арандаш, хотел написать на плакате что-то озорное, но настроение не то и взвод, с которым он так и не простился, уже в прошлом. К отходу поезда подошла Катя, спотыкаясь под взглядами Надежды Александровны, принесла в кулаке остатки курсантских стипендий Виталия. Отдала незаметно деньги, робко протянула руку. Надежда Александровна понимающе улыбнулась: благодарю вас, девушка. -- Твоя знакомая? -- Да. Поезд набирал скорость, проплывали окраины. Надежда Александровна продолжала улыбаться, посматривая на почему-то хмурого сына. Все людские несчастья, верила она, происходят от козней "мужчин" или "женщин" и поэтому мягко, по-дружески напомнила: -- В Москве много красивых девушек, сынуля. -- Отстань. Мать обиделась, заговорила резко и быстро: -- Эти умники не могли ничего лучшего придумать, как определить у тебя зачатки туберкулеза. С таким же успехом они нашли бы эпилепсию. Слава богу, все позади. Поступишь осенью в институт, и... все пойдет нормально. Я давно говорила отцу, что офицера из тебя не получится. Но он паникер. Отодвинулась дверь соседнего купе, кто-то выглянул и загнусавил с типично московской бесцеремонностью: -- Надеж Санна? Какими судьбами! Какая радость! И голос знакомый и все, впрочем, знакомо. 9 Курсанты вдоволь наупражнялись в летних лагерях, отгуляли отпуска, вернулись к своим командирам. Капитан Шелагин прошел вдоль строя батареи и растерянно посмотрел на Сороку... Чего-то не хватало Степану Сергеичу, будто забыл он, спеша на службу, что-то взять с собою. Фуражка на голове, китель и брюки выглажены, документы в кармане, часы, папиросы, ключи от сейфа -- все при нем. Так что же?.. Игумнов, догадался Степан Сергеич, Игумнова нет. Странное было это чувство, непонятное. Много раз в тот день доставал Степан Сергеич письмо от генерала, вчитывался в обратный адрес: Москва, улица, дом, квартира. Как поживает там его бывший курсант, помнит ли о нем? Через полгода завыли сирены и гудки, в весенних лужах стояло выведенное на плац училище, прощаясь с вождем. Плакал Степан Сергеич, плакали курсанты, плакал полковник Набоков, плакали офицеры... Степан Сергеич проснулся утром и не понял, жив он или нет. Странно: Сталин умер -- а он жив. Дикость какая-то. Степан Сергеич прислушался. Каплет с крыш, дергается ветром форточка. Выглянул в окно -- солнце стоит на месте, не падает. Странно. Люди ходят, училищный грузовик проехал -- работают, следовательно, двигатели внутреннего сгорания. Странно. Как жить-то дальше? -- задумался комбат. Тяжело, непривычно. Некоторое облегчение принесла свежая установка: жить по заветам Ленина, идти по сталинскому пути, руководствуясь указаниями ЦК. О ней, установке, поведал Степану Сергеичу сосед, интендант Евсюков. Вот уж кого смерть вождя взбодрила. Погоревав со всеми, интендант развил кипучую деятельность, продовольственно-фуражные дела свои забросил, в перерывах между занятиями собирал вокруг себя курсантов и вел однообразные, но зажигательные речи, давшие многим повод подумать, что нет, не интендантом рожден Евсюков, не интендантом! Нужны решительные меры, ораторствовал Евсюков, дабы в зародыше пресечь появившиеся шатания и брожения. Мировой империализм не преминет воспользоваться случаем, требуется максимальная бдительность, армия должна продемонстрировать свою готовность отразить любые удары, и показать эту готовность следует в ближайшее же время, иначе -- несдобровать, иначе... И Евсюков разворачивал выдранную из атласа карту, прокуренным рыжим ногтем водил по Восточному полушарию. Затем понижал голос и сообщал, что пришло ему в голову, каким показом своей высокой боеготовности должно ответить училище на происки врага. Степан Сергеич обозлился, когда услышал, каким образом Евсюков хочет пригрозить мировому империализму. "Каша третий день пригорает в котлах, а ты..." -- выругался он и прогнал от себя завиралу интенданта. Мелькнула мысль даже: а не сходить ли в политотдел да предупредить? Уж очень вьется Евсюков среди офицеров и курсантов явно в поисках людей, способных идею интенданта претворить в жизнь. Два года войны с Игумновым рассорили капитана Шелагина с политотделом, с начальником училища и даже с курсантами его батареи, он их, курсантов, как-то разучился понимать, все силы свои бросив на борьбу с одним-единственным шалопаем. Правда, он сделал попытку встретиться с Набоковым, но к тому попасть было практически невозможно, полковника отправили в окружной госпиталь, удалялся осколок, очень не вовремя давший о себе знать накануне первомайского парада. А начальник строевого отдела, исполнявший обязанности Набокова, явно, как догадывался Шелагин, поддерживал Евсюкова, склонялся к тому, что на параде училищу надо, обязательно надо показать всему городу свою несмотря ни на что возросшую боеготовность. Как показать -- это выяснилось уже после парада. По давно