о дико, Олег Манцев, вот что: сами офицеры флота хотели крови или запаха крови, сами! Как-то так получалось, что предатель требовался. Предатель-болтун, дурак, пьяница -был общественно необходим, наличие единственного дурака или болтуна как-то возвеличивало остальных, во всех взглядах читалось: КТО? Кто он, презренный?.. И взоры сами собой направлялись на одного косноязычного, на белую ворону, только что прибывшую с Балтики, ворона на эсминцах служила, у Милютина, между прочим, капитан-лейтенант один, фамилия ни к чему... и некому заступиться за бедолагу, и в личном деле какой-то казус, перед войной сидел полгода. Не детей мне его стало жалко, не его самого, нет. Он ведь, чтоб детей спасти, потащил бы за собой многих, я этих многих пожалел, я гуманист, запомни это, я ровно люблю и терплю всех: и друзей, и врагов, потому что не знаю, что появилось раньше - термит или термитник, и тот, кто это узнает, станет величайшим гуманистом, потому что ничего человеческого в нем не останется. Так вот, общественная необходимость выбрала другую жертву, Милютина, и умники обвинили Милютина в том, что выдал он якобы англичанам тайну, в данном случае - глубины Северной бухты, и полетели умники в ими же вырытую яму, это с их ведома в магазине на Большой Морской который месяц уже продавалась карта с теми же глубинами... Спасая свое лицо, умники на какое-то время отстранили Милютина от службы, а потом медленно и верно стали продвигать его, и в том, что через месяц Юрий Иванович Милютин станет командиром современнейшего крейсера, и моя заслуга... Чего он не понимает, чего и ты понять не хочешь... - Правильно, не хочу, - хмыкнул Манцев. Веселость какая-то поигрывала в нем, на анекдоты тянуло. - Ну, хорошо, согласимся: ты - спаситель. Выручил какого-то каплея, потом Милютина, потом двух адмиралов, меня затем. Со мной ты объяснился. Почему бы тебе с Милютиным не поговорить? - А зачем? - живо поинтересовался Званцев. - Зачем? - Как - зачем?.. Чтоб устранить недоразумение. Чтоб не гнал он тебя с линкора. - Ах, вот оно что... Так разве общественная необходимость зависит от Милютина или Званцева?.. И думай, думай, Олег Манцев, думай глубоко и обостренно. И когда ты всмотришься в дела людские, ты поразишься низменности побуждений тех, кого принято называть благородными и самоотверженными людьми. Они совершают человеколюбивые акты, повинуясь не толчку своего изначального чувства, а в расчете на ответную благодарность, на помощь спасенного им человека. Они так трусливы и жалки, что на собственные силы не надеются, им похвальба нужна с трибуны, они не вышли еще из первобытного леса, где око за око, где зуб за зуб. Настоящий человек - это тот, кто умеет противостоять общественной необходимости... или следовать ей, сохраняя себя, естество свое, кого не страшит суд людей, кто сам себе судья. И ты - из таких людей, вот почему я так свободно раскрываюсь. - Так, - подытожил Манцев, доставая колбасу и нарезая ее: аппетит появился всепожирающий. - Некоторая система прослеживается. "Водный транспорт", но никак не "Красный флот". И "Слава Севастополя" - вовсе не "Флаг Родины", официоз. Иначе - удар по незащищенному флангу с последующим бегством в кусты. Что ж ты не сообщаешь, через какой орган печати выдан был Милютин? Уж не через стенгазету ли, почему-то не вывешенную? - Мне грустно, - сказал с болью Званцев, - Известно, на что намекаешь ты: донос... Донос, - произнес он явственно и напряженно вслушался в тишину, которая должна была отозваться тем же словом, отраженным от стен. -До-нос...-тихо повторил он. - Ты вникни в это слово: до-нос. Люди несут и несут что-то, добывая сведения о каком-либо человеке; много чего принесено, но все не то, и вдруг еще один бежит, с очень важным сведением, он не приносит, он дополняет до целого, до нужного, он - доносит, он - до-кладывает, и донесенное им сразу переводит количество в качество, создаст объективную истину... Нет, Манцев, я никогда не был доносчиком и не буду им. Ни одно мое слово не слетало с губ, находящихся около ушей руководства. Ни одно слово из-под моего пера не попадало в конверт, опускаемый в ящик. Я всего лишь подбрасываю идеи, на которые клюют умники. Они ведь, умники, подобны обезьянам, хватают то, что поближе да поярче, и в способности найти и подсунуть макакам тот или иной предмет проявляется свобода творчества в высшем понимании этого термина, и свобода личности только так проявиться может, иного нам не дано... Ты ведь себя проявил так, что... Много чего знали и говорили о командующем эскадрой, да вот некто Манцев скрупулезно выполнил приказ командующего - и всем сразу стало ясно, кто он такой, количество перешло в качество... Он замолчал, прислушиваясь к чему-то... Потом посмотрел на Манцева. Молчал и тот, внимая странным звукам, пока не понял, что в клетушке за стойкой хохочет женщина. Он пытался