тон. Иногда случается, что мальчики, выросшие в женском окружении многочисленных сестер, кузин и служанок, созрев, отворачиваются от слабого пола. С Пьером-Огюстеном этого не произошло. Уже тринадцати лет он записывает с неподражаемой серьезностью: "Мне кажется, что друг иного пола никогда не перестанет наполнять очарованием мою частную жизнь". В тот же год наш Керубино находит желанного друга, но его "безумная любовь", посмеиваясь над "молокососом", бросает Пьера-Огюстена, чтобы разумно и благопристойно вступить в брак. Пьер-Огюстен в отчаянии сделает даже попытку покончить с собой. Этот опыт безответной и ранней любви, о котором он вспомнит перед смертью, наложит отпечаток на Бомарше и закалит его сердце. Отныне он уже не потерпит над собой власти женщин. Конечно, он будет сходить по ним с ума, но его душой им уже никогда не завладеть. Впрочем, как мы только что намекнули, всего сильней он будет любить свою сестру Жюли. Любовь взаимная, до гроба, и ее благородство, чистота, я бы даже сказал - естественность, глубоко волнующи. Жюли так и не выйдет замуж, отвергая самых завидных претендентов, хотя отнюдь не отказываясь от связей; Пьер-Огюстен даст ей свое имя. Для мира она всегда останется девицей де Бомарше. Но я забегаю вперед, вернемся к началу. С шести до тринадцати лет Пьер-Огюстен обучался французскому, истории и латыни в коллеже Альфора. Он принял первое причастие, похоже, против своего желания, подчинясь отцу, который знал цену соблюдению внешнего декорума. Был ли Пьер-Огюстен агностиком? Конечно. Но широта взглядов уже тогда побуждала его взвешивать все "за" и "против" в этой области, как и во всех остальных. И нередко он удирал на целый день с улицы Сен-Дени, чтобы заниматься со старым монахом, у которого хватало ума подслащать свою науку пирожными и шоколадом. "Я бегал к нему, - пишет Бомарше, - каждый свободный день". В остальные он работал в отцовской мастерской. Господин Карон, отличный часовщик, известность которого все возрастала, разумеется, полагал, что сын продолжит семейную традицию. Сочтя, что к тринадцати годам Пьер-Огюстен достаточно понаторел в латыни и что держать в узде этого и впрямь слишком прыткого жеребенка будет удобнее, если тот окажется у него под рукой, отец сделал мальчика своим подмастерьем. Несколько лет Бомарше учился измерять время, тем самым учась точности, терпению и механике. Об этом периоде его жизни, вне всякого сомнения определяющем, нам известно очень мало, всего несколько анекдотов, не свидетельствующих ни об усидчивости, ни об усердии в работе. Мелкие кражи, шалопайство, случайные связи и, как говорится, дурное общество. Не считая страсти к музыке, до того им овладевшей, что отец, желая отвратить Пьера-Огюстена от столь легкомысленных занятий, принял самые суровые меры. Учитывая все эти похождения, в подлинности которых не приходится усомниться, мы склонны заключить, что в юности Бомарше вел весьма рассеянный образ жизни. Однако поразительный договор, заключенный между отцом и сыном, в то время четырнадцатилетним, напротив, показывает, сколько строги были правила, которым он подчинился: "1. Вы ничего не изготовите, не продадите, не поручите изготовить или продать, прямо или через посредников, не занеся этого в мои книги, не поддадитесь отныне соблазну присвоить какую-либо, пусть даже самую ничтожную, вещь из мне принадлежащих, кроме тех, что я вам дам самолично; ни под каким предлогом и ни для какого друга вы не примете без моего ведома в отделку или для иных работ никаких часов; не получите платы ни за какую работу без моего особого разрешения, не продадите даже старого ключа от часов, не отчитавшись передо мой. Эта статья столь важна, и я так дорожу ее неукоснительным исполнением, что предупреждаю - при малейшем ее нарушении, в каком бы состоянии вы ни были, в каком бы часу это ни приключилось, вы будете изгнаны из дому без всякой надежды на возвращение, пока я жив. 2. Летом вы будете вставать в шесть часов, зимой - в семь; работать до ужина, не выказывая отвращения к тому, что я вам поручу; под этим я понимаю, что вы употребите таланты, данные вам богом, исключительно на то, чтобы прославиться в вашем ремесле. Помните, вам стыдно и бесчестно ползти в нашем деле, и если вы не станете в нем первым, вы недостойны уважения; любовь к этому столь прекрасному ремеслу должна войти в ваше сердце и безраздельно поглотить ваш ум. 3. Отныне вы не станете ужинать вне дома и по вечерам ходить в гости; ужины и прогулки для вас слишком опасны; но я дозволяю вам обедать у друзей по воскресеньям и праздничным дням, при условии, однако, что всегда буду поставлен в известность, к кому именно вы пошли, и не позднее девяти часов вы неукоснительно будете дома. Отныне я запрещаю вам даже обращаться ко мне за разрешением, идущим вразрез с этой статьей, и не рекомендовал бы вам принимать подобные решения самовольно. 