это стало понятным. Черный цилиндр был космическим кораблем, предоставленным в мое распоряжение, чтобы покинуть Землю. Значит, я находился на космодроме. Значит, мой полет был ничем иным, как выполнением приказа Ученого? Значит, и Даэну я оставил одну, выполняя чужой приказ и даже не задумавшись о том, что совершаю преступление? Но ведь ни Минозис, ни Фай не были свободны в выборе поступков. Если законы морали - это объективные природные законы, связавшие духовную суть человека с его физической, материальной природой, то Ученые не могли эти законы преступить. Не могли даже подумать о том, что это возможно. Значит, оставлять любовь - морально? Если следовать законам природы этого мира - да, потому что... Без "потому что"! Разве я спрашивал себя когда-нибудь, почему притягиваются разноименные заряды? Таков закон природы - закон Кулона. Человек начинает спрашивать "почему это так?", когда речь заходит о законах общества. Кажется, что спросив, а потом ответив, получаешь возможность изменить. Сделать лучше. А если все предопределено? Но тогда... Тогда и гибель Ормузда была предопределена законами природы, а не моим желанием. Я убил Учителя по элементарной причине: природные законы вошли в конфликт с моими внутренними законами, перешдешими в этот мир вместе с сохранившимися воспоминаниями. Мог ли я заставить себя поступить вопреки силам природы? Расправиться с пикировавшим на меня ослепительным шаром, пользуясь оружием, которое я еще ни разу не применял сознательно, будучи в здравом уме и твердой памяти? Я протянул руку к шару и, хотя расстояние между нами все еще измерялось сотнями метров, коснулся ладонью его холодной поверхности. Меня это удивило - я думал, что шар окажется раскаленным, как звезда. Впрочем, удивление мгновенно сменилось пониманием: шар и должен был быть холодным, поскольку не было в нем никаких духовных сущностей, способных создавать физическое тепло. Это было орудие убийства, и оно обязано было оставаться холодным. Что-то зашипело в воздухе, будто масло на горячей сковороде, и свечение исчезло. Я отдернул руку. В небе над моей головой расплывался в темном небе светлозеленый отпечаток ладони. Шар исчез, и я был свободен. Я стоял среди готовых к полету космических аппаратов, принцип действия которых меня не интересовал, и впервые за время своей новой жизни ощущал полное и безмерное спокойствие. Неожиданно упавшая ночь была прекрасна. Звезды одаривали меня светом любви. Стоявшие вдали деревья радостно шелестели кронами. А черный цилиндр настолько слился с ночным мраком, что я перестал его видеть. Да и не хотел. Может, его и не было вовсе. Никогда. Нет ничего ужаснее эйфории победителя. Я понял это очень скоро. Глава четырнадцатая Это была моя вторая ночь под звездами, которые светили, не освещая. Мне следовало как можно быстрее покинуть космодром и найти Даэну раньше, чем Фай предпримет на меня новую атаку. В памяти моей отложился весь маршрут, по которому я планировал в поле тяжести. Если бы я умел летать, то смог бы повторить путь в обратном направлении. Но я летать не умел, законы природы понимал умозрительно, а не на подсознательном уровне, необходимом, должно быть, для того, чтобы пользоваться ими. А по земле я идти не мог - наверняка упал бы, споткнувшись о первую же преграду. Чтобы найти дорогу к Даэне, я должен был видеть суть лежавшего между нами леса, но для этого я хотя бы должен был знать для начала, в каком направлении этот лес находится! Я сделал несколько шагов и нащупал холодную влажную поверхность. Скорее всего, это был один из дисков - не металл и не пластмасса; поверхность напоминала скорее шкуру животного, может, бегемота, может, слона. Такая же грубая. Я отдернул руку, сделал шаг назад и спиной ощутил шероховатую поверхность другого цилиндра. Я метнулся вправо - с тем же успехом. Влево... В полной темноте диски, видимо, приблизились друг к другу, и я оказался в своеобразной клетке или, точнее, в лабиринте с сжимавшимися стенами и мгновенно вспомнил (будто ярким лучом высветило!) ощущения героя рассказа Эдгара По "Колодец и маятник", от чтения которого я в детстве приходил в трепетный ужас. Мне было десять лет, я посмотрел фильм, который показывали по киноканалу для юношества - посещать эти передачи мне запретили, но родителей не было дома, а код блокировки я давно подобрал, он оказался не таким уж сложным. Помню, как я корчился в ужасе, когда стены моей детской и потолок начали сдвигаться, лишая меня возможности раскинуть руки. Фильм был добротный, ставил его Бенецкий, мастер такого рода ужастиков, и я завопил, когда в щели между стенами начала просачиваться вода. Хорошо, что вовремя сработала вторая линия блокировки, и в телевизоре сменилась программа. Иначе я, возможно, умер бы от страха. После того случая я никогда