заведенному порядку в гарнизоне курсанты училища проезжали мимо трибун, сидя в бронетранспортерах, по сигналу с ведущей машины поворачивали голову направо. Вот и весь парад, подготовка к нему особых усилий не требовала, матчасть, то есть соединенные с транспортерами орудия, не проверялась, казенная часть орудий закрыта чехлами, стволы их подняты на небольшой угол возвышения. Идея же Евсюкова, активно поддержанная начальником строевого отдела, была такова. Под чехлы на места вертикальных наводчиков тайно посадить курсантов. По команде с головной машины они должны завращать штурвалы механизмов вертикального наведения, чтобы стволы плавно задрались кверху. Главное -- добиться синхронности, вздыбить стволы одновременно, поразить трибуны. Ровно в пять утра поднялся Шелагин в первый день мая, не ведая еще, что днем этим обрывается его служба в армии. Небо хмурилось, ветерок посвистывал, но такое бывало и прежде, и ничто уже не могло остановить парад и демонстрацию, и ничто не предвещало позора. Парад начался. Прошел сводный офицерский батальон курсов усовершенствования, протопало пехотное училище, за ним другое, пошли армейские подразделения, на площадь вступила техника. Начальник строевого отдела дал команду -- и скрюченные под брезентом курсанты завращали подъемные механизмы. Эффект получился неожиданным. Бронетранспортеры растянулись на четыреста метров, самая задняя машина еще не появилась на площади, осторожно ползла по улице, и поднятый ствол орудия дульным тормозом зацепил металлический трос, который стягивал два фонарных столба на разных сторонах улицы. Бронетранспортер вздрогнул, налетев на невидимое препятствие, водитель прибавил обороты, столбы выдернулись из земли и поволоклись. Празднично одетые горожане бросились врассыпную, чего не мог видеть курсант под чехлом. Волочащийся слева столб разогнал сводный оркестр, а правый уже подбирался к гостевым трибунам, на них пожаром вспыхнула паника. Все смешалось на площади, из вопящих глоток сыпались приказания и команды, истошно кричали женщины. Сводный оркестр перегруппировался и бодро грянул "Прощание славянки"... На последнем, столько бед наделавшем бронетранспортере находились курсанты Шелагина. В числе первых арестовали и его. Одиночная камера, куда поместили Степана Сергеича, показалась ему обжитой, в ней еще сохранялось человеческое тепло. Восемь шагов от стены к стене -- и так несколько часов подряд. Степан Сергеич готовился к самому худшему, вымеривая шагами истертый участок бетонного пола. На допросах вины своей не отрицал. Да, о том, что задумал Евсюков, знал, дважды хотел доложить Набокову о готовящемся, но его не пустили к нему, а потом было уже поздно, полковника отправили в госпиталь. И за курсантами недоглядел, контакт с ними нарушился, все силы свои истратил на перевоспитание генеральского сынка. В следственном деле косвенным доказательством лежали письма генерала Игумнова, адресованные комбату Шелагину, и письма эти, внимательно изученные следователями, решающе повлияли на судьбу арестованного. Ему вернули брючный ремень и -- по недоразумению, конечно, снятые -- погоны, вывели из камеры и приказали идти домой и там уж дожидаться решения командования. Было это под утро, трамваи еще не ходили, да и ни копеечки денег не оказалось в кармане. Больные, измученные глаза Кати встретили Степана Сергеича дома, и по глазам ее он понял, что дела его плохи, очень плохи, и даже срочно покинувший госпиталь Набоков не спасет его. Под суд офицерской чести -- таково было единодушное мнение комиссии, и полковник Набоков подписал приказ. На суде Шелагину припомнили все прегрешения. Набоков вывозил его как мог, попросил рассказать, как воевал комбат в Венгрии, в Манчжурии. Степан Сергеич потупился и сказал, что и воевать-то он не воевал, всего в пятнадцати боях участвовал, и орден последний неизвестно за что получил. Это произвело неприятное впечатление... Степан Сергеич истуканом выслушивал все речи, промычал что-то вместо оправдания... Растолкали его после возгласа: "Встать! Суд идет!" Шелагин одернул китель, расправил грудь. Выслушал приговор и продолжал стоять, пощипывая пальцами борта кителя. Тяжело вздохнул и поплелся к дому. Катя все уже знала, прижала Колю к себе, защищая сына неизвестно от кого, сидела в темноте. Так всю ночь и просидели без света, без слов. Под утро Катя переложила сына на кровать и сказала обыденно, словно дров попросила наколоть: -- Жить надо, Степан. Жить... А где жить? Куда ехать? Где, как и кем работать? Степана Сергеича охватил страх, небывалая растерянность, никогда еще не испытанное чувство полной беззащитности. В ожидании приказа он не выходил из дому, тыкался, расхаживая, в стены. То впадал в отчаяние, вспоминая, что у него нет никакой специальности, даже какой-нибудь завалящей, единственное, что он может делать -- это выстругивать сыну игрушки. То упрямо твердил себе, что нет, не бросит партия на произвол судьбы преданного ей человека. Полная разруха царила в душе Степана Сергеича, зато в Кате стали пробуждаться мощные силы созидания. Все чаще задерживалась она у коек некоторых исцеляемых ею больных, вознаграждалась верными советами, кое-что выпытала у своего непутевого мужа и однажды обрушила на него предложение: надо ехать в Москву и жить там! Дотла сожженная деревенька Степана давно уже не существует, родичи погибли или вымерли, начало войны застало Степу в Москве, в гостях у тетки, родственницы дальней, но все же -- родственницы, там же в Москве его забрали служить, туда и могут отправить после демобилизации, и сама она родилась в Москве, это тоже учтут... Несколько озадаченный бойкостью жены, Степан Сергеич отправил тетке путаное письмо. Та ответила телеграммой: "Приезжайте". Опять громыхающий вагон, опять поездные волнения. Наконец семья с чемоданами вышла на площадь трех вокзалов. Степан Сергеич оробел. Громадный город подавил его шумом, самоуверенностью людей, криками, звонками, мгновенно образующимися очередями. Ошеломленный, боясь выпустить из рук чемодан, стоял он, и страх обволакивал его. Прошел мимо таксист, спросил шепотом, куда им надо, обещал подвезти, но торговаться не стал, пробурчал что-то о "деревне" и пропал в толпе. Степан Сергеич вспылил, бросился было вдогонку, но Катя удержала его. Придерживая сына, ухватившись за мужа, она, тоже подавленная, жадно смотрела и слушала. Москву она подзабыла: мать увезла Катю на восток много лет назад, но шумы и запахи родного города, ворчание толпы пробуждали в ней воспоминания о себе -- умненькой и бойкой московской девочке. Отдав сына мужу, она смело врезалась в толпу и привела молоденького шофера. Тот помог вколотить чемоданы в багажник, удобно рассадил всех, и такси покатило в глубь грохочущего, как поезд, города. Полуглухая и полуслепая тетка встретила их радушно. Сказала, что переселится в чулан, а уж им отдаст все остальное, то есть пятнадцатиметровую комнату. Дом стоял на улице Юннатов, рядом со стадионом "Динамо". Окна выходили во двор. Пенсионеры рубились в "козла", мальчишки неистово гоняли мяч. -- Проживем, -- уверенно сказал Шелагин. Начинать новую жизнь не казалось ему теперь диким. Есть свой угол, найдется работа. Живут же люди. -- Проживем! -- еще более уверенно произнес он. Катя быстро и ловко разбирала вещи, на ходу кормя Колю, объясняя что-то тетке, советуя Степану. Через десять дней Шелагин уже работал начальником охраны филиала швейной фабрики. Катя устроилась поблизости, в медсанчасти академии Жуковского. Коля под надзором тетки бегал по двору. 10 Отец командовал чем-то крупным вдалеке от Москвы, дома появлялся редко. Надежде Александровне опротивело мыкаться по гарнизонам, она осела в столице, но сыну не мешала. Вновь надо было привыкать к Москве. Виталий открывал глаза в семь утра и не мог заставить себя поспать до завтрака. Днем ходил вялый, не зная, где прислониться, чем заняться. Оценил в полной мере достоинства службы: человек всегда занят, у него нет дурных мыслей и беспричинно скверного настроения. Комбат Шелагин говаривал: "Занятый службою воин никогда не напьется, никогда не решится на дисциплинарный проступок". Прав комбат Шелагин, прав. Он экипировался с помощью матери. Сшил костюмы, накупил туфель, ботинок, рубашек. Одно время ходил в рестораны. Однажды за его столик сели два старших лейтенанта, артиллеристы. Без зависти оглядывались по сторонам, без любопытства и как-то настороженно, с опаской. Негромко переговаривались на извечную тему приезжих: где и что посмотреть. Виталий представился: бывший воспитанник такого-то училища... Дал, похлебывая винцо, верные советы. В "Савое" -- бассейн с фонтаном, в "Арарате" -- чебуреки, воскеваз, панорама Армении, бамбуковый полог. Офицеры слушали вежливо и скучно. А Виталия несло. Посыпались адреса ресторанов, достопримечательности окраинных кабаков... Старшие лейтенанты вдруг криво усмехнулись, переглянулись и продолжали свой разговор, уже тише, чтоб не слышал их никто. Виталий покраснел, смешался, рванулся из-за стола, расплатился, ушел. Стыдно стало. Перед кем выламывался? Люди вырвались в отпуск или в командировку, а ему просвещать их, видите ли, захотелось! Двадцать два года парню, битюг с неудавшимся туберкулезом, пьет и жрет на деньги отца. Мелко, гнусно, противно... С утра до позднего вечера сидел он теперь в тесной библиотеке на Беговой, читал учебники. Потом начались занятия в институте. Группа, в которую он попал, встретила новичка с недоверием. Все притерлись друг к другу, в разговорах мелькали неизвестные Виталию подробности, словечки, принятые только среди своих, незнакомые имена. Весною прилетел на многодневное совещание отец. Он легко смирился с провалом