вали о том, о чем стыдливо помалкивали ранее, и никто из тех, кто профессионально слушал, не спросил, почему внезапно открывшаяся правда нисколько не отразилась на судьбе бывшего командира эсминца, с почетом переведенного на Север, с повышением. . В каюте, при прощальных минутах, Гущин сказал: -- Спасибо тебе, Олег. Пришло расставание -- и все по-другому видится. Многое я от тебя получил, многому. научился. И думалось хорошо при тебе. Разошлись наши дорожки, когда-то еще встретимся, прости за резкие слова. Кроме как тетке, никому ты личных писем не пишешь, друзей у тебя не было и не будет, свой у тебя путь в этой жизни, своим фарватером идешь. И если подорвешься на мине -- подгребай ко мне, да не подгребешь ведь... Олег опустил голову, ему стало стыдно. И сердце поджималось непонятной тоской. Теперь только понял он, как много значил для него этот обозленный и правдивый человек, когда-то подорвавшийся на собственной мине. Своей безжалостностью он предостерег Олега и от щенячьих восторгов, и от многого дурного. От смущения, от неловкости Олег полез в "Техминимум буфетчика", прочитал: "Проводы друга не бывают шумными. Друг, кстати, это мужчина-приятель, даже на широком столе гостеприимства не посягающий на честь избранницы вашего сердца..." -- К месту сказано, -- одобрил выбор Гущин и стал серьезным, очень серьезным. -- К Векшиным на Лабораторную -- не ходи!.. От Вербицкого слышал, будто ты и Ритка... Да знаю, что не было этого и не будет! Но дым валит, а огонь сам собой появиться может... Эх, Степка, Степка... -- Он открыл дверь каюты, позвал Дрыглюка, спросил, где же, черт возьми, Векшин, и получил ответ, что Векшина нигде найти не могут. -- В этикет играет Степа, оставляет нас вдвоем, а мне при нем хотелось говорить... Вот .что. Степа ведь такой: привык на смерть людей провожать. Деревня его в глухой тайге, дом в деревне крайний, у самого леса, через дом валили те, кто на .волю из лагерей рвался, уголовники разные. Степина маманя откупалась от них шматом сала да краюхою хлеба, всем показывала дорогу в топи непроходимые, тем и семью спасала, проколов не было, никто из тех топей так и не выбрался, но до самой гибели добром поминали русскую бабу, ломоть хлеба давшую. .. -- Не надо, Борис, -- попросил в смущении Олег. -- Не буду. Прощай. Не провожай меня. Дивизионом стал командовать Женя Петухов, временно. Планы учений 5-й батареи он утверждал, ничего не меняя в них, но хмурился, карандаш его застывал над некоторыми пунктами, будто в раздумье. Речь строил из безличных оборотов, чтоб не сталкивались "ты" и "вы". Командир линкора теребил штаб, требуя пополнения, замены и подмены офицеров. Ему было обещано -- после докования, в декабре. Но тут же стало известно, что китобойная флотилия "Слава" задерживается на промыслах. Док в октябре полагался флагману флотилии. "Свято место пусто не бывает" -- так прокомментировал новость капитан 2 ранга Милютин. Докование линкору перенесли на начало октября. 36 Уже нависли кии над зеленым сукном, изготовляясь к ударам, уже с грохотом посыпались шахматные фигуры из клетчатого короба, уже нетерпеливыми пальцами мешались костяшки домино... Ждали старпома, который допивал чай. Допил, вошел в салон, опустился в мягчайшее кресло, занимать которое опасались даже в часы отлучек Юрия Ивановича с корабля. Кивнул разрешающе -- и сразу же ухнуло, стукнуло, выстрелило: беззаботный вечер в кают-компании, награда за хлопотный день. Опоздавшие к киям и костяшкам ждали своей очереди, рассевшись по диванчикам и креслам. Клонило ко сну после плотного ужина. Приближались перевыборы заведующего столом кают-компании, и покидающий этот пост начальник химической службы корабля старался вовсю, ходил по каютам с приходно-расходными книгами и доказывал, что покупаемые им у частных лиц фрукты, овощи, мясо -- наипервейшего сорта и редкостной дешевизны; начхима переводили на Балтику, перевыборы были внеочередными -- и необыкновенными блюдами он торопился оставить о себе добрую и долгую память; всегда ведь найдется привереда, который припомнит на выборах и непрожаренную отбивную, и червячка в яблоке, и малую вместимость холодильника. Вестовые в тот вечер подавали суп харчо, мясо, тушенное в виноградных листьях и политое гранатовым соком, предварялся ужин нежно разделанной сельдью, осыпанной грузинскими травками, и завершался сочными желтыми грушами. Деловито, одна к другой приставлялись костяшки домино, тяжелодумно перемещались шахматные фигуры. Вербицкий, испытывая судьбу и старпома, вгонял шары в лузу, что в метре от Милютина, а луза напоминала о трагедии, разыгравшейся прошлой осенью, когда шар угодил Юрию Ивановичу в плечо. Тогда он открыл глаза, спросил номер шара -- и не прибавил больше ни слова. Мазила Петухов долго еще сетовал на злой рок, на расположение шаров, из-за чего он и отсидел без берега двенадцать суток. Одним