не играл с системами блокировки программ - смотрел что положено для моего возраста. Но впечатление запомнил - ужас сопровождался каким-то сладостным желанием, которое напоминало оргазм и было мне еще совершенно не знакомо. На другой день я нашел томик Эдгара По в отцовской библиотеке, обычную пластиковую книгу издания до двадцать девятого года, и прочитал рассказ глазами. Ужас повторился, но теперь это был не физический ужас, а воспоминание о нем, ужас метафизического восприятия, сладостный в силу своей безопасности. Сейчас, когда холодные шершавые бока животных, способных летать в космос (я уже понял, что корабли были живыми существами), касались меня со всех сторон, я ощутил себя в том же колодце, и выхода у меня на этот раз не было - я не мог переключить канал или отложить книгу. Шершавые бока терлись о мою кожу, я ощущал себя будто в толпе, меня сдавили со всех сторон существа, прикосновения которых были мне омерзительны. Что я мог сделать? Что мог сделать герой Эдгара По, если бы к нему не пришло неожиданное спасение - Бог из машины? - Да не на поверхность смотрите, Ариман! Суть нужно видеть, суть! Суть чего? Для начала - собственную. Суть своих рук, которые я мог прижать к сути своих глаз и вглядеться в суть своих пальцев сутью своих зрачков. Разве в этом мире я знал суть своих собственных возможностей? Я понимал очередную способность сделать то или иное только тогда, когда безвыходные обстоятельства подталкивали меня к новому пониманию. - Как? - это зазвучал в моем сознании неслышный голос Учителя. - Ты не знаешь закона Хопфера-Манна? Движение мысли равнозначно твоему движению по комнате от кровати до стола, а если мысль глубока и интересна, то ее импульс... Что мне с того? Гениальные мысли, способные собственной энергией вытащить меня отсюда, в голову не приходили. А паника, видимо, мыслью не являлась. Или нет - паника была хаосом мыслей и потому движения создать не могла, разве что нервное топтание на месте. Смириться? И что тогда? Животные раздавят меня? Или раскроются закрытые пока пасти, я окажусь внутри, и сила, которой сам я не обладал, вышвырнет наконец меня с Земли? Еще несколько секунд, и я на себе почувствую действие закона перехода давления вещества в давление мысли - если такой закон существовал. Я уже не мог вздохнуть полной грудью, стенки дисков перемалывали меня, будто шестеренки - попавшую в механизм бабочку. Это оказалось так больно, что я поднял глаза к небу, моля несуществующего Творца забрать меня и прекратить мучения. Я поднял глаза и увидел звезды. Я увидел протянутые ко мне лучи, будто нити, каждая из которых содержала некую мысль, мной непонятую, и некую суть, для меня пока недоступную. Я мог лишь впитывать глазами энергию, чистую, как незамутненный горный поток. Это было субъективное ощущение чистоты, которую нужно пить, чтобы спасти если не тело, то собственную человеческую суть. Я пил свет звезд - сначала глазами, а потом широко раскрытым ртом. По сути я уже умер - умерло мое физическое тело, но я еще жил, жили мои глаза, и моя глотка, в которую вливался свет звезд и их энергия, не имевшая ничего общего с физической энергией фотонов. Боль, разрывавшая меня, неожиданно исчезла; должно быть, это произошло, когда остановилось сердце. То, что я секунду назад воспринимал как чистую и незамутненную энергию, неожиданно начало проявляться во мне (где? в сознании? в физической сути моего погибшего тела?), и шок, который я при этом испытал, можно было бы сравнить лишь с шоком рождения. Я не мог помнить, конечно, того, что чувствовал, когда младенцем явился в тот мир, где прожил почти сорок лет, но уверенность в том, что это были сходные ощущения, не оставляла меня все время, пока продолжалось изменение в моем сознании, в моем восприятии окружавшей реальности. Знание впивалось в меня иглами лучей и откладывалось где-то в нематериальной сути моего сознания, но и легко извлекалось оттуда, вспыхивало, будто метеор пролетал по небу, оставляя дымный след. Я прожил в этом мире несколько дней и не узнал о нем почти ничего, даже главного - это был мир поэзии, мир музыки, мир искусства, а я ничего этого не знал, занятый собой и прошлым. Музыкальный рефрен и поэтическая строка определяли, оказывается, суть каждого материального предмета и дополняли суть истинную, нематериальную, духовную. Деревья в лесу звучали в унисон, будто трубы архангелов, и звуки эти были настолько чисты, что я не мог бы сопоставить им никакие реальные голоса, которые мне доводилось слышать в прошлой жизни. Был ритм, и звучали трубы, и еще я услышал мелодию. Не одну - миллионы мелодий, красоту которых я понимал, чувствовал, но вряд ли смог бы повторить несмотря на их простоту. Каждая звезда представилась мне звучавшей мелодической нотой, и я ни на миг не