военной карьеры сына, потребовал зачетную книжку, конспекты. Поверил наконец в то, что сын уже взрослый, и когда в доме по вечерам стали собираться знакомые, не гнал его, как прежде. Больше всех из гостей Виталию нравился крепыш с двумя Золотыми Звездами. Крепыш редко открывал рот, предпочитал слушать, лицо его напрягалось вниманием, оно было простецким и добрым. Когда умный разговор иссякал, лицо теряло внимание к болтовне, становилось надменным, и доброта исчезала и простота тоже. Крепыша звали Николаем Федоровичем Родионовым, в 1944 году его назначили начальником штаба к Игумнову, а через полгода он отпочковался, получил армию. -- Коля, как учеба? -- спросил кто-то из гостей. Крепыш ответил немедленно: -- Скоро гром будет: третий день не хожу в академию. Друзья замучили. Все улыбнулись. Надежда Александровна обогнула стол, подсела к Родионову и уже не отходила от него, что-то выговаривала ему, блестя смеющимися глазами. Когда начали расходиться, задержала Родионова. -- Вам учиться надо, обязательно учиться, Николай... В этом доме -- слушайте меня! -- вам желают только хорошего. Родионов, уже в шинели, мял папаху. В густых коротких волосах его -- ни сединки. -- Насколько я знаю, вы холосты и одиноки. Так приходите к нам почаще! Андрей, -- повернулась Надежда Александровна к мужу, -- ты не станешь ревновать? Игумнов вопрос пропустил мимо, настойчиво и серьезно предложил Родионову навещать Надежду Александровну. Завтра, кстати, воскресенье, можно податься на рыбалку в Рублево. -- Не могу. -- Родионов уже надел папаху, искал в карманах перчатки. -- Назавтра конспекты взял, переписать надо. -- Так я откомандирую к вам сына! -- обрадовалась Надежда Александровна. Родионов жил в военной гостинице у площади Коммуны, занимал двухкомнатный номер. Протянул грубую, сильную руку, кивнул на бутылку: хочешь? Сам тоже не прикоснулся. Вдвоем переписывали они творения какого-то генерала, украшавшего свои конспекты виньеточками, многозначительными подчеркиваниями, темы аккуратно разделялись на главки, подглавки и параграфы. Кое-где встречались глубокомысленные литеры NB. К вечеру у Виталия онемели пальцы. Пошли в ресторан. Родионов сумрачно вчитывался в меню. Неожиданно спросил: -- Как мать зовут? -- Прибавил завистливо: -- Красивая... Ресторан -- при гостинице, в ресторане полно офицеров. Кто-то, проходя мимо, приостановился, сказал: -- Здравия желаю. Родионов отвернулся, меню передал Виталию. Крутил рюмку неповоротливыми, короткими пальцами... Когда война окончилась, Родионов понял, что смелость и преданность -- это не все, нужны знания, а их у него никогда не было в избытке. Учебе мешал простецкий характер: он любил сколотить компанию, в меру выпить и приволокнуться. С годами начал сдавать, кочевая холостяцкая жизнь Родионову приелась, мечталось о доме своем, о детях. По вечерам Родионов корпел в библиотеке академии, потом шел в кино, в зал заходил перед последним звонком. В Москве он пристрастился одно время к театру, несколько раз передавал цветы понравившейся певице, однажды прошел в антракте за кулисы, пробежали мимо две голоногие девчонки, фыркнули: "Поклонник!" Николай Федорович отдал букет пожарнику и ушел из театра -- навсегда. Тыча вилкой в маринованные грибы, Родионов рассказывал: -- Леса у нас могучие, мальчонкой схватишь корзину -- да в лес за грибами белыми. Принесешь, а бабка не хвалит, скажет так: и это тоже гриб. Любила, старая, сыроежки... Они, сам попробуй, в маринаде и соленье лучше всех... Приезжают иногда оттуда. На днях земляк был один. Приходится то подбросить им чего, то похлопотать. Один генерал на всю деревню -- защищаю из последних... Звезды, спрашиваешь, за что получил... За опыт. Знаешь, когда в грязь надо шлепнуться, собственную шкуру сохраняя... А когда и под пули пойти. Ответственность. -- Николай Федорович, вам Сталина жалко?.. Мне отец рассказывал, он любил вас, Сталин... -- Ну, любил, ну и что?.. Когда тебя любят, хочешь быть достойным... Тяжелый он человек, неудобный... Был бы другой поблизости с такой же властью, тогда и сравнивать можно... Ну, ладно, хватит, пойдем... Он посадил Виталия в такси, не отходил, стоял, положив руку на приспущенное стекло. -- Вот что... Надо -- заезжай... Привет передай матери и отцу. Скажи: хорошо у них, да ведь дела-то такие... Ну, все... Когда такси заворачивало за угол, Виталий увидел -- Родионов понуро смотрел ему вслед, и что-то жалкое, подавленное было в его фигуре. 