ударом мог Вербицкий решить партию, но неожиданно для партнера положил осторожно кий на сукно, поглотившее звуки, и ушел в дальний угол салона, явно стараясь держаться подальше от офицера, только что вошедшего в кают-компанию. Вошел же капитан-лейтенант, не корабельный, к линкору не прикомандированный, чужой, не из штаба даже. -- Капитан-лейтенант Званцев, из газеты... -- отрекомендовался он старпому, глядя при этом на офицеров. -- Прошу разрешения присутствовать, товарищ капитан 2 ранга. "Добро" было получено... Не словом, старпом приоткрыл глаза и медленно-медленно задраил их веками. Шевельнул ногами, поскреб животик., Заснул, кажется. -- Из газеты... -- повторил Званцев, и повторил так, что в повисшей затем паузе было, казалось, больше смысла, чем в самих словах. И смысл был такой: "Да. из газеты... Но это не значит, что я чужой. Я -- свой, свой..." И все те, кто мог в этой паузе видеть Званцева, а не только слышать, глянули на него и убедились, что да, свой: не чернильная душа, подшивающая бумажки за редакционным столом, а высокий стройный офицер плавсостава, знающий порядки ходового мостика, верхней палубы, командных пунктов и, конечно, кают-компании. -- Привет андреевскому флагу! -- произнес он развязно, подходя к столику с домино, но тут же понизил голос, обращаясь только к офицерам и выключая старпома из числа слушателей. -- Христолюбивое воинство услаждает свои души игрою, привитой флоту голландцами?.. Будем знакомы: ваш будущий летописец, с некоторых пор приступил к обязанностям пачкуна во "Флаге Родины", известен и кое-какими сорняками на страницах "Красного флота"... Болван! Кто ж так ходит? -- упрекнул он Олега Манцева, и в "болване" отсутствовало что-либо обидное, в "болване" сквозило уважение к ходу играющего, признание неоспоримости того, что Манцев -- игрок высокого класса и замечание, даже в грубоватой форме, не поколеблет авторитета его. -- С такими костями игру надо отдавать другому. Выразительный голос, редкостно выразительный, двойное, а то и тройное значение слов и фраз обнаруживалось минутою спустя при осмыслении их. Старо было и "андреевский флаг", и "воинство", и "пачкун", но произносилось так, что в словах была сразу и насмешка над ними, словами, над самим Званцевым, щеголяющим набором банальностей, и над линкоровскими офицерами, позволяющими Званцеву насмехаться. Некоторое время ушло на обдумывание того факта, что в кают-компании -- корреспондент. Пишущая и малюющая братия вниманием своим линкор не обделяла. Вдумчивым шахматистом показал себя один ленинградский драматург. Прекрасным парнем признан был художник из студии имени Грекова. Званцев, Званцев... Фамилии такой во "Флаге Родины" пока не попадалось. Корреспондент же постоял над шахматными столиками, потом разочарованно, досадливо щелкнул пальцами, отходя от столиков, будто кем-то из игравших сделан явно неудачный ход, совсем не тот, который надо было сделать и который он, Званцев, знает, но указывать не решается, уважая таинство игры. Сел наконец-то рядом с начбоем, командиром группы боепитания. Заговорил о чем-то черноморском, игриво называя Черноморский флот ЧОФом (не ЧФ, а ЧОФ), иронически подчеркивая несхожесть суровейшего ТОФа (Тихоокеанский флот) с флотом мягкоклиматного юга. Начбой разговор поддержал, спросил о самом для себя важном. В прошлом году он кончил Техническое училище в Кронштадте и носил серебряные погоны. Попав на корабль, а не в мастерские, стал метать рапорт за рапортом, упирая на то, что все-таки он на корабле, и не медик, не интендант, серебро ему не пристало, золото, только золото! В одной из отписок начбою намекнули на скорый приказ Москвы, разрешающий золото всем артиллеристам. Так правда ли это? Корреспондент должен знать: по роду службы он близок к верхам. Приказ будет! - как о решенном сказал Званцев. Подсчитал что-то в уме, - К ноябрю будет. О старпоме как-то забыли... Стали спрашивать Званцева о разном: о перемещениях в Главном штабе, о последнем ЧП на Севере. Корреспондент отвечал толково, обстоятельно, но как о предметах, надоевших ему своей обыденностью, повторяемостью, отвечал с ленцой, которая при желании объяснялась и так: вы, корабельные офицеры, поглощены заботами истинными, всамделишными, поэтому ваш интерес к суете верхов кажется мне зряшным, несерьезным времяпрепровождением. Вдруг младший штурман спросил, правдоподобен ли слух о том, что на плавсоставских погонах будут эмблемы боевых частей и служб: у штурманов - гирокомпас на фоне штурвала, у минеров - две торпеды, наложенные на мину с рогульками... А у артиллеристов - скрещенные стволы ?..- подхватил Званцев. Он задумался.- Н-не знаю...