й женщиной, но что было в моем желании? Могла ли она родить мне ребенка? Ребенком выглядел Ормузд, но - это было совершенно очевидно - он ни в малейшей степени не понимал, почему выглядит именно так, а не, скажем, сорокалетним мужчиной в расцвете сил. Я же понимал - или, во всяком случае, создал для себя такую концепцию, - что в той жизни, которую я назвал жизнью "за тоннелем", он умер мальчиком; может, от рака, может, даже от СПИДа-б, как родители Генриха Подольского. Суждено ли ему здесь всегда (вечность?) оставаться мальчишкой, или он будет расти, мужать... и что же? Станет стариком и умрет? Предположение было нелепым, я понимал, что оно нелепо и бессмысленно. Тогда что же? Вечный мальчик? И его минует любовь? Ведь у Ормузда только тело ребенка, а рассуждает он, как взрослый мужчина, и не может рассуждать иначе, поскольку избрал для себя нелегкую долю Учителя. С другой стороны, чему он должен учить приходящих, если каждый из них, появившись в этом мире, знал - не мог не знать! - практически все, что нужно для жизни. Это инстинкт, умение подсознания, ему невозможно обучить. Никто не учит младенца кричать от голода и сосать материнскую грудь. Задавая любой, с моей точки зрения невинный вопрос, я рисковал вызвать у Ормузда реакцию не просто удивления, но крайней степени непонимания. Покидая дом Ученого, я совершил очередную глупость - прошел сквозь стену, не поняв, что сделана она не из камня, а из отработанных мыслей самого Минозиса. Оказавшись на площади, я ервым делом обратился к Ормузду: - Ученый посоветовал мне покинуть Землю. Но есть трудность. Я забыл, как это делается. Ответ показался мне странным и не по делу: - Подумай о хорошем, Ариман. Если ты не забыл, как делается и это. - Извини, Ормузд, - подумал я, - я был груб с тобой. Ты мне нужен, Учитель. Где мне тебя найти? - Стой где стоишь, - буркнул Ормузд, и касание его мысли было теплым, как струйка воды из горячего крана. - Стой где стоишь или ты кого-нибудь зашибешь. Я и этой мысли не понял, но показывать свое недоумение не стал. Ормузда я ждал, примостившись на пороге какого-то строения, казавшегося покинутым. Мальчишка вышел из двери за моей спиной, будто жил в этом доме. Я вздрогнул. - Ты... - я помедлил. - Как ты там оказался? Ормузд посмотрел мне в глаза, вообразив, что неправильно понял смысл вопроса. Но тайного смысла в этом вопросе не было - я хотел знать только то, о чем спросил. - - Войти в темноту всегда легче, - пожал плечами мальчишка. - А потом, естественно, пришлось выйти. Закон Липара. Точнее, его вторая модификация. - Послушай, - рассердился я. - Ты сыплешь названиями законов, которые я якобы должен знать, но кто из нас Учитель, в конце-то концов? - Я, конечно, - обиженно сказал Ормузд. - Потому и сыплю названиями законов и именами, чтобы ты знал и не удивлялся. - Да что я могу узнать, услышав от тебя о каком-то законе Липара! Ормузд помолчал - задержал мысль, как я бы прикусил язык, не желая произносить вслух мелькнувшую в мыслях фразу. - Ариман, - произнес он наконец, - ты хочешь сказать, что имя Липара и имя самого Крука не вызывают в тебе никаких эмоций, никакого энергетического отклика? Я понял, что сморозил очередную глупость, и сказал, не очень, впрочем, уверенно: - Вызывают, конечно. Но ты же понимаешь... у меня замедленные реакции. Если ты Учитель, почему бы тебе не объяснить? Кто такой Липар? Намекни, я вспомню. - Феррандо Липар, физик, пришел в мир триста пятьдесят лет назад, - зачастил мыслью Ормузд, - занимается физикой пустоты, лаборатория у него в Микаме, и к себе он почти никого не допускает. Прославился тем, что обнаружил энергетическую неустойчивость переходов из света в свет. А вторая модификация закона появилась, когда Липар - это было уже не так давно, лет, кажется, сорок назад - открыл способ практически безинерционного перехода от света к тьме. Именно этим законом сейчас пользуется каждый, кто хочет без затрат энергии... эй, ты что? - Ничего, - сказал я, перестав колотить кулаком по каменной стене. - Откуда ты всего этого набрался? - От своего Учителя, конечно, - пожал плечами Ормузд. - А ты от меня. Я имею в виду названия, формулировки, законы, правила... Умение возникает сразу. Не хочешь же ты сказать, что не способен делать того же, что я, что каждый? - Наверное, способен, - пробормотал я. - Просто я туп. - Просто ты думаешь о пустяках, - заявил Ормузд. Я промолчал. Возможно, с точки зрения Ормузда я думал о пустяках, хотя мне казалось, что ни о чем более важном я не думал всю свою... Что? Что я сам для себя называл жизнью? Я вспомнил свою московскую квартиру и свою комнату здесь, и мне стало тошно, как никогда в... В чем? Жизнь. Моя жизнь. Она была там и закончилась? Или она продолжается сейчас и не закончится никогда? Я не хотел такой жизни. Мне здесь не нравилось, как ребенку, привыкшему к материнским