4. Вы полностью прекратите ваши злосчастные занятия музыкой и, главное, общение с молодыми людьми, этого я совершенно не потерплю. То и другое вас загубило. Однако из снисхождения к вашей слабости я разрешаю вам играть на виоле и флейте при непременном условии, что вы воспользуетесь моим дозволением лишь после ужина по будним дням и никоим образом не в рабочие часы, причем ваша игра не должна мешать отдыху соседей или моему. 5. Я постараюсь по возможности не давать вам поручений в город, но, буде я окажусь вынужден к тому моими делами, запомните хорошенько, что никаких лживых извинений за опоздание я не приму: вам уже известно, как гневаюсь я в таком случае. 6. Вы будете получать от меня стол и восемнадцать ливров в месяц, кои пойдут на ваше содержание, а также, как это уже было мною заведено, на мелкие расходы по покупке недорогого инструмента, которые я не намерен входить, и, наконец, на то, чтобы постепенно выплатить ваши долги; было бы чересчур опасно для вашего характера и весьма неприлично для меня выплачивать вам пенсион и считаться с вами за сделанную работу. Если вы посвятите себя, как то велит ваш долг, расширению моей клиентуры и получите какие-либо заказы благодаря вашим талантам, я стану выделять вам четвертую часть дохода со всего поступившего по вашим каналам; вам известен мой образ мыслей, и вы знаете по опыту, что я никому не позволю превзойти себя в щедрости; заслужите же, чтобы я сделал вам больше добра, чем обещаю; но помните, на слово я не дам ничего, отныне я желаю знать только дела. Ежели мои условия вам подходят, ежели вы чувствуете в себе достаточно сил, чтобы добросовестно выполнить их, примите и подпишите..." Пьер-Огюстен подписал договор и сдержал слово. В двадцать лет он был первым часовщиком Франции; и, возможно, по сей день остается самым великим часовщиком всех времен. Не входя в тайны этого ремесла - чтобы их постигнуть, нужно иметь швейцарскую душу, - я позволю себе все же напомнить, что оно требует долгого и нелегкого ученичества. Зато теперь Пьер-Огюстен по ночам не просто предавался рассеянному образу жизни, он срывался с цели. Вообразите, что значит для юноши, полного сил и "пылкого в наслаждениях", двенадцать часов на табурете, с напильником в руке, ее взором, прикованным к крохотному механизму. А рядом - все соблазны улицы, видимой и притягательной, более видимой и более притягательной чем во всякой другой мастерской, так как часовщики по закону и под угрозой закрытия лавки обязаны работать на виду у всех; цех ювелиров добился от властей этого кабального указа, чабы получить гарантию, что их соперники часовщики не работают с драгоценными металлами. Посему свет в лавку господина Карона льется через четыре широких окна. Пьеру-Огюстену достаточно поднять глаза, чтобы видеть и грезить. У меня нет никаких доказательств, но я убежден, что поднимал их он, однако, куда реже, чем принято думать. В 1753 году были, конечно, часы стенные и карманные, но точного времени они не показывали. Куда там! Все часовщики Европы отчаянно искали, как добиться равномерного хода колесиков, и некоторые считали, что никаких улучшений тут вообще ждать не приходится. В Версале и Париже, равно как и в Лондоне, вельможи и простолюдины жили, отмеряя время с точностью примерно до получаса. Бомарше дал себе клятву свести эти полчаса к нулю и добился своего. В часах, которые вы носите на запястье, есть "спуск" Бомарше. Открытие, выдержавшее два столетия и совершившее революцию в ремесле, насчитывающем уже пять столетий, нельзя считать ничтожным. Я так настаиваю на этом пункте потому, что мне он представляется характерным. Большинство авторов, как мне кажется, глядят на изобретение Бомарше сверху вниз. Гениального механика превращают в умельца, фокусника, часовых дел Фигаро. Нам в наших оценках тоже не повредил бы "спуск", ибо они зачастую недостаточно точны. Вот мне и хочется во что бы то ни стало показать вам Бомарше "по точному времени". И все же один человек сразу принял Пьера-Огюстена всерьез. Звали его Жан-Андре Лепот, и был он королевским часовщиком, а в те времена это значило немало. Скажем для простоты, что Лепот, не без помощи снобов, задавал время Версалю и богатым кварталам Парижа. Как раз в 1753 году он изготовил для Люксембургского дворца первые горизонтальные стенные часы, наделавшие много шуму. Сей видный персонаж не утратил с возрастом любознательности и непрочь был заглянуть в лавки коллег. Случалось ему почтить своим присутствием и мастерскую на улице Сен-Дени, добрая слава которой непрерывно росла. Во время одного из таких посещений он и познакомился с Пьером-Огюстеном, подмастерьем, и, глядя с интересом, хотя и не без некоторой снисходительности, на его работу, королевский часовщик догадался, чего тот доискивается. Значит, этот мальчишка, надо сказать, очаровательный