усомнился в том, что звезды - массивные плазменные шары с температурой поверхности в несколько тысяч градусов - способны быть носителями не только знаний, но и высокой духовности. Точнее - не столько знаний, сколько духовного содержания. - От рождения мира, - я воспринимал слова как голос одной из звезд, стоявшей в зените, и понимал, что на самом деле ощущаю не колебания воздуха или электромагнитных полей, но мысль в чистом виде, - от рождения мира, от появления в нем разумных существ каждое из них не могло не быть поэтом и музыкантом. Просто потому, что изначальны поэтический ритм и музыкальная гармония. Именно ритм и гармония создали законы природы, где физическое и духовное неразделимы. - А любовь? - спросил я, неизвестно к кому обращаясь. - Что в этом мире - любовь? Я не надеялся быть услышанным, но ответ получил сразу, будто окунулся с головой в живительный источник. - Любовь, - сказал мягкий голос, не женский, не мужской - голос истины не имеет пола, - любовь - та же гармония, она изначальна для мира. Любовь - это притяжение. Любовь - это стремление слиться. Любовь - движение в будущее. - И еще - возобновление себя в потомстве, - напомнил я. Слова повисли в ночном небе мгновенной кометой и были стерты. Похоже, что функции продления рода действительно не существовало в этом мире. - Даэна, - сказал я, не надеясь быть услышанным. - Я люблю ее. Она любила меня. Она отдала мне свою любовь и спасла - на время. Она больше не любит меня. Зачем же тогда все? Зачем - жизнь? Вместо ответа я услышал голос, который не мог не узнать. - Ариман, - сказал Антарм, - вы опять торопитесь. Ваша торопливость едва не погубила мир. Сейчас ваша торопливость едва не погубила вас самого. - Антарм! - воскликнул я. - Где вы? Идите сюда, я хочу вас видеть! - Вы видите меня, - осуждающе произнес Следователь. - Вы меня все время видели. Но это ведь разные вещи: видеть, воспринимать увиденное, понимать воспринятое и сознавать понятое. Вы перестали осознавать меня - почему? Вы ведь не оставили на мне своего знака! - Знака? - повторил я. - Ладонь? - Это ваш знак, Ариман... Аркадий. Знак, которым вы метите своих. Своих друзей. Своих сторонников. Своих бойцов. - Знак дьявола, - прошептал я. - Знак Аримана, - сказал Антарм уважительно. Нетерпеливое желание увидеть Следователя в его физической или духовной оболочке оказалось так велико, что я рванулся - неясно откуда, но похоже, что сам из себя, и мгновенно оказался над землей, на высоте, которую не мог оценить взглядом, потому что взгляду не за что было зацепиться в ночной тьме. Странно, но в этот момент я почувствовал, что вернулся и в собственное тело, и в собственную жизнь - почувствовал, как бьется сердце и как першит в горле от холодного ночного воздуха, и даже как мерзнут висящие в пустоте без опоры голые ступни ног. Мне почудился чей-то разочарованный вздох, чья-то мысль коснулась моей груди и исчезла - это была мысль Ученого, опять упустившего своего врага. На время, - будто сказало мне это прикосновение, - только на время. Мы еще встретимся, Ариман. Ты - не наш. Законы природы - не твои законы. Ты - помнишь. Тебе нет места здесь. - Вот как? - сказал я с неожиданной злостью. - Если законы природы позволяют убивать, их нужно изменить! Если законы природы позволяют любви, жертвуя собой, обращаться в равнодушие, их нужно изменить! И если я могу это сделать, я сделаю это! Ты погубишь мир. Ты понял уже, как мир красив и гармоничен. Ты - зло, Ариман. - Аркадий, - поправил я. Ариман, - повторило нечто во мне самом. Ты - зло. К счастью, ты один, и тебя удастся уничтожить. - Я не один, - сказал я с вызовом. - Еще Ормузд. И Антарм. И Виктор, который ушел оттуда и наверняка уже пришел сюда. И раввин Чухновский, который будет очень удивлен, явившись в мир и не найдя в нем своих представлений. И еще те, кто несут на груди след моей ладони. Меченые мной. Там. И еще Даэна. Моя жена. Когда мы опять будем вместе, все изменится. Вы не будете вместе. Любовь - притяжение двух друг к другу. А ты здесь один. Я ощупал себя руками - похоже, что на теле не было даже царапины. Похоже, что жернова космических аппаратов не перемололи меня, как мне это казалось минуту назад. Или мое тело стало другим? Я создал его из понимания сущности мира, которое пришло ко мне совсем недавно? Все тот же закон сохранения энергии? Мысль не может не создавать материю, как не может материя, исчезая, не создать мысль? Неважно. Я шлепнулся о землю, вполне материально ударившись копчиком о камень и зашипев от боли. Трава вокруг камня показалась мне знакомой - я уже лежал на чем-то похожем, когда мы с Ормуздом покинули Калган. Жесткие травинки, больше похожие на обрывки электрических проводов. Впрочем, это было, конечно, другое место - невидимый, рядом стоял лес. Кроны деревьев