удержать Званцева, но газетчик вырвался, пошел, чуть приоткрыл дверь клетушки - и тут же прихлопнул ее, тем спасшись от брошенного в него, с глухим стуком упавшего ботика. Еще раз приоткрыл дверь Званцев и медленно закрыл ее. К столу возвращался на цыпочках, боясь малейшим сотрясением нарушить работу памяти... Званцев вспоминал, к выпуклостям лба притрагиваясь подушечками пальцев, вымаливая пальцами имя, блуждающее под черепной коробкой, отбрасывая те, что перли наугад, И сел, отчаявшись. - Что она кричала? - шепотом спросил Манцев. - Люпус ин фабуля - вот что она кричала, - ответил Званцев. - Легок на помине, говоря по-русски. Много веков назад перевод звучал иначе... Я ведь очень много знаю, Олег, я ведь из богатой семьи, мать держала корову, на молоко и масло я выменивал в голодное время книги, от которых люди торопились избавиться. Еще больше дали мне парады, я увидел контрасты. Военно-морской флаг, который нес я, нуждался временами в стирке, я и стирал его. И над знаменем потрудился, поношенное требует ухода... Ладно, в сторону это... Так где же я встречал эту женщину? Налегли на колбасу, и Званцев сказал, что пахнет она паровозным дымом; теперь говорили вполголоса, доверительно, стесняла женщина; позавчера, оказывается, газетчик болтался у вокзала, наблюдал за посадкою демобилизованных, видел и Манцева, спросил, как удалось тому управиться со сборной командой "психов, калек и подследственных". Ведь Манцеву, как он заметил, так и не дали двух матросов в помощь. "Самоустранился", - хмыкнул Званцев, узнав, как без комендантской повязки наводил в вагонах корабельные порядки корабельный офицер, и, вбивая в память свою это случайно найденное им слово, повторил: "Самоустранился". Потом вернулся к женщине: где увидел ее Манцев впервые? Услышав ответ, застыл, думал. - Так ты уверен, что она сошла с евпаторийского поезда?.. Отлично. Теперь стало яснее. Давай помиримся? Привстали, пожали руки. - Один малюсенький вопрос, Олег Манцев... Что ты держал в уме, когда вводил на батарее уставную норму? Что было на заднем плане и что сверхзадачей, когда "меру поощрения" отменял?.. Даю честное слово, ни при каких обстоятельствах сказанное тобою не появится на страницах "Славы Магадана". - Да ничего такого не было... поначалу не было.- Манцев подумал. - Потом возникло. Переписку затеял с семьями моих матросов, вынужден был, я ведь своих матросов только на приборках вижу, во время стрельб я от них далеко, далеко... Расчет КДП только по боевой тревоге подчиняется мне, обычно же он, повседневно, - в группе управления, расчет этот я вижу, знаю. а своих наводчиков и заряжающих - нет, такой вот нюансик в организации службы на линкоре... Разные письма приходили, матросы разными оказались, и фактик один поразил меня, ударил по мне этот фактик... Вестовой у меня - Дрыглюк Василий Мефодьевич, 1932 года рождения, и мальчишкою Дрыглюк Вася бандеровским бандам помогал, сало да самогон таскал им в лес. В том же возрасте другой матрос, из того же расчета 3-го орудия, Ковылин Сергей Дмитриевич, обворовывал немецкие госпиталя, медикаментами снабжал партизанский отряд... Улавливаешь? - Не понимаю. Не улавливаю, - ответил Званцев и продолжал неотрывно смотреть на Манцева, хотел понять. - А я вот уловил. Кем бы ни были они в прошлом, какие ни есть в настоящем, на корабле они - равны, и уравнивает их нечто высшее, защита Отечества делает их братьями, гражданами, а меня - старшим братом их... Вот тогда и появились на заднем плане три слова: Россия, Флот, Эскадра. Ну? - Теперь-уловил... Россия, Лета, Лорелея...-Званцев колебался: хотел что-то сказать- и не осмеливался, порывался что-то сделать - и не решался. Поднялся, пошел к печке, где лежала шинель его, достал что-то из кармана ее, сел - не против Манцева, а рядом с ним, разжал пальцы его и вложил в ладонь связку ключей, заговорил тишайшим голосом: - Я вспомнил эту женщину, Манцев. Я видел ее много лет назад в Ленинграде, потом - мельком - здесь, и вот сейчас и здесь опять же. И ты увидел ее восемь часов назад. Пренебрегать такими случайностями нельзя, мы живем в надуманном нами мире, мы замечаем только то, что хотим заметить, и где-то во тьме, за чертою придуманных нами закономерностей, действуют не ощущаемые нами силы, и если ты воспользуешься случайностями, о которых я говорю, если вклинишь судьбу свою в работу тех сил, ты сможешь спасти себя... Плохо, очень плохо с тобой хотят поступить, не буду уточнять, кто хочет, я сам еще не знаю, и из Севастополя ты живым вырвешься, но только живым; но стоит тебе сыграть на случайностях-и случайности помогут тебе, я уже - не могу. Долгушин меня раскусил, меня рядом с тобою уже не будет, меня из Севастополя вышвыривают, я уже не смогу употребить ложь во спасение, тебе -крышка, тебе - каюк, хана, как выразился мой друг Илюша, поэтому - спасай себя, вот ключи от моей