и забавный, упрямо стремится разрешить квадратуру круга часовщиков! Они поболтали, большая стрелка слушала маленькую. И Лепот открыл - или раскусил - Бомарше. Надо отдать этому человеку должное: пусть он и был плутом, это не помешало ему оказаться наблюдательным и достаточно скромным, чтоб допустить, что фантазия у юнца, возможно, богаче, нежели у него, великого, неподражаемого, прославленного Лепота. Он зачастил в мастерскую и все внимательнее присматривался к Карону-сыну. Польщенный часовщик с легко понятным восторгом принимал у себя уважаемого коллегу, а подмастерье, также польщенный, втягивался в игру и открывал знаменитому Лепоту один за другим свои секреты. Этот последний, зная механику, все мигом смекнул. Провели сравнение, как сказали бы ныне, проверочные испытания. Уложенные в футляры, опечатанные и открытые двумя днями позже, часы Пьера-Огюстена показывали точное время плюс-минус минута; часы Лепота, подвергнутые тому же испытанию, при сравнении с часами соперника выглядели испорченными. Но и тут Лепот вел себя скорее как хитрец, чем как завистник. Он не только не скорчил брезгливую гримасу, но поздравил и обласкал юношу. Пьер-Огюстен, для которого это было крещенье огнем, попался на удочку и в один прекрасный день дал гроссмейстеру королевского времени один из своих спусков. Вор - ибо тот был вором - бросился домой, не теряя ни минуты. Вскоре "Меркюр де Франс", выполнявшая одновременно роль "Журналь офисьель", "Монд" и научной газеты того века, опубликовала следующую заметку: "Господин Лепот представил недавно его величеству часы, только что им сделанные, главное достоинство которых заключается в спуске..." В ту минуту, когда Карон-сын дочитал это сообщение, он и превратился в Бомарше. Спуск, описанный в "Меркюр де Франс", был точь-в-точь спуском Пьера-Огюстена, Лепот даже не счел нужным изменить хоть одну из характеристик механизма, чтобы приписать себе отцовство, как это сделали бы сегодня. Чему тут удивляться! Разве мог один из великих мира сего, версальский завсегдатай, часовщик, известный всей Европе, опасаться протеста какого-то никому не ведомого подмастерья, отцу которого он покровительствовал? Разве не было честью для этого мальчишки уж и то, что он, Лепот, присвоил его изобретение? Он поступил бы точно так же, осени гениальная мысль не Карона-сына, а одного из работников его собственной мастерской. Короче, Лепот спал спокойно. Достопочтенный член Академии наук не преминул сделать сообщение своим коллегам. "Я нашел способ полностью устранить костылек и контркостылек, состоящий, как известно, из восьми деталей, поместив один из стержней в личинку стойки, что предохраняет спуск от опрокидывания, зацепки и т. д." Одним словом, великое открытие. Две недели спустя "Меркюр де Франс" опубликовала на своих полосах наделавшее немало шума письмо некоего юного читателя. Всем, кто с первых страниц этой книги хочет познакомиться с подлинным Бомарше, следует внимательно прочесть это послание: "В Париже, 15 ноября 1753 года. С неописуемым удивлением я прочел, сударь, в вашем номере от сентября 1753 года, что г-н Лепот, часовщик Люксембургского дворца, сообщает, как о своем изобретении, о новом спуске для стенных и карманных часов, который он, по его словам, имел честь представить королю и Академии. Мне слишком важно в интересах истины и моей собственной репутации отстоять свое авторство на изобретение сего механизма, чтобы я мог промолчать по поводу подобной неточности. Действительно, 23 июля сего года, обрадованный своим открытием, я имел слабость вверить этот спуск г-ну Лепоту, дабы он мог установить его в стенных часах, заказанных ему г-ном де Жюльеном, причем он заверил меня, что никто не сможет заглянуть внутрь этих часов, поскольку он снабжает их воздушным заводом, придуманным им, и ключ от часов будет только у него. Мог ли я помыслить, что г-н Лепот сочтет должным присвоить спуск, который, как это видно, я доверил ему под печатью секрета. Я отнюдь не желаю поразить публику, и в мое намерение не входит перетянуть ее на свою сторону простым изложением событий; я, однако, настоятельно умоляю ее не верить на слово г-ну Лепоту, пока Академия не рассудит наш спор, решив, кто из нас двоих создатель нового спуска. Г-н Лепот, кажется, желает уклониться от разбирательства, заявляя, что его спуск, которого я не видел, ничуть не похож на мой; однако, судя по анонсу, я прихожу к выводу, что принцип действия у него в точности тот же, и если лица, уполномоченные Академией выслушать нас, найдут, несмотря на это, какие-либо различия, оные будут объясняться лишь отдельными пороками конструкции, которые только помогут обнаружить плагиат. Я не обнародую сейчас своих доказательств; необходимо, чтобы они были представлены уполномоченным Академии в своей первозданной силе; поэтому, что бы ни говорил и ни писал против