ожрали солнце и луну, корабль, сделанный из ногтей мертвецов. Никогда не узнаем, образовывали ли погибшие боги упорядоченный пантеон, или, как подозревает Гиббон, были туманными суевериями варваров. Кроме упоминая о ритуальной фразе "cujus pater Voden"[18], фигурирующей во всех генеалогиях царственных родов, и о деле некоего короля, державшего один алтарь для Иисуса, а другой, поменьше, для демонов - Беда мало сделал, чтобы удовлетворить любопытство будущих германистов. Зато он отступил с прямой дороги хроник, чтобы записать видения иного мира, предшествующие поэме Данте. Вспомним одно из них - по словам Беды, душа Фурсы, ирландского аскета, обратившего многих саксов, была во время болезни взята ангелами и вознесена на небо. По дороге Фурса видел в черном воздухе четыре огня, расположенные недалеко друг от друга. Ангелы объяснили, что эти огни пожирают мир и зовутся Раздор, Несправедливость, Ложь и Корысть. Огни увеличивались, соединялись и приблизились к нему. Фурса испугался, но ангелы сказали: "Тебя не опалит огонь, который не зажжен тобою самим". И впрямь, ангелы раздвинули пламя, и Фурса вошел в рай, где увидел чудеса. Когда он возвращался на землю, ему снова угрожало пламя, из которого дьявол метнул раскаленную докрасна душу грешника, и Фурсе обожгло правое плечо и подбородок. Ангел сказал: "Этот огонь был зажжен тобой. На земле ты взял у грешника одежду - и вот тебя постигла кара". Ожоги, полученные в видении, сохранились у Фурсы до самой Смерти. Другого видения удостоился нортумбриец Дриктхельм. Тот, проболев несколько дней, под вечер умер, но на рассвете воскрес. Жена его бодрствовала у ложа; Дриктхельм рассказал, что он в действительности возродился среди мертвых и теперь решил жить по-иному. Помолился, разделил свое имение на 3 части, первую отдал жене, вторую - детям, третью - беднякам. Распрощался со всеми и удалился в монастырь, где суровой жизнью свидетельствовал о желанных и об ужасных вещах, явленных ему в ночь смерти. Он рассказывал: "Ангел со сверкающим лицом и одеждой вел меня. Мы молча шли, на северо-восток, по-моему. Оказались в ущелье, глубоком, широком и бесконечно длинном. Слева был огонь, справа - вихрь снега и града. Вихрь гнал толпу грешных душ с одной стороны на другую, несчастные, спасаясь от огня, попадали в ледяную стужу и так без конца. Я подумал, что эта жестокая местность, наверное, ад, но мой поводырь сказал: "Ты еще не в аду". Прошли вперед, мрак сгустился, я видел только сияние ангела. Бесконечные сферы черного пламени поднимались из глубокой бездны и падали в нее. Поводырь бросил меня, я остался один среди бесчисленных сфер, наполненных душами, из бездны шел смрад. Меня охватил ужас, и спустя время, показавшееся бесконечным, я услышал за спиной неутешные жалобы и язвительный хохот, словно чернь потешалась над пленными врагами. Ликующие и яростные демоны втащили в центр мрака пять германских душ. Одна была с тонзурой, как у священника, другая - женщиной. Души исчезли в бездне; людские вопли слились с хохотом дьяволов, и в ушах моих все смешалось. Черные духи, выйдя из недр пламени, окружили меня, угрожали своими взглядами и огнем, но не решались дотронуться. Окруженный врагами и тьмою, я не мог защититься. Увидел, как по дороге движется звезда, увеличиваясь и приближаясь. Демоны убежали, и я увидел, что звезда была ангелом. Он свернул направо, и мы пошли на юг. Вышли из мрака к свету, из света к сиянию, увидели бесконечно высокую стену и пошли вдоль. Ни ворот, ни окон не было, я не понимал, почему мы подошли к ней. Внезапно, не знаю как, мы оказались наверху и смогли разглядеть приятный цветущий луг, чей аромат заглушил вонь преисподней. На лугу были фигуры в белом; поводырь подвел меня к этому счастливому сборищу, и я подумал - должно быть, здесь царство небесное, о котором столько слышал, но ангел сказал: "Ты еще не на небе". Вдали от этого луга был ослепительный свет, оттуда доносилось пение и восхитительное благоухание, еще сильнее предыдущего. Когда я понял, что мы уже в этом чудесном месте, поводырь отошел, вынудив меня возвращаться долгим путем. Мне потом объяснили, что ущелье с огнями и льдом - чистилище, бездна - адская пасть, луг - место, где праведники ждут Страшного Суда, а мир музыки и света - царство небесное. "И ты,прибавил ангел,- сейчас вернешься в свое тело и снова заживешь среди людей, и если будешь жить праведно, попадешь на луг, а потом на небо - я оставил тебя одного в пространстве, чтобы спросить, какова твоя судьба". Тяжело было Фурсе возвращаться в свое тело, но он не решился спорить и проснулся на земле. В этой истории можно различить эпизоды, напоминающие (вернее, предвосхищающие) сцены из "Комедии". Монах не горит в огне, зажженном не им; Беатриче точно так же неуязвима для адского огня ("ne fiamma d'esto incendio поп m'assale"[19] - "Ад", II). В ущелье, казалось, бесконечном, вихрь из града и льда казнит грешников - в круге третьем от подобной кары страдают эпикурейцы (чревоугодники). Нортумбриец приходит в отчаяние, когда ангел покидает его - так у Данте с Вергилием ("Virgilio a qui per mia salute die mi"[20] - "Чистилище", XXX). Дриктхельм не знает, как он поднялся на стену; Данте - как он мог пересечь печальный Ахерон. Всего интереснее в этих событиях - я, конечно, упомянул не все - детали, внесенные Бедой в рассказ, придающие сверхъестественному особое правдоподобие. Достаточно вспомнить неизгладимость ожогов, способность ангела угадать мысли человека, хотя тот молчит, смесь стонов и смеха, тревогу нортумбрийца при виде высокой стены. Вероятно, эти детали переданы перу историка устной традицией. Здесь определенно тот же союз личного с чудесным, что типичен для Данте и не имеет ничего общего с канонами аллегорической литературы. Читал ли Данте как-нибудь "Историю Англии" Скорей всего, нет. Он включил Беду (имя, весьма удобное для стиха) в круг теологов, но это мало что доказывает. В средние века доверия было больше - не обязательно было читать англосаксонского доктора, чтобы признать его авторитет, как не обязательно было читать "Илиаду", написанную почти неизвестным языком, чтобы знать, что Гомер по праву выше Овидия, Горация и Лукана. Уместно и другое наблюдение. Для нас Беда - историк, для средневековых читателей - комментатор Писания, риторик и хронолог. История Англии, туманной в то время, не могла особенно интересовать Данте. Знал или не знал Данте видения, описанные Бедой, менее важно, чем то, что Беда включил их в свой труд, посчитал достойным увековечить. Великие книги, подобные "Комедии" