предусмотренных в ранее заключенных соглашениях, "фондов, необходимых для успеха его предприятия и выкупа оружия, застрявшего в Тервере из-за бесчестности голландцев, которые потребовали залога в сумме трехкратной стоимости ружей... Такой залог могло предоставить только правительство, ибо оно одно могло подтвердить получение оружия, после чего залог был бы ему возвращен". Торопясь завершить дело, Бомарше совершил промах, обычный для него, - он положился на свое везение. Разумеется, прежде чем покинуть Париж, он позаботился составить секретную записку с выражением своего протеста против темных козней, плетущихся втайне, чтобы его погубить. Но кто станет считаться с этой бумагой? 22 сентября Бомарше выезжает из столицы вместе с Гюденом, который, легко догадаться, не скрывает своих чувств: "Выбраться из Парижа, этого города, прежде такого соблазнительного, так нами любимого, было в ту пору великим счастьем, и мы радовались, что удаляемся от него". Накануне их отъезда впервые собрался Конвент, сменивший Законодательное собрание. Бомарше и Гюден направились в Гавр, где нашли убежище "женщины" - жена, сестра и дочь Бомарше. Из Гавра Бомарше предстояло пуститься в плавание уже одному. В каждом из городов, через которые проезжали наши путешественники, их задерживали и подвергали допросу в муниципальной, полиции. От Гюдена, не имевшего дипломатического паспорта, нередко требовали подтверждения его личности. "Они настаивали на том, чтобы я указал граждан, которые могут за меня поручиться. Я был знаком, - повествует не без забавности Гюден, - с графиней д'Альбон, среди прочих титулов которой был и титул королевы Ивето, но поскольку блюстители порядка в те дни не были благосклонны к королевам, я поостерегся назвать ее имя". Распрощавшись с тремя женщинами и верным Гюденом, Бомарше в очередной раз отплыл в Англию. 28 сентября корабль бросил якорь в Портсмуте, 30 сентября путешественник прибыл в Лондон. Я указываю эти даты не потому, что одержим манией точности. Но именно 28 сентября, в момент, когда шестидесятилетний Фигаро пускается в самую опасную из своих патриотических авантюр, некий Лоран Лекуантр, версальский торговец холстом, представляющий свой город в Конвенте, произносит с его трибуны яростную обвинительную речь, изобличая "этого низкого и корыстолюбивого человека, который, прежде чем низвергнуть отчизну в пропасть, им для нее уготованную, оспаривает у других гнусную честь сорвать с родины последние лохмотья; этого человека, порочного по натуре и разложившегося от ненависти, возведшего безнравственность в принцип и злодейство в систему!" Депутат от Версаля, как легко догадаться, не ограничился общими рассуждениями, он выдвинул против Бомарше конкретные обвинения в заговорщической деятельности, расхищении народных денег и преступной связи с Гравом и Шамбонасом, бывшими министрами бывшего короля. Доказательства Лекуантра сводились к тому, что подсказали ему чиновники канцелярии Лебрена. При любом способе правления политиканы находят для выполнения подобных задач какого-нибудь трибуна, любителя покрасоваться и притом человека искреннего, который сообщает доносу если не благородство, то хотя бы известную благовидность. Есть и среди наших современников свои Лекуантры. Депутату от Версаля, впрочем, настолько пришлись по вкусу обвинительные речи, что он впоследствии доносил поочередно то на жирондистов, то на монтаньяров. Умер он уже в годы империи, рантье. Вплоть до 1 декабря Бомарше ничего не знал о позорном и позорящем его нападении. Он был занят своим делом. В Лондоне, пробыв там всего сутки, Бомарше обратился к английскому корреспонденту Родриго Орталеса и компании, чтобы раздобыть наличные деньги. Этот человек, с которым Бомарше был связан дружбой, тотчас дал необходимую сумму. Зарегистрировав заем у нотариуса, Бомарше поспешил дальше, по морю. С морем ему всегда не везло. Опять оно было бурным, даже очень бурным. Повторился приступ морской болезни, и Бомарше на протяжении всего плавания, не уходя с палубы, проклинал свой предательский желудок. После тяжкого шестидневного путешествия по штормовому морю он наконец прибыл в Амстердам. 7 октября он был уже в кабинете французского посла и через пять минут понял, что его надули. Дипломат, покорный приказаниям своего шефа Лебрена, разыграл перед ним комедию, которую легко себе представить. Нет, он не в курсе дела! Нет, он не получал никаких указаний относительно залога, но тем не менее уверен, что это досадное недоразумение не помешает французскому уполномоченному успешно выполнить свою миссию! Бомарше, уже начинавший разбираться в том, каков дипломатический корпус его отечества, как правило, состоявший из ничтожеств, иногда подогреваемых честолюбием, прервал разговор. Стоило ли настаивать? И будучи человеком упрямым и простодушным, он решил ждать. Чего? Чуда, ясное дело. Может, министр все-таки подумает о высших интересах Франции? Или найдет способ согласовать их со своими собственными? Пустые грезы. Лебрен наслал на Бомарше из Парижа Константини и убийц - Константини, чтобы попытаться еще раз купить его, убийц, чтобы покончить с ним, если он останется неколебим. О, если бы французский политический аппарат тратил на дела государственные десятую долю способностей, вкладываемых им в заботы о своих частных интересах, - наша История, очевидно, была бы совершенно иной! Но теперь я сам предаюсь пустым грезам. Шесть недель Бомарше терпеливо ждал в двух шагах от ружей, в которых так нуждались генералы революции, чтобы вести войну, но на которых политиканы и дельцы строили свои воздушные замки обогащения. Его пытались убить. Из Парижа Манюэль, "вдохновляемый" сочувствием, не переставал предупреждать его о кознях Лебрена. Что касается голландского правительства, то оно не намеревалось долее терпеть на своей территории человека, который был явно не в чести у официального представителя Франции. Поняв в конце концов, что битва в Голландии им проиграна, но нисколько этим не обескураженный, Бомарше решил попросту вернуться в Париж, где в то время как раз шел суд над его самым знаменитым сообщником, а именно - над Луи Капетом. Но чтобы оказаться во Франции, нужно было снова попасть в Англию, то есть снова сесть на корабль. Плавание было чудовищным. Корабль чуть не пошел ко дну. Заметьте, между прочим, что Бомарше, не боявшийся в жизни ничего, кроме моря, был вынужден, точнее, вынуждал себя двадцать раз пересекать Ла-Манш или Северное море и двадцать раз заболевал, тяжко заболевал. Вот уж поистине закаленный характер. В Лондоне Бомарше нашел очередное письмо Манюэля, а также письма братьев Гюден, более подробные и еще более тревожные. Ознакомившись с этой корреспонденцией, он узнал, что его имущество снова опечатано и что он как раз вовремя ускользнул из Голландии - подручные Лебрена уже получили приказ схватить его и доставить в Париж живым или мертвым. Если верить корреспондентам, Бомарше в лучшем случае была уготована гильотина. Мы слишком хорошо знаем его, чтобы не угадать, как Бомарше на это отреагировал: он решил немедленно вернуться на родину. К счастью, у английского друга, с которым он поделился этим намерением, хватило ума запрятать его, как злостного неплательщика, в тюрьму Бан дю Руа, вполне, впрочем, комфортабельную. В сем заведении лондонские власти по требованию кредиторов держали под замком несостоятельных должников. Англичанин, категорически потребовав, чтобы ему немедленно был выплачен долг, бесспорно, оказал Бомарше неоценимую услугу. В декабре, 1792 или в январе 1793 года нашему герою навряд ли удалось бы сохранить голову. По правде говоря, мне неизвестно, чем был движим этот англичанин - великодушием или скупостью - жертва долго не могла простить ему этого поступка, - но, коль вопрос неясен, предпочту, не колеблясь, ту версию, которая красивее. Оказавшись в тюрьме, Бомарше немедленно потребовал перо и бумагу. И принялся за работу. Естественно, он писал мемуар, точнее - шесть мемуаров: "Шесть этапов, девяти самых тягостных месяцев моей жизни", где уличал своих недругов, начиная с самого болтливого из них - депутата Лекуантра. Этому тексту, написанному второпях человеком, мучимым тревогой за судьбу близких, которые находятся во власти его врагов, недостает остроты, а подчас и сдержанности. Но в нем есть блестящие страницы и два или три пассажа самого высокого полета. Что касается документально-доказательной стороны мемуара, то нет нужды говорить о ее безупречности. Бомарше в этой истории с ружьями и в самом деле был прав по всем статьям, так что ему ничего не стоило посрамить всех Лебренов, Лекуантров и их присных. Но в 1793 году мало быть правым. И снова, как во времена парламента Мопу, Бомарше, которому нечего терять, кроме жизни, наносит удар сокрушительной силы. И если "Мемуары против Гезмана" были обвинительным актом абсолютной монархии, "Шесть этапов" - обвинительный акт против злоупотреблений новой администрации. Кто, кроме Бомарше, осмелился бы в 1793 году опубликовать в Париже текст такой взрывчатой силы? Вот несколько выдержек, где он выступает во всем своем блеске: "Бьюсь об заклад, что сам дьявол не сдвинет с места никакого дела в наше ужасающее время всеобщего беспорядка, коий именуется свободой". О тех, кто управляет Францией: "В этом деле национального значения только министры-роялисты выполнили свой долг, тогда как все препятствия исходили от народных министров... Утеснения, чинимые мне первыми, были детскими шалостями по сравнению с ужасами, которые творили последние". Об одном, и не последнем из них: "...