меня г-н Лепот, я буду хранить неколебимое молчание, пока Академия не составит свое мнение и не произнесет приговор. Пусть здравомыслящая публика наберется терпения; я рассчитываю, что справедливость и покровительство, неизменно оказываемые ею искусствам, обеспечат мне эту милость. Осмелюсь льстить себя надеждой, сударь, что вы сочтете возможным опубликовать это письмо в вашем следующем выпуске. Карон-сын, часовщик, улица Сен-Дени, подле церкви Святой Екатерины". Думается, я не ошибусь, утверждая, что это письмо было воистину рождением Бомарше. В самом деле, разве здесь уже не сочетаются ум, поразительный в разрешении каверзных проблем, литературный талант и самое блистательное в нашей истории полемическое мастерство? К этим таким разным, но нераздельно слитым в нем дарованиям следовало бы присовокупить мужество, но я пока предпочитаю этого не касаться. Впрочем, мне кажется, что незаурядное мужество Бомарше - мы не раз увидим, как он сражается со смертью, - результат длинной цепи пройденных им испытаний, преодоленных несправедливостей, невзгод, принимаемых с редким достоинством, и ударов, которые он встречал, не покачнувшись. Он выковал себя не в один день. В этом - решающем - письме задор и воинственность Пьера-Огюстена объясняются его молодостью. Истинное мужество придет позже вместе с болью и первой сединой. Когда человек молод, он может устоять в любых обстоятельствах. В 1753 году Бомарше падение не грозило. Его час пробил, оставались считанные минуты. Королевская Академия наук встала перед необходимостью разрешить спор между дерзким подмастерьем и одним из наиболее почтенных своих членов. Для расследования были назначены два уполномоченных, которые вскоре представили пространный доклад о предмете тяжбы. После его чтения и обсуждения 16 февраля 1754 года Академия вынесла свой приговор, не подлежащий пересмотру: "Выслушав доклад гг. Камю и де Монтиньи, уполномоченных расследовать спор, возникший между господами Кароном и Лепотом в связи со спуском, на изобретение коего оба они притязают, представленный на суд Академии графом де Сен-Флорантеном, Академия пришла 15 февраля сего года к заключению, что истинным создателем нового часового спуска следует считать г-на Карона, г-н же Лепот лишь скопировал изобретение; что спуск для стенных часов, представленный в Академию 4 августа прошлого года г-ном Лепотом, - естественное развитие принципа часового спуска г-на Карона; что сей спуск <...> наиболее совершенный из всех до сих пор применявшихся в часах, хотя в то же время и самый трудный для исполнения <...> Дано в Париже, 4 марта 1754, Гран-Жан де Фуши, Непременный секретарь Королевской Академии наук". Пробный удар, мастерский удар, нанесенный двадцатидвухлетним Пьером-Огюстеном, - он выиграл свой первый процесс и свою первую битву. И тем самым посягнул на систему, опрокинув своим делом установленный порядок. Слегка обесчещенный и, что еще важней, осмеянный, Лепот вынужден был вскоре уступить свое место и ранг королевского часовщика молодому сопернику. Первым пожелал иметь часы с анкерным спуском и сделал на них заказ Людовик XV. Спустя несколько дней Карон-сын явился в Версаль и был принят королем, которого позабавила смелость молодого человека. Пьер-Огюстен, отнюдь не страдавший застенчивостью, не только вручил футляр с часами государю, поблагодарив за похвалу и смущенно залившись краской; он дал понять, что может сделать часы еще меньше и, главное, гораздо более плоские. Надо сказать, с тех пор вкус ничуть не изменился: плоские часы и по сей день в моде. Итак - новый заказ, новый успех. Король был так доволен, что пригласил Пьера-Огюстена к утреннему туалету и приказал ему продемонстрировать свои плоские часы присутствующим вельможам, объяснив им, как они действуют. Честь, редко выпадавшая ремесленнику и тотчас по достоинству оцененная Пьером-Огюстеном. Не пожелает ли каждый из вельмож последовать примеру короля и носить в кармашке для часов изделие Карона? Но им придется стать на очередь, ведь среди заказчиков и г-жа Помпадур, а королевский часовщик не так глуп, чтобы заставить ее ждать. Г-жа Помпадур пожелала иметь самые маленькие часы. Пьер-Огюстен принес ей перстень. Недовольство, потом восхищение - часы, оказывается, вмонтированы в оправу вместо камня! Людовик XV, которому хочется рассмотреть как следует этот шедевр, одалживает у "г-на Карона" его лупу и восторженно восклицает: "У них всего четыре линии в диаметре!" И в самом деле! Потом тревожится: "Но где же завод? Вы не забыли о заводе?" Отнюдь нет! "Чтобы завести их на тридцать часов, достаточно повернуть один раз золотую оправу циферблата". У Пьера-Огюстена повадки фокусника. Стоит ему вынуть из кармана что-нибудь новенькое, и все изумленно ахают. Но не надо заблуждаться, эта магия - плод изнурительных рабочих дней и долгих ночных бдений в отцовской