11 В институте наконец признали его своим. Виталий научился понимать студенческую тарабарщину, скромные вечеринки не обходились без его участия, в расчет принимался и карман генеральского сынка. Но это вначале, а потом убедились, что он просто хороший парень. Тем не менее о своей жизни Виталий думал так: идиотская. Мать перенесла телефон в свою комнату. Родионов звонит ей каждодневно. Настоящих друзей нет и находить не хочется, подруг -- тоже, а одиночество гнетет. В группе отличные ребята, очень милые девчонки, но с ними скучно; он учится лучше всех, он старше всех. Приближался новый, 1954 год. Он учился уже на четвертом курсе. В тот день ему нездоровилось, от беспрестанного повторения "Голубки" (ее мурлыкала вся Москва) голова трещала, мелодия преследовала везде, на всех этажах громадного Дворца культуры автозавода. Виталий ушел на антресоли, где разрешалось курить. У стены напротив девчонка в дешевеньком платье неумело потягивала сигарету. -- Легкие поберегла бы, красуля, - посоветовал Виталий. Ответила девчонка нелюбезно: катись, мол, подальше. Хорошенькое личико ее не повернулось в сторону советчика; знает она таких благодетелей. -- Лимонад будешь? -- Очередь большая в буфете. -- Достану. Пойдем. У буфета -- свалка. Виталий оттер худосочных, выдрался из толпы с двумя бутылками, пакет с яблоками зажат под мышкой. -- Это ты брось... Вино я не пью. -- Девушка скорчила гримасу, личико пошло морщинами. -- Сам пей. -- Мама запрещает? -- Ты мамашу мою не затрагивай... -- В надтреснутом голоске зазвякал металл. -- Хочешь -- пей, не хочешь -- забирай свою бутылку и уматывай. -- Серьезная ты. -- Семнадцать минуло. Взрослая уже. -- Замужем побывала? -- Угадал. Развелась. Пил, сволочь... -- Врешь все, верно? -- Я не вру, не научилась. А кто врет -- я их сразу вижу. -- Вот я -- вру? -- Фраер ты, больше никто. -- Ты со мной по блатному не разговаривай. Не терплю. -- Скажи-ка пожалуйста... Обиделся. А с чего? Что я -- не вижу, какой ты? Говори честно: зачем пристал ко мне? Подвалиться по дешевому хочешь? -- Угадала, красуля. -- Смотри-ка, не боится... Так слушай: не выйдет. -- А я это знаю. Скучно -- вот и заговорил. -- Ну, раз скучно -- пойдем потанцуем. Вино допивай, с концами уйдет... -- Как зовут? -- Ася. -- Меня -- Витькой. Жила она в переулке Стопани, рядом с улицей Кирова, позволила поцеловать себя -- раз, другой, потом отпихнула сильным и быстрым кулачком: -- Ну ты! Сыму туфли и в лоб врежу! Виталий молчал, не зная, что ему -- обижаться или смеяться. -- Приходи завтра утром, -- смягчилась она. -- Потреплемся. О лекциях в таких случаях забывают. Виталий храбро позвонил три раза, почему-то решив, что фамилия Аси -- Арепина. Выше всех указаний о количестве звонков -- старорежимная табличка "Для писемъ". Ася, в халатике, свеженькая, повела его по коридору. Квартира -- коммунальная, на исписанной цифрами стене криво висел телефон. В комнате -- поразительное убожество и стерильная чистота, поддерживать ее не требовало многих усилий: стол, диван, громадный, как вагон, шкаф, высокая кровать, три стула, швейная машинка -- ни украшений, ни безделушек, на стенах ни портретика, на окнах ни клочка материи. -- Одна живешь? -- Отец погиб, мать в позапрошлом году отвезла на Голицынское кладбище... Вались на диван, мне юбку дошить надо. В моменты, когда обрывалось стрекотание машинки, она успела рассказать о себе. Работает на заводе, учится в вечерней школе, сегодня с утра занятия, но надо доделать юбку, в танцевальном кружке она -- лучше всех. И поет хорошо. Что замуж выходила -- и это верно. Муженек попался хам хамом, пьяница, дурак, сволочь приблатненная. -- Танцую я, -- похвасталась Ася, -- дай бог. Она, торопясь, зубами повыдергала нитки, выскочила из халатика, влетела в шкаф, как в отъезжающий вагон трамвая, выпорхнула оттуда в юбчонке и героически закружилась на месте. Виталий смеялся и хлопал. Ася покружилась, села на подоконник и надломленным голоском с древней тоской спела "Лучинушку". Виталий удивлялся и удивлялся. Простота конструкции чужой жизни умиляла и успокаивала. Он отдыхал. Все, оказывается, просто, нужно только не усложнять ничего. С ним говорили так откровенно, что лгать, утаивать, притворяться становилось физически невозможным. Впервые рассказал он об училище, о Шелагине, о бесстыдной матери. -- Капитан-то этот где? -- Здесь болтается, здесь... Недавно встретил. Встреча оставила неприятнейшие воспоминания. Бывший враг прозябал в столице, терпел нужду и лишения. Из армии его вытурили, уже в Москве выгнали за что-то с работы. Видочек у него аховский, можно подумать -- спился. Ася оторвалась от машинки, глянула на него через плечо: -- Ты-то живешь получше... Не мог помочь ему? -- Дал я ему денег... Да они ли ему нужны? Работа. В полдень она принесла из кухни лапшовый суп. Виталий выложил на стол коробку конфет. Конфеты Асе понравились. Все ж она заметила: -- Принес бы лучше селедку пожирнее. Он проводил ее до метро и поехал в институт сдавать лабораторки. Бывал он у нее часто, раз или два в неделю. Ходили на танцы, в кино. Ася по дешевке купила отрезик и скроила вечернее платье. Вместе обсудили и решили, что оно чудесно сидит. Иногда она звонила ему. Если попадала