маленький человек, черноволосый, с горбатым носом, с ужасным лицом... То был великий, справедливый, короче, _милосердный_ Марат". О Лебрене-Тондю и его окружении: "Вот какие люди заправляют нашими делами, превратив правительство в место, где сводятся личные счеты, клоаку интриг, цепь глупостей, питомник корысти". Своим друзьям, которые в ужасе умоляют его о сдержанности, он величественно отвечает: "Что за чудовищная свобода, - отвратительней любого рабства, ждала бы нас, друзья мои, если б человек безупречный был бы вынужден опускать глаза перед могущественными преступниками потому только, что они могут его одолеть? Как? Неужто нам доведется испытать на себе все злоупотребления древних республик при самом зарождении нашей? Да пусть погибнет все мое добро! Пусть погибну я Сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым деспотизмом! Нация тогда только воистину свободна, когда подчиняется законам! О граждане законодатели! Когда эта записка будет прочитана всеми вами, я добровольно отдамся вашим тюремщикам!" К концу шестого "Этапа" Бомарше возвышает голос. Как и двадцать лет назад, речь идет уже не только о нем самом, но о Франции: "О моя отчизна, залитая слезами! О горемычные французы! Какой; толк в том, что вы повергли в прах бастилии, если на их развалинах отплясывают теперь бандиты, убивая всех нас? Истинные друзья свободы! Знайте, что главные наши палачи - распущенность и анархия. Поднимите голос вместе со мной, потребуйте законов от депутатов, которые обязаны их дать нам, которых мы именно для этого назвали нашими представителями! Заключим мир с Европой. Разве не был самым прекрасным днем нашей славы тот, когда мы провозгласили мир всему миру? Укрепим порядок внутри страны. Сплотимся же наконец без споров, без бурь и, главное, если возможно, без преступлений. Ваши заповеди воплотятся в жизнь; и если народы увидят, что вы счастливы благодаря своим заповедям, это будет способствовать их распространению куда лучше, чем войны, убийства и опустошения. Но счастливы ли вы? Будем правдивы. Разве не кровью французов напоена наша земля? Отвечайте! Есть среди нас хоть один, которому не приходится лить слезы? Мир, законы, конституция! Без этих благ нет родины и, главное, нет свободы!" Работа над поджигательским текстом окончена, теперь Бомарше; необходимо его опубликовать. Но для этого прежде всего нужно выйти из тюрьмы и выбраться из Англии. Гюден-кассир переслал ему сумму, необходимую для выплаты долга. Бомарше написал из своей камеры в Бан дю Руа министру юстиции Гара, прося его о "единственной милости - оберечь его жизнь от угрожающего кинжала". Министр прислал, как говорит Бомарше, "единственное разумное письмо из всех, которые я получил от высокопоставленных лиц своего отечества" за все время, что тянулось дело о ружьях. Читая послание Гара, явно весьма уважительное, мы можем и это необходимо, если мы хотим установить историческую истину - отметить, что положение Бомарше оставалось, во всяком случае в глазах некоторых лиц, относительно прочным. Но до чего трудно не потерять рассудка в смутные периоды, именуемые революционными, очевидно потому лишь, что они как бы совершают полный оборот, подобно деревянным коняшкам карусели. "Я могу лишь приветствовать, - ответил Гара, - Вашу готовность явиться в Париж для оправдания перед Национальным конвентом, как Вы меня заверяете; и я полагаю, что, когда Вам будет возвращена свобода и позволит здоровье, нет смысла откладывать поступок, столь естественный для обвиняемого, ежели он убежден в своей невиновности. С выполнением этого замысла, достойного сильной души, не имеющей в чем себя упрекнуть, не следует медлить, из опасений, которые могли Вам внушить "только враги Вашего спокойствия или же люди, слишком склонные к панике. Нет, гражданин, что бы там ни твердили хулители революции 10 августа, прискорбный события, последовавшие за ней и оплакиваемые всеми истинными поборниками свободы, более не повторятся. Вы просите у Национального конвента охранной грамоты, чтобы иметь возможность в полной безопасности представить ему Ваши оправдания; мне неизвестно, каков будет ответ, и не следует предвосхищать его; но когда в силу самого обвинения, выдвинутого против Вас, Вы окажетесь в руках правосудия, Вы тем самым будете взяты под охрану законов. Декрет, который уполномочивает меня осуществлять их, дает мне право успокоить все страхи, внушенные Вам. Укажите мне, в какой порт вы предполагаете прибыть и примерную дату Вашей высадки. Я тотчас отдам распоряжение, чтобы национальная жандармерия снабдила вас охраной, достаточной, чтобы унять Вашу тревогу и обеспечить Вашу доставку в Париж. Более того, не нуждаясь даже в моих распоряжениях, Вы можете сами потребовать такой конвой от офицера, командующего жандармерией в порту, где высадитесь". Письмо Гара, датированное 3 января 1793 года, - его приводит Гюден - успокоило Бомарше. И он стал готовиться к возвращению во Францию. Но тем временем - 21 января - был казнен Людовик XVI. Это событие не только потрясло Бомарше, но в корне