комнаты и квартиры, дом 58, не доезжая до комендатуры, увидишь, узнаешь, трехэтажный, серый, второй этаж, квартира 7, вот этот ключ - от общей двери, комната моя - по коридору последняя, бери эту женщину, она пойдет за тобой, этой ночью ты замкнешь цепь случайностей, другого выхода у тебя нет и не будет!.. - Нет, - сказал Манцев и отодвинул от себя ключи. - Не пойду я. Женщина эта - жена офицера. И... не верю я тебе, ничего со мной не случится. Другие закономерности в этом мире. Громыхнул засов, заскрипела входная дверь, вернулась буфетчица, принесла свежие новости: штормовое предупреждение отменено, дождь кончился, а женщину она поведет к себе. Манцев быстро надел шинель и вышел, ни с кем не прощаясь и никого не желая видеть, ни завтра, ни послезавтра, ни во все годы. Той же ночью Олег Манцев распахнул в последний раз дверь каюты No 61 и закрыл ее -тоже в последний раз. Он нес чемодан свой по безлюдным палубам спящего линкора и на долгую минуту остановился у каюты старшего помощника командира. Так и напрашивалась фраза из золотого фонда Жени Петухова: "Разрешите, господин кавторанг, поблагодарить за то исключительное радушие, которое встретил я на борту вашего корабля..." Но как ни искал Манцев, как ни копался в душе своей, не мог найти в ней ничего дурного или плохого. на Юрия Ивановича обращенного. Он благодарен был ему. Заспанный и злой, арсенальщик принял у него пистолет. Манцев поднялся на ют и посмотрел туда, где была каюта командира. Он простился с ним, приложив руку к фуражке, он подумал о тяжком и давящем бремени служения и пожелал себе сохранить хотя бы часть того, что смог сохранить командир линкора, и еще неизвестно, что в капитане 1 ранга Манцеве останется от старшего лейтенанта Манцева. - Куда это ты? - удивился вахтенный, вызывая дежурный барказ. - В баню. Еще несколько минут было у Манцева, и он помчался к Болдыреву проститься, но не будить его, а оставить на столе записку. Вошел, включил свет - и замер, пораженный. Болдырев спал сидя, одетым, голову положив на стол, руки его свисали. Так спать мог или очень уставший человек, или больной, и то, что Болдырев болен, Манцев знал, он видел его чаще всех, и всякий раз, когда Болдырев шел на ходовой мостик заступать на вахту, Олег беспокоился: не найдет ли вновь на Болдырева затмение, как в тот раз, на командирской игре. А совсем недавно, на стрельбах, Болдырев надел шлемофон шейным козырьком вперед, закрыв им глаза свои, и никак не мог понять, почему ничего не видит, и Манцев с площадки формарса наблюдавший за ним, взлетел на КП Болдырева, сорвал с него шлемофон, надел правильно. Он попятился, выключил свет... Прощай, Всеволод Болдырев! И прости! Рука оттягивалась чемоданом, куда удалось запихнуть старую шинель. По шатким и скользким ступеням поднялся Манцев на Корабельную сторону и оглянулся на шестнадцать месяцев жизни. Эскадра сверкала огнями надстроек и палуб, на фоке "Кутузова" мерцал, пробивая редкий туман, синий дежурный огонь. Вдруг он остался единственным огоньком на крейсере, корабли, повинуясь сигналу флагмана, стали затемняться, и вся эскадра погрузилась во мрак. 53 Олег Манцев наконец-то отоспался, на это ушло двое суток Он открыл глаза утром 18 ноября. Впереди- полтора месяца сплошного увольнения на берег. Он собрал всех двоюродных сестер и братьев, устроил представительный ужин, "большой газ" по-московски Вся Сретенка колыхалась от новой морской песни "По диким степям Забайкалья подводная лодка плывет " В полночь Олег выскочил на мороз, под небо нашел во дворе сарайчик, в котором прятал портфель когда прогуливал школу, чокнулся с сарайчиком, выпил, разбил бокал. Снежинки крутились, падали, взлетали Олег заплакал, вспомнив мать. Днем он был на кладбище, смял в горсти плотный лежалый снег и долго стоял так, пока рука не застыла. И сейчас вот на могилу матери падают те же снежинки, что и на него, и отец лежит под снегами ровных русских равнин. Есть в мире что-то такое, что объемлет всех людей и делает людей снежинками, оторванными от места и времени. , Пошли растянутые дни и укороченные недели, об эскадре не думалось, и все же беспокойство не оставляло Манцева. Он выбегал на угол дома, смотрел направо, смотрел налево, будто кто-то обещал прийти к нему, но не приходит, забыл, обманул, потерялся... Кто - Борис Гущин? Степа с Риткой, из Архангельска через Москву проезжавшие? И что-то будило по ночам, он прислушивался к шорохам квартиры, к шелестящей дроби снежинок, бьющихся о стекло, к редкому кваканью автомобилей. Вдруг он собрался в короткую дорогу, взял билет на "Стрелу" и утром вышел на площадь у Московского вокзала, и каждый шаг по Невскому приближал его к Неве, к морю. Ветер дул с Балтики, Олег подставил себя ветру и с моста имени лейтенанта Шмидта увидел сумрачный Гогланд, пирсы Болдераи, таллиннский Кадриорг, матросский клуб в Кронштадте. Четыре