- отрицательно покачал он головой, и это незнание придавало достоверность, весомость тому, что говорил он ранее. И тут послышались разные "гмм", "ууу", "ыыммм", которыми Милютин прочищал горло, вступительные междометия, запрещавшие разговоры в кают-компании и напрягавшие слух офицеров. Гмм... да!.. ммм!.. Так вы из газеты?.. Да, разрешаю присутствовать. Разрешением этим как бы зачеркивалось время от "привет андреевскому флагу" до "н-не знаю", время возвращалось к моменту, когда Званцев спрашивал у Милютина, хозяина кают-компании, разрешения быть там, где могли быть только свои, корабельные офицеры. Так точно, товарищ капитан 2 ранга, из газеты... Обменивался кое-какими мыслями с вашими подчиненными, - произнес Званцев, намекая на сон Милютина, вызывая намеком робкие улыбки кое у кого. А... Так это вы говорили что-то о Главном штабе?.. Признаться, я, - старпом добродушно посмеялся над собой,- немного приспнул, и мне показалось, что я - в кафе "Военная мысль"... Никого не обмануло добродушие старпома, его у него и в помине не было. Игра в домино приостановилась, никто не решался достраивать уже выложенную композицию, и шахматисты оторвались от фигур. Старпом - это все понимали - нащупывал тему, повод для стычки с корреспондентом. Кафе "Военная мысль" - это уже было обвинением в пустозвонстве, в некомпетентности. Так что же там происходит в Москве? Званцева вынуждали повторять все то, что говорил он кают-компании ранее, но излагать в иных выражениях, высоким "штилем", применительно к рангу собеседника, и различие стилей предательски обнажило бы корреспондента, придало бы сказанному ранее издевательский оттенок. Но гость - незваный, но гость - оказался на высоте, его выручило богатство интонаций. Он повторил, он обыграл даже, как и раньше, звучание чудной русской фамилии Абанькин, которую носил заместитель Главкома по вооружению и кораблестроению. Поведал Званцев и о золоте погон для всех артиллеристов, и о предполагаемых эмблемах. Как же, и я слышал,-подтвердил старпом.- И знаю, что корреспондентам тоже присвоят соответствующий значок на погоны. Какой же? - вынужденно поинтересовался Званцев.- Перо и штык? Авторучка и карандаш, скрещенные... переплетенные... Плотная верхняя губа Милютина была от природы сформирована так, будто она изнутри вздувалась мощными клыками, и хотя зубы у старпома были обыкновенными,-мелкие, скошенные к передним резцам зубы,-офицерам казалось временами, что клыки - мощные, острые, нацеленные - вырастали во рту Милютина в те моменты, когда он свирепствовал. Милютин подался вперед, приподнялся, чтоб все его видели и слышали. И хлестко уточнил: Два скрещенных языка! - И офицеры увидели клыки. - Два слюнявых, длинных и красных языка,- углублял уточнение Милютин, произнося слова с отвращением, со злобою и не сводя с корреспондента глаз. - Есть и другие варианты: отравленный кинжал, склянка с ядом, палец, согнутый для стука... Спокойным и умным взором Званцев обвел кают-компанию, всех убеждая в ледяном спокойствии своем. Интонации голоса стали еще более гибкими, многозначными. - Многообещающие варианты, - похвалил он. - Видимо, объявлен был конкурс на лучшую эмблему, и не один старший помощник принял в нем участие. Уж им-то, старпомам, известно, как обращаться с ядами, кинжалами и что такое стук... - Еще бы! - яростно воскликнул Милютин. - Еще бы! В кают-компаняи понимали уже, что служба когда-то свела Милютина и Званцева, определила им одну и ту же палубу, - и развела их, и, видимо, кто-то из них полетел, ушибленный, за борт. А после "еще бы!", произнесенного с яростью, которой не место в кают-компании, абсолютно точно выяснилось, кто подсыпал яд, а кто испивал его, кто обнажал кинжал, а кто падал, кинжалом в спину пораженный, кто входил в чью-то каюту, а кто на своей судьбе испытывал последствия этого визита. Тишина, полная тишина... И тишину мог нарушить только старпом, и все ждали, когда он ее нарушит и как нарушит, потому что все, что говорилось в кают-компании, было насыщено иносказаниями, слова обрастали, не успев еще выговориться, десятками смыслов, и вентилятор уже не шумел, вращаясь, а вышушукивал что-то потаенное, и в самом пространстве салона попахивало чем-то пороховым, взрывоопасным. Ждали и дождались. Усталым голосом Милютин через рассыльного приказал вахтенному офицеру прибыть сюда, в кают-компанию, -пренебрегая тем, что покидать верхнюю палубу вахтенный мог только в исключительных, редчайших, уставом предусмотренных обстоятельствах, показывая, что задуманная им каверза переплевывает все запреты устава. Вахтенный офицер, командир радиотелеграфной группы БЧ-4, влетел в кают-компанию испуганным и недоумевающим, о прибытии доложил преувеличенно громко. Освоился быстро, потому что старпом повел с ним речь о сущих пустяках: барказы, шлюпки, кранцы... Офицеры же переглядывались, гадая, на что намекает Милютин. Барказы, шлюпки - это как понимать? Гнать от борта любое плавсредство с корреспондентом?.. Ох, темен язык Юрия Ивановича Милютина, мало офицеру ушей, чтоб понимать его. К чему же клонит рыскающий мозг Милютина? Первым догадался сам вахтенный. Глаза его долго шарили по салону и нацелились наконец на Званцева. - В семнадцать двадцать,-доложил вахтенный старпому.