заслоняли от меня свет звезд, и мне показалось, что я в тюремной камере, куда не поникали ни звуки с воли, ни даже тусклый свет из зарешеченного окна. Что сказал голос Фая? "Законы природы - не твои законы". Потому что частично я принадлежал другому миру? Означало ли это, что я мог нарушать природные законы? Ученые правы - я разрушал этот мир, потому что помнил. Память не материальна. Однако нематериальны и мысли, и идеи, но их энергетика способна изменить мир, поскольку энергия мысли переходит в энергию кинетического движения и наоборот, а внутриатомная энергия, высвобождаясь, вероятно, порождает уникальный всплеск мыслительной энергии - рождается гениальное литературное произведение или полотно художника. Если продолжить аналогию - энергия гениального прозрения способна вызвать сугубо физическое явление, взрыв, по мощности не уступающий атомному. С похожими разрушениями и, может быть, даже с радиоактивным заражением местности. Конечно, это только предположение, но в мире, где материальное и духовное связаны едиными природными законами сохранения и взаимообмена, скорее всего, должно было происходить именно так. И что тогда - память? Вид духовной энергии, которой в этом мире обладал я один. Энергия, принесенная мною из другого мира, чьи физические законы отличны от законов мира этого. Энергия моей памяти наверняка способна, переходя в материальное состояние, инициировать физические процессы, неизвестные в этом мире и наверняка для него разрушительные. Неужели каждый раз, когда я вспоминал что-то из своей прошлой жизни, неумолимо менялась суть этого мира? Моя память - та труба, по которой в мир вливалась чуждая ему суть? И еще. Если продолжить рассуждение, то нельзя ли сказать, что, отмечая человека своей ладонью, я передавал ему собственное умение, собственную способность сохранять память там, где ее сохранить нельзя? Если так, то я просто обязан был найти здесь Алену и Генриха Подольского, а теперь еще и Виктора с Чухновским, и даже ненавидимого мной Метальникова, с которым здесь у меня будут совсем другие счеты? А Ормузд? Я пометил его своей ладонью, и он умер. Что это могло означать? Может, произошел обратный процесс, и Ормузд, мой Учитель, оказался в том мире, из которого я ушел? Нелепая с виду идея, но разве не логичная? - Я же вам говорил, Ариман, что нужно смотреть в суть, неужели это так трудно? - произнес ворчливый голос Антарма, и я только теперь увидел Следователя - не глазами, конечно, что можно увидеть глазами в черной комнате? Антарм стоял в нескольких шагах и смотрел вглубь меня с любопытством, разбухавшим подобно воздушному шару. Я, как женщина, инстинктивно прикрыл наготу руками, сразу поняв и то, что это бесполезно, и то, что это не нужно. - Вы все время наблюдали за мной? - с упреком спросил я. - Скажите лучше, - проворчал Антарм, - почему вы, глядя на меня, не желали видеть моего присутствия? - Я... на вас? - удивился я. - Да если бы я вас видел... Послушайте... Я потерял Даэну, Антарм! Она... - Знаю, - мягко произнес Следователь, и я понял, что ничего не должен объяснять - Антарм действительно знал все. Может быть, он стоял рядом со мной, когда Даэна спасала меня от шара? И может, помощь Антарма позволила Ученому одержать ту временную победу? - Нет, - сказал Следователь. - Уже тогда я не мог выступать на стороне Ученых. - Почему? - вырвалось у меня. - Вы рассказали мне кое-что из ваших воспоминаний. Я знал, что это выдумка. Фантазии не обладают способностью переходить в иные формы энергии, они безопасны... А вы... Аркадий, я видел вас, когда... Я не нахожу слов, чтобы описать то, что я видел, да и ни к чему это, вы лучше меня знаете... Холм. Виктор. Чухновский. Полицейский катер. Битва. Падение. Смерть. - Да, - сказал Антарм. - И вы видели, - осуждающе сказал я, - как Даэна, пытаясь меня спасти, отдала мне энергию своей любви? - Да. - Видели и не вмешались? - Я мог погубить вас! - воскликнул Антарм. - Вы все еще не понимаете! - Если есть энергия любви, - произнес я, - и если ее можно отдать... Наверное, возможно и наоборот... Что я должен сделать, чтобы вернуть Даэне ее любовь? Поймите, иначе мне нечего искать в мире. - Именно это и нужно Ученым, - осуждающе произнес Антарм. - Лишить вас энергии воспомонаний. Если бы не Даэна, вы бы уже... - Вот оно что, - сказал я. - Энергия любви накачала энергией мои воспоминания? - Не совсем так, но что-то вроде этого. - Так пусть Минозис возьмет мои воспоминания, пусть закопает их в землю, развеет по воздуху, да что угодно, только пусть... - Нет-нет, - торопливо сказал Следователь. - Есть вещи невозможные. Энергия переходит с высших уровней на низшие. Любовь - самый высокий уровень человеческой энергетики. - Память ниже? - Энергия вашей памяти вообще не имеет аналогов! Если любовь