на Надежду Александровну, старалась говорить благовоспитанно, жеманилась, но голосок, построение фраз выдавали ее. -- У тебя странные знакомства, -- удивилась Надежда Александровна. -- Не мог найти получше? Виталий ответил грубо. Однажды он залежался у нее на диванчике, шел второй час ночи. Ася разобрала постель, окликнула Виталия, тот, задумавшись, не отозвался. В изголовье кровати -- одна подушка, Ася достала из необъятного шкафа вторую, посмотрела на Виталия: нужна или не нужна? Он думал, морщился, сбросил ноги с дивана, снял с вешалки пальто. -- Не надо. Все у нас пойдет не так. -- Это ты верно сказанул, -- одобрила Ася. -- Что ты не кот -- я давно знаю. Ты. мне вообще очень нравишься. -- "Нравиться" у Аси означало многое, любовь она признавала только в песнях. -- Я, -- продолжала она, -- вышла б за тебя замуж, но ты-то не возьмешь меня. Не девушка -- раз, дура -- два. Короче, хромай к метро, там найдешь такси. Привет папе-генералу и маме-генеральше. Она умела копировать людей. Очень похоже изображала самого Виталия, походку его, жест, голос. Когда рассказывала о чем-либо и слов не хватало, пускала в ход руки, могла передать ими то, что интонацией выражается больше, чем самими словами. -- Тебе, Аська, на роду написано артисткой быть. Идет, возвращаясь с танцев, по переулку Стопани, услышит мелодию из форточки и начинает импровизировать, поет во всю глотку, настораживая милиционера. В квартире ее не любили. Жила там разноплеменная публика, занятая своими делами, соседями не интересовались, молча выстаивали у своих плит на кухне, у каждой двери -- свой счетчик. Телефон звонит -- никто не подходит, пока Ася не подбежит, не закричит в даль унылого коридора: "Ян Карлович, вас!" В рестораны она не ходила, ни на что не напрашивалась, гордилась втайне, что Виталий приезжает к ней. Он слышал однажды, как по телефону выговаривала она подружке: - На кого это ты меня приглашаешь? На этого Жоржика? Чихала я на него с седьмого этажа, запомни, дорогая. Знаешь, кто ухаживает за мной?.. То-то. Сказала бы тебе, лопнешь ты от зависти Что? Помолчала бы лучше, тетеря. Ну, пока. 12 А потом произошло то, чего никто не ожидал, не предполагал и предположить не мог: в авиационной катастрофе погиб генерал Игумнов. Виталий очнулся на третий день после похорон. Надежда Александровна в глубоком трауре принимает соболезнования по телефону со всех концов страны, и звонки оживляют ее. Жизнь продолжалась. Надо было жить, то есть ходить на лекции, говорить, есть, спать. Из финансового управления приехал седой джентльмен -- полковник Покровский, раскрыл синюю папку пенсионного дела. Надежде Александровне до конца жизни будет выплачиваться пенсия, Виталию полагалась треть оклада покойного -- до окончания института. Полковник Покровский потрогал платком глаза и попросил Виталия проводить его. В молчании дошли до метро. Покровский расстегнул шинель, достал из-под кителя толстый пакет. Это была личная переписка отца, более сотни писем, написанных им и полученных им, он хранил их не в сейфе, опечатанном, кстати, сразу же после катастрофы, -- у верных друзей, и друзья отца передали их сыну, потому что хорошо знали Надежду Александровну. Виталий прочел все письма в холодной аудитории и понял, что отец его не тот железный человек, каким он видел его и представлял в отдалении. Отец любил жить, делать добро, любил отдавать под суд мерзавцев, любил детей и в гарнизонах каждую неделю заходил в ясли, любил первым поздравить офицеров с повышением и любил ненавидеть тех, кого ненавидел. И такого человека обманывала мать. Отголоски давних ссор звучали в письмах матери. Она оправдывалась, сваливала все на "людскую зависть". Отец, не привыкший дважды повторять написанное и сказанное, умолкал. Почему он терпел? Почему не дал волю гневу? Кто его сдерживал? Чтобы снять с себя давящую тяжесть, Виталий ездил к Асе. Ася все понимала -- по-своему. Не утешала, не ободряла. Говорила, как обычно, ходила, как обычно, пела прежние жалостные песни, и Виталий проникался спокойствием. Родионов появлялся теперь ежедневно. Виталия избегал. Допоздна пил чай, и Надежда Александровна провожала его до стоянки такси. Мать начала курить, далеко отставляла дымящуюся сигарету в длинных красивых пальцах -- получалось эффектно. Она и в девичестве выглядела скорее моложавой, чем свежей, и появление на сорок втором году седой пряди молодило ее. В начале весны Надежда Александровна решительно заявила, что вскоре покидает Москву, жить будет в Ленинграде -- пока. Родионов вот-вот кончал академию. Виталий спросил: -- Николай Федорович получит назначение туда же? -- Ах, не стоит говорить об этом, ты неверно понял бы меня. Как ты? Поедешь со мной? Он сидел в своей комнате за столом, стол приставлен к окну, когда вошла мать, не повернулся, знал, зачем она пришла. -- Я останусь