- На предыдущей вахте. При приеме вахты мною записано: "На корабле с неизвестной целью находится корреспондент газеты "Флаг Родины" капитан-лейтенант Званцев". Такой записи он, конечно, сделать не мог. Такая запись изобличила бы обоих вахтенных в тягчайшем грехе, в отсутствии бдительности. - Объявляю благодарность, - ласково произнес Милютин и дал знак: можешь идти, И тут же заговорил Званцев - по-барски, небрежно, презрительно-спокойно, чуть напыщенно: - Вахтенный, проводите меня на ют, к барказу. Величавою походкою вышел он, и офицеры поняли, что задумал старпом. Если уж под короткое замыкание (в радиорубке, прошлой зимой) была списана шлюпка, то за два часа пребывания Званцева на линкоре могли произойти случаи воровства, хищения воинского имущества, пьянки, подстрекательство к мятежу, что угодно. Вышел и старпом. Столики ожили... 37 Через пять дней сразу два прибежавших в каюту рассыльных передали Манцеву приказание: к старпому! На бегу осматривая себя, Олег влетел в каюту Милютина. Свет иллюминатора загораживался фигурою замполита, старпом расхаживал нервно. На столе - пачки газет, перевязанных бечевками, ежедневная почта, пришедшая с полуденным барказом. - Манцев, снять китель. Уже два месяца интенданты пересчитывали робы и бескозырки, писали акты на искромсанные тельняшки, Китель был снят. Майка тоже. - Тельняшки не имею, - сказал Манцев. - Крестик где?.. Крестик?! Ему сунули под нос городскую газету, "Славу Севастополя", уже раскрытую, с уже отчеркнутой статьей. "Уроки одного подразделения",- прочитал Манцев заглавие, и глаза его заскакали по строчкам. "Умеет зажечь сердца людей офицер Манцев. Умеет найти в их характерах живительные струнки. И спору нет, в подразделении Манцева дела идут хорошо, подразделение твердо держит курс на боевое мастерство..." В сильном недоумении Олег Манцев поднял глаза на своих начальников, людей умных и грамотных. Это что, юмореска? Пародия на тошнотворно-казенный стиль флотской прессы? Прямые и честные взгляды начальников убеждали: дело серьезное. "Да те ли приемы избрал офицер Манцев, в поисках дешевой популярности пойдя на поводу отсталых настроений?.." Далее вразброс пошли фамилии и факты, о которых Олег слышал, что они есть, но к нему и к 5-й батарее они никак не относились. Матрос Шарифутдинов был замечен в носовом гальюне с деревянным идолом, которому поклонялся,-это, кажется, из боцкоманды. Еще один матрос, икону в рундуке державший,- такого не было, это в 3-й башне служит настоящий художник. Ага, вот: "Да как этому не быть, если сам Манцев не расстается с крестом на шее?.." Что дальше? Палочная дисциплина - вот причина подъема религиозных настроений, беспощадная травля подчиненных подвела матросов к необходимости утешения в религии, только в ней... В самом конце статьи-какая-то анекдотическая безграмотность, которую не уловить сейчас, уж очень все похабно... - Товарищ капитан 2 ранга... - Крестик неси! Крестик! Через несколько минут крестик был предъявлен. Пока Олег бегал в 61-ю и обратно, в каюту Милютина прибыл сам командир линкора. Брезгливо глянув на латунный крестик, он спросил: - Откуда? Олег рассказал: прошедшей зимою, в отпуске, пошел в Сандуновские бани, по просьбе совсем седого старика потер ему спину, а когда стали одеваться, когда старик увидел, что спину тер ему флотский офицер, то со слезами отдал ему крестик, который будто бы помог ему выплыть после того, как потопленный японцами броненосец пошел ко дну... - "Спаси и сохрани",- прочитал командир на крестике. - Череп - это что? - Символика,- пояснил замполит.- Голова Адама. - Мне кажется,- произнес командир, еще раз глянув на крестик,- что он из драгоценного металла. - Совершенно верно, - подтвердил Милютин - И на основании Корабельного устава подлежит хранению в сейфе наряду с деньгами, валютою и прочими ценностями. И старпом швырнул крестик в сейф - будто выбрасывая за борт дохлую крысу. Олег Манцев понуро поплелся к себе, в каюту No 61. Много бы он дал за то, чтоб за портьерою ждал его Борис Гущин. Нет Бори. Нет Колюшина.. Нет Валерьянова. И Степы, считай, нет. Степа побитой собакой смотрит, дошла до него, наверное, эта мерзость... Алки-кондитерши тоже нет, не видать ему красивых рук Аллы Дмитриевны, этот пес А. Званцев (этой фамилией подписана статья "Уроки одного подразделения") намекнул между прочим: "сладкоежка Манцев". И Долгушина нет. Потому что без разрешения начальника политотдела такая статья ни во "флаге Родины", ни тем более в "Славе Севастополя" появиться не могла. Все, что пишут корреспонденты о корабле, визируется обычно заместителем командира по политчасти, и если уж такая статья напечатана без ведома Лукьянова, то, конечно, "добро" она получила от тех кто много выше и Лукьянова, и Милютина, и командира. В будний день уволился он, среда была, обе бригады эсминцев ушли в море, но на стенку высадились офицеры с крейсеров, и они захохотали, увидев Манцева: "Благослови, владыко!", "Дай прикоснуться к мощам нерукотворным!", "Со святыми упокой!"