закончилась, если ее энергия рассеялась... Поверьте, Ариман, я тоже прошел однажды через это... Я любил... Неважно. Второй раз на эту вершину не подняться. - Но если энергия любви - самая концентрированная... я правильно понимаю? - Приблизительно, - уклончиво произнес Антарм. - Если это так, то откуда она вообще берется? Из рассыпающегося песка невозможно слепить скалу! - Думаю, Ормузд смог бы вам ответить. Я - нет, не могу. Я никогда об этом не думал. - Почему? - вырвалось у меня. Неужели, узнав любовь и лишившись ее, этот человек мог думать о чем-то другом? - А почему я должен был об этом думать? - в свою очередь удивился Антарм. - Это закон природы. О законах природы не думают, почему они такие. - Даже если законы природы мешают жить? - Вы говорите глупости, Ариман. Жизнь, как и все в мире, подчиняется законам природы - как законы могут мешать тому, ради чего существуют? - Кто вы, Антарм? - спросил я. - Враг мне или друг? - Я был вашим врагом, когда выполнял свой профессиональный долг, - признался Следователь. - Точнее, нет - не врагом, вы были объектом, против которого я должен был направить свои профессиональные действия. - Хорошо сказано, - пробормотал я, вспомнив неожиданно о московских "объектах", против которых я направлял свою професссиональную деятельность в том, покинутом мире. Я протянул руку и схватил Следователя за плечо - он был вполне материален и не думал рассеиваться в пространстве подобно привидению. - Ариман, - тихо произнес Антарм, осторожно высвобождаясь, - я был вашим противником, но теперь это исключено. Когда вы мне рассказали о своем мире, я слушал и не верил, потому что этого не могло быть. Но то, что не может быть, то, что не соответствует природным законам, не обладает энергетикой - никакой! А получилось иначе, и я понял, что в ваших словах содержится правда. Понимаете, Ариман? - Нет, - признался я. - Ну как же... Ваши воспоминания обладают энергией, это вы поняли? - Да. - Энергия вашей памяти разрушает структуру нашего мира, и потому вы опасны. Никто из нас не может защититься от ваших воспоминаний, вы это понимаете? - Вот оно что... - протянул я. - Мало того, что я опасен для природы, так я еще и влияю на тех, с кем общаюсь и кому рассказываю о моей Москве, о моей работе... - О вашей Москве, - повторил Антарм. - Да, это так. Я вынужден следовать за вами! Эта ваша энергия - она, как веревка, привязывает меня к вам. Лучше бы вы пометили меня своей ладонью. По крайней мере, я бы сразу... - Сразу - что? - Не знаю, - буркнул Следователь. - Но у Ормузда нет таких проблем. - Антарм, - сказал я, - ловлю вас на слове. Вы вынуждены мне помогать, верно? Скажите, как мне вернуть Даэну. - Зачем? Это будет мучительно для вас обоих! - Не ваше дело! Помогите мне. Антарм не ответил. Что-то происходило с ним: неясная фигура - возможно, в моем мире ее назвали бы аурой, - вытянулась вверх; то ли духовная составляющая этого человека отделилась от его физической оболочки, то ли оболочка попросту исчезла - я не знал, но чувствовал, что теряю единственного партнера и, может быть, друга. Ужас заставил меня поднять взгляд к небу. В зените я увидел неслышно опускавшийся шар - бледный, размытый, идея шара, суть шара. Ученые начали против меня новую атаку, и отразить ее у меня не оставалось сил. Да и желания такого не возникло. Будь что будет. Глава пятнадцатая Я понимал, что сейчас уйду. Понимал, что не меня, как личность, хочет уничтожить Минозис, но мою память, и потому, как ребенок, у которого вот-вот отнимут банку с любимым вареньем, я ел сладость воспоминаний большой ложкой, готов был лопнуть, но съесть, вместить сколько влезет и еще чуть-чуть... Воспоминания толпились, мешали друг другу, они были непоследовательны, я вспоминал и захлебывался. Мое знакомство с Виктором. "Что вы умеете, Винокур?" "Вот мой диплом". "Этот кусок пластика засуньте себе в... Я спрашиваю, что вы умеете?" Мой первый экзамен в школе водителей, мне пятнадцать лет, рядом в машине сидит отец, а инструктор - на заднем сидении. Мы едем по Кольцевой Минск-2, и я боюсь оторвать колеса от бетонки, отец положил руку мне на колено, а инструктор бормочет: "Не бойся, парень, лететь - это даже приятнее, чем с женщиной..." А потом действительно - с женщиной. Первый курс колледжа, вечеринка по случаю Дня России. Справляли у Юлика, в прихожей у него висела голограмма: "А ты хоть знаешь, сколько ей лет?" Имелась в виду Россия, но все понимали по-своему. Я пришел один, со Светой мы познакомились, когда у нее упала сумочка, я наклонился, увидел в сантиметре от себя стройные ноги и неожиданно поцеловал сначала одну коленку, потом другую, потом выше, Света молча стояла и ждала, а потом... Потом воспоминание взрывалось, и все было сразу, я понимал, что именно было, но вспомнить последовательно