курсантских года, сжатых до одного глубокого вдоха, вошли в него кружащим голову чувством неотвратимости, и в обширности того, что чудилось в ветре Балтики, в ветрах всего мира и всего века, тоже была неотвратимость. Училище стояло на освященном веками месте, глядя на Неву окнами, фигурою Крузенштерна. "На набережной Шмидта, где вывеска прибита о том, что здесь старейшее стоит..." - так когда-то пелось на мотив Вертинского. В последний ленинградский вечер произошла встреча с одноклассником, спешившим на мурманский поезд. Поговорить с ним не удалось, но то, что тот успел сказать, так поразило Манцева, что до самой Москвы он вспоминал в поезде весь протекший севастопольский год. Однокласснику (и не только ему, конечно!) было известно содержание шутовского приказа по каюте No 61, написанного, оглашенного и сожженного в каюте, - того приказа, что посвящен был дню обмывания шинели. Лишь три человека знали о написанном, оглашенном и сожженном, о самом происшествии осведомлены были: Ритка Векшина и официантки. И то дико, что помои, в которые он попал тогда, в пересказе одноклассника чудодейственно связывались еще и с баржой, где давались концерты. Какая-то смесь правды, вымысла и вранья, но в том-то и дело, что ничтожная часть правды могла войти в эту галиматью только со слов Гущина или Векшина! И в Москве были еще мимолетные встречи. Бодрые восклицания: "Ну, ты даешь!", покровительственные шлепки, наисерьезнейшие рассуждения о том, что служба "не пошла", - не пошла, разумеется, у Манцева. Комок слухов о нем катился по флоту, обрастая налипающими подробностями, и в комке, сквозь грязь несусветных небылиц, высвечивали ядрышки правды, а над комком крупными буквами горело: ПРИКАЗ... Если уж приказы по каюте просочились через непробиваемый броневой пояс линкора, то все теперь возможно. "Будет приказ по флоту, обо мне!" - внезапно решил Манцев, и от него наконец-то отлетело беспокойство, Он глянул на часы, засекая момент, с которого начнется иной ход времени, все убыстряющийся, и стрелки хронометров взбесятся, В Севастополь он решил вернуться не утром 31 декабря московским поездом, а на день или два раньше. Общественная необходимость - так объяснил он свое решение тетке. Новый год есть Новый год, надо определиться, найти подходящую компанию. 54 "А вот к этому вопросу вы, товарищ Барбаш, и вы, Долгушин, не подготовились..." Не подготовились! Как ни старались, а - не подготовились! И с этим надо было мириться. Ковровую дорожку выстилал своему офицеру командир линкора, Иван Данилович собственными глазами прочитал характеристики и аттестации в личном деле Манцева, в руках подержал неподписанный, правда, приказ командующего флотом о назначении старшего лейтенанта Манцева О. П. помощником командира строящегося эсминца. Улетает голубь из Севастополя, ищи-свищи его на строящемся эсминце нового проекта. Главное теперь - не допустить появления нового Манцева, и Долгушин составил план некоторых мероприятий, изложенный в виде памятной записки самому себе. На прослушивание кое-каких мыслей пригласил Барбаша. Мероприятия когда-нибудь придется оформлять приказом, Илья Теодорович мастак в этом деле. - Манцева,- рассуждал Долгушин, прохаживаясь у стола, в кабинете на Минной, - проворонили в училище. Четко ведь написали после 3-го курса: "Обладает научным складом мышления". Не на корабли посылать Манцева, а преподавателем в школу оружия, на курсы, офицером отдела НИИ. - Правильно, - немедленно согласился Барбаш, - умные нам ни к чему. Иван Данилович покосился на соратника: уж не дурит ли Барбаш? Нет, кажется. - Во-вторых, - продолжал Иван Данилович, - уж очень охоча до береговых удовольствий нынешняя молодежь, похохмить любит, пооквернословить, старших не уважает, честолюбива не в меру: чуть задержится на должности - тут же бегом к замполиту, жалуется. Надо, следовательно, на новые эсминцы и крейсера посылать специально отобранных выпускников, дисциплинированных, трудолюбивых, без тяги к берегу. - Импотентов, чего уж там...-одобрил Барбаш, сидевший за столом, и даже какую-то пометочку сделал на календаре - не о запросе ли в училища о нужном количестве импотентов... Иван Данилович вгляделся в Илью Теодоровича, но поди разберись, где кривляние, а где исполнение партийного и офицерского долга. - Жизнь флота, - развивал далее Иван Данилович, - немыслима без нововведений, идущих как бы снизу. Ныне, к примеру, поддержку штаба флота подучил почин "удлинить межремонтные сроки". Так вот, впредь почины такого рода следует организовывать, разрабатывать заранее силами флагманских специалистов, а уж потом подыскивать авторов почина, и уж тут ошибки быть не должно, инициатором почина ни в коем случае не должен быть человек, похожий на Манцева, который, как с преступным запозданием выяснилось, талантлив, дерзок, обладает большим личным обаянием. Инициаторами