изменило ситуацию. Англия и Голландия, до сих пор сохранявшие нейтралитет, включились в конфликт, противопоставивший молодую республику всей Европе, - отныне дело о ружьях было неразрешимо. Бомарше тем не менее вернулся во Францию с намерением разрешить его. Прибыв в Париж в марте, под охраной, обеспеченной Гара, Бомарше, не мешкая, занялся публикацией "Шести этапов" в обстановке, которую легко себе представить. Он умело привлек на свою сторону ряд влиятельных лиц, в том числе пресловутого Сантера, который теперь командовал Национальной гвардией. Не успев даже распаковать свой багаж, он написал будущему генералу: "Я явился положить голову на плаху, если не докажу, что я - великий гражданин. Спасите меня от грабежа и от кинжала, я еще смогу принести пользу нашему отечеству". Сантер, тронутый, ответил ему с обратной почтой: "...я всегда знал Вас как человека, желающего сделать добро беднякам. Я полагаю, что Вам нечего бояться ни грабежа, ни кинжала. Однако, хотя правда - одна, необходимо просветить тех, кого мы считаем обманутыми. Я полагаю, что было бы недурно вывесить афишу для народа". Бомарше вывесил афишу и распространил свой мемуар. И опять слово одержало победу. Арест с имущества Бомарше был снят, а Лекуантр признал в Конвенте, что его ввели в заблуждение. Бомарше, естественно, не удовлетворился достигнутым и принялся бомбардировать своими требованиями Комитет общественного спасения, - точно так же как прежде осаждал все сменявшие друг друга правительства Франции. 22 мая, через два месяца после его возвращения в столицу, Комитет общественного спасения, собравшийся да чрезвычайную сессию, назначил этого сообщника Людовика XVI, приговоренного к смерти, как расхитителя государственного имущества, комиссаром Республики! Комитет, в котором заседали тогда Дантон, Бреар, Делакруа, Камбон, Дельмас, Гитон и Ленде единогласно решил доверить ему опаснейшую из миссий: вывезти с вражеской территории шестьдесят тысяч ружей, потерянных из-за халатности и бесчестности предыдущих правительств. "В минуту опасности - оратор", - говорит о себе Фигаро в знаменитом монологе. Читая "Шесть этапов", видишь, что Бомарше действительно защищается и обвиняет как адвокат и прокурор. Это полемическое произведение значительно выигрывает, если читать его вслух, попробуйте сами. И нет сомнения, что, хотя бы отчасти, так поступал автор, выступая перед ответственными лицами того времени, причастными к судебной, исполнительной или законодательной власти. Бомарше был мастером судебной полемики, иными словами, умел, когда это было необходимо, публично отстаивать доказательства, собранные в его досье. Но в ту эпоху судьи держались своих местах недолго, и непостоянство весов Фемиды нередко подводило под нож гильотины. Поэтому триумф Бомарше рисков оказаться непрочным. Конечно, у него в бумажнике лежал мандат уполномоченного и паспорт, однако денег не было. Как и прежде служащие министерства финансов были глухи к его просьбам и щедры на проволочки. Легко догадаться, как они рассуждали: министры уходят, мы остаемся. Этот расчет был бы достоин уважения и политически верен, если б сочетался с честностью. Словом, Бомарше очередной раз осердился: "Граждане законодатели, я опять ухожу с отчаянием в сердце; у нас сегодня 25 число месяца мая, а конца не видно, и дело, для вас самое насущное, по-прежнему страдает. Утром и вечером, днем и ночью я осаждаю ваши двери, словно прошу милостыни или жизни. Во имя Общественного Спасения, хранителями коего вы являетесь, доведем же до конца хоть, что-нибудь! Долготерпение самого Иова или Эпиктета лопнуло бы, бейся он, как бьюсь я ради пользы дела". Между двух заседаний в Комитете общественного спасения Бомарше успевает заглянуть в Оперу, где дают музыкальный спектакль по "Женитьбе Фигаро". После того как он тайно, "украдкой" поглядел второе представление этой комической оперы, Бомарше послал "всем актерам Оперы" пространное письмо, в котором делился с ними своими наблюдениями. О музыке - ни слова, если не считать требования "красивых и длинных оркестровых партий, чтобы заполнить долгие паузы и внести разнообразие"! А между тем произведение, столь пренебрежительно им обойденное, принадлежит Моцарту! Бог знает, как слышал Бомарше через свой слуховой рожок замечательную каватину Фигаро! Но, возможно, мысли его витали далеко. Члены Комитета общественного спасения были куда увертливей! Альмавивы, и не в его власти было пропеть им: se vuol ballare {Коль захочешь потанцевать (ит.).}. В конце мая Бомарше удалось собрать часть средств, необходимых для его безумного предприятия, Комитет пообещал, что остальное он получит в Базеле. Он уже совсем собрался выехать в Швейцарию, когда у него сдали нервы. По-видимому, произошло то, что медики на своем "импортном" жаргоне именуют break down {Нервный срыв (англ.).