ласкам, не нравится в летнем лагере. - Завтра утром, - сказал я, переведя разговор, - я покидаю город. - Так быстро? - удивился Ормузд. - Минозис помог тебе понять предназначение? Он не должен был этого делать. Это задача не для Ученого, а для Учителя. - Вот и учи, - сказал я, обойдя молчанием тему Минозиса. Я не был убежден в том, что ученый сейчас не слушает наш разговор. Я вообще не был ни в чем убежден, кроме одного: в этом мире я чужой. Я не хотел быть здесь. Я повернулся и пошел по улице в сторону своего жилища, уверенный, что Ормузд последует за мной. Не услышав за спиной его торопливых шагов, я обернулся: мальчишка стоял на пороге дома, из которого вышел несколько минут назад, и с недоумением смотрел мне вслед. - Ты собираешься идти ногами? - спросил он. - Не на руках же, - ответил я, понимая, что опять совершаю глупость. - Послушай, Ариман, - сказал Ормузд, подходя ко мне, - ты не знаешь формулировки закона Липара, это естественно, но пользоваться им ты должен уметь! - А я не умею, - резко сказал я, - ну и что? - Умеешь, - уверенно заявил Ормузд. - Даже кошки умеют. - А я... - Ты же сказал, что можешь представить себе свою комнату! - Могу, - согласился я и понял наконец, чего добивался мальчишка. Я представил помещение, в котором провел ночь: стены, размалеванные чьими-то мыслями, которые я по собственной лености не удосужился прочитать, окна, выходящие на запад - солнце на закате освещало комнату не зеленовато-желтым своим видимым светом, а невидимым взгляду отражением каких-то мировых идей, и их я тоже пока не понимал, из-за этого вчерашний закат навеял на меня мировую тоску, и я боялся увидеть его вновь - во всяком случае, не в своей комнате; мне казалось, что в любом другом месте закат не произведет на меня такого ошеломляющего впечатления. - Ну же! - нетерпеливо сказал Ормузд, и я решился: прыгнул вперед, будто в воду Балтийского моря в холодный сентябрьский полдень. В мозгу что-то перевернулось, ноги мои разъехались в стороны, я крепко ударился лбом о твердый предмет, который оказался почему-то полом - я поднялся на колени, обнаружив себя посреди своей комнаты, между столом и тахтой, а Ормузд стоял надо мной, не собираясь помогать. Пожалуй, мальчишка наблюдал уже так много странностей - с его точки зрения! - в моем поведении, что мне и смысла не было изображать из себя того, кем я не был на самом деле. Я поднялся на ноги (коленки дрожали, будто я пробежал несколько километров) и сел на стул. - А если бы я плохо представлял себе место, куда хочу переместиться? - с любопытством спросил я. - Можно подумать, что ты его хорошо себе представил, - буркнул Ормузд. - У тебя на лбу синяк, давай я палец приложу. Он подошел ко мне и дотронулся до лба пальцем - саднящая боль мгновенно утихла, и ко мне вернулась способность нормально думать. - Минозис, - сказал я, - требует, чтобы я убрался из города не позднее, чем завтра. Он считает, что я опасен, и он прав, хотя и не понимает причины. Видишь ли, в отличие от тебя и от всех, здесь живущих, я помню все, что происходило со мной до моей смерти. - До... чего? - недоверчиво переспросил Ормузд. - Ты помнишь то, что делал прежде, чем возник? - Именно, - кивнул я. - Это невозможно! Первый закон Игнасиаса... - Про Игнасиаса ты мне расскажешь потом, - прервал я. - Я помню, и если это противоречит какому-то закону, то тем хуже для закона. Мне нужно все здесь объяснять - каждое движение, каждый шаг, каждую мысль. Но... - я подумал и нашел правильную формулировку. - Когда я узнаю что-то новое об этом мире, когда я начинаю чувствовать себя здесь увереннее, я забываю что-то о мире, в котором жил. - О мире, в котором жил... - зачарованно произнес Ормузд, не отрывая от меня пристального взгляда. - А я не хочу забывать, - продолжал я. - Я люблю... любил жизнь... Господи, как я любил! Я был там детективом. - Кем? - Расследовал преступления. - Расследовал что? - Ну... Разыскивал людей, которые нарушали закон. Например, убивали других людей. Лишали их жизни. - Разве это нарушение закона? - удивился Ормузд. - Закон ухода - его сформулировал Парита, кстати, - гласит, что... - То были иные нарушения и иные законы, - прервал я мальчишку. - Человек убивал другого человека и скрывался. А я его искал. Жил в большом городе - он называется Москва. - Москва? - не удержался Ормузд. - Знаю Москву. Это отсюда в трех полетах мысли. - Здесь есть Москва? - поразился я. - И что значит - три полета мысли? Не отвечай, - прервал я себя. - Я закончу рассказ, а потом ты скажешь, что об этом думаешь. Ормузд кивнул и действительно ни разу меня не перебил. Он не понимал и пятой части того, что я рассказывал. Он не понимал слов ("Что такое стереовизор? - бормотал он мысленно. - Что такое СПИД-б?"), он не понимал поступков ("Что значит - убить?"), и многих мотивов он не понимал тоже ("Что значит - подсидеть человека?"). Мне было все равно, я должен был, раз уж начал, выделить, выдавить из себя свою память, освободить место для чего-то, что мне было совершенно необходимо здесь. Я перешел к моему последнему делу - расследованию убийства Генриха Подольского. Мои предыдущие воспоминания были вынужденно отрывочными - попробуйте вспомнить последовательно и без лакун собственную жизнь с младенчества и до смерти! - и лишь последний день я помнил с четкостью и последовательностью, больше характерной не для памяти, а для биографического фильма. - Ты знаешь, - закончил я свой рассказ-мемуар, - я ведь был атеистом. В России это сейчас... ну, точнее - тогда... в общем, в России это не так модно, как было, скажем, в начале века. Но я действительно был атеистом, я не верил в Бога, и вдруг в один день все изменилось. Сначала - когда я понял, что Подольского не могло убить существо материальное, из плоти и крови. Потом - когда понял, что Подольского убил я сам. Я! Ты способен вообразить состояние человека, никогда не нарушавшего закон... И вдруг понимаешь, что ты - убийца. То ли сон, то ли явь, и понимаешь, что есть Бог, что это Его сила двигала твоей рукой и... И тогда я умер - наверное, умер, потому что увидел себя сверху, а потом был черный тоннель и белый свет в его конце, все, как описано в литературе, над которой я, бывало, иронизировал. И вот я сам, и мне почему-то не страшно. А потом - будто глаза открываешь после сна, полного кошмаров. Я думал, что пришел в себя, а оказалось... И первые мои слова были к Богу, я благодарил Его за то, что Он допустил меня в свой мир, я думал о том, что мое предназначение не завершилось, и в этот момент появился ты... Вот и все. - Бог? - сказал Ормузд. - Кто это? Ты сказал, что перестал в него верить. А что - это было важно? - Не понял, - пробормотал я. - Этот мир... Я ведь пришел сюда после смерти. - Наверно, - согласился Ормузд. - Хотя это, видишь ли, вопрос терминологии. Смерть трактуется многими философами - среди них, кстати, и Минозис, чтоб ты знал, - как полное разрушение материально-духовной структуры. Я-то думаю, что смерть - более локальное понятие. Во всяком случае, мне - правда, мой опыт еще невелик - пока не удалось ощутить смерть и перевести ее в сознательный импульс, это еще впереди... - Этот мир, - повторил я, - это - потусторонний мир, мир после смерти, мир, где живут души умерших. - Тогда и тот мир, о котором ты странным образом помнишь, можно назвать потусторонним - он находится по ту сторону от этого, вот и все. - Но это не равнозначно! - в отчаянии воскликнул я, понимая, что разговор наш начинает вязнуть во взаимном непонимании. - Там я родился, а сюда пришел уже после того, как закончил свой путь и умер... - Родился - значит, возник? - поинтересовался Ормузд. - Все, что ты сказал, - неимоверно интересно, просто неимоверно. Но извини, половина того, что ты нагородил, - чушь. Ты не понимаешь основных законов природы. - Если ты сейчас опять станешь сыпать именами, я выставлю тебя вон, - предупредил я. - Не стану, - недовольно буркнул Ормузд и по пояс погрузился в пол, будто это были не доски, а вязкая болотная трясина. Я отступил на шаг, и взгляд мой был, должно быть, весьма красноречив, потому что Ормузд беспокойно огляделся, пытаясь понять причину моего недоумения, посмотрел мне в глаза и прочитал мысль так, будто она была высказана вслух. Мальчишка негромко рассмеялся и всплыл, доски пола будто выдавили его из себя, и мне стало жарко - то ли от нервного напряжения, то ли от пристального взгляда Ормузда. - Ну и сумбур в твоей голове, - пробормотал мальчишка. - Здесь-то обычный закон тяготения. Там, где ты обитал... ну, в той Москве... ты сам сказал, что учился в школе. Должен был изучать хотя бы закон притяжения предметов и идей! Это же элементарно! - Все тела притягиваются Землей, - сказал я, - но не проваливаются же сквозь твердый пол! Ормузд похлопал по доскам рукой. - Твердый, да, - сказал он, - но мысль обладает массой и, следовательно, имеет такое же ускорение свободного падения, как... - Извини, - прервал я Ормузда, злясь на себя. - Боюсь, мне никогда не понять... Я чужой здесь. Я чужой здесь. Я чужой... Должно быть, у меня началась истерика. Я бросался на стены, и они, будто живые, шахарались от меня, я хотел вышвырнуть Ормузда вон, и он спрятался, хотя в комнате не было ни одного места, где мог бы схорониться даже мышонок. Я хотел разбить голову если не о стену, то о край стола, и действительно набил на темени основательную шишку, но потом ощутил, как воздух вокруг загустел, а материальные предметы, напротив, размягчились, и комната стала напоминать палату психушки с поролоновыми стенами, у меня мелькнула мысль о том, что, возможно, все так и есть - я сошел с ума, и этот проклятый эпизод с убийствами Подольского, и Мельникова, и Алены, и Раскиной, и