должны быть... - Кретины?.. - предположил Барбаш и карандашом постукал себя по сократовскому лбу. - Не кретины, - вознегодовал Долгушин,- а офицеры, отчетливо знающие, кто они есть, люди без фантазий, не ослушники, скромные парни, пределом мечтаний которых будут погоны капитана 1 ранга, тихие, вежливые, без дешевого красноречия... - Значит, кретины, -перешел от предположения к уверенности Барбаш. -Сколько до пенсии, Иван? Десять лет. Года через два адмиралом станешь, пенсия приличная... Так урежут ее! Скостят! Потому что деньги потребуются - флот восстанавливать, загубленный твоими недоносками, дурачками малограмотными, по шпаргалке дудящими!.. Зачем с тобой служили мы? По миру наследство пойдет!.. Да не истребить нам их - Манцева и прочих! Вон они - возвращаются из лагерей, на старые должности и выше, и, что уж совсем плохо, со склонностью к бутылочке... И-эх, Иван! Долгушин еще раньше, когда составлял план мероприятий, отбрасывал от себя под руку лезущие вопросы, мешающие стройному течению мыслей, будто подмаргивающие, предостерегающие, нашептывающие... И когда по пунктам излагал план мероприятий, во рту ощущал какую-то гадость, словно тараканище в куске хлеба попался. А от слов Барбаша совсем противно стало. Иван Данилович сплюнул и заорал: "Манцев!" От него, зловредного лейтенанта, вылезла вся эта нечисть- и прохиндей, и дурак Николашин, и Званцев, которого - слава богу! - на следующей неделе вышвырнут из Севастополя! Хватит ему здесь мутить воду! "Техминимум буфетчика" - его подлых рук дело, это уже установлено, время зря этот негодяй в Симферополе не терял, гадостей насочинял предостаточно! Совсем пав духом, неизвестно за что обругав Барбаша, Иван Данилович сел на подоконник, уставился на катер брандвахты, куда какой-то бойкий лейтенант повел медсестричку из санчасти управления вспомогательных судов гавани, принимать процедуры, конечно, - под носом начальника политотдела эскадры! Иван Данилович сокрушенно подумал, что начальник политотдела он никудышный. Не так надо было работать, не так! Не нахрапом, не наскоками, не вылазками, а как-то иначе. И на Манцева не надо было обрушиваться. Мудр, ох как мудр командующий эскадрой! Не хотел тогда, в салоне, чтоб фамилия командира 5-й батареи прозвучала, не хотел, потому что знал: пошумят лейтенантики перед отбоем, а после подъема станут смирненькими, ибо ни один лейтенант не желает в этом звании оставаться, ни один! С командующего эскадрой надо брать пример, с него. В октябре на эскадре гостили высокие московские товарищи, им и преподнес командующий в подарок пейзаж Айвазовского, нашел пейзажу настоящего хозяина, а то висел он в кают-компании "Ворошилова" беспризорным, да и мало кто знал, что в рамке - сам Айвазовский. Кое-кто недоволен был тем, что корабельное имущество ушло с корабля. Член Военного Совета выразился по этому поводу в стиле боцмана портового буксира, командующий флотом недоуменно промолчал, начальник политуправления процедил что-то невнятное, зато московские товарищи сделали очень многое - к большой для флота пользе. Мудр командующий, мудр, около него и надо было постоянно держаться, принимать условия игры, тогда и "меру поощрения" удалось бы эдак незаметно отменить. И крохотными кусочками язык начальнику штаба эскадры отрезать и отрезать надо было, а не прибауточками, и чего не добился он, начальник политотдела эскадры, то блистательно получилось у старшего лейтенанта, командира группы на крейсер" "Нахимов", у старшего лейтенанта нет имени и фамилии. "Тот Самый" - и всем понятно, о ком речь идет; начальник штаба эскадры вольным русским матом постегал командира группы, на виду и на слуху подчиненных его, и "Тот Самый" потребовал извинений, заявил, что отстраняет себя от командования группой, пока начальник штаба не восстановит и не подтвердит извинением авторитет офицера, достоинство которого не только нравственная категория, но и средство боевой подготовки; "Того Самого" сунули немедленно на губу, а в обоих штабах начался переполох, одинаково нелепыми представлялись оба варианта - и "Тот Самый", не получивший сатисфакции, и контр-адмирал, стыдливо лепечущий перед строем матросов те словеса, которые он привык расточать только дамам. Но и промежуточное решение откладывалось и откладывалось. А скандал разрастался, прокурор флота зашевелился, даже на ТОФе стало известно о "Том Самом", и всем было ясно, что делу не помогла бы вся феодосийская картинная галерея, и тем не менее дело разрешено было к полному удовлетворению всех сторон, в этот скандал вмазанных; "Тот Самый" не попал даже под суд чести, мирно отбыл на Балтику, а начальник штаба эскадры сделался тише командующего; В дни этой свары Иван Данилович укрепился в мысли, что, в сущности, вся жизнь, вся служба составлена из вообще-то неразрешимых проблем, но решаются они - не так, так эдак, и рассасываются, как