в Москве. Уезжай с Родионовым куда хочешь. Мне наполеоновские маршалы не нужны. Ты предавала отца при жизни, предаешь и после смерти. Проживу без тебя. По всхлипам, по сморканию он узнавал, что происходит за спиной его. -- Я буду помогать тебе... высылать деньги. -- Не надо. Родионову скажи, чтоб не приходил сюда больше, -- Николай Федорович очень хорошо к тебе относится... -- Не надо! Не надо! -- заколотил Виталий кулаками по столу. -- У меня был и есть отец! Не надо... Уходи. Через неделю Надежда Александровна уехала. Солдаты посносили в грузовики многочисленные ковры, чемоданы, ящики, баулы, саквояжи. Виталий походил по квартире, сказал: "А!" -- и звук прокатился по комнатам, растекся по стенам, залег в углах. Тревожно забилось сердце. Все. Из комендатуры пришел сердитый майор, потрогал каждый стул, предупредил, что придется переезжать, четыре комнаты -- это многовато на одного. В том же доме на первом этаже Виталию дали квартиру с двумя небольшими комнатками. Он вывез из нее принадлежащую комендатуре мебель, купил все новое, выпил в одиночестве бутылку шампанского и поехал в институт сдавать зачет по импульсной технике. 13 В те годы в полувоенной форме ходили ответственные и полуответственные товарищи. У Степана Сергеича гражданского костюма не было, сама судьба посылала ему зеленые петлички начальника охраны. Филиал фабрики -- на окраине города, в охране сплошь старички инвалиды на пенсии. Соберутся на скамеечке у проходной и знай себе чешут языки. В каждой смене караула -- свой начальник. Боевой костяк пил зверски, от него не отставали подчиненные. Женщины, стрелки охраны, употребляли умереннее, но могли при случае хлестко облаять. После короткого приступа отчаяния Степан Сергеич бросился наводить порядки. Раз ему поручили охрану государственного объекта, он сделает все возможное, но объект останется невредимым. Опять он в гуще дел, опять он в борьбе -- Степан Сергеич обретал уверенность. Окриками, выговорами и беседами он уменьшил пьянство до вполне приемлемого уровня; от старичков попахивало, но не всегда. Крикливые бабы поприжимали языки. Директор дал доски, дыры в заборе заделали, здания цехов окружались теперь подобием оборонительной полосы. Приоткрыв дверь кабинета, Шелагин часами наблюдал, как проходят мимо вахтера спешащие на работу люди. В узком проходе часто возникали пробки, сипло кричали вахтеры. Надо, решил Степан Сергеич, преобразовать режим пропускания, расчленить ползущую массу на составные элементы и создать условия, позволяющие каждый элемент проверять отдельно. Степан Сергеич долго ломал голову и придумал. Вычертил на бумаге устройство, приложил к нему объяснительную записку, остался доволен. Изобретение показал технологу, парню с институтским значком. Тот минут десять рассматривал чертеж, потом вдруг повалился на стол и расхохотался. -- Так это ж вертушка! Обыкновенная вертушка! Приспособление для равномерного пропускания людей внутрь помещений!.. Вертушка! Чертеж и объяснительную записку технолог Шелагину не отдал, сказал, что изобретение когда-нибудь пригодится. На самом деле оно обошло на правах остросовременного анекдота многие молодежные компании, попало на встречу выпускников. Зайдя однажды к Шелагину, технолог посоветовал: -- Вам бы водой поинтересоваться, изобрести что-нибудь... Знаете, какую воду пьют в цехах? -- А вы почему не интересуетесь? -- спросил угрюмо Степан Сергеич, не простивший технологу хихиканья. -- А потому, дорогой, что пью другую воду... -- улыбнулся технолог. В бытность комбатом зайдет, бывало, Степан Сергеич в спальное помещение курсантов, увидит незаправленную койку -- и рука его тянется разравнивать одеяло, опережая зычный оклик: "Дневальный, ко мне!" Упав до начальника охраны, он старался позабыть старые навыки, пил на фабрике желтоватую, скверно пахнущую воду, грозился навести порядки и умолкал. Фабрика при строительстве своего филиала ухлопала все деньги на доделки и переделки, к городской водопроводной сети не подключилась и воду брала из артезианской скважины. Недавно пробурили вторую скважину, из нее забила странная жидкость -- жажду она утоляла, хотя по цвету и вкусу на воду не походила. Работницы жаловались, ходили к директору, им сказали, что вода эта полезная, содержит много железистых соединений. Степан Сергеич решился. Налил в бутылку воды из крана и поехал на санэпидемстанцию. Вернулся он быстро, смущенно проскользнул в свой кабинетик (стол, стулья, сейф), стал читать и перечитывать анализ. Заглянул начальник смены Дезнекин, спросил, что нашли в воде. Степан Сергеич ответил одним словом. Станция написала больше, но смысл официального документа сводился к единственному слову, сразу облетевшему филиал. Вторая артскважина брала воду из горизонта, куда утекали отбросы большого города. В цехах зароптали. Илья Семенович Дворкин, главный