}. "Его женщинам" пришлось отвезти больного в деревню, неподалеку от Орлеана, где они намеревались продержать его в постели как ложно дольше, если удастся, до подписания мира. Но они не приняли во внимание энергию Бомарше. Через две недели тот встал на ноги и, выдав Марии-Терезе доверенность "на пользование и управление, как активное, так и пассивное, всем принадлежащим ему имуществом во время его отсутствия", распрощался с семьей. Путешественник без багажа оставил во Франции все, вплоть до собственного имени. Поскольку ему предстояло иметь дело с неприятелем и перейти линию фронта, пришлось снова действовать под чужим именем. Пьер Карон стал Пьером Шароном - почти Хароном, перевозчиком в преисподнюю. На сей раз он отправлялся туда сам. В Базеле, куда он прибыл в начале июля, комиссар Французской республики не нашел ничего - ни денег, ни распоряжений Комитета общественного спасения. Прождав дней десять, он, как повествует Гюден, понял, что ему приходится рассчитывать только на собственные силы и способности. Однако путешествовать в военное время - дело нелегкое. С 10 июля по 5 августа он "кружит возле границ Франции, где обстановка непрерывно накаляется". Наконец 6 августа он попадает в Лондон. Может ли человек чувствовать себя в безопасности во вражеской столице? И в самом деле, не проходит и часа после прибытия, как он получает приказание полиции покинуть Англию в "трехдневный срок". Вместо того чтобы впасть в панику, Бомарше расценивает это как предоставление ему определенного времени для улаживания дел! Обманув бдительность своих стражей, он ухитряется тайно повидаться с влиятельными лицами, чьи слабости ему известны, и получает - доверительно - важные сведения. Так, например, он узнает, что проклятые ружья чрезвычайно интересуют Англию и адмиралтейство сочло даже нужным направить военное судно крейсировать на траверсе Зеландии. В то же время его лондонский корреспондент под нажимом в конце концов признается, что, отчаявшись, предложил всю партию оружия вандейцам. В течение трех дней с помощью интриг и щедрых подачек Бомарше снова удается - а может, ему только кажется, что удалось, - овладеть положением. В Париже "исполнительная власть" словно бы забыла о нем, зато генеральный штаб выходит из терпения. Тайный курьер доводит до сведения французского уполномоченного, что "необходим успех, - его долг добиться своего, и без промедления". Следует напомнить, что в августе 1793 года из-за начавшейся гражданской войны генералам революции приходится особенно туго. 27 августа - это лишь один из примеров - роялистам удалось сдать Англии Тулон. Открыто выражая свою оппозицию господствующему режиму, крайности которого его возмущали, Бомарше тем не менее оставался верен! правительству, каким бы оно ни было, что бы оно ни совершало. В области внешней политики для него превыше всего стояла национальная независимость и защита французской территории. На протяжении всего этого периода он душой с теми, кто сражается, обороняя отечество, будь они даже его злейшими недругами. С невероятным упорством, наталкиваясь на всевозрастающие трудности, разыскивает он свои 60 000 ружей. Из Лондона, сейчас уже невозможно понять каким образом, он перебирается в Гаагу, оттуда - в Роттердам. Голландское правительство угрожает конфисковать ружья, Бомарше осмеливается бросить ему вызов, пригрозив, что это повлечет за собой военные репрессии. Он пишет генералу Пишегрю, лагерь которого находится в сотне километров от Тервера, побуждая того ускорить наступление! Продвижение частей Пишегрю приостановлено, и Бомарше пускается на всяческие хитрости, чтобы провести голландцев. Например, он придумал заключить фиктивную сделку - продать ружья некоему американцу, с которым прежде был в торговых отношениях, чтобы затем ввезти всю партию во Францию через Соединенные Штаты! Фактически в эти последние месяцы, сознавая свое бессилие, Бомарше старается лишь выиграть время. Поняв, что ему никогда не удастся наложить руку на это проклятое военное снаряжение, он с редким хитроумием задерживает его на складе в Тервере, чтобы оно не досталось врагам Франции. Обычно биографы заносят 60 000 ружей в пассив Бомарше. Приговор слишком поспешный. Если он и потерпел неудачу - но кто справился бы, с такой миссией? - ему все же удалось добиться того, что это оружие не было обращено против Франции, а ведь оно являлось предметом вожделений всех армий вражеской коалиции. Дело непростое - чтобы с этим справиться, пришлось немало поколесить по Европе. Понадобилась бы отдельная глава, чтобы пересказать все его бесчисленные поездки, в частности, вдоль Рейна. Не могу закончить повествование об этом периоде жизни Бомарше, не упомянув о его последнем "безумстве": после 9 термидора он сделал попытку самостоятельно вступить в переговоры с иностранными державами от имени Франции, дабы побудить их к заключению "всеобщего мира"! Он, возможно, и