мастерской. И сколько неудач! Молодому часовщику понадобилось четыре года, если не больше, чтоб создать анкерный спуск и стать первым в своем ремесле. Жизнь Бомарше напоминает пресловутый айсберг, значительная часть которого невидима. Если судить о ней по тому, что бросается в глаза, рискуешь сделать грубую ошибку. Это изящество, эта легкость уходят корнями в одинокие и подчас тайные усилия. Идет ли речь об усовершенствовании механизма, об успехе дипломатической миссии или о написании комедии, Бомарше никогда не полагается на удачу, не импровизирует, и, если он подчас пытается убедить нас в противоположном, это игра или кокетство. И только своим очарованием он не обязан никакой выучке. А не будь этого очарования, его жизнь, вне сомнения, сложилась бы совсем по-иному. Мало удивить Версаль своими плоскими часами, надо еще сохранить право на вход туда, и вскоре даже не с черной лестницы, предназначенной поставщикам. Чтобы отстоять себя здесь, необходимо обладать множеством талантов и необузданным честолюбием. А Бомарше хочет не просто нравиться, он честолюбив, ему нужно быть признанным вопреки случайности происхождения. В такого рода предприятии личное очарование, разумеется, сокращает путь. Но вступит ли на этот путь человек, лишенный смелости? Гюден де ла Бренельри, лучший друг и первый историограф Пьера-Огюстена, оставил нам его портрет, хотя и моментальный, но достаточно красноречивый: "Едва Бомарше появился в Версале, женщин поразил его высокий рост, гибкость и ладность фигуры, правильность черт, румянец и живость лица, твердость его взгляда и выражение превосходства, казалось, поднимавшее его над окружающими, наконец, тот безотчетный пыл, который одушевлял его в их присутствии". На мужские круги это "выражение превосходства" воздействует несколько иначе. Мужчины с положением, уже устроившиеся, но с большим трудом выбившиеся в люди, мелкие дворянчики и посредственные умы тотчас стали злобно коситься на новичка, который не только не соблюдал должной дистанции, но и посягал на то, чтобы их обойти. Они поклялись погубить этого неведомо чьего сына. Пьер-Огюстен принял вызов. И чтобы разыграть эту игру, не соблюдая ее правил, обзавелся дворянскими грамотами. 2 ПОЛОЖЕНИЕ В СВЕТЕ, ВИДНЫЕ ДОЛЖНОСТИ Знатное происхождение, состояние, положение в свете, видные должности - от всего этого не мудрено возгордиться! На первый взгляд Пьер-Огюстен пока все еще "тот самый, который изобрел спуск". Заказов множество, так что ему и в голову не приходит заняться чем-нибудь другим. Если он и лелеет уже честолюбивые замыслы, то хранит их пока в тайне. Поэтому он, вероятно, совершенно искренен, когда заявляет в письме, посланном в "Меркюр де Франс": "Этот успех побуждает меня остаться часовщиком". На улице Сен-Дени отец и сын, ставшие теперь компаньонами, работают без устали, чтобы удовлетворить ширящуюся клиентуру. Можно ли бросить семью в момент, когда жизнь наконец стала легче и в деньгах нет недостатка? Но рядом Версаль, это не мираж. Принцессам - дочерям короля - тоже нужны часы, а вскоре и сам часовщик, который так хорошо умеет их развлечь, избавить от королевской скуки. Принцессы, заколдованные на всю жизнь злой феей, приговоренные никогда не выходить из своих апартаментов, не замедлят увлечься молодым часовщиком - в его обществе они забывают и томительном времени. Но Пьер-Огюстен, хотя и посещает дворец частенько, не задерживается там, возвращаясь на свой табурет, чтобы работать по десять часов кряду. Судьба, впервые постучавшаяся в дверь мастерской в лице Лепота, вскоре снова даст знать о себе. На сей раз она стучит в оконное стекло в облике женщины. Пьер-Огюстен машинально подымает глаза и, без сомнения, узнает ее. Не та ли это красивая дама, на которую он обратил внимание в Версале и которая бросила ему хотя и короткий, но многозначительный взгляд? Ну да, конечно, это она. Мадлене-Катрин Франке года тридцать четыре - тридцать пять. По ее письмам, сам не знаю почему, она видится скорее госпожой Бонасье, чем госпожой Бовари. Она пришла починить свои часики. Пьер-Огюстен осматривает их. Да есть ли нужда в починке? Он с первого взгляда все понимает. Тут нужен не часовщик. С годами Керубино приобрел опыт. Он прекрасно разбирается в женщинах и обожает их, но стал куда легкомысленнее, с тех пор как принял решение не отдаваться им всей душой. Мадлена-Катрин, хотя и старше его и, может, уже б состарилась, не пылай в ней этот темный жар, по сравнению с ним - ребенок. Что знает она о жизни и любви, кроме того, чему научил ее супруг, г-н Франке? Ничего или почти ничего. А между тем время убегает,, муж скоро умрет, и песок безостановочно осыпается в песочных часах. Г-жа Франке, вероятно, так и ограничилась бы грезами о мимолетности любви, не повстречай она в Версале Пьера-Огюстена. С этой минуты она готова на все, даже броситься на шею юноше. Разве