инженер филиала, немедленно примчался в проходную. -- Вы сделали громадную политическую ошибку, товарищ Шелагин. -- Я? Какую? -- Вы обязаны были прежде всего поставить в известность администрацию. А уж мы знаем, что можно говорить рабочим, а что нельзя... -- Администрация пьет другую воду, -- возразил Шелагин. -- Кто вы такой? -- быстро спросил Дворкин. -- Начальник охраны. Вы же знаете. -- Как же, как же... Знаем, какой вы начальник охраны. Знаем! Знаем! Вторую артскважину, однако, временно забили. Дворкин знал всю Москву, обзвонил друзей и договорился. Санитарный контроль сотнями ящиков браковал поступавшую в столицу минеральную воду. Фабрика скупила ее за ничтожную мелочь, и рабочие пили отныне настоящий нарзан и боржоми. 14 Еще с весны рядом с филиалом в ударном порядке возводился корпус асфальтобетонного завода. Затем Москабель начал копать траншеи., его сменил Мосгаз, потом Мосводопровод, потом еще кто-то, и в результате вся округа напоминала участок фронта накануне наступления противника. Бульдозеры отгребли брошенные строителями металлоконструкции, вмяли их в землю, подход к филиалу стал танкоопасным. Спеша на работу, люди перекидывали мостики через траншею, и Степану Сергеичу не приходилось уже выставлять второго вахтера в проходной, жидкая цепочка людей мирно втекала в филиал. Когда же начались затяжные осенние дожди, подобраться к мостикам стало невозможно, лишь немногие отваживались пересекать вздутое грязью пространство от автобусной остановки до проходной. Для Степана Сергеича это не представляло трудности, он не одну сотню километров измесил на фронте. Рабочие же делали крюк в полкилометра и протискивались через дыру, неизвестно кем сделанную. Степан Сергеич всполошился, принял экстренные меры, самолично заколотил дыру. Но люди спешили на работу, дыра появлялась в другом месте. На другой день Степан Сергеич прибежал утром, всех отогнал от дыры. В этот день на работу опоздала половина смены. Но (удивился Шелагин) директор ему не позвонил. На другой день -- тоже. И на третий. Перед концом работы первой смены Степан Сергеич занял боевую позицию у заделанной дыры, но его обманули, растащили доски в другом месте; когда же он бросился туда, то смена, прибавив шагу, просочилась в пролом. Степан Сергеич рассвирепел, издали заорал на замешкавшегося старичка. Старичок остановился, и Степан Сергеич забормотал извинения. Он узнал парторга, Клавдия Алексеевича Тулупова. Парторг издал непонятные тихие звуки, не то засмеялся, не то по-стариковски закашлял, и огорченно покаялся: -- Бес попутал, не иначе... Хотел ведь идти через проходную, меня любой шофер посадит, перевезет через грязь... Спросить мне у вас хочется... Вас ведь многие ненавидят за дырки, кому охота тащиться по грязи. Ведь неприятно быть ненавидимым, Степан Сергеич? -- Я исполняю свой долг. -- А если долг расходится с интересами людей? Рабочие не виноваты -- виновата администрация, она обязана обеспечить нормальный проход к месту работы. -- Каждый стоит на своем посту. Администрация -- одно, я -- другое. Мое дело -- не допускать на работу посторонних. -- Но ведь плохо, когда тебя не любят многие? А ты считаешь себя правым. Непонимание правоты тоже оскорбляет человека. Ну, как? Степан Сергеич вздохнул. -- Приятного мало. Хочется и долг выполнять и любили чтоб. -- Да, да... -- протянул Тулупов. -- Сложно. Гм, гм... сложно. -- А директор что? -- Что -- директор? Директор привез комиссию, показал грязь, комиссия отпустила деньги на строительство дороги, снизила месячный план. -- Государство пострадало. -- А могло бы не пострадать... С завтрашнего дня официально выставьте вахтера у дырки. Будут неприятности -- пусть будут. Обращайтесь ко мне. У вас тоже свое начальство, оно вас за дырку не похвалит. Степан Сергеич поколебался и создал новый пост, не хватало вахтеров -- сам стоял. Грянули морозы, грязь затвердела, о проломах в заборе никто не вспоминал, жить стало спокойнее, но не Степану Сергеичу: он сам себе находил неприятности. Филиал располагал всего тремя телефонами. По проекту значилось десять городских номеров, когда же протаскивали кабель, к жилам его подключились более важные потребители. Один телефон стоял в кабинете директора, второй у диспетчера, третий, спаренный, был отдан охране -- аппараты стояли в кабинетике Шелагина и в комнате охранников. Когда директор уходил, а секретарша его болтала с подругами, телефон в проходной осаждался. Степан Сергеич ввел железное правило: личных разговоров не вести! Выполнялось оно неукоснительно -- по крайней мере в присутствии начальника охраны. Понятно поэтому возмущение Степана Сергеича, когда он застал в караулке парня в телогрейке с гаечным ключом в руке. Парень, видимо, толкнулся в запертую диспетчерскую, а потом завернул в охрану, договаривался о свидании -- именно на эту т