никогда не мог - не сумел и сейчас... Беседа с Подольским. "Генрих Натанович, мне нужна ваша помощь, потому что вы работали над темой энергетики генетической памяти". - "Да, я работаю... Но не только я. Почему вы пришли ко мне, и что вам нужно?" - "Мое имя Ариман". - "Ариман, простите?" - "Бог зла, если угодно. Бог разрушения". - "Да, знаю, это что-то из персидского... Но чего вы хотите, не понимаю". Стоп. Не было такого разговора. Не могло быть такого воспоминания. Откуда это? И что было дальше - если было? Но уже поднялось новое воспоминание: с Аленой мы как-то попали под дождь, ливень, шквал, на нас падал и никак не мог упасть огромный рекламный щит, он за что-то зацепился, а мы не могли отбежать в сторону, ветер держал нас крепче доброго каната. И когда щит наконец с ужасной быстротой повалился вниз, я сумел... Перебивка: я в чьей-то спальне, обставленной новой, но под старину, мебелью - огромная кровать, комод с резными выдвижными ящиками, два стула с гнутыми спинками, посреди комнаты стоит старик в странном балахоне, который, скорее всего, - просто большая ночная рубаха. Колпака не хватает, чтобы старик стал похож на изображение со старинных литографий. Он смотрит на меня и говорит с ненавистью: "Зачем ты пришел? Почему тебе не сидится на том свете?" Свой голос я не узнаю, он изменился, стал высоким, даже свистящим, я никогда так не говорил, но сейчас произношу этим не своим голосом: "Пульса денура. Удар огнем". Старик отступает к столику, стоящему у кровати. На столе - большая керосиновая лампа под абажуром, мне воображается, что Абрам Подольский швырнет этот агрегат в меня, керосин разольется и вспыхнет, мне-то все равно, но квартира сгорит дотла. "Ты всегда был дураком", - неожиданно спокойным голосом произносит Абрам, и только теперь я ощущаю мимолетное удивление. Абрам Подольский? Предок Генриха Натановича, странную смерть которого биохимик пытался расследовать, изучая собственные инкарнации? Если передо мной действительно Абрам, то кто я? Воспоминание пульсировало во мне, становилось то ярче, то тусклее, отдельные слова высвечивались, другие пропадали, я не воспринимал их, только движения губ: "...Отнял дело и погубил... Того стоишь... Что ты мог..." И последние слова Абрама: "Надоел ты мне и при жизни. Уходи". "Ты безразличен мне, - я опять не узнал свой голос. - Я пришел не потому, что хочу отомстить. Мстить - тебе?" Должно быть, в моем голосе было больше презрения, чем могла вынести гордая натура этого человека. Подольский рванулся навстречу, и мне ничего не оставалось, как протянуть руку. Подольский натолкнулся на мою ладонь, черты лица его исказились, а из горла вырвался такой дикий нечеловеческий вопль, высокий и чистый, как нота "ля", что я отступил, но было поздно: черное пятно на лице Абрама выглядело маской шамана какого-то дикого африканского племени. Старик повалился, как сноп, а из-за двери я услышал взволнованный голос секретаря, того самого Якова, арестованного по делу об убийстве и отпущенного потом за недостаточностью улик. "Хозяин, откройте!" - Яков начал колотить в дверь чем-то тяжелым, и я не стал дожидаться, когда он ввалится в спальню. Опять перебивка: мы с Аленой катаемся на катере по Финскому заливу, это третий месяц нашей семейной жизни, романтическое путешествие, катер несется в сторону Петергофа, я вижу у берега скопление лодок, катеров, малых прогулочных ракет и других посудин разного тоннажа, все прибыли на открытие фонтанов, мы наверняка опоздали, места поблизости от Самсона уже не найдешь, лучше всего, конечно, видно с воздуха, но пространство над Большим дворцом и парком с утра закрыто для личного транспорта - и правильно: только жертв со смертоубийством недоставало в этот яркий майский день. "Давай смотреть отсюда", - говорит Алена. "Давай", - соглашаюсь я и неожиданно вижу на обращенном ко мне лице Алены расплывающееся черное пятно. От неожиданности я застываю, жена смотрит на меня недоуменным взглядом, она не понимает, что с ней происходит, а секунду спустя я вздыхаю с облегчением - это всего лишь густая тень... Пятно сползает с лица Алены, и оно оживает, но я уже не нахожу в себе сил сообщить о том, что бинокли остались дома, только машу рукой в сторону берега и бормочу сдавленным голосом: "Началось"... Действительно - ровно в одиннадцать над парком взвиваются струи водного фейерверка и... То ли приблизился рассвет и мрак перестал быть абсолютным, то ли спускавшийся с высоты блеклый шар разогнал тьму поблизости от себя, а может, что-то изменилось в моем восприятии, но я понял, что различаю контуры предметов, контуры тел и, что самое удивительное, - контуры явлений. Может, это были чьи-то воспоминания, проявившиеся в ночном воздухе подобно смутной, плохого качества, голограмме. А может, воспоминания