ее визит в мастерскую с дурацкой просьбой посмотреть часы не означает именно этого? И когда он предлагает принести починенные часы на следующий день к ней домой, на улицу Бурдонне, она в восторге соглашается, ибо ей самой не под силу сделать следующий шаг. Безумье уж и то, что она явилась в эту лавку на улице Сен-Дени. Я не выдумываю - г-жа Франке женщина порядочная и верующая. Приключение внушает ей ужас. Словом, она его жаждет, но яростно ему сопротивляется. В своих первых письмах к Бомарше она бесхитростно, простодушно взывает к небу и провидению. Прирожденный соблазнитель, Пьер-Огюстен изящно включается в эту игру неуступчивой добродетели. Когда г-жа Франке скажет ему: "Мой долг запрещает мне думать о ком-либо, а о Вас - более, чем о любом другом", он ответит в том же тоне: "...когда я думаю о том, что он Ваш муж, что он принадлежит Вам, я могу лишь молча вздыхать и ждать, когда свершится воля божья и мне будет дозволено дать Вам счастье, для коего Вы кажетесь предназначенной". Наше право считать эту переписку смешной, но не будем делать из нее поспешных выводов. Соблазнитель вынужден подчиниться известным правилам, или он не соблазнитель. Напиши Пьер-Огюстен г-же Франке дерзкое письмо, ему не видать бы ее как своих ушей. Кому когда-нибудь удавалось пленить чье-либо сердце и плоть, не льстя природе этого человека? Впрочем, лаская душу Мадлены-Катрин, наш прекрасный часовщик не замедлил найти путь к ее постели. Так обстоит дело с г-жой Франке. Теперь пришел черед поговорить о ее муже, роль которого в этой истории отнюдь не из последних. Я даже склонен заменить слово "роль" словом "поведение", поскольку оно кажется мне весьма странным. Не будем тянуть. Если я изложу вам ситуацию, вы, полагаю, изумитесь: Пьер-Огюстен Франке, владелец земель в Бомарше, был контролером королевской. трапезы. Да, вы прочли правильно: Пьер-Огюстен, Бомарше, контролер королевской трапезы и т. д. То же имя, та же фамилия и, если вы помните биографию нашего героя, та же должность. Что касается имени, это было, допустим, забавным совпадением. Что касается должности - уточним, что Пьер-Огюстен Франке поспешил уступить ее Пьеру-Огюстену Карону и не встретил на этом пути никаких препятствий. Что касается фамилии, то мы еще вернемся к сему в дальнейшем. Но разве и этого не достаточно? В самом деле, Франке был контролером трапезы. Должность, от которой он отказался в пользу молодого часовщика, давала ему неоценимую честь и право шествовать перед жарким его величества в дни официальных пиршеств позади дворянина-хлебодара, но зато перед жареной говядиной. Такого рода почетные обязанности стоили недешево, и, умножая их число, королевский дом умело извлекал выгоду из тщеславия буржуа. Франке добился звания контролера королевской трапезы, поскольку должности капитана псарни или, например, кондитера комнатных собачек были уже заняты. Если какие-нибудь дураки кичились тем, что на них возложена высокая ответственность ежедневно отпускать семь печений для собачек его величества, то Бомарше прекрасно понимал истинную цену старшинства по антрекотам, которые давал ему королевский патент от 9 ноября 1755 года. Но разве не был он обязан правом носить имя своего отца другому "патенту" - тому, который получил для него г-н Карон, отрекшись от своей веры? Чтобы подняться по лестнице, нужно поставить ногу на первую ступеньку. Можно ли упрекать Бомарше в том, что он взбирается наверх, перескакивая сразу через несколько? Через одиннадцать месяцев после смерти Франке Пьер-Огюстен женится на Мадлене. Пора страсти миновала; настала пора раздражения. Обвенчавшись, любовники вскоре стали с трудом узнавать друг друга. И с трудом выносить. Он попрекает ее дурным характером, она обижается, что он не остается все время подле нее. Наверняка виноваты были обе стороны. Пьер-Огюстен часто ездил в Версаль, оставляя супругу дома, а когда он возвращался поздно вечером, она встречала его с каменным лицом и лоном. Привыкнув командовать больным мужем, поспешно удовлетворявшим малейший ее каприз, Мадлена совершила ошибку, полагая, что сможет вертеть Пьером-Огюстеном, как она вертела Франке. Возможно, она совершила также ошибку, обращаясь с ним как с юнцом и видя в нем лишь блестящего ремесленника. В Версале Пьера-Огюстена не покидало ощущение, что здесь он живет совсем иной жизнью. Разве сами принцессы не проводят охотно время в его обществе, забывая, что он часовщик? Семейные трения, знакомые многим супружеским парам, преодолимы, когда уравновешены нежностью и физическим влечением; но этого, по-видимому, не было вовсе. Одно из писем Пьера-Огюстена Мадлене дает, вероятно, точное представление об их супружеских отношениях: "Жюли, умиравшая от наслаждения при одном нежном взгляде в пору опьянения и иллюзий, превратилась теперь в заурядную женщину, которую трудности приспособления