... Но были такие, что с брезгливым сочувствием посматривали на Олега, как на человека, только что выпущенного из больницы, где излечивался он от чего-то дурного, то ли венерического, то ли психического. Из гарнизонного кафе замахали ему платочками официантки, привели в комнату для частных адмиральских бесед, усадили за столик, принесли пиво, отбивную. И здесь Олег понял, что отныне он известен всему городу, а не только эскадре. Статью о нем проработали со всем вольнонаемным составом флота, и все официантки базы разом вспомнили, кто такой Олежка Манцев. Некая Нинка из гастронома на Большой Морской выставила его фотографию на витрине, рядом с окороком по-тамбовски, и клялась подругам, что Манцев сделал ей предложение. Ничего подобного Олег не совершал, фотографий своих никому не дарил. Сейчас ему хотелось сказать что-то значительное, высокопарное, но в голове толпилась мешанина из цитат, на язык же просились откуда-то пришедшие строчки псалма: "Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега". Никакому богу официантки не поклонялись, официантки понимали, что хороший мальчик Олежка обижен начальством, и утешали его как и чем могли. Прокрутили на радиоле модную пластинку, принесли к отбивной зеленого горошка, редкого в Севастополе. Олег тупым концом вилки водил по перекрахмаленной скатерти и вспоминал, какой ветер занес в него эти загадочные псалмы. Нет, не о такой славе мечталось. Грезилось когда-то, в далекой курсантской юности, что-то неопределенное в расходящихся облаках орудийного дыма, силуэты крадущихся кораблей, а потом - в беззвучной утренней тишине, под моросящим дождиком, швартуется к родному пирсу израненный корабль, из последних сил дотянувший себя до базы, а по трапу спускается он, капитан какого-то ранга Манцев, под кителем бинты, под фуражкой тоже, командирский реглан наброшен на плечи, а он идет, шатаясь и едва не падая, к штабу,- изумление, смешанное с ужасом: "Как?.. Мы же давно считали вас погибшими!.." - "Боевой приказ выполнен, товарищ адмирал!" - и когда седой адмирал жмет ему руку, нечеловеческая боль пронизывает капитана какого-то ранга Манцева, командирский реглан сползает с плеч, а на реглан замертво валится тело командира корабля, выполнившего боевой приказ... Так представлялось. А получилось: три официантки оплакивают смерть героя, по такому поводу намазавшись помадой и кремом, а вместе с этой святой троицей скорбит и вся гвардия севастопольских потаскушек. - Спасибо, девочки,- поднялся Олег.- Только напрасно вы так. Чепуха. То же самое он сказал и Ритке, которая грозилась пойти в Военный Совет искать справедливости. Он застал ее за священным занятием: дочь донского хлебопашца месила тесто. Олег как-то искоса, боковым зрением наблюдал за Риткой и подмечал в ее движениях нелепости, странности. Повязать голову косынкой Ритка забыла, волосы падали на лоб, мешали видеть, и Ритка волосы отбрасывала почему-то не свободной от работы рукою, а кистью той, которая месила. И все в ее доме было полно странностей, и командир 1-й башни главного калибра с радостью подчинялся всем нелепостям, истово вытирал ноги о коврик, который Дрыглюк с негодованием вышвырнул бы из каюты. Степан с точностью до копейки подсчитывал домашние расходы Ритки, озабоченно тянул: "Однако!", хотя отлично знал, что диктуемые Риткой цифры ни к магазинным, ни к рыночным ценам отношения не имеют. Ритка по лени покупала все, от дома не отходя, на вокзале, покупала не торгуясь. - Рита,- попросил Олег,- у тебя же левая рука - чистая! Пальцами откидывай волосы! Она попробовала, получилось как-то коряво, а потом и вовсе ничего не стало получаться: месящая рука растеряла темп, исчезла свобода и непринужденность движений. Олег вздохнул, отвернулся. Такая же нелепица и на линкоре, и на крейсерах - не с тестом, конечно, с организацией службы. Надо лишь вглядеться. Дожидаться пирогов он не стал, да и понял, что зря пришел к Векшиным, к Ритке, и до нее докатился слушок, она терзала халатик, всегда ей бывший впору, пытаясь закрыть им себя, всю сразу, от горла до пяток, и в голосе ее звучало что-то, заставлявшее Олега поглядывать на терзания халатика. "Я пойду",- сказал он, и Ритка догадалась, что уходит он надолго. Он встретил знакомых ребят с "Керчи", те дружно стали упрашивать его: не пить, не скандалить. Примерно то же самое говорили Олегу и официантки, все считали почему-то, что единственным ответом на статью может быть только вино, и Олегу припомнились офицеры, норовящие забраться в какой-нибудь глухой севастопольский угол, где никто уж не помешает им пить в одиночестве: этих тоже ошельмовали статьею? Ваня Вербицкий подстерег его у вокзала, затащил в буфет. "Уроки" сильно напугали командира 4-й башни, это на линкоре заметили многие. Походка Вербицкого стала виляющей, он будто сбивал кого-то со следа. Приткнув Олега к стене, прерывисто дыша ему в ухо, Ваня сказал, что этого подлеца Званцева он помнит по училищу, с ним шутки плохи. Олегу же (здесь Вербицкий оглянулся) надо знать: комендатуре дано указание - сцапать его в каком-нибудь ресторане. Все дальше и дальше уходя от шумного и людного центра города, Олег наконец нашел безопасное местечко, убежище, буфетик на самом краю Бастионной улицы и в буфетике -комнатенку "для своих". Днем в ней заключал какие-то сделки муж буфетчицы, а по вечерам сюда стали пускать Олега. Стекла окон то дребезжали, то рокотали, принимая на себя ветры и шумы моря. За бамбуковым пологом колотились голоса выпивох судоремонтного завода, их трехэтажные дома были рядом. Олег не помнил уже, в какой день и в какой час пришла к нему тревога, и тревога исходила отовсюду, от линкора тоже. Каюта отвращала, потому что в ней всегда могли найти его. Единственным местом, где он мог отдыхать, был КДП. Теперь вот комнатушка эта, с запасным выходом во двор, теплая, светлая, по вечерам можно, пожалуй, читать. В буфете хозяйничала красивая пышная армянка. "Несчастная любовь", - объяснил ей Олег свои вечерние сидения, и грудь армянки сочувственно вздрогнула. Он подсчитывал: вторая половина сентября, через неделю выход в море, через три недели - постановка в док, потом - в середине ноября - последняя стрельба, отчет, и числа эдак двадцатого он наконец-то простится с первым кораблем в своей службе, вернется в Севастополь незадолго до нового года и - в другую базу, помощником на новый эсминец, это уже решено, это ему сказал командир, и сбудется то, о чем мечтал весною. Статью "Уроки одного подразделения" Иван Данилович Долгушин прочитал в тот же день, что и все на эскадре, в своем кабинетике на Минной стенке. Он прочитал и разорвал газету. Он был взбешен. Он был взбешен! - Какая наглость! Какая низость! - негодовал он, бегая по кабинетику, размахивая руками, топча и пиная в воображении рухнувшего перед ним флотского корреспондента А. Званцева. Подлость неимоверная! Безграмотная тварь опозорила весь флот, ибо от каждой строчки статьи, от каждого клочка газеты, разорванной и растоптанной, исходит зловоние, хлещет вранье! Надо ж придумать - "насаждение религиозных настроений в среде отсталых матросов"! Шарифутдинов с деревянным идолом не новость, об этом докладывалось, об этом с тревогою говорил сам Лукьянов, но матрос-то - из боцкоманды, какое отношение к нему имеет командир 5-й батареи? Выходит, Манцев - глава какой-то секты, что ли?! Так врать, так врать - это ж, это ж... Сколько же теперь времени уйдет на то, чтоб смыть ему, Долгушину, позор с себя? Ведь совершенно очевидно: такую статью публиковать можно только с разрешения начальника политотдела эскадры, а он ее впервые видит и читает! Кому скажешь, кому докажешь?! Что подумает командир линкора? Что - Лукьянов? Что, наконец, решит Алла Дмитриевна Коломийцева, прочитав о "сладкоежке" и припомнив, кто с ней вел милые беседы? Да она ж ему, Долгушину, тортом заедет в физиономию! Все осквернил этот негодяй Званцев, никого и ничего не пощадил. Испохабил святейшее для воина, героизм предков. Враль пустился в исторический экскурс, начал приводить примеры истинной преданности русского матроса, его самоотверженности, и привел: "Не щадя своей жизни, русский матрос всегда жизнь и честь своего командира, офицера ставил превыше всего. Так, при обороне Севастополя в 1854 году матрос Иванов, увидев, что французский солдат целится в русского офицера, бросился навстречу пуле, за что и был убит". За что! Самого Званцева убить за такую статью! Подлость! Гнусная отсебятина зарвавшейся сволочи! Выслать вон из Севастополя! В двадцать четыре часа! Чтоб духу не было! Наглый тип с вытаращенными глазами! Где только научили его ходить так, словно он идет получать орден за что-то? Откуда он вообще? Как оказался в газете, да еще флотской? Кто дал разрешение на публикацию чисто флотского материала в городской газете? Иван Данилович бушевал, грозил кулаком кому-то там, в Южной бухте, потом постращал и Северную, явно потеряв ориентировку. Умолк. Собрал клочки разорванной газеты, пригладил их разжатыми кулаками, составил, прочитав вновь и еще раз вновь... Сходил в буфет, с аппетитом съел бутерброды с нежносоленой рыбой, выпил стакан душистого чая, вернулся в кабинет. И окончательно пришел к выводу, что на столе перед ним не клеветническая мазня малограмотного негодяя, не гнусный пасквиль, а выдающееся произведение военно-политической публицистики, написанное человеком большого и разностороннего ума, необычайной проницательности и сверхзоркой