кровоподтеки. И в Мартынову слободу не надо было соваться, разгребать грязь - не по чину ему. И в Манцева не вникать, и во всю эту муторную манцевщину, которая всем сдвинула мозги: люди дурели или умнели, занимаясь делами Манцева. И в кафе-кондитерскую похаживать реже, отнюдь не серьезно оценила его визиты Алла Дмитриевна. Уже стемнело. На эсминцах шла смена вахт, корабельные огни плясали по глади Южной бухты. Бойкий лейтенант провожал медсестричку, галантно шел по сходне впереди нее, потом остановился, ненасытно облапил девчонку. Иван Данилович раздумывал: открыть окно и заорать? Сбежать вниз и дать взбучку зарвавшемуся хулигану? Притащить обоих сюда, к Барбашу на расправу? Зазвонил телефон, трубку взял Долгушин, кто-то испуганно спрашивал, нет ли Барбаша, и Барбаш слушал долго, сказал: "Понял... Добро!" - и поднялся. - Пойдем, Иван, провожу. Шли по Минной, на "Бурном" крутили запрещенную пластинку "Здесь под небом чужим", Долгушин кулаком погрозил вахтенному. "Победа" командующего ждала кого-то. Обычный декабрьский вечер. - Зайдем ко мне? - предложил вдруг Барбаш, и ухмылочка была в голосе: заходи, мол, не пожалеешь. - А что?.. - А то: Манцева четвертуют. - Что?! - Под суд чести. - Как? -- А так. Мы не подготовились -так подготовились Другие. - Где? - У меня. Иван Данилович зашагал решительно и быстро, его снедало любопытство. Он так сжился с бытом и фантазиями командира 5-й батареи, что не мог представить себе, на какую приманку клюнул все же Манцев, Барбаш не отставал. Поднялись на второй этаж, безошибочно нашли комнату, где четвертовали, самую большую, напротив кабинета Барбаша, обычно в этой комнате Илья Теодорович на очередную накачку собирал помощников командиров. Три человека хозяйничали в ней- адъютант командующего эскадрой, старший офицер ОКОСа, капитан 2 ранга, и, тоже капитан 2 ранга, доверенное лицо заместителя командующего флотом по строевой части. Доверенный кратко, дельно сказал, отвечая Долгушину, что на подпись готовится чрезвычайно важный приказ по эскадре, текст приказа подвергнется - в силу его важности-корректировке, перо командующего будет вносить изменения и дополнения, и если бы командующий находился на "Кутузове", то они, конечно, не заняли бы самоуправно эту комнату, а были бы там же, на крейсере, но командующий этот вечер проводит в домашней обстановке, у командующего семейный праздник, с проектом приказа командующего необходимо ознакомить, приказ должен быть подписан сегодня же, поскольку эскадра завтра покидает базу. Адъютант командующего грудью навалился на стол, почитывал газеты из подшивки; при появлении Долгушина он привстал и сел, обозначая тем и другим, что он, разумеется, всего лишь старший лейтенант, но, во-первых, и в этом звании он - человек одного круга с начальником политотдела, а во-вторых, особа, приближенная к командующему. (На подобные адъютантские книксены Волгин однажды отреагировал вполне дружелюбно, сказав, что разрешает ему не только сидеть, но и лежать.) Кадровик обложился какими-то разрозненными документами, папками, личными делами, руки его беспрестанно двигались, что-то искали, перебирали, пересчитывали, кадровик даже поднял край скатерти и заглянул под нее. Доверенный расположился на торце стола, раскрыл пишущую машинку, заправил ее бумагой. Воротничок кителя грязноват, волосы торчком, неряшливость чудилась во всем, вахлак вахлаком, но начал говорить - и слова полетели знающие, грамотные, уверенные, трибунные, точки и запятые расставлялись артистической интонацией, повышение и понижение тона сопровождалось жестами, взглядами. Мелодекламация! Этих офицеров Иван Данилович знал в лицо, но общаться с ними брезговал, потому что офицеры эти были приставными людьми, всегда при ком-то, сами же ничего не значили. Об адъютанте, очень красивом черноволосом юноше, говорили, что с командующим он - "на дружеской ноге", потому что адъютант этот на флагманском мостике только тем занимался, что распечатывал командующему сигареты "Друг". Кадровика прозвали за что-то "Дыроколом", а о доверенном отзывались с полупрезрительным смешком: "Интеллигент!", признавая смешком некоторые все же заслуги по части краснобайства. Обозрев этих офицеров, Иван Данилович молча скинул шинель, показывая этим, что устраивается надолго. Сел напротив кадровика, стал просматривать документы, касавшиеся Манцева, прислушиваясь к тому, о чем переговаривались подготовившиеся - в укор ему и Барбашу -товарищи. Кадровик как бы вразброс подавал предложения и варианты, адъютант соглашался или не соглашался, а доверенный человек находил самое нужное. Одно слово они утвердили сразу, немедленно: "самоустранился", и словом этим, многомерным и емким, решено было инкриминировать Манцеву проступки, подтверждаемые актами, освидетельствованиями, показаниями, рапортами и докладными. Суть дела заключалась в том, что 