добился бы своего, не возвести Париж городу и миру, что комиссар Республики - "преступник"! С этого момента голландские министры, с которыми Бомарше вел переговоры в качестве представителя Франции, закрыли перед ним двери и попросили его покинуть страну. Что он и вынужден был сделать с болью в сердце. Объявленный нежелательным лицом во всех европейских государствах, он все же нашел убежище - сначала в Любеке, а затем в Гамбурге, которые были свободными городами. Пока Бомарше, проявляя чудеса храбрости, сражался за интересы Франции, руководители Конвента объявили отсутствующего эмигрантом и на этом основании конфисковали его имущество. Решение было принято Комитетом общественной безопасности, который не знал или делал вид, будто не знает, что Бомарше облечен доверием Комитета общественного спасения. В июле того же года агентами общественной безопасности были арестованы "три женщины" Бомарше. Приговоренные к смертной казни в тот же день, что и Гезман, которому не так повезло, как им, Жюли, Мария-Тереза и Евгения остались в живых только благодаря падению Робеспьера. Выйдя на свободу, г-жа Бомарше была вынуждена тем не менее развестись с мужем и снова взять свое девичье имя, чтобы спасти Евгению от "оскорблений черни". 9 термидора, положившее конец массовому террору и воспринятое большинством граждан как счастливое событие, по странной прихоти судьбы только усугубило невзгоды Бомарше. В августе 1794 года "чернь" по-прежнему преследовала его семью. Эти невзгоды навлек на нее все тот же Лоран Лекуантр, который, сменив хозяев, обвинял теперь уполномоченного Комитета общественного спасения - о ирония! - в сообщничестве с Робеспьером и в том, что Бомарше вместе с _Неподкупным_ участвовал в расхищении французской, казны! Лекуантр изложил свои нелепые доводы с трибуны, и к нему прислушались. Клеветнические наветы у нас в национальной традиции, точно так же как и глупость или, если угодно, легковерие слушателей. Если за это взяться как следует, "нет такой пошлой сплетни, нет такой пакости, нет такой нелепой выдумки, на которую не набросились бы" парижане. По вине Лекуантра - или Базиля - Бомарше был вынужден прозябать два долгих года - вплоть до 5 июля 1796 года - в предместье Гамбурга. В своем далеком изгнании, после того как миновало несколько недель тоскливого, страха за близких - он ведь мог опасаться самого худшего, - Бомарше отнюдь не сидел сложа руки! Живя на хлебе и воде в затхлой каморке, он позволял себе единственную роскошь - тратиться на перья, чернила и бумагу. Писать, писать - он не знал иного средства, чтобы найти выход из самого безвыходного положения. Поэтому он писал день и ночь. Всему свету, но прежде всего - жене: "Подчас я задаю себе вопрос, уж не сошел ли я с ума, однако, обнаруживая последовательность, здравость своих суждений, которыми я пытаюсь, как это ни трудно, парировать все удары, убеждаюсь, что отнюдь не безумен. Но куда тебе писать? На какое имя? Где ты живешь? Как тебя зовут? Кто твои истинные друзья? Кого должен я считать своими друзьями? Ах, если б не надежда спасти дочь, сама чудовищная гильотина показалась бы мне слаще, чем мое нынешнее ужасное положение!" Он писал англичанам, Питту, "осмелившемуся" конфисковать "его" ружья в Тервере и переправить их в Плимут. С помощью своих лондонских корреспондентов или, попросту говоря, агентов своей сети Бомарше довольно долго мешал англичанам наложить лапу на это оружие, вставляя тем самым палки в колеса британскому премьеру, которому только в июне 1795 года удалось купить эти ружья, правда, за бесценок. Но в 1795 году военное положение Франции уже выправилось, и ее арсеналы не были пусты. Писал он, естественно, и американцам, прежде всего, чтобы напомнить, что они остаются его должниками. Среди этих писем или мемуаров есть забавное послание американскому народу от 10 апреля 1795 года. Если читать его внимательно, за нарочитой патетикой проступает филигранью ирония Фигаро. Когда Бомарше протягивает одну руку, другой он выделывает фокусы. "Американцы, я служил, вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил при жизни ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Я вынужден поэтому завещать вам в наследство свою дочь, дабы вы дали ей в приданое то, что должны мне. Возможно, после моей смерти, вызванной несправедливостью других, против которой я уже не в силах бороться, моя дочь останется обездоленной, и, возможно, воля провидения в том, чтобы, оттянув ваш расчет со мной, обеспечить ей средства, коими она сможет воспользоваться, когда останется одна в полной нищете. Удочерите ее, как достойную дочь Государства! Она будет привезена к вам своей матерью и моей вдовой, не менее несчастной. Отнеситесь же к ней: как к дочери американского гражданина. <...> Но если б у меня возникло опасение, что вы отвергнете мою просьбу <...