привели к мысли, что она прекрасно обошлась бы без того, кто прежде был ее сердцу дороже всего на свете". Заметим, между прочим, что он по рассеянности называет жену Жюли. Возможно - это литературная аллюзия, безусловно - невольное признание. Не владычествует ли над ним с самого детства его сестра Жюли? Будь Франке человеком более честолюбивым и светским, он мог бы называться Франке де Бомарше. Трапезный чиновник владел леном, как забавно выразился Луи де Ломени, неведомо каким - то ли вассальным, то ли королевским, то ли просто вымышленным. Унаследовав Бомарше, Мадлена передала поместье вместе со всем остальным своему новому супругу. Пьер-Огюстен, вовсе не склонный обогащаться за счет женщин, будь то даже законные жены, пренебрег занесением этого пункта в брачный контракт; мы увидим позднее, как дорого обошлось ему благородное бескорыстие. Но в название поместья он вцепился, став сначала Кароном де Бомарше, а затем и попросту - Бомарше. Вся эта операция заняла несколько месяцев: в сентябре 1757 года Пьер-Огюстен еще подписывает свои письма Карон, в октябре уточняет - Карон де Бомарше, а в феврале следующего года он уже просто Бомарше. Для XVIII века дело заурядное. Ошибочно думают, что какому-нибудь мещанину, пожелавшему стать дворянином при Людовике XV, приходилось проявить больше терпения и заплатить больше денег, чем современному буржуа, покупающему себе титул в Ватикане. Это не так. В те времена, чтобы сделать карьеру, да и просто чтобы жить, нужно было родиться высоко. Но существовали лазейки, уловки. Обращение в католицизм обеспечивало законное рождение, покупка титула - рождение высокое. Пьеру-Огюстену хватало вкуса никогда не обольщаться насчет всех этих ухищрений, тому свидетельством его жизнь и творчество. В 1773 году он непринужденно отвечает человеку, попрекнувшему его именем Бомарше: "Я оставляю за собой право посоветоваться, не следует ли мне счесть себя оскорбленным тем, что Вы роетесь таким образом в моих семейных архивах, напоминая мне о имени, полученном при рождении и почти позабытом. Знайте, что я уже могу подтвердить двадцать лет своего дворянства, ибо это дворянство мое собственное, закрепленное на прекрасном пергаменте с большой желтой восковой печатью; не то что дворянство многих других, неясное и подтверждаемое лишь изустно, тогда как моего никто не смеет оспаривать, коль скоро у меня на него квитанция". Трудно высмеять более дерзко аристократическое общество и эпоху. Не прошло и десяти месяцев после свадьбы, как Мадлена заболела. Охваченную горячкой, по-видимому, паратифом, ослабленную легочным заболеванием, очевидно, чахоткой, ее ждала смерть, несмотря на все усилия четырех медиков, приглашенных к ней Бомарше. Бувар, Бурделен, Пусс и Ренар, самые опытные столичные врачи, смогли лишь констатировать скоротечное, но естественное развитие болезни. Годы спустя, когда Бомарше окажется в тягчайших обстоятельствах, родственники Мадлены - Обертены - обрушатся на него с обвинениями, что он отравил жену и попытался присвоить ее наследство. Невеселая шутка, ибо смерть Мадлены была для Бомарше катастрофой. "Она оставила меня в полном смысле слова под бременем долгов". Наследство получили Обертены, платить же кредиторам должен был молодой вдовец. Тем не менее пятнадцать лет спустя, когда самые прославленные противники Бомарше, в ту пору уже богатого человека, Лаблаш и Гезман готовились разделить между собой его состояние, Обертены сочли, что снова пробил их час, и потребовали свой кусок пирога. В конце концов они были осуждены и признали, что оклеветали Бомарше. Не сумев удушить, они попытались взять лаской. Человек не злопамятный - замечательная, черта его характера, - он великодушно их облагодетельствовал. Его безудержная, безумная щедрость ни для кого не была секретом; друзья, враги, знаменитости - никто не уходил от него с пустыми руками. Он не одалживал - он одаривал как частных лиц, так и правительства. Но 29 сентября 1757 года Бомарше "гол как сокол". Только и осталось, что горе да заемное имя, вся непрочность корней которого ему отлично известна. Да еще его гений. Этого вполне достаточно, чтобы снова отправиться во дворец. Я не случайно употребил слово "гений" - нужен был гений, чтобы нравиться особам королевской крови, людям привередливым, и продержаться в Версале. Благодаря анкерному спуску и крохотным часикам Бомарше пережил свой звездный час, но час длится не так уж долго. Молодых людей вроде него во дворце было хоть пруд пруди. Часовщик скоро понял, что на одних пружинках далеко не уедешь, чтоб преуспеть, чтоб еще раз выделиться, нужно было напрячь воображение, что-то придумать. Вот тут-то и пригодилась музыка: Бомарше и сочинял и восхитительно играл на нескольких инструментах. Он изобрел педаль для арфы, ту самую, которой пользуются и по сию пору. Принцессы, умиравшие от скуки, захотели