вленно сказал Антарм. - Тогда... Где мне искать ее? - Не знаю. Я вижу ее отражение в ваших мыслях. Ее собственная мысль для меня скрыта. А по отражению не уловить пути. - Не уверен, что вы говорите правду, - вздохнул я. - У меня такое впечатление, что вы просто вставляете мне палки в колеса. - Вставляю куда? - Вы не знаете, что такое колесо? - Нет такого слова, - уверенно произнес Антарм. - Вот как? А слово "телега"? - И такого слова я не знаю. - Откуда же его знаю я? - Это вы меня спрашиваете? - возмутился Следователь. - Теперь вы понимаете, что ваше присутствие в мире создает опасности, без которых мы прекрасно обходились? - Оттого, что я знаю слова, которых не знаете вы? - Оттого, что эти слова - из вашей памяти! Вы создаете сущности, соответствующие этим словам! - Минозис уже говорил мне это, - пробормотал я, вспоминая. - Но ведь это чушь! Я сказал "колесо". Я сказал "телега". Ну и что? Разве в результате этого сотрясения воздуха в мире возникло хоть одно настоящее колесо? - Что значит настоящее? А слово, произнесенное вами, разве не настоящее? А мысль, этому слову соответствующая, - разве не настоящая? А память о том мире, из которого вы якобы пришли, разве не настоящая? - Вот! - воскликнул я, вообразив, что поймал Антарма на противоречии. - Вы сказали, что моя память - настоящая! Почему же вы говорите, что я не мог жить в мире, из которого явился в этот, умерев в том? - Разумеется, память настоящая, - воскликнул Антарм. - Если она существует, то как она может быть иной? Но ваша проблема, Ариман, состоит в том, что все, вспоминаемое вами, лишь в этот момент и создается в реальности, нарушая законы природы. Ученый говорил вам это! Я уверен, что Ормузд говорил тоже. - Так, - сказал я. - Что-то, значит, все-таки возникает, когда я произношу слово "колесо"? - Когда думаете о сущности этого слова, - поправил следователь. - Идея слова равнозначна сути, а суть - энергии, а энергия перетекает на низшие уровни, это вы должны знать. Идея и суть - уровни самые высокие, с них можно только спускаться в материальное... Впрочем, я вряд ли смогу обсудить с вами эту проблему достаточно профессионально. Ученый сделал бы это лучше, но он уже принял решение... Ариман, может, вы все-таки перестанете меня душить? - Я вас отпущу, и вы тут же исчезнете - в этой-то темноте! - Исчезну? - удивился Антарм. - Куда и зачем? Я выполняю свой профессиональный долг. - А я - свой, - тихо произнес я. - И боюсь, что выполняю его из рук вон плохо. Я сжал ладони, мне показалось, что шейные позвонки Антарма хрустнули, тело его обмякло, но я даже не успел испугаться, что убил еще одного человека: что-то подбросило меня и перевернуло вниз головой, и швырнуло, и ударило обо что-то твердое, и самое странное - мне казалось, что сделал это я сам вопреки не только логике, но и простым физическим законам; как, черт побери, я мог сам поднять себя в воздух, и сам швырнуть себя оземь, и при этом повредиться не столько физически, сколько в рассудке? - Не очень больно? - услышал я беспокойный голос. - Нет, - отрезал я, поднимаясь. На самом деле все тело казалось помятым, болела каждая мышца, руку я, по-моему, вывернул в локте, а ноги сгибались вовсе не там, где, по моим предположениям, находились колени. Дикое это ощущение продолжалось несколько секунд, потом боль стекла в землю подобно электрическому заряду, и я понял, что ничего не сломал и даже не вывихнул. Мышечная боль осталась, но от радости, что кости целы, я не обращал на нее внимания. - Я же говорил вам... - сказал Антарм. - Где вы? - Вы меня не видите? - удивился следователь. - Нет! - закричал я. - Не вижу! И не понимаю! Если вы Следователь, то выполняйте свой долг! Арестуйте меня, ведите к Минозису! К прокурору! В суд! У меня есть права! Я требую адвоката! Почему вы все время морочите мне голову? - Не говорите слов, сути которых нет в мире, - сурово произнес Антарм. - Откуда мне знать, какие сути в этом проклятом мире есть, а каких нет? Это не мой мир! Я не хотел сюда приходить! Мне было хорошо в моем! - Стоп! - крикнул Следователь. - Не производите сущностей сверх необходимого. - Что вы сказали? - поразился я. - Не производите лишних сущностей! - То же самое говорил в моем мире один монах, живший полтысячелетия назад... Его звали Оккам. - Никогда не слышал о таком Ученом. - Естественно. О моем мире вы не слышали настолько, что уверены в том, что его нет и не было. - Его нет и не было, - повторил Антарм и добавил: - Вы слишком возбуждены, Ариман, не нужно было вам делать этого со мной. Сами видите... - Вы, - сказал я, проталкивая сквозь глотку каждое слово. - Должны. Сказать. Мне. Что. Я. Должен. Сделать. Чтобы. Найти. Ту. Женщину. Которую. Я. Люблю. Больше. Жизни. Слово было сказано. - Повторить? - спросил я. - Зачем же? - сказал Антарм и взял меня за локоть. Я провел захват, но руки схватили пустоту. Тем не менее мой локоть ощущал цепкую ладонь Следователя, и я предпочел не делать лишних движений. Не умножать, черт его дери, сущностей сверх необходимого. - Так-то лучше, - произнес Антарм. - Сейчас вы действительно можете... Раньше - нет, вы еще не накопили энергию... Если бы я знал, что это вам так необходимо, я бы, пожалуй, предоставил свою шею в ваше распоряжение гораздо раньше. - Тогда во мне не было нужной злости, - отшутился я, но Следователь воспринял мои слова серьезно. - Это верно, - согласился он и продолжил: - У вас огромное рассеяние энергии. Вы излучаете во все стороны, отражения нет, все преломляется в вашем сознании. Вы что, не можете его выключить? - Не могу, - буркнул я. - Сознание - не лампочка. - Не... что? - Какая разница? - сказал я и предложил неожиданно для самого себя: - Если вам мешает мое сознание, лишите меня его, вот и все. - Было бы неплохо. К сожалению, это невозможно. - Да ну? - ехидно сказал я. - И это говорит профессионал! Врежьте мне между глаз. При достаточной силе удара я проваляюсь несколько минут. - Глупо, - сухо сказал Антарм. - Если я сделаю то, что вы предлагаете, энергия рассеется настолько, что вы и сами потом ее не сможете сконцентрировать... Нет, способ только один. - Какой? - Эта женщина... Вы видите ее только в снах, верно? Попробуйте уснуть. Конечно, тогда я буду видеть сигнал, отраженный дважды - не только вашим сознанием, но и подсознательными блоками. Но все же это статическое отражение, и мне будет проще... Конечно, вероятность все равно мала, но это шанс. - Уснуть и видеть сны... - пробормотал я. - Какие сны в том смертном сне приснятся... - Что? - сказал Антарм. - Вы не знакомы с Шекспиром? - Нет, кто это? Ученый? Учитель? - Писатель. И не ваш, можете не вспоминать. А спать мне совсем не хочется. К сожалению. Удивительно, что мне и есть давно не хочется тоже. И пить. - Не думайте о глупостях, - сказал Антарм. - Зачем вам пища при таком активном мысленном движении? Засните! Что значит - не можете? - Не спится! - со злостью сказал я. - Хорошо, - протянул Антарм, - давайте я помогу вам. Он потянул меня за локоть, я опустился на холодную и влажную землю, и мне показалось, что я сросся с ней, стал ее частью. Земля проникла в меня, и я в ужасе начал вырываться из ее объятий, но погружался все глубже, а потом сознание начало рассеиваться, растворяться в камне и песке, я расслабился, вспомнив золотое правило, придуманное, впрочем, для другого случая: если вы не можете избавиться от насильника, то получите хотя бы удовольствие. Я ждал удовольствия, и я его получил. Глава восьмая Погрузившись в землю, расплывшись в ней не только веществом своего тела, но собственной сутью, перешедшей в суть планеты, я ощутил себя частью мироздания. Планета - я? - изменила орбиту и направилась к звездам. К каким звездам? Да ко всем сразу. Так я чувствовал, поскольку понятие о направлении движения перестало существовать. Планета неслась не в черноте пространства, как я привык видеть с детства в репортажах с многочисленных космических станций, но в волнах света, будто мячик, брошенный в светлую быструю реку строптивой девочкой Таней из древней, как век, детской считалочки. Планета разрезала свет, он смыкался позади меня, и я понимал, что свет - это не только электромагнитные колебания, хотя и они тоже. Свет оказался куда более широким (а может, глубоким?) понятием. Свет - это способность видеть мир. Но свет - это еще возможность понимать. А возможность понять - это мысль, идея. Именно мыслью и был свет, баюкавший меня. Была мысль: на Энтубаре вулкан Герего залил лавой полконтинента, и атиндам пришлось направить все силы на обуздание стихии, а сил у них не так уж много, поскольку это первопроходцы, и духовную суть Энтубара, как планеты-личности, они еще познать не успели. И еще: Ученый Дарис с Оберона (спутника Нептуна? Или это случайное совпадение названий?) сумел доказать теорему Лурии о вторичном слиянии, и это - самое большое достижение прошедшей недели. Но я не знал ни Лурии, ни Дариса, и где находится Оберон я не знал тоже (даже если это действительно был спутник Нептуна, как мне помнилось из школьного курса астрономии). Никакая мысль не может стать элементом сознания, если к ее восприятию нет подготовки, а я не был готов, и мысль, выраженная светом, разбивалась о меня, протекала сквозь пальцы и рассеивалась как рассыпается песок. Что мне было с того, что на меня накатила мысль о необходимости вторых ролей в большом спектакле "Мона" - создании коллективного разума трех миллиардов жителей Соти? Я пробился сквозь эту мысль, как сквозь волну прибоя, упустил момент подлинного восприятия и лишь потом задумался. В этом мире есть театр? И что значит - коллективный разум трех миллиардов? Да именно то и означает, - подумал я. Не всегда нужно искать глубину там, где мелко и смысл ясен уже из самого звучания слова. Пьеса создается - если речь идет о пьесе в привычном понимании - всеми жителями Соти (если Соти - планета в том же моем привычном понимании). И вероятно, все жители Соти наблюдают за ходом спектакля - или являются его участниками, выбрав роли в написанной ими же эпопее. Конечно, это было трудно представить - три миллиарда человек, играющие, кроме своих реальных жизней, еще и другие, ими же созданные... Додумать мысль я не успел - разбилась новая волна, налетевшая на меня наискосок. Нет! - это был первый удар чьей-то идеи. - Нет! Не хочу! Кто не хотел? Может, это было отражение моей собственной мысли, моего личного желания? Впрочем, себя я узнал бы. На меня рухнула из света чужая боль, и я впервые ощутил, что в этом, как мне до сих пор казалось, благополучном мире, есть такое страдание, какого лично я выдержать бы не смог. Нет! Не хочу! И с меня содрало кожу - волна была не просто ледяной, это был холод гораздо ниже абсолютного нуля, и пусть мне не говорят, что такого не бывает в природе. В природе бывает все, и особенно - если это дается нам в ощущениях. Не хочу! Но и я не хотел жить в чужом страдании. С меня достаточно собственного. Чужое страдание прилипчиво, и я ощутил это на себе, потому что вопль этот - "Не хочу!" - мне пришлось отдирать от собственной кожи. Ужасное чувство, будто за тебя цепляются детские ручонки, и ты бьешь их наотмашь, а они цепляются опять, и нет этому конца... Я все-таки выплыл, закачался на спокойной волне и неожиданно понял, что стал собой. Свет, окружавший меня, померк, я был там, где боялся оказаться с самого начала - в пустоте, черноте, невидимости, гулкости, глубине и бесконечной отрешенности пространства. Лишь одна звезда светилась в нем, и один луч тянулся ко мне от этой звезды. - Поздравляю, - сказал голос Антарма. Следователь говорил так, будто находился рядом со мной, но я его не видел, а вытянув руки, не ощутил ничего - даже пустоты, если только такое возможно. - Поздравляю, - повторил Антарм. - Вы неплохо справились с ускорением, Ариман. Теперь держите направление. - Мое имя Аркадий, - сказал я. - Я действительно в космосе? Почему я не вижу себя? Почему не вижу вас? Почему только одна звезда? Один луч? - Если вы сумели выйти на направление, - несколько раздраженно произнес следователь, - то знаете ответы на все заданные вами вопросы. Зачем вы спрашиваете? Вы же отдаляетесь от цели! - Почему... - начал я и прикусил язык. Антарм был прав - задавая вопросы, я действительно отдалялся от своей цели, теперь я видел это - звезда, к которой я, должно быть, мчался со скоростью, неощутимой, как всякая скорость равномерного движения, стала слабеть, будто огонек маяка, теряющий яркость по мере того, как буря относит корабль все дальше в море. Я запаниковал. Я заставил свои мысли (и вопросы, которые в них таились) свернуться в шарик, а шарик затолкал куда-то в пустое место под черепом, где-то на затылке - так мне, во всяком случае, казалось. Тонкая нить натянулась, звезда стала ярче, расстояния проявились в сознании и показались мне не такими уж большими, хотя я не мог бы ни назвать, ни представить ни единого числа. Луч, по которому я скользил, свернулся жестким канатом, опутал мне ноги, затянулся петлей, лишив меня возможности двигаться и - вот странное ощущение! - даже думать. Мысли съежились до примитивных желаний и инстинктов, не поддававшихся сознательному управлению. Послышался испуганный возглас - не Антарма, чей-то другой, я мог бы узнать его, если бы хоть что-то соображал в тот момент. В следующее мгновение - а может, сто лет спустя? - я обнаружил, что нахожусь в двух местах и веду как бы две жизни, прекрасно осознавая обе, хотя ни одной не способен управлять, поскольку воля моя оставалась связанной пленившим меня лучом, который, ясное дело, не имел к свету, как электромагнитной волне, ни малейшего отношения. Одну жизнь вело мое физическое тело - оно стояло на вершине знакомого мне холма и с восторгом смотрело на женщину, медленно поднимавшуюся по склону. Другую жизнь вело мое сознание, оказавшееся в прозрачной клетке - нематериальной, конечно, это была идея клетки, созданная Ученым. Ученый стоял передо мной, опершись на идею стола. Стол стоял в комнате, очертания которой колебались и дымкой поднимались к высокому потолку. Ученому не нужно было конкретизировать это представление, и оно оставалось как бы непродуманным и почти лишним, даже мешавшим нашему разговору. Несколько минут спустя это понял и сам Ученый, потому что идея комнаты в какой-то момент попросту исчезла, и я даже не сразу это обнаружил. Впрочем, это было уже потом, а сначала я поразился, узнав возникшего передо мной человека. У Ученого были черты лица Генриха Натановича Подольского. - Вот мы и встретились, Ариман, - сухо сказал Подольский. - Здравствуйте, Генрих Натанович, - усмехнулся я. - Я был уверен, что мы встретимся. - Мое имя Фай, - произнес Подольский. - Я Ученый Большого круга, и в мои обязанности входит, например, проблема безопасности. - А я сыщик, - сказал я. - И в мои обязанности входит расследование вашего убийства в том мире, откуда мы с вами пришли в этот. - Убийства? - помедлив, переспросил Подольский. Он не понял этого слова или искусно изобразил непонимание. Мне странно было видеть Подольского живым и еще более странно - невредимым, без черной маски в форме ладони. Почему-то новая его роль странной мне не показалась - ученым он был в Москве, им же остался, хотя, надо полагать, слово это обозначало здесь иные категории и возможности. - Мой коллега Минозис, - сказал Фай-Подольский, - утверждает, что вы опасны для мира, поскольку ваша память обладает разрушительной энергией. Я вижу, что это действительно так. - О чем вы говорите? - поразился я. - Если о том, что, помня о прошлой своей жизни, я способен кого-то убить здесь... - Нет, - отрезал Подольский. - Речь идет о разрыве структуры Вселенной, и вы это прекрасно понимаете. - О чем? - спросил я в недоумении. Мне не было никакого дела до какой-то структуры, тем более, если говорить о Вселенной: разве это не все равно, что обвинять московского бомжа в том, что он намерен уничтожить галактику Андромеды или потушить квазар? - Послушайте, Генрих Натанович, - примирительно сказал я, думая о том, как закончить разговор и переместиться на холм, где моя телесная оболочка безуспешно пыталась сделать хотя бы шаг навстречу Ей - я падал, поднимался, падал опять, и полз вниз по склону с бездумием червя, безнадежно перелезающего через бесконечную для него стену, - я действительно не знаю, о какой опасности вы говорите. - Вас зовут Ариман, - это был не вопрос, а утверждение, и я не стал спорить. Я сам назвал себя этим именем и лишь позднее понял, кем являюсь на самом деле. - Вас зовут Ариман, разве этого недостаточно для вывода? - Какого вывода? - закричал я, все мое существо рвалось из клетки, в которую я был заключен: тело мое застыло, скрючившись в позе новорожденного младенца, а Она бежала вверх по склону изо всех сил, но не могла подняться даже на миллиметр, и ощущение безысходности наполняло ее ужасом. - Вас зовут Ариман, - в третий раз повторил Фай-Подольский. - Это имя разрушителя. Ученый сделал резкое движение - не руками, руки оставались в неподвижности, но мысленно, я ощутил этот жест, как ощущают кожей порыв ветра, - и прозрачная клетка сжалась подобно мешку, на который положили огромную тяжесть: мысли потекли медленно, вяло, краем еще не угасшего сознания я понимал, что собирался сделать Ученый, понимал даже, что если сейчас, немедленно не освобожу собственную мысль, то моя миссия закончится, не начавшись. А тело мое там, на холме, то ли умрет, как умер Ормузд, то ли останется существовать без признаков разума - на глазах у Нее. - Нет! - воскликнул я и распрямился, будто поднял скалу. - Да! - сказал Фай. - Судьба мира... - Нет! - закричал я, сбрасывая скалу в черноту, начинавшуюся за пределами моей клетки. - Нет! - мысленно я оттолкнулся от прозрачной преграды, попытался разбить ее, броситься на своего врага... Лицо Подольского начало чернеть, кожа на лбу и подбородке лопнула, рот раздвинулся в крике, но вместо вопля ужаса на мир упала тишина. Ладонь дьявола - моя ладонь - смяла лицо Ученого, а руки его, коснувшись сожженной кожи, упали плетьми. Фай не собирался умирать, он сопротивлялся, мысли мои, смятые и разорванные, разлетелись, пробив клетку, и упали в черноту, я ничего с этим не мог сделать, я терял себя, сознание превратилось в лоскуты, в пух из разодранной подушки. Только одна мысль оставалась невредимой, поскольку была моей сутью: "Я люблю тебя! Я люблю тебя, Алена!" Почему - Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее - и не потому ли ушел из той жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть, ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее? "Я люблю тебя, Алена!" Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом мире. Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией, достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам мысли, и по гранулам идей, и по частицам верований... Собрала. Я был сильным, я что-то умел, и я должен был вернуться туда, где меня ждала Она - на холм. Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский - Фай? - с отпечатком моей ладони на лице. - Со мной не так просто справиться, - сказали черные губы. - Материя замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь между судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что таковы законы природы. Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность. Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле. Мне казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал я все-таки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но причинно-следственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью. И получилось то, что получилось. Глава девятая Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер. Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне бежал мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский. - Скорее! - нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир? Память? Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея? Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования, а полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи с муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову: бежать на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись? И похоже, что меня не видел никто. Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не почувствовав даже дуновения воздуха. - Стойте! - крикнул раввин. - Я не могу больше! Ну что они нам сделают? Остано... Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и Чухновский повалился на спину - оперативники применили дальнобойный шокатор. Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне стало тошно. Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву было решительно все равно - настигнут его оперативники или нет, используют они шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат, и сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова - как нам казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто-то кому-то недоплатил, кто-то от кого-то получил нож между ребер, мы долго и нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору на допросе: "Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять можешь все. Это тебе надо?" Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству не всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и на выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания - тем более, что, как мы уже практически доказали, именно этот тип и нанес своему шурину смертельный удар. Ровно через двадцать четыре часа "ханку" Хрусталева подорвали. В машине, однако, самого Виктора не оказалось, погибли Ольга с Костей, и дело Качановых мгновенно перешло от компетенции частного сыска в пятый отдел МУРа. Виктор не только не мог влиять на ход расследования, ему даже не всегда сообщали, какие именно следственные действия велись в данный момент. В те дни - до самого суда и оглашения приговора - я видел на лице шефа выражение полного безразличия, маску, которую он носил не только на людях, но и наедине с собой, как я однажды убедился, войдя к нему в кабинет, когда Виктор не мог меня видеть и знать о моем присутствии. Что произошло за часы, прошедшие после нашей странной встречи в бывшей моей квартире? Что предпринимал Виктор, и почему раввин Чухновский оказался с Хрусталевым на этом холме? А почему оказался именно здесь я сам? Виктор приближался ко мне, но муровцы наверняка успели бы раньше. Зрение у меня всегда было острым, а сейчас я видел то, чего, вообще говоря, видеть не мог, поскольку шокатор излучал когерентный поток в микроволновом диапазоне - по сути, это был канал, по которому передавался электрический ток мощностью до десяти мегаватт. Луч представлялся мне зеленым (таким, как восходящее солнце в мире, где я только что дрался с Фаем), а перетекавшая по нему энергия - черным маслянистым потоком. Зеленый луч с черной сердцевиной скользил по холму, приближаясь к Виктору, который почему-то даже не пытался уклониться. Я бросился вниз по склону - инстинктивно и не думая о последствиях. Я схватил луч рукой - ощущение было именно таким, хотя рук своих я не видел - и потянул к себе. Луч оказался жестким и горячим, гладким и липким. Возможно, приложи я больше усилий, мне удалось бы луч сломать, хотя я не представлял, как можно переломить поток электромагнитной энергии. Основание энергетического столба было жестко сцеплено с излучателем, импульс, приложенный мной, передался аппарату на борту катера, и машина на мгновение зависла - ощущение было странным и удивительным, будто я остановил на ходу автомобиль, вцепившись в тянувшуюся за ним веревку. Оперативники даже испугаться не успели, а пилот почувствовал неладное только тогда, когда лопасти, зазвенев от непомерной нагрузки, рассыпались, и обломки их, со свистом разрезав воздух, ввинтились в землю на расстоянии сотни метров от нас с Виктором. Машина обрушилась на холм, алый цветок расцвел, взвился к небу, почернел и превратился в столб пламени, в котором не оставалось места ничему живому. Виктор остановился и смотрел на горевшие обломки вертолета с прежним равнодушным выражнием лица - я не мог понять, о чем он думал и думал ли вообще. - Виктор! - воскликнул я. - Что произошло? Он не расслышал - то ли из-за рева пламени, то ли потому, что мой голос вообще не предназначался для слуха и мог быть воспринят только готовым к такому диалогу сознанием. - Виктор! - позвал я опять, не имея иной возможности привлечь внимание Хрусталева. Виктор вскинул голову, но его внимание, скорее всего, привлек не мой беззвучный крик, а рокот двух машин, быстро приближавшихся со стороны городских трасс; катастрофа не осталась незамеченной, к нам летели дорожный патруль и вызванная кем-то из пролетавших мимо водителей "неотложка". Бросив взгляд на жаркий костер, Виктор повернулся и увидел лежавшего вверх лицом Чухновского. Он поднял старика на руки и побрел вниз, где можно было укрыться в кустах - в конце концов, дорожный патруль и медики могли не знать, какую операцию проводили муровские оперативники в этом районе, угрозыск не обязан был делиться планами с кем бы то ни было, да и не делал этого никогда, что частенько приводило к конфликтам с дорожной полицией, вынужденной вмешиваться в разборки, не имевшие к ней никакого отношения. Кусты оказались высокими, но колючими. Виктор зашипел от боли, опустил раввина, склонился над ним, и маска равнодушия медленно - слишком медленно, как мне казалось, - начала стираться с его лица. - Виктор! - позвал я опять, уже уверенный в том, что Хрусталев меня не услышит. - Что? - сказал он, вздрогнув, и посмотрел в мою сторону. Меня Хрусталев не видел - в мыслях его возникло воспоминание, видение, образ, и Виктор не понимал, почему вспомнил об Аркадии Винокуре именно сейчас, когда оставшаяся жизнь измерялась в лучшем случае минутами? Чухновский оказался более доступен контакту. Сознание его рвалось к свету сквозь многочисленные болевые блоки, поставленные шокатором. Личность раввина распадалась и собиралась вновь, чтобы взять очередную преграду, и я попытался помочь. Виктору я не мог помочь ничем, потому что сознание его слишком сильно зависело от состояния физического тела, а Чухновский был от реальности временно отключен, и общение наше могло происходить в нематериальной сути наших личностей, соприкоснувшихся друг с другом. Он, как и Хрусталев, не мог меня видеть, но, в отличие от Виктора, способен был - хотя бы в силу своей профессии - принять мое присутствие без внутреннего сопротивления. Мы вместе прошли два последних барьера к свету. Шокатор поставил в сознании Чухновского блоки высотой в многоэтажный дом, и мне составило немало труда буквально протащить раввина сквозь эти плотные, вязкие и неприятно пахнувшие структуры. Мы вырвались наконец к свету. Чухновский сел, инстинктивно нащупал на голове ермолку и, увидев рядом Виктора, сказал: - Он здесь. - Он? - равнодушно переспросил Хрусталев, следя за приближавшимися машинами. - Ваш сотрудник, - сказал Чухновский. - Винокур. - Аркадий умер, - напомнил Виктор, - и будь я проклят, что ввязался в эту историю. - Его душа, - проговорил раввин, морщась от боли, в теле не было, как ему казалось, ни одного органа, не подававшего сигналов боли. - Вы видели ее на третий день, тогда она еще не потеряла связи с материальным миром. А сегодня седьмой день, и душа Винокура перешла на следующую ступень освобождения. Она может... - Избавьте меня от глупостей! - воскликнул Виктор. - Нас расстреляют, вы это понимаете? - Да, - кивнул раввин, - но я не понимаю - почему. В отличие от Чухновского, я понимал причину происходившего. Собственно, этого следовало ожидать, и Виктор обязан был продумать заранее вариант вмешательства МУРа. Действительно: в Москве происходит серия смертей (гибель спецназовцев Мельникова в серию не вписывается и выделяется в отдельное производство). Естественно возникает версия о заказе, а это уже компетенция МУРа. Между тем Хрусталев с муровскими оперативниками сотрудничать не желает, несет околесицу о дьявольских ладонях и в свидетели берет раввина - личность маловразумительную. После того, как Хрусталев совершил попытку изъятия улик из опечатанной квартиры своего бывшего сотрудника, за него взялись всерьез. А Виктор уже "поплыл" - он хотел все понять сам, он и мысли не допускал, что муровцы с их методами типа "взять, выбить, уничтожить" способны будут разобраться в деле, в котором, даже по его сугубо материалистическим представлениям, не могло обойтись без сил, с этим миром не связанных. Я не видел деталей, сознание Чухновского металось, как привязанная к будке собака, но ясно было, что Хрусталев явился к раввину и сказал, что им обоим необходимо скрыться из Москвы хотя бы на время - до новой юридической переквалификации серии преступлений. Пусть муровцы убедятся в том, что заказа не было, а бытовуху расследовать они не станут, пусть хоть батальон поляжет. Идея исчезнуть была глупой, и сейчас Хрусталев это прекрасно понимал. Но почему он понял это только теперь? И что нужно было ему здесь, в десяти километрах от кольцевой авиатрассы? - Барух ата адонай... - пробормотал Виктор. - Вы помолитесь за меня? Пожалуй, молиться было поздно. Люди в кустах были скорее всего неразличимы с высоты полукилометра, но полицейские наверняка глядели не за борт, а на экраны, где две излучавшие тепло массы, а равно все биологические объекты размером больше собаки, выпукло обозначились коричневым контуром на зеленом фоне. Катер дорожной полиции пошел на посадку, а за ним следовали медики. Я понимал, что, допустив гибель этих двух людей, неизбежно потеряю с ними связь. Возможно, они придут на поле Иалу (Чухновский) или Сардоны (Виктор) и у каждого будет свой Учитель и своя жизнь, и свое возможное счастье, но помнить они не будут ничего, как лишатся, скорее всего, и прежнего физического облика. Какой мне в них прок? Оба нужны были мне живыми - и в этом мире. Что я мог сделать? Душа, сознание - это даже не эфемерность, это математический нуль здесь и сейчас. А настоящий, физически реальный Аркадий Винокур, который мог бы взять в руки оружие, пытался в это время с упорством механического аппарата пробить барьер между собой и Ею - это была бесполезная работа, работа тела, а не души. Но ведь тот холм... И этот... Разве это не один и тот же объект? И мысль - разве она не в состоянии создавать материю? Ормузд, мой непутевый Учитель, наверняка назвал бы закон природы, описывавший взаимоотношения и связи материального с нематериальным, поскольку все едино - во всяком случае, в моем новом мире. А в каком из миров я был сейчас? В моем - наблюдая? Или в этом - участвуя? Кто объяснил бы мне и подсказал? Ормузд? Он не может. Ученый? Он и не подумает. Значит - сам. И я ушел - чтобы вернуться. Я знал, что смогу вернуться именно в это мгновение. Хорошо бы вернуться в прошлое - хотя бы на сутки раньше, но это было невозможно. Сделать во времени отметку, будто заложить страницу в книге - это я было в моих силах. Но перелистать книгу назад я не мог. Что было, то было, что случилось, то случилось, что прошло, того не вернуть вовек. Я стал собой, не сдвинувшись ни на метр в пространстве. Я был на том же холме, в том же времени, под тем же солнцем. - Это ты, - сказала Она. - Ты пришел ко мне наконец. На Ней сегодня было длинное платье - не платье, а нечто вроде пеньюара, накинутого на гладкие плечи и созданного не из материальной ткани, а из любви. Это я понял, потому что любовь светилась. И не было больше преград между мной и Ею, я знал, что разрушил барьер своим поступком, не знал только - каким именно, но сейчас это не имело никакого значения. Глава десятая Я сбежал по склону, вовсе не такому крутому, как мне казалось прежде, когда я видел Ее в моих снах. Холодные влажные травинки щекотали мне пятки и что-то шептали, то ли напутствие, то ли какие-то жизненные советы, совершенно не нужные мне в тот момент. Я остановился в шаге от Нее и протянул обе руки. Наши пальцы соприкоснулись, и по телу пробежал ток. Это был ток мысли, ток невысказанной еще любви, и по какому-то закону природы, названия которого я не знал, нематериальная суть жеста обратилась в электрический ток, и пылающая искра с шипением соединила с землей мои ступни, трава вокруг меня мгновенно обгорела, и тогда Она упала мне на грудь, объятие получилось неожиданным и неуклюжим, но через мгновение я приподнял рукой Ее голову и заглянул Ей в глаза. - Ты пришел ко мне, - повторила Она. - Алена, - прошептал я, узнавая. - Может быть, - улыбнулась Она. - Но я не воспоминание. Я - женщина. - Алена, - повторил я. - Я Даэна, - сказала Она. - Пусть. Ты давно ждешь меня здесь? Вопрос вырвался непроизвольно, и я пожалел, что задал его. Она могла сказать: "Семь дней", и тогда я с полным правом мог считать, что это действительно моя жена, моя любовь, которую я убил там, чтобы быть с ней здесь.. Она могла сказать: "Я жду тебя тысячу лет", и это могло оказаться образом, не содержавшим указания на реальный ход времени, но в равной степени - именно тысячей лет, и тогда любовь наша возникла задолго до моего рождения в том мире и ничего не означала для меня - в мире этом. - Я не знаю, - сказала Даэна. - Я никогда не знала того, чего не хотела знать. Самое пустое - это знание времени. Когда ждешь. - Где мы? - спросил я, обводя взглядом холм и то пространство, которое прежде скрывалось от моего взгляда. У подножия холма начинался лес - не очень густой, светлый, как театральная декорация, и, возможно, действительно нарисованный чьей-то мыслью специально для нас с Даэной. - Я не знаю, - повторила она. - Разве это важно? Я ждала тебя, и ты пришел. - Даэна, - прошептал я. - Дайна. Женщина, которая ждет. - Нам нужно уходить отсюда, - сказала она, еще сильнее прижимаясь ко мне. - Не думаю, что Минозис или Тирак спокойно переживут нашу встречу. - Минозис, - повторил я. - Что ему до нас с тобой? И кто такой Тирак? - Тирак - Поэт, - улыбнулась Даэна. - Замечательная личность, настолько светлая, что понятия о тени, о мраке, даже о двойственной сути мироздания для него не существуют. Естественно, что он не принял твоего появления, а когда Ученый объяснил Поэту, что ты - Ариман, и что ты сохранил память, и что это опасно... - Даэна запнулась, но мысль ее золотистым обручем окружила голову, и я, поведя ладонью, понял, что она подумала: "Тирак любил меня. Всегда. Но я полюбила тебя, это было видно каждому, и тогда Тирак привел меня на этот холм. Возможно, теперь он жалеет о том, что сделал". - Не понимаю, - пожаловался я. - Почему Ученые думают, будто я способен сделать что-то с целым миром? - Но ты действительно способен, - уверенно сказала Даэна. - Я это знаю, потому что... Потому что меня к тебе влекло. Тебя не было здесь, а я уже хотела быть с тобой. И знала, что, когда ты придешь, то будешь помнить себя прежнего, и меня - ту, которую ты видел в своем сне. - Значит, я сохранил память благодаря тебе, - пробормотал я. - И это твоя любовь сделала меня опасным... Даэна потянулась ко мне, и губы наши соприкоснулись. В одном из любовных романов (Алена читала их во множестве, а я потом выбрасывал пластиковые диски, потому что, сыграв последнюю сцену, жена обычно так расстраивалась, что не могла даже правильно выйти из программы чтения), так вот, в одном из таких романов я увидел фразу: "Поцелуй продолжался вечность и еще две минуты". Меня эта фраза поразила - автор, как мне казалось, изобразил ее, не вдаваясь в тонкости редакторской программы, которая, в отличие от человека, мыслила равно рационально и эвристически. На самом деле во фразе был дуализм истины - две минуты поцелуя, растянутые сознанием до бесконечности. Это и происходило с нами сейчас. Бесконечность времени и единственный его квант оказались неотличимы друг от друга. Поцелуй длился вечность, и навечно застыл в небе полицейский катер, Виктор с запрокинутым к небу лицом, раввин Чухновский, не понимавший происходившего, но участвовавший в нем своей застывшей мыслью... Поцелуй длился вечность, и этого с лихвой хватило мне, чтобы понять наконец и суть своей любви, и суть своей ненависти, и суть своего предназначения, и еще многие другие сути, свои и чужие, которые я, поняв, не пожелал усваивать - они не были нужны мне, потому что мешали главной моей цели. Я пришел в мир с именем Ариман - и это означало исполнение закона природы, согласно которому слитная ткань материального и идеального будет разорвана. Ученые знали: мир способна разрушить только память о других мирах. Мир совершенен и самодостаточен. Совершенство можно только разрушить, но нельзя дополнить. Совершенен каждый мир - если другие миры вообще существуют, что является недоказанным предположением, игрой ума, единственной игрой, не способной воплотиться в материальную суть именно по той причине, что невозможно сделать совершенное еще более совершенным. Память о другом мире разрушает этот. Материальное существо, сохранившее знание о другом мире, - носитель разрушения. Меня, еще не пришедшего в мир, назвали Ариманом - разрушителем. Я принял это имя, войдя в мир, потому что единственный за много тысяч лет помнил, что на самом деле меня звали Аркадием. И это вовсе не было парадоксом. Поцелуй наш длился вечность, у меня было время понять, и мне было совсем не стыдно понимать, чувствуя на своих губах прохладные, влажные любимые и любящие губы. Что такое любовь, в конце концов, если не понимание? Можно ли сказать женщине: "Я люблю тебя", если ты не уверен, что способен ее понять? Любишь ли, если не способен предугадывать, то есть - понимать? Вечность понадобилась, чтобы понять суть мира, и еще вечность, чтобы это понимание отобразилось в слова. Глава