Абрама, наконец, привиделись мне в горячечном бреду, а теперь я начинаю приходить в себя в палате для душевнобольных, вот почему мне так тяжко, а Ормузд, несносный мальчишка, - всего лишь моя овеществленная совесть и ничего более. Неожиданный жар опалил мне лицо - это был внутренний жар, и сжечь он мог разве что клетки мозга. Я знал это, но все равно мне стало страшно, я заслонился от жара руками, и тогда возникла картина, которую я уже пытался вызвать в своем воображении, но - не получалось. Я стоял у стола в своей московской квартире, а навстречу мне поднималась с дивана Алена, глаза жены излучали страх, это излучение коснулось меня и воспламенило, я стал пламенем, и мысли мои стали пламенем, и пламенем стали мои руки. Алена в ужасе отшатнулась, и я бросился вперед, чтобы поддержать ее, иначе она упала бы на пол. - Нет! - крикнула Алена. Я коснулся ее груди своей ладонью, и на розовой коже расползлось черное пятно, будто тушь, пролитая из флакона. - Нет! - теперь звучал наш сдвоенный крик, но все уже было кончено, Алена лежала на полу мертвая, глаза ее не излучали ничего, и я успокоился. А успокоившись, остыл. Я стал холоден, как астероид в межпланетном пространстве, и от холода сжался в точку. А сжавшись, исчез. Я исчез из самого себя - там - и возник здесь. Я сидел в позе индийского факира на черной шершавой поверхности и не сразу понял, что это сгоревшие доски пола. Комнаты не было. Дома не было тоже. Пепелище. Зола, черная пыль, шлак, оплавленные и обгоревшие части посуды и мебели. - Интересно, - сказал голос за моей спиной, - как ты будешь расплачиваться с городским головой? Я обернулся - Ормузд стоял посреди того места, которое недавно было кухней, и держал в руке оплавленный предмет, бывший недавно чайником. На лице мальчишки осели черные сажевые пятна, и Ормузд выглядел неумытым трубочистом. Хламида его, впрочем, осталась такой, какой и была, - опрятной, тщательно уложенной и новой. - Что? - сказал я, вложив в этот вопрос гораздо больше, чем мог бы выразить, даже произнеся речь. - Если бы я не слышал твоего рассказа, - произнес Ормузд, отбросив сгоревший чайник, - то решил бы, что кто-то проводил ментализацию миров. - Что? - повторил я с тупой настойчивостью. - Что-что, - пробормотал Ормузд. - Ты слишком впечатлителен. Энергия воспоминаний... Ты ее не сдержал, да ты и не мог сдержать, как бы ты ее сдержал, если не знал даже, что она существует? - Энергия воспоминаний? - повторил я. - У тебя нет нужных инстинктов, - пояснил Ормузд, как ему казалось, вполне исчерпывающе. - Ты вспомнил, возник эмоциональный заряд, энергия воспоминаний - а у тебя ее накопилось не меньше миллиона энергентов, судя по произведенному эффекту... Эта энергия перешла, естественно, в материальное состояние и... Он широким жестом обвел пепелище, на котором мы стояли. - Теперь, - продолжал Ормузд, - городской голова потребует компенсации ущерба, а ты даже чашку восстановить не способен. Младенец. Последнее слово он произнес с видимым презрением. - Что я могу сделать? - пробормотал я. - Иди за мной, - резко сказал Ормузд и, перешагнув через сгоревшую балку (Господи, - подумал я, - как мы оба не убились, когда обвалились перекрытия?), пошел прочь, поднимая башмаками черную смрадную пыль. - Куда ты? - спросил я. - Прочь из города, - бросил Ормузд через плечо. - Ученый прав, тебе нельзя здесь... И ждать утра нельзя. В дороге легче. - Почему? - Помолчи, Ариман, - сердито сказал мальчишка. - Не трать энергию мысли, лучше переведи ее в движение. - Как? - не понял я. Ормузд только застонал от моей непонятливости и ускорил шаг. Мы миновали несколько улиц. Люди, встречавшиеся нам, проходили мимо, будто ни меня, ни Ормузда не существовало в природе. То ли мальчишка обладал даром внушения, то ли каким-то непостижимым для меня образом сделал нас обоих невидимыми для постороннего взгляда. Город закончился вдруг - последняя линия домов-одноэтажек, похожих на теремки. Дальше простиралось поле, покрытое травой. Впрочем, это была не трава, в чем я убедился сразу, примяв первые травинки. Стебельки, торчавшие из почвы, напоминали обрывки металлических проводов с зеленой изоляцией - они были такими же жесткими, и мне показалось, что в пятки от этих травинок бьют заряды, вызывая слабое покалывание. Я хотел было наклониться, чтобы рассмотреть травинки поближе, но Ормузд бежал, и я едва поспевал за ним. Покалывания в пятках будто сообщали мне энергию, подталкивали, помогали двигаться. Трава не пружинила, напротив, она сопротивлялась, но мне казалось, что я двигаюсь тем быстрее, чем активнее сопротивляются зеленые травинки-проводочки. Через минуту я мчался по полю со скоростью велосипедиста, но все равно Ормузд бежал еще быстрее, хотя, как мне показалось, даже перестал двигать ногами. - Думай, Ариман, думай, - бросил он через плечо. О чем я должен был думать? О