были мои собственные, а не узнавал я их все по той же причине - голограмма оказалась некачественной, детали размыты, а звука не было вообще. - Ариман, - неожиданно произнес голос Антарма, - у вас есть оружие, которое... Голос смолк, будто захлебнулся, но я понял. Собственно, я понял это давно, но как мне не хотелось ничего понимать! Что, по сути, предлагал Антарм? Спасти себя, пожертвовав собой? Это был парадокс, но это была и правда. Моим единственным оружием было то, чем я отличался от этого мира, чем я был для него опасен, - воспоминания. Я вспоминал, и чуждая энергия втягивалась в мир, разрушала его, но спасала меня, отдаляла мой конец. Нет! Излучая энергию воспоминаний, я лишался их навсегда! Что я вспоминал минуту назад? Сейчас я этого уже не помнил. Разве что смутно... След... Алену? Виктора? Детство? Подольского? Почему - Подольского? Я не мог вспоминать Подольского, мы с ним не были знакомы в той жизни... Я мог отбить и эту атаку, но какой ценой? Потеряв память, я и о любви к Даэне забуду напрочь. Не хочу! Я протянул руки навстречу желеобразной массе, в которую шар превратился, впитав чужие воспоминания, и мой противник, вздрогнув, слегка изменил направление движения. - А-р-и-м... - мое имя прозвучало подобно выжатой из тюбика клейкой массе. Я обернулся и обнаружил Следователя в нескольких шагах от себя. Антарм сумел большую часть своей жизненной энергии обратить в нематериальную форму, и в реальной земной ночи выглядел подобно привидению в старинном английском замке: белесое человекообразное пятно, светившееся мысленным светом. - В-а-ш-и-м-а-с... - что означало это слово? К тому же, я знал, что Антарм не закончил мысль, и мне проиходилось расшифровывать ее, как детям капитана Гранта - размытое водой письмо из бутылки. - К-и... - выдавил из себя Антарм еще одну порцию звуковых символов, и я, еще не поняв, сделал то, чего хотел Следователь. Великая вещь - инстинкты и опыт. Сосредоточившись, я послал накопленную мной энергию злости, ярости, страха, паники и кошмара в правую ладонь, раскалившуюся так, что деревья, стоявшие неподалеку, отбросили странные синие тени. Вместо жара я, впрочем, ощущал огромную тяжесть - рука налилась свинцом, ее тянуло к земле, будто она весила центнер. Удержать руку на весу стоило мне такого напряжения сил, что я перестал воспринимать окружающее - шар, лес, небо, землю. Этот фон исчез из моего поля зрения, а вместо него явились узнаваемые контуры людей, так мне сейчас необходимых: вот Ормузд, мальчишка, стоит ко мне вполоборота и делает знаки, которые я не в силах понять, а чуть дальше наклонился в движении, будто от порыва сильного ветра, раввин Чухновский - без шляпы, впрочем, и даже без традиционного черного сюртука, обнаженная суть и не более того, но все-таки это был именно Чухновский, а за ним проступила тень еще одного знакомца, и лишь мгновение спустя я узнал Абрама Подольского, которого видел лишь однажды и лучше бы мне не видеть его вовсе... Неужели сейчас появится Алена? Женская фигура, развевающиеся волосы - Наталья Раскина, которой я никогда не желал смерти и мог бы поклясться, что не думал убивать ее в том мире. Я увидел - молнией промелькнуло воспоминание. Я вхожу в фойе ресторана. Я опоздал, и Раскина будет недовольна. Раскрываются створки лифта, и уже входя в кабинку, я неожиданно вижу, как авиетка Натальи Леонидовны, резво вывалившись из первого эшелона, подкатывает к угловому развороту перед зданием. Машина пересекает полосу ожидания, навстречу движется вышедшая со стоянки "хонда-родео", все нормально, но в следующее мгновение моя рука - или моя мысль, принявшая форму руки? - вытягивается шлангом, проникает сквозь стену, достигает обзорного окна авиетки, уже потерявшей скорость, и я касаюсь лица женщины ладонью. Раскина успевает только коротко взвизгнуть, нога ее инстинктивно давит на педаль скорости вместо торможения, и... все. "Хонда" теряет хвостовое оперение, а авиетка врезается в причальную панель автостоянки с таким грохотом, что все на улице застывает... - Да, - сказала Раскина, поймав мое воспоминание, будто мячик, и бросив мне его обратно: в лицо, в душу, в провал сознания. - Да, Аркадий, это сделали вы. Зачем? И еще одно "зачем?" - я увидел Метальникова. Майор вышел из-за спины Чухновского и стоял, уперев в бока свои сильные руки. Оружия у него не было, как не было, впрочем, и желания мстить - свой вопрос Метальников задал не для того, чтобы понять причину моей к нему былой ненависти. Он понимал, почему я его убил, но хотел знать, зачем он мне нужен сейчас. Враг? Союзник? Наблюдатель? - А где... - пробормотал я и услышал голос Виктора: - Здесь я, Аркадий. Хрусталев сидел на большом валуне, освещенный призрачным сиянием моей ладони, и смотрел на меня, как мне показалось, обычным своим