видела, что хотела передать. Настроение? Философскую идею? Или нечто конкретное - виденное ею именно так, а не иначе? И что мне дает знание о том, что в развертке рисунка есть числа, скажем, натурального ряда? - Ну, извини, ты все-таки физик или гуманитарий вонючий? Тебя послушать, так можно подумать, что я Сальери, разъявший музыку Моцарта. А почему я взял именно эти рисунки? Что-то померещилось! Подумал: здесь должно быть нечто четкое. Назови это ощущением гармонии. Музыка ведь тоже все-таки не один телячий восторг. Это - гармония, а значит, числовая система, и что без нее твой Моцарт, а? - Евгений, я не отрицаю, ты прав. Но что мне с этим делать? - Думать. - Я думаю. О том, например, что Надя во время своих... скажем, трансов... совершенно не реагировала на окружающее. Представь, что ты стоишь в поле, до горизонта - ничего, хочешь сделать шаг и не можешь, руки упираются во что-то, чего ты не видишь, и сердце стучит от страха, она ведь девчонкой была, а не мужиком здоровенным, а потом все выключается, и ты видишь, что перед тобой стена в твоей же комнате... Или наоборот: стоишь у замшелой стены, вся она в потеках, камень потрескался, протягиваешь руку, и она проходит насквозь, ты приходишь в себя и видишь, что стоишь посреди комнаты и нащупываешь пустоту, воздух. Представь все это, а потом вообрази, что видишь не поле с цветами, не скал