11 ноября старший лейтенант Манцев, сопровождавший демобилизованных матросов, от наведения должного уставного порядка демонстративно уклонился, нарукавную повязку не носил, в частности, и отсутствие дисциплины привело к гибели матроса Камолдина М. Г., который выбросился из вагона и скончался в белгородском госпитале 15 ноября. Барбаш не прикоснулся ни к одной бумажке, сел за свой стол, распахнул дверь, слышал все через коридорчик, а Иван Данилович ревниво изучал документы, точности термина "самоустранение" не признать не мог. Действительно, власти не использовал, повязку не носил, предупреждений в пути следования не делал, дисциплину ослабил - это все Манцев. "Халатность" и "нарушение уставных правил внутренней службы" попахивают тюрьмой, это уже Уголовный кодекс, военный прокурор, следствие, дознание. Впрочем, командующий может распорядиться о начале дознания, следов такого распоряжения пока нет. Отпечатанный текст вручили адъютанту, и тот на поджидавшей "Победе" повез его командующему. Иван Данилович растерянно копался в документах. Странным казалось, почему Камолдин скончался в белгородском госпитале, а не в Харькове. Как он мог попасть туда? Неужели Манцев скрыл чрезвычайное происшествие, но как он мог вообще скрыть? И чтоб Манцев не вмешался, не пресек драку? Да быть того не может! Что угодно можно приписать Манцеву, сейчас откуда-то возникли невероятные слухи о нем, но уж одно непреложно: не трус, ответственности не боится. Долгушин спустился на первый этаж, там в коридоре висели расписания поездов и теплоходов, там и карта железнодорожных сообщений. ЧП случилось в десяти километрах от ст. Долбино, и Долгушин нашел на карте этот город, населенный пункт на территории Белгородской области, за Харьковом, а не до Харькова, а севастопольская комендатура обеспечивала доставку демобилизованных только до Харькова, об этом говорилось на совещаниях, это было известно всему штабу всем тем кто в октябре и ноябре на севастопольском перроне под музыку оркестра произносил напутственные речи Значит, после Харькова, не при Манцеве, вот почему нет ни одной подписи Манцева ни под одной бумажкой. " Вот оно что! Тогда ясно, что "самоустранение" - достаточный повод, единственный даже повод к наказанию. Следствие, конечно, ведется, показания снимаются, но не Севастополем, а Белгородом, поскольку ни к драке, ни к гибели Камолдина М. Г. представитель севастопольской комендатуры Манцев О. П. никакого отношения не имеет. Долгушин поднялся к Барбашу, хотел было сказать ему о том, где ст. Долбино, но Илья Тео-дорович покачивался на стуле, улыбался как-то загадочно. Вернулся адъютант, привез огорчительные известия Командующий, не возражая против принципиальной направленности приказа, крайне раздосадован тем что в представленном проекте не учтены некоторые тонкости Призовая стрельба линейного корабля (АС No 24, главным калибром)-в стадии утверждения, происшествие в поезде может в невыгодном свете представить линкор, поэтому никакого упоминания о том, что Манцев - артиллерист и служил на линкоре. Что же касается меры взыскания, то есть суда чести, то командующий согласится на крайнюю меру эту только тогда, когда обнаружится, что ранее объявленные Манцеву взыскания положительного воздействия на него не оказали. Из того, что принес адъютант, кадровик выхватил самое главное-отсутствие принципиальных возражений, и выдернул из папки "на подпись" приказ о назначении Манцева помощником командира и разорвал его на части, предварительно всем показав. Затем доверенный интеллигент отпечатал требуемый вариант, Иван Данилович из-за плеча его глянул, оценил. "...Содержание- о недостойном поведении офицеров, несущих службу вне корабля... 11 ноября 1953 года старший лейтенант Манцев О. П., командир подразделения одного из кораблей, будучи командирован в распоряжение комендатуры и комендантом назначенный уволенных в запас матросов и старшин срочной службы сопровождать - от несения обязанностей самоустранился, в результате чего произошла драка с серьезными последствиями..." Адъютант, локтями придавивший подшивку и что-то весьма любопытное читавший, сказал, не отрываясь от любопытного, что "драка" -это излишняя детализация. С ним не согласились, доверенный за машинкой усмехнулся даже. Затем помусолили абзац: "...