насмешливым взглядом. Все мои воины были в сборе. Все, кроме... - Барух ата адонай... - пробормотал раввин. - Если это ад, то почему здесь я? А если рай, то почему здесь все эти люди? - Ормузд, - сказал я. - Ты оставил меня одного. Какой же ты Учитель? - А какой же ты ученик, - отпарировал мальчишка, чья тень высветилась рядом с тенью Виктора, - если сбиваешь меня с пути, не потрудившись узнать моего мнения по этому поводу? - Что теперь делать? - вырвалось у меня. - Может быть, справимся, - деловито сказал Учитель. - От меня, правда, толка будет мало, разве что направлять энергию... Ну-ка, навались! Не знаю, понял ли Ормузда хоть кто-нибудь, но поступили все синхронно. Если память обладала энергией, я ощутил это в полной мере. Метальников вспомнил свою последнюю операцию - должно быть, такие воспоминания в свое время придавали ему жизненных сил. Он испытывал удовольствие от того, что видел, как пуля, выпущенная им, а не кем-то, впивается осой в тело человека, и как человек перегибается и будто ломается в поясе. Метальников вспоминал сейчас, как со своей группой брал наркокурьеров из Акмалы. Курьеры везли в Москву партию биконала Цинкера - наркотик бинарного действия, каждый из компонентов совершенно безвреден, нужно принимать две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и - взрыв, пламя, иной мир, счастье... Курьеров было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился на них группой - двадцать два спецназовца при полном вооружении. Что это было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к чему - закон разрешал применить оружие, если курьер оказывал сопротивление, но сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их отстреляют, как кроликов. Они и не пикнули. Пуля вошла в тело, и кровь разлилась, как вода из треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли не экстаз, и выпустил еще две пули, хотя мог ограничиться шокатором. И этот человек спал с Аленой, этот человек был ей дорог! Если есть вообще на свете - том или этом - душевная слепота, то это прежде всего слепота любящего человека. На какое-то мгновение я даже обрадовался тому, что Алены нет здесь, и память Метальникова для нее закрыта. Воспоминание майора сгустилось серым облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней. Следующим оказался Виктор, и то, что я увидел, тоже не доставило мне удовольствия. Хрусталев вспомнил, как отвечал следователю МУРа на дознании по делу о гибели Аркадия Винокура, сотрудника частного детективного агентства "Феникс". - Винокур - убийца, - четко говорил Виктор, следя, чтобы запись на листе автопротокола соответствовала сказанному. - Он убил доктора наук Генриха Натановича Подольского и фактически принудил меня поручить именно ему расследование этого дела. Предполагая, что находится вне подозрений, Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив тот же способ, расправился с ее любовником, майором внутренних войск Метальниковым. Способ, использованный Винокуром для убийства этих людей, изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной убедительных улик, он предпочел покончить с собой... Может быть, Виктор и должен был говорить именно так? В конце концов, я был мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал расследование после передачи МУРу всех обстоятельств дела, должно было реабилитировать Хрусталева в моих глазах. И разве не сделал он в конце концов правильного вывода? И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора не была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко мне? Но все равно я не мог простить ему обвинения, при том даже, что Виктор был прав: да, я убил этих людей. Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы после моей смерти был настолько слеп, что не видел правды если не такой, какая она была на самом деле, то хотя бы не такой, какой она никогда не была? И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в "Феникс" Хрусталев поручил мне внешнее наблюдение за неким Михаилом Щепетовым, подозреваемым в том, что он убил жену и тещу и расчленил их трупы, спрятав их в канализационном колодце на перекрестке улиц Волошина и Кайменова. К нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и Виктор (это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и не положенные для данной категории дел проценты. Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому перестраховался - в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику (говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого типа, которого должен был опекать. Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то, что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию. Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком, расслабившись и не думая об опасности. Именно