дальновидности, офицером с высокой гражданской ответственностью. В самом деле: что требовалось от газетной публикации по делу Манцева? Открыто и недвусмысленно выразить недоверие к Манцеву, отмежеваться от его трактовки "меры поощрения". Что ж, требование выполнено, и выполнено очень тонко, филигранно. Поскольку о 30% и речи не могло быть, о приказе командующего тем более, То поводом к выражению недоверия могли бы стать обнаруженные упущения в боевой подготовке 5-й батареи. Могли бы. Но их нет, упущений! Явных провалов тоже нет! А недостатки, будь они даже раздуты и развиты газетою, до слуха эскадры не дошли бы: у всех есть недостатки и упущения! у всех! Поэтому обвинение в религиозности и насаждении палочной дисциплины - это ж гениальная находка! Обвинению не поверит ни один здравомыслящий офицер (а именно на таких рассчитана статья), но здравомыслящие, не поверив ни единому слову, сразу поймут, что подражать отныне Манцеву в 30%-ом увольнении матросов - то же самое, что вовлекать подчиненных в кружки по изучению закона божьего. Здравомыслящие смекнут, что поступки Манцева и образ его мыслей руководством не одобряются, и более того: в своем резко отрицательном отношении к Манцеву руководство может пойти на применение мер архистрожайших, раз оно, руководство, дало санкцию на появление такой вот статьи. Полезность ее и в том, что дисциплина среди офицеров Упала, поскольку многие знают: кто-то и где-то нарушает приказ о чем-то, нарушает безнаказанно, и если один приказ нарушается, то почему бы не нарушить и Другой приказ, какой - это уже по выбору лейтенанта или старшего лейтенанта. Итак, все верно. Статья бьет в цель. Поначалу кажется, что написана она малограмотно, изобилует ошибками. Да ничего подобного! Вполне в духе армейских и флотских изданий. Сами преподаватели в академии признавали, что общелитературный штамп, перед тем как уйти в фельетон и анекдот, находит многолетнее пристанище в редакциях окружных и флотских газет, чему преподаватели радовались. Нет, статья написана хорошо, добротно, квалифицированно, продуманно. "Палочная дисциплина" - то, что надо. Придет время - и надо будет круто перейти к уставной норме увольнения. Тогда в приказе можно будет написать, что указание командующего эскадрой выполнялось неправильно, дисциплина кое-где стала "палочной", о чем печать своевременно забила тревогу. Пример? Пожалуйста: подразделение офицера Манцева. С каких сторон ни рассматривал Долгушин статью, он находил ее чрезвычайно полезной и умной. Приведенные в ней факты соответствуют, конечно, действительности. Точнее говоря, на факты глянуто так, что они удобно вмещаются в столь нужное сейчас понятие: Манцев - демагог и бузотер, безответственный офицер с подозрительными замашками. Статья еще тем хороша, что вздорностью своею Манцева не топит, а позволяет ему некоторое время держаться на плаву. Вот и решай, Олег Манцев. Протягивай руку за помощью - и ты эту руку найдешь. Жалобу напиши по всей уставной форме, жалобу твою обязаны поддержать линкоровские твои начальники, в разбор этого кляузного дела втянутся еще десятки офицеров - и удушат тебя, Олег Манцев, твои же начальники, сам себя признаешь виновным. Статья великолепная. Конечно, кое-какие стилевые ляпы так и бросаются в глаза. "За что и был убит". Смех, да и только. Но, во-первых, подобным грешили даже классики отечественной литературы, что добавляло к их славе немалую толику. Во-вторых, статья-то -в городской газете, и флот вроде к ней руку не прикладывал, мало ли что учудят эти штатские лица. В-третьих... Достаточно. Прекрасная статья. Острое желание познакомиться с А. Званцевым - вот что еще ворочалось в душе Ивана Даниловича. И сопротивление этому желанию. Газетчик разглядел в нем то, что Долгушин тщательно скрывал ото всех и от себя. Званцев, Званцев... Конечно, он встречал его, ему показывали его. Неприятный субъект. Нет, будем справедливыми. Умный человек, решительные глаза, строевая походка. Не надо гадать, кто организовал такую статью. Барбаш! Трижды Долгушин видел их вместе, Званцева и Барбаша. Иван Данилович поздравил Илью Теодоровича Барбаша с крупным успехом. С Манцевым, можно сказать, покончено. Дошла статья и до Жилкина, никогда не читавшего "Славы Севастополя". Газету ему подсунул замполит. Буйная радость охватила командира "Бойкого". Наконец-то! Долго размахивались, но саданули крепко! Так ему и надо, этому наглецу Манцеву. Дав командиру почитать статью, замполит тут же отобрал ее, как коробку спичек у неразумного дитяти. - Проглотил?.. Теперь переваривай. Предупреждаю: по этой галиматье никаких партийно-политических мероприятий не будет! Чутье, подкрепленное вестями из Евпатории, говорило Жилкину, что Евгения Владимировна объявится в ближайшие месяцы. Превозмогая отвращение к попрыгунчику из театра им. Кирова, Жилкин нацарапал письмо в Ленинград, к письму приложил