> то - поскольку ваша страна единственная, жителям которой я могу без стыда протянуть руку, что оставалось бы мне сделать, как не молить небо, чтобы оно даровало, мне здоровье на какое-то время, необходимое; для поездки в Америку? Неужто понадобится, чтобы, оказавшись среди вас, я, ослабевший умом и телом и уже неспособный отстаивать свои права, был вынужден просить, держа в руках оправдательные документы, чтобы, меня доставили на носилках ко входу, в ваши национальные, собрания и тут, протягивая тот самый колпак свободы, который я больше, чем кто-либо другой, помогал вам водрузить на голову, обратился к вам с мольбой: "Американцы, подайте милостыню вашему другу, чьи услуги во всей их совокупности не заслужили иного вознаграждения, кроме: Date obolum Belisrio". {Подайте обол Велизарию (лаг.).} В Гамбурге коммерческий гений Бомарше достиг апогея в своем размахе. Холодными ночами, лежа без сна в чердачной каморке, он строил химерические проекты планетарных масштабов! Например, как прорыть канал через Суэцкий перешеек или установить судоходный путь между Атлантическим и Тихим океаном по реке Сан-Хуан, озеру Никарагуа и короткому каналу длиной всего в 10 километров, который можно построить. Много лет спустя другой мечтатель, заключенный в форте Гам, тоже мысленно соединял океаны, избирая для этого ту же трассу. История не что иное, как осуществление давних грез. Бомарше "знал", рассказывает Гюден, что "нация, которая овладеет судоходным путем между двумя океанами, неизбежно станет владычицей мировой торговли". Он, естественно, мечтал, что владычицей этой будет Франция. Позднее, когда до Бомарше дойдет известие, что "Питт намеревается сделать англичан хозяевами озера Никарагуа", он потребует от Директории, чтобы она добилась от побежденных испанцев уступки Франции этой все еще дикой страны и этого озера, о выгодах которого они, кажется не подозревают". К сожалению, французы в ту пору были ничуть не дальновиднее испанцев. Бомарше был далеко не единственным французом, нашедшим убежище на берегах Северного моря. Не говоря о многочисленных протестантах, живших здесь еще со времен отмены Нантского Эдикта, в ганзейских городах, в том числе и в Гамбурге, обосновалась большая колония эмигрантов, вольных или невольных. Бомарше сблизился с двумя из них - с Талейраном, недавно вернувшимся в Европу после недолгого пребывания в Америке, и неким Луи, молодым священнослужителем, терпевшим еще большую нужду, чем он сам. Бомарше помогал Луи, делясь с ним своими скудными средствами и добывая для него работу. Он не переставал пророчить своим двум товарищам по изгнанию счастливую политическую будущность. Если карьера хромого беса уже обещала быть блестящей, несмотря на этот немецкий "антракт", карьера аббата, напротив, казалась по меньшей мере сомнительной. Но Бомарше, который неплохо разбирался в государственных деятелях, быстро распознал в юном Луи качества, необходимые для успеха на общественном поприще. Впоследствии аббат не забыл доброты Бомарше, и ему действительно хватило ума, чтобы реализовать предсказания своего старого друга, сделавшись позднее, много позднее, превосходным министром финансов. Да, это-тот самый барон Луи, вы не ошиблись! Некоторые изгнанники только и мечтали о возвращении во Францию, с нетерпением ожидая, когда они наконец будут вычеркнуты из списков эмигрантов; Бомарше, принадлежавший к этой категории, дрался за всех, засыпая своими обращениями членов Комитета общественного спасения. Из Гамбурга он проповедовал стоящим у власти в Париже милосердие и справедливость, причем в таком уверенном, авторитетном тоне, который, учитывая его положение, вызывает восхищение. Одно из подобных посланий Комитету общественного спасения датированное 5 августа 1795 года, было найдено Ломени. Оно заслуживает того, чтобы привести его здесь, ибо характеризует, как мне представляется, истинное благородство Бомарше, его отвагу и политическую мудрость. Это пространное обращение было написано после победы при Кибероне, одержанной республиканскими войсками над армией роялистов. Бомарше опасался, что победители не отнесутся к побежденным великодушно, и призывал правительство отдать приказ о милосердном обращении с ними. К сожалению, его вмешательство запоздало - мятежники монархисты были в большинстве своем перебиты при Кйбероне. Вот тем не менее письмо Бомарше: "Из моего убежища, близ Гамбурга, сего августа 5 числа 1795 года; Комитету общественного спасения. Граждане, члены нынешнего состава Комитета, благоволите еще раз внять прямому обращению к вам гражданина, несправедливо изгнанного из отечества, но по-прежнему преданного ему и выступающего в защиту не своих собственных интересов, но тех, кои, его разумению, в настоящее время являются вашими собственными и одновременно интересами всей нации. Мне помнится, в дни моего отрочества, когда у дофина, отца Людовика XVI, родился первый ребенок, меня взяли из колледжа, чтобы я мог увидеть, как празднуется это событие. Ночью, обегая иллюминованные улицы, я был поражен транспарантом, установленным на крыше тюрьмы, который энергично возглашал: Usque in tenebris {Даже во мраке (лат.).