Манцев и ранее имел случаи нарушения воинской дисциплины, за что неоднократно наказывался. Так, в июле сего года..." Кадровик громко спросил Барбаша, когда сидел на гауптвахте Манцев, и Барбаш так же громко, через коридор, ответил, что такими данными не располагает, чему кадровик не поверил и позвонил на гауптвахту, но и там не могли найти' Манцева в книгах арестованных. Из затруднений вышли блистательно, машинка отстучала: "За старшим лейтенантом Манцевым и ранее наблюдались случаи грубого нарушения дисциплины". Мера наказания осталась прежней: суд чести. Адъютант вложил текст в папку "для доклада" и умчался на "Победе". Иван Данилович начинал кое-что понимать. Спешат потому, что сегодня-21 декабря, по линкоровским документам Манцев еще в отпуске, но по подсчетам ОКОСа обязан вернуться сегодня до 24.00. Появление его означает: в бумаженциях, собранных кадровиком, наметятся расхождения, объяснения Манцева опровергнут их. На нынешние сутки Манцев еще офицер эскадры, завтра он - в распоряжении штаба ЧФ, делом его могут заняться другие офицеры, не эти канцеляристы. Кадровик, правда, позвонил на линкор, новый командир и новый старший помощник слыхом не слыхивали о Манцеве, приказ, объявляющий отпуск, найден, по приказу возвращение из отпуска 31 декабря, 10 суток отпуска добавлены, возможно, прежним командиром, который сейчас на Севере принимает дивизию крейсеров. Про арест мог знать бывший старший помощник, капитан 1 ранга Милютин, ныне командир "Дзержинского", Милютин оказался на месте, в каюте, но, видимо, понес такую чушь, что кадровик отбросил от себя трубку телефона, выругался. Тревожный стыд испытывал Иван Данилович, перебрался к Барбашу, сочувствия или понимания искал, что ли. Илья Теодорович, очень довольный событиями, пропел: "Белоруссия родная. Украина золотая..."-и достал из сейфа необычайной вкусноты яблоки, крупные, с маленький арбуз, одним кусом Барбаш отхватил половину яблока и рассмеялся, глазами показал на коридор, издевательски хмыкнул: "Тоже мне - подготовились..." А тут и адъютант вернулся, чрезвычайно озабоченный, Иван Данилович поспешил в комнату для четвертования, узнавать новости. Текст командующего не удовлетворил, разницу между "имелись случаи" и "наблюдались случаи" он уловил, по всему абзацу располагался крупный знак вопроса, немое порицание. Затем перо командующего абзац с мерою наказания перенесло в самый низ листа, давая в приказе место еще одному нарушителю. Адъютант растолковал перенос так: приказ только о Манцеве - это слишком необычно, чересчур тенденциозно, это находится в явном противоречии с обширностью власти, обладаемой командующим. Требуется, короче, еще один офицер - в приказ, офицер этот будет наказан за проступок в стиле манцевского нарушения, поскольку содержание приказа все то же, о недостойном поведении вне корабля. Какой проступок и кто его совершил - этого не знал пока никто. Барбаш мстительно захохотал, когда у него попросили подходящую кандидатуру, и выдал ее. Она вылетела из его кабинета и шмякнулась на стол перед кадровиком: офицер, командированный вместе с матросами в винный совхоз "Массандра" для оказания шефской помощи, матросов отослал на корабль, а сам пятый день пил и буянил. Способ самоустранения как нельзя лучше соответствовал содержанию приказа, руки уже вознеслись над клавишами машинки, но испуганно отдернулись, как только Барбаш сообщил фамилию офицера. Адъютант потянулся к телефону, жеманно заговорил с кем-то, кого он называл Юлой, и попросил Юлу немедленно связаться с Москвой, успокоить Дарью Ивановну, сообщить ей, что сын ее нашелся, с ним полный порядок... Выручил кадровик, вспомнил о каком-то Лерникове или Ведерникове, который что-то совершил, будучи в призывной комиссии Воронежского горвоенкомата, и не беда, что материалов на него нет, материалы появятся, как только грамотно будет составлен запрос о недостойном поведении. Однако в приказ Лерников-Ведерников не пошел, каким-то образом на крейсерах и эсминцах прознали о судилище у Барбаша. Флагманский артиллерист позвонил из дому, предупредил, что если капитан-лейтенанта Черникова включат в приказ, то он дойдет до Москвы, но невиновность его докажет, а виновные в облыжном приказе понесут наказание. Вслед за флагартом стали названивать командиры бригад, отстаивая своих офицеров, фамилии которых так и посыпались на стол из уст адъютанта, когда провал с Лерниковым-Ведерниковым стал очевиден. И никто не заступался за Манцева, никто не просил о смягчении наказания! Он отдан был на заклание, обречен. И Долгушин прозревал все более и более. Знает, знает командующий о том, где ст. Долбино и что Манцева губят. Знает - и молчит, потому что он командующий. потому что власть-это всегда компромисс, учет всех факторов, и среди этих факторов и Манцев, который все-таки артиллерист, а не "командир подразделения", и кадровик, презираемый многими за усердие в комплектовании "королевской бригады", и навязанный Москвою адъютант, с которым ни один офицер эскадры словом даже не перебросился. Все учтено командующим в предвидении обстоятельств, которые могут так измениться, что понадобятся новые жертвы, и тогда-то троицу эту обвинят в фальсификации данных, на основе которых ошельмован был Манцев. Мудр, мудр командующий. И ложную цель выставил, второго нарушителя, на защите которого продемонстрируют лучшие человеческие качества те принципиальные товарищи, которые побоялись вступиться