пропуск в Севастополь для жены, поскольку срок старого истек. Если ночевал на Большой Морской, открывал все окна, включал все лампы: ключа от квартиры у Евгении Владимировны не было. Ждал, прислушивался, плыл в потоке мыслей. Восстановил в памяти статью о Манцеве. Радость убывала. Религия, по Жилкину, была, разумеется, опиумом для народа, но мыслил он, однако, не формулами, а ощущениями. Верующим был отец, и вера не давала спиваться. Мать крестится на все иконы - и с еще большим рвением выхаживает в Евпатории внучек. И не в религии здесь дело, крестика на Манцеве не было и нет, за крестик его на первом же курсе училища к особисту потянули бы. Надо было сковырнуть Манцева - вот и придумали религию. Но это значит, что иного повода не было, а Жилкин слишком хорошо знал, как такие поводы сочиняются. На корабль прибывает комиссия, сует пальчик в канал ствола орудия, смотрит на пальчик, нюхает его и говорит, что в стволе - нагар, орудия на корабле не пробаниваются, не смазываются. Потом моют пальчик и пишут акт: "О неудовлетворительном содержании матчасти на корабле". Плохи, знать, дела, ежели, кроме религии, ничего выискать у Манцева не смогли. Получается, что Манцев службу несет исправно, придраться к нему невозможно, а уж на линкор с его артиллерийской славой подсылались крупные знатоки артиллерийского дела. Сам в прошлом артиллерист, Жилкин изучил взятые у флагарта отчеты о всех проведенных Манцевым стрельбах. Знаменитая АС No 13 ему не понравилась: какая-то нерешительность, странная боязнь щита. Зато все последующие восхитили. Будто самому себе мстя за длинноты в 13-й, все другие стрельбы Манцев проводил с укороченной пристрелкой, иногда даже в явное нарушение правил, не об оценке стрельбы беспокоясь, а о том, как побыстрее поразить щит. И Байков, и флагарт эскадры эти нарушения считали разумными и если по правилам стрельба тянула только на "хорошо", своей властью повышали оценку. Жилкин и ранее своих артиллеристов не любил, уж очень они робкие. Такая гибкая, податливая схема управления огнем, а они не могут в первый залп вложить все! Противника надо ошеломить! Топить немедленно, сразу, не оглядываясь на разные "Правила"! А эти... Гнать их с флота! Сразу! Немедленно! И Манцева гнать! Но сперва обязать его: пусть наладит стрельбы на эсминцах. А наладит - тогда и выгнать можно. По суду чести. И пусть с крестиком на шее грузит цемент в Новороссийском порту. До утра горел свет в квартире Жилкина, подзывая бездомную Евгению Владимировну, маня ее утепленной конурой. На крестик, упомянутый в "Уроках", красивыми бабочками полетели, как на огонек, разные комиссии из штаба флота. Допрашивали старшину батареи мичмана Пилнпчука. Еще в середине июня, вернувшись из отпуска, обнаружив на батарее новые порядки, мичман уразумел, что приказ командующего эскадрой - выше всех уставов, что Манцеву вскоре дадут по шапке. Разделять его судьбу мичман не желал, от командира батареи потребовал оформления в письменном виде всех отдаваемых распоряжений, что и было Манцевым исполнено. "Старшине 5-й батареи мичману Пилипчуку. Приказываю дооборудовать плутонговый мостик связью с кормовым дальномером. Ст. л-т Манцев". Очередная комиссия закисала от скуки, читая эти второпях написанные приказы, а их у Пилипчука скопилось предостаточно. Обилие скуки всегда порождает желание повеселиться, но вскоре у комиссии пропало желание смеяться. На каждом приказе командира батареи она обнаружила карандашные пометки мичмана: от имени некоей высшей инстанции Пилипчук определял Манцеву наказание за самоуправство и самовольство - "двое суток ареста", "предупреждение о неполном служебном соответствии", "отдать под суд чести". Исчерпав уставные наказания, Пилипчук перешел на кары общего характера, среди них комиссия нашла: "Повесить в душегубке, предварительно расстреляв". Чем не анекдот, а морской офицер не скряга, анекдотом всегда поделится, и комиссия тоже поделилась новым способом казни, оповестив о нем командование линкора и оба штаба. Верного служаку Пилипчука пригласили к себе, спросили, откуда у мичмана сведения о технических возможностях душегубок.. Пытались комиссии всмотреться и в стоявшего на вахте Манцева, но того уже поднатаскали Болдырев и Вербицкий, посвятили его во все тонкости линкоровской службы, отработанной десятилетиями. И здесь к Манцеву не придраться. У него ввалились щеки, некогда полыхавшие румянцем, звонкость в голосе пропала, появилась хрипотца. Чтоб не попасться на какой-нибудь мелочи, он продумывал каждый шаг на вахте, не расслаблялся ни на секунду. Комиссии удалились несолоно хлебавши. С горьким презрением Олег Манцев подумал о странности всего происходящего с ним. Чернят в газете, подсылают комиссии, чтоб ошельмовать, а результат - обратный, потому что только сейчас он чувствует: и командовать батареей может, и вахту стоять, и в той большой жизни