}. Слова так пронзили меня, что, мне кажется, я читаю их сейчас. Народная радость проникла повсюду, вплоть до ужасных темниц. Я повторяю вам сегодня то, что гласил этот транспарант (рождение ребенка королевской крови в те времена было радостным событием), в связи с событием куда более значительным; замечательный триумф наших солдат при Кибероне наполнил радостью мое сердце на этом немецком чердаке, где я стенаю вот уже два года, прячась под чужим именем от всякого рода несправедливостей, кои изливаются на меня в родной стране. Usque in tenebris может служить эпиграфом к моему положению. И вот я, гражданин, страдающий in tenebris, хочу поделиться с вами соображениями о последствиях этой Киберонской победы, имеющей решающее значение для установления мира, о котором все мы мечтаем. Если вы, великодушные победители, не употребите во зло свой триумф и не превратите его в бойню, вы стяжаете уважение всех партий. Римляне были беспощадны к врагу только в годину бедствий - стоило им взять верх, они проявляли величие и великодушие. Такое поведение, благородное и твердое одновременно, создало им мировую империю. Нет мести полней и плодотворней, нежели проявление великодушия к побежденным и покоренным французам, кое покорит вам всех остальных. Позвольте мне привести вам пример успешности поведения, мною вам рекомендуемого; сходство фактов здесь поразительно. Во время войны восставшей Америки против ее угнетательницы Англии целая армия англичан и американцев лоялистов (в сущности, внутренних эмигрантов) под командой, если не ошибаюсь, генерала Бергойна спустилась из Северной Канады по озеру Шамплен и по рекам в самое сердце молодой республики. На равнинах Саратоги эта армия была окружена и принуждена сложить оружие, сдавшись на милость победителя. Континентальный Конгресс, столь же предусмотрительный, - сколь и великодушный, осознал, что от того, как использует эту сокрушительную победу, будет зависеть и заключение почетного мира и отношение нации к основам образуемого им правительства. Конгресс предложил помилование всем побежденным, земли для обработки - всем англичанам и гессенцам, буде кто из них пожелает обосноваться в стране, которую они хотели себе подчинить. Вашингтон, чье мнение запросили, рекомендовал принять именно такое благородное решение, укрепив тем самым свой авторитет, ставший отныне неколебимым. Английское правительство осознало, что народ, столь достойно воспользовавшийся своим триумфом, непобедим, ибо великодушие, завоевав ему все сердца, покорило общественное мнение всех направлений. О французы! Вы, правящие французами, разобщенными между собой еще больше, нежели были разобщены американцы; вы, члены бурного народного собрания, призванные покорить сердца, ожесточившиеся в результате чудовищных зверств тех, кому вы пришли на смену, не будучи их сообщниками, - я не сомневаюсь, что вы столь же остро, как и я, ощутили неоценимое значение события, подаренного вам фортуной. Помилуйте своих пленных! Какова бы ни была судьба, вами им уготованная, жаловаться они не вправе, вы победили их в бою. Но узнайте же теперь, ежели не знали прежде, что нет француза меж этих разбитых вами эмигрантов, который устыдится того, что был побежден соотечественниками, нет ни единого, кто, как и вы, не видит заклятых врагов в тех англичанах, у коих сам был на службе. Узнайте, что только необходимость выжить, не умереть с голоду вынудила их уступить, подчинясь наглым островитянам; узнайте, главное, что министр Питт бесповоротно обречен, если вы только проникнетесь этой мыслью, - ему не простят промахов, ошибок, отсутствия успехов; вашей гуманностью, встреченной единодушными кликами одобрения, вы принесете больше вреда ему, больше пользы, больше славы себе, укрепив свою власть и всеобщее к ней доверие, да, вы сделаете больше одним этим великодушным актом, чем всеми, почти немыслимыми подвигами, которыми наши армии поразили Европу. Только вы, вы одни станете творцами мира, предпишете мир, продиктуете его даже англичанам, которые по преимуществу относятся с ненавистью к действиям собственного правительства, предпринятым, чтобы внести смуту в ваши ряды, избравшие свободную форму правления. И, граждане (я уже позволил себе ранее писать вам об этом), если англичане (которых останавливает лишь суетное тщеславие), заключив почетный мир, признают вас народом свободным и суверенным - только взвесьте это слово, о граждане! - тогда вы, депутаты, ты, - Конвент! - все вы покроете себя неувядаемой славой; ибо Европа без колебаний последует великому примеру, и вы приобретете, вы завоюете тогда прекрасн