пожаре, вызванном моими воспоминаниями? О городе, оставленном позади? - Да о чем угодно, - сказал Ормузд. Я поймал себя на том, что ни одну мысль, возникавшую в сознании, не могу додумать до конца. Мысли будто таяли, едва возникнув, таявшие мысли больно кололи, и я даже поднял руку, чтобы потрогать затылок, где уже скопилось множество острых иголок, но в это время Ормузд остановился и сказал: - Все. Ушли. Теперь можно отдохнуть. Мне вовсе не казалось, что мы ушли куда бы то ни было - километра на три в лучшем случае. Я обернулся, но странным образом не увидел даже следа города. Ормузд аккуратно стянул с себя хламиду и опустил одежду на зеленые стебельки, отчего они даже не примялись. Сидеть на этой подстилке наверняка было жестко - как на иголках, но Ормузд с видимым удовольствием уселся, поджав ноги, и показал мне, чтобы я сделал то же самое. Я начал было стягивать с себя рубаху, но остановился, впервые обратив внимание на особенность, которую не замечал прежде. У мальчишки не было пупка - гладкая кожа без складок. Инстинктивным движением я потрогал свой живот и с облегчением, не вполне, впрочем, понятным, убедился, что с моим пупком все в порядке. - Скажите-ка, - саркастически заметил мальчишка, от внимания которого не ускользнуло мое движение, - а ты думал, что только воспоминаниями отличаешься от всех прочих? Я давно это подметил и потому поверил тебе сразу. Садись, Ариман, не жди, пока упадешь от истощения. Никакого истощения я не чувствовал - напротив, был полон энергии и не понимал, почему Ормузд решил сделать привал именно здесь. - Где город? - спросил я. - Только не говори, что это действие какого-нибудь закона имени Тициуса-Боде. - Тициус? - с интересом переспросил мальчишка. - Это кто такой? Из того мира, а? Да сядешь ты, в конце концов, или нет? У нас мало времени! Я наклонился и, прежде чем опуститься на траву, потрогал ее ладонью. Травинки-провода не прогибались, но и не упирались в ладонь острыми концами. Под рукой была чуть упругая поверхность, из нее в кожу били микроразряды, приятные, впрочем, как приятно покалывание струй воды, бьющих по усталому телу. Ормузд с интересом следил за моими движениями. В конце концов я сел и подогнул под себя ноги. - Почему ты заставлял меня думать? - спросил я. - Мне не думается, когда бегу. В той жизни я однажды... Воспоминание всплыло так стремительно, что я не смог сдержать его. Это произошло, когда я учился на последнем курсе колледжа, мы с Аленой уже встречались, я проходил практику - сначала в прокуратуре, потом в следственном отделе МУРа и наконец у какого-то частника, запомнившегося мне только львиным рыком и присказкой: "Все, что найдешь, - мое". В тот вечер я ждал Алену у входа в кафе, и она, как обычно, опаздывала. Рядом три балбеса выясняли отношения с четвертым - типичная уличная разборка, никто не вмешивался. Потом что-то неуловимо изменилось. Бросив косой взгляд, я понял причину - к драке присоединился пятый, и в руке у него был кнут. Не любительский шокатор, какими пользуются девицы, отбиваясь от приставучих прохожих, а профессиональная модель НГШ-4, не каждый спецназ имел ее на вооружении - можно одним движением положить все живое, что есть в радиусе десяти метров. Меня от этого типа отделяло метров шесть-семь, и петля уже начала свое круговое движение. Инстинкт бросил меня в сторону - за пределы десятиметровой зоны поражения, - а в движении я соображал плохо, в движении за меня соображали инстинкты, не столько врожденные, сколько приобретенные за годы учебы в колледже. Сознание отключилось, и в себя я пришел только тогда, когда остановился, чтобы перевести дух. Я-то был в порядке, но четверо лежали ничком, и по нелепым позам было ясно, что с ними все кончено. Перед входом в кафе толпился народ, а из должностных лиц с правом ношения оружия здесь был - кроме меня, конечно, - только швейцар, который никогда не видел действия боевого шокатора и даже не знал, скорее всего, о том, что нечто подобное существует в природе. Будто кролик на удава, он шел по направлению к убийце и поднимал свою пушку, уверенный, что негодяй бросится наутек от одного ее вида. Я не должен был бежать, вот что я понял сразу, как только остановился. Нужно было стоять на месте - неподвижные мишени для этого типа как бы не существовали, его возбуждала толпа, а драка доводила до состояния чуть ли не религиозного экстаза. Оставаясь на месте, я спокойно расстрелял бы его, даже не вынимая оружия из кармана. Сейчас об этом нечего было и думать - у меня было учебное оружие с радиусом поражения до семи-восьми метров, годное для работы по захвату, но никак не при погонях или, как сейчас, для стрельбы на поражение с расстояния метров двадцати. И что самое страшное - из-за угла появилась Алена. Она опаздывала и торопилась. Она ничего не видела вокруг и следующим шагом должна была вступить