посмотреть, что это за такая чудесная арфа. Бомарше принес свой инструмент и оставил его в апартаментах принцессы Аделаиды. Поскольку Пьер-Огюстен играл также и на виоле, варгане, флейте и даже тамбурине, а кроме того, был очарователен, он во мгновение ока сделался любимейшим учителем, незаменимым дирижером и фаворитом Лок, Кош, Грай и Шиф - у Бурбонов, как и у Каронов, были в моде смешные прозвища. Принцессы - старые девы, справедливо слывшие некрасивыми, но куда менее глупые, чем о них говорили, - никогда не теряли благорасположения короля, и, поскольку он к ним прислушивался, придворные наперебой добивались их милостей. Как правило, тщетно. Когда принцессы увлеклись Пьером-Огюстеном, в дворцовых передних не было недостатка в зависти и завистниках. Разве не прошел слух, что на одном из импровизированных концертов король уступил свое кресло "этому Карону" и простоял сам двадцать минут, пока "жалкий субъект" рассиживался? И что после такого рода музицирований принцессы, всегда готовые "набить брюхо мясом и вином", делили со своим любимчиком запасы ветчины и итальянской колбасы, запивая все это шампанским? В версальских мансардах вино от зависти превращалось в уксус. И вскоре составился первый заговор, который сегодня кажется нелепым, однако в абсурдном и бредовом микрокосме дворца вполне мог увенчаться успехом. Гюден рассказывает, что в один прекрасный день каждая из королевских дочерей получила по вееру, где были нарисованы точно, талантливо, похоже все участники концертов у принцесс - отсутствовал один Бомарше. Намерение досадить их фавориту не оставляло сомнений. Показав веера Пьеру-Огюстену, ограничившемуся улыбкой, принцессы отослали неугодные изображения, на которых не хватало "мэтра". Ненадолго смущенные и этим отказом и этим "мэтром", "мансарды" вскоре предприняли более хитроумную атаку. Поразительнее всего - хладнокровие, чувство меры, присущие Бомарше на протяжении всего этого периода. Другой на его месте возгордился бы, занесся. Переход из отцовской мастерской прямо в государевы покои вполне мог опьянить двадцатипятилетнего молодого человека. Но Пьер-Огюстен, понимая, сколь шатки его позиции, головы не теряет. На одном из дворцовых окон он выводит острием алмаза свое имя, точно какой-нибудь случайный посетитель: я де был в Версале, вот тому доказательство. С другой стороны, скромность и знание жизни могли бы заставить его униженно гнуть спину, льстить, подчеркивать свое ничтожество, стараться не привлекать к себе внимания великих мира сего, когда те не в духе. Но Пьер-Огюстен предпочитал играть в открытую. "Он единственный, кто говорит мне правду", - проронил однажды дофин. Государи в окружении придворных ужасающе одиноки. Как же не заметить среди карнавальных личин человека с открытым лицом? Бомарше остается самим собой и перед Людовиком XV и перед Комитетом общественного спасения, поэтому к нему прислушиваются, его уважают, а подчас и любят, зато ему обеспечена ненависть тех, кто пресмыкается перед власть имущими. Всю свою жизнь Бомарше натыкался на враждебные маски. После того как потерпела крах затея с веерами, завистники решили поссорить его с принцессами, внушив им мысль, что он стыдится своего отца. Для мелкого аристократишки или новоиспеченного дворянина скрывать, кто его предки, - дело обычное. И вот, переборщив, враги Пьера-Огюстена распустили слух, будто он дурно обращается с тем, кому обязан жизнью. Принцессы, необыкновенно высоко ценившие семейные добродетели, естественно, должны будут возмутиться поведением своего любимца. Разве это не свидетельство низости происхождения и низменности натуры? Осведомленный обо всем, Бомарше привез в Версаль Карона и представил его принцессам, которые нашли у отца немало черт, присущих сыну, и выказали ему свое дружеское благорасположение. Интрига, задуманная, чтобы погубить Бомарше, напротив, только еще больше привлекла к нему сердца принцесс. Именно к этому периоду, очевидно, относится и пресловутая история с разбитыми часами. Рассказы Лагарпа и Гюдена, которым она была известна из первых рук, почти совпадают. Некий придворный, заметив Бомарше в галерее Версальского дворца, подошел к нему и спросил достаточно громко, чтобы привлечь внимание окружающих и тем самым умножить число свидетелей: - Сударь, вы ведь дока в часовом деле, не скажете ли мне, хороши ли эти часы? - Сударь, - ответил ему Бомарше, глядя на собравшихся, которые уставились на него, - с тех пор как я перестал заниматься этим искусством, я стал ужасно неуклюж. - О, сударь, не откажите! - Я готов, но вы предупреждены. Он взял часы, открыл, поднес к глазам и, сделав вид, будто рассматривает, выронил, так что те грохнулись на пол со всей высоты его роста. Потом, отвесив глубокий поклон: - Я вас предупреждал, сударь, что я стал удивительно неуклюж. После этих слов он удалился, оставив того, к