в невидимый круг, куда уже упал головой вперед бедняга-швейцар, так и не успевший пустить в ход пистолет. Никогда в жизни - ни до, ни после - я не испытывал такого ужаса. Ничего сделать было нельзя. Ничего. Кроме одного: я бросился вперед, как легендарный Матросов на амбразуру, - в том не было никакого расчета, я ничего не соображал, это тоже был инстинкт, причем, скорее всего, врожденный, потому что попыткам покончить жизнь самоубийством нас в колледже не обучали. Возможно, я поставил рекорд в спринте - Алена уверяла потом, что я налетел на убийцу прежде, чем тот успел что-то понять. Глупости. Он прекрасно меня видел и срезать мог одним движением плети - одновременно, кстати, убив и Алену, поскольку она вошла в круг. Почему он стоял, опустив руки? Почему дожидался, когда я налечу на него и собью с ног? Почему и потом не сделал попытки освободиться? На эти вопросы доджно было ответить следствие, от которого меня отстранили, поскольку дело, как выяснилось, попало в компетенцию МУРа - убийца оказался сыном регионального лидера, то ли Красноярского, то ли Краснодарского, я этого так и не узнал. Краем уха слышал, что приемлемое решение найдено не было. Парень был под "колесом" - это и я понимал. Но именно потому, что он находился в состоянии наркотического бреда, действовать он должен был точно так же, как любой другой наркоман на его месте: неспровоцированная агрессия, неостановимая моторика - в чувство такого уже не приведешь, нужно стрелять на поражение, иного выхода нет. Почему он ждал меня, опустив руки? Я хотел забыть об этом инциденте, где по моей глупости Алена могла погибнуть, и я забыл его. Почему он вспомнился сейчас, причем не просто вспомнился, как вспоминается подернутое туманом происшествие далекого прошлого? Я увидел эти глаза, в которых не было и тени мысли, увидел выходившую из-за угла Алену, и даже себя увидел со стороны, несущегося огромными прыжками и похожего на пантеру, которую уже ничто не способно остановить... Мне показалось, что кто-то вскрикнул рядом со мной, или этот вопль тоже был выбросом памяти? Я принялся заталкивать воспоминание в глубину подсознания, и мне это удалось - удивительно, но в тот момент меня даже не поразило то, что я действительно совершал некие физические движения: схватил картинку и смял ее, но она оказалась слишком большой и не влезала в отверстие, открывшееся в моей голове. Тогда я взялся обеими руками - одной за дверь кафе, другой за фиолетовое небо, - но это не помогло, и мне пришлось ударить кулаком по бетону дороги, пробить его насквозь до самого центра Земли, и в эту дыру воспоминание провалилось - вполне физически, с грохотом обрушивавшихся перекрытий и воплями убитых маньяком прохожих... x x x Я пришел в себя и обнаружил, что стою на берегу реки - лицом к воде, которая в розовом свете закатного солнца казалась похожей на вино. Река была не широкой - метров десять - и с извилистым руслом, на обеих ее берегах стоял лес. Деревья выглядели странными, но в чем эта странность заключалась, я сначала не понял, потому что испугался. Я повертел головой в поисках Ормузда, но мальчишки не было - ни рядом, ни где бы то ни было. Я не видел его, не слышал, не ощущал. Я был здесь один и не имел ни малейшего представления о том, где именно находился. Солнце повисло на вершинах деревьев, будто проколотое острыми пиками. Я опустился на землю - это была обычная почва, песок, хотя и заряженный чьей-то рассеянной и потому не читаемой мыслью. Ощущалось только тепло, но не такое, какое исходит от земли после жаркого дня, а совсем другое, - тепло мысли, и я даже себе не мог бы объяснить, в чем заключалось отличие. Листья на ветках деревьев жили своей жизнью, то складываясь в трубочки, то распрямляясь, и мне вспомнились байки о деревьях-людоедах, якобы произраставших в джунглях Южной Америки. - Ормузд! - завопил я, не имея сил подняться на ноги. - Ормузд! - отозвался лес. Это не было эхом, это был мой собственный вопль со всеми его обертонами, возвращенный мне и комом втиснутый в мое горло. Я сглотнул этот ком и застыл, поняв простую вещь: нельзя двигаться, потому что от движения возникают мысли, которые я заранее не могу представить, и думать нельзя тоже, потому что энергия мысли порождает в мире нечто вполне материальное, с которым, не понимая сути, я не смогу справиться. Ормузд остался в поле - возможно, он прекрасно понял причину моего исчезновения, теперь и я ее понимал. Но что с того? Мог ли он, ощутив инерцию моего воспоминания, определить направление полученного мной физического импульса? Да и был ли этот импульс только физическим? Проще всего использовать привычное слово "телепортация", лишив его вынужденно фантастического содержания. Но что есть слово? Слово есть смысл, и для обозначения того, что со мной произошло, слово "телепортация" годилось не больше, чем слово "волшебство", которое тоже не имело ни малейшего отношения к реальности. Стараясь ни о чем не думать и не делать резких движений, я уставился в розовый глаз солнца. Господи, - подумал я, - почему ты дал мне память? И почему, дав память, лишил инстинктов, необходимых для выживания в этом мире? И почему, лишив инстинктов, оставил понимание цели? А оставив цель, почему лишил возможности ее достичь? Все эти "почему" были нелепы, но я нанизывал их друг на друга, как когда-то в детстве повторял мысленно всякие глупости, чтобы не думать об игрушечной машине, которую мама спрятала от меня в запертый на ключ ящик письменного стола. Мне было страшно и одиноко. Хотелось кричать. Но я уже понимал, что и криком - не только мыслью - могу вызвать изменения, которые пока не способен предвидеть. Ну не знал я какого-нибудь закона природы, какого-нибудь правила Остропаллера, согласно которому энергия крика преобразуется в тепло или, наоборот, в холод, или еще во что-то, совершенно для меня непредставимое. Солнце сгинуло за деревьями, и в момент заката полыхнуло ослепительной синью - это стало мыслительной шелухой все накопленное за день в воздухе тепло. Солнечная энергия перестала поддерживать баланс, и тепло выпало мыслью - я не мог понять и представить себе не мог, какие мысли могли быть порождены простым, казалось бы, электромагнитным излучением видимого диапазона. Сидя на теплой земле у холодной реки (от нее тянуло холодом, как из открытой дверцы холодильника), я ожидал, что с неба начнут сыпаться катышки-мысли, но воздух оставался чист и прозрачен. Ощутив присутствие чьего-то еще теплого тела, я обернулся - метрах в двух от меня лежал, запрокинув голову, Ормузд. Мальчик был обнажен, правая рука вывернута под нелепым углом, что навело на мысль о переломе. Но эта частная мысль мгновенно исчезла, потому что я понял: Ормузд мертв. Господи, подумал я. Это нелепо! Невозможно стать мертвым в этом мире мертвых. Ормузд спит, вот что. Но почему - с открытыми и пустыми глазами, в которых застыло отражение одинокой звезды? Не делая резких движений, я встал над мальчиком и профессиональным взглядом осмотрел тело. Ормузд был мертв - без всякого сомнения. Что бы здесь ни понимали под словом "смерть", это была она. Почему? Я опустился на колени и дотронулся до лба мальчика - судя по температуре тела, он умер не меньше трех часов назад. Впрочем, что значили сейчас мои прошлые навыки, о которых я и помнить не должен был? Три часа назад мы еще были в городе. Да? А может, и время я оценивал не более правильно, чем быстроту охлаждения трупа? Я перевернул легкое тело, положил на живот и... На спине Ормузда, между лопатками, светился в темноте пурпурный след ладони. Глава шестая Почему-то только теперь я ощутил уверенность в себе. Передо мной было тело убитого человека, и мои инстинкты расследователя помогли мне прийти в себя практически мгновенно. Я знал, что нужно делать, и я это делал. Главным подозреваемым был, конечно, я сам - помня прежние прецеденты, я в первую очередь должен был сделать такое предположение. Протянув правую руку, я приложил ладонь к мягко светившемуся следу и с удовлетворением убедился в том, что рука, убившая Ормузда, намного шире моей. Земля вокруг тела показалась мне чуть теплее, чем в стороне - но разница была столь невелика, что это могло оказаться и игрой воображения. Во всяком случае, если бы я вел протокол осмотра, то свое мнение непременно изложил бы, но добавил, что степень достоверности оценки не выше двух с половиной стандартных отклонений. Зачем я занимался этими изысканиями? Инстинкт сыщика? Или я действительно надеялся раскрыть это убийство? Если речь шла об убийстве и вообще о смерти, в чем я не был уверен. Все, что мог сделать в полевых и абсолютно не пригодных для расследования условиях, я сделал. В этом мире не было компьютеров и вообще никакой техники, более совершенной, чем кастрюля, стоящая на огне, - во всяком случае, за дни, проведенные здесь, я ничего подобного не видел и ни о чем подобном не слышал. Можно было достичь не меньших результатов и без всякой техники - я не знал как, а Ормузд знал. Шеф в таких случаях говорил обычно: - Фиксировал данные? Садись и думай. Я сел и начал думать. x x x Я всегда был материалистом. Не потому, что был убежден в отсутствии Бога - если в Него верило столько людей (миллиарды!) во второй трети ХХI века, то, возможно, Он и существовал на самом деле. Для меня это не имело значения: будучи профессиональным сыщиком, я знал, что все, происходившее в мире, имело материальные причины и следствия, и все могло быть объяснено без привлечения потусторонних сил. Так было, пока я не увидел черное пятно на лице погибшего Подольского. Впрочем, даже в последний момент моей жизни у меня и мысли не возникло о возможной нематериальности происходившего. Я не пытался ничего объяснять - у меня не было для этого времени, - но, умирая, понимал, что это конец, хотя и не знал - почему. Безмолвие, мрак, отсутствие. А потом я всплыл в этом мире, и для всего, что здесь происходило, я по-прежнему пытался найти материальное объяснение. Ормузд утверждал обратное, но я, слушая, не слышал. Что произошло с сознанием Ормузда, когда перестало функционировать его тело? Может, существует еще один мир, куда перемещаются умершие в этом? И третий, и четвертый... Достаточно вообразить второй и нужно принять возможность существования миллионного и миллиардного. И каждый из этих миров материален, обладает массой, энергией, движется из прошлого в будущее? ГДЕ, в таком случае, они существуют? Тихие шаги, как мне показалось, разорвали ночной мрак, будто тонкую бумагу. Я поднял взгляд и увидел мужчину - черный силуэт на фоне звездного неба, мне он показался гигантом четырехметрового роста, я закричал и бросился на тело Ормузда, прижался к нему, будто мертвый мальчишка мог защитить меня, живого. - Напрасно, - сказал тихий голос, мягкий, как пуховая подушка. Не голос даже - скорее мысль о голосе. - Напрасно, - повторил он. - Этим вы только затрудняете работу следствия. Я заставил себя открыть глаза и посмотреть на стоявшего надо мной мужчину. Почему-то из этого неудобного ракурса он не выглядел высоким. Напротив, я сразу понял, что это коротышка, росту в нем было на самом деле не больше метра шестидесяти, и только с перепугу я мог принять его за гиганта. Господи, да я бы справился с ним одной левой! - Не думаю, - сказал пришелец, прекрасно, повидимому, понимая мои мысли, во всяком случае те, что лежали на поверхности. - Вставайте, Ариман, неприлично искать помощи у того, кого сами же и убили. - Я не убивал! - крик вырвался самопроизвольно, и я внутренне сжался: сколько раз сам я слышал эти рвавшиеся из груди вопли преступников. - Вставайте, - настойчиво повторил мужчина. - Вы Ариман, верно? Возраст - пятеро суток и семь часов. А это - ваш Учитель Ормузд, возраст три года, семь месяцев и одиннадцать дней, часы и минуты не уточняю, это не имеет значения. Вы убили Учителя, отобрав у него жизненную энергию. - Не отбирал, - пробормотал я, почти ничего не поняв из слов этого человека, который, видимо, имел какое-то отношение к городским силам правопорядка. - Ну как же, - сказал тот почти радостно, - а что означает это? Он ткнул темным пальцем в продолжавшее светиться пятно на спине мальчишки. - Кто вы такой? - сказал я, вскакивая на ноги и отступая в темноту. - Антарм, следователь гильдии правосудия, - представился призрак. - Послушайте, Антарм, - сказал я. - Если вы умеете извлекать из сознания мысли, то должны знать, что я не убивал Ормузда. Я вообще не понимаю, как здесь оказался. В последний раз я видел Учителя живым недалеко от города. Мы шли, скорее - бежали. Потом... - Я знаю, что было потом, - прервал меня Антарм. - Вы переместились в лес Гринт, не подозревая о том, что тело Ормузда последовует за вами. Этот просчет простителен, поскольку вы еще не вполне освоились в мире. Но послушайте, Ариман, есть процессы необратимые. Например, смерть тела. - Да, - кивнул я. - Вы будете сотрудничать со следствием? - спросил Антарм, и фраза эта показалась мне нелепо смешной в его исполнении, так мог сказать Виктор, так мог сказать я сам или какая-нибудь шавка из МУРа, но услышать эту фразу в мире, где не было ни МУРа, ни частных детективов, показалось мне верхом неправдоподобия. Антарм, однако, ждал ответа, он не понимал моего замешательства, из чего я сделал вывод, что части моих мыслей он не воспринимал - какие-то из них были ему доступны, а какие-то проходили мимо сознания. - Чего вы от меня хотите? - спросил я. - Я ничего не понимаю. За минуту до вашего появления я раздумывал над тем, как разобраться в этом деле. В конце концов, я ведь... Я вовремя прикусил язык. Я не знал, что могу говорить, а что нет, о чем могу думать без боязни, а что не должен допускать в сознание. Если бы я сказал, что был в свое время частным детективом, как бы это повлияло на наши отношения со следователем? - В конце концов, - продолжил мою оборванную мысль Антарм, - мы впервые сталкиваемся со случаем убийства Учителя. - Я не... - Вы не убивали. Эта мысль занимает большую часть вашего сознания, которую мне дозволено прочитать. Эта мысль воспринимается вами как истина, но является ли она истиной в общепринятом понимании? Именно это нам и предстоит выяснить, в случае, естественно, если вы намерены, как я уже отметил, сотрудничать со следствием в моем лице. Господи, какая витиеватая фраза! Но из нее следовало, что часть моих мыслей Антарму читать то ли было запрещено, то ли он не мог это сделать по какой-то естественной причине. - Мы должны вернуться в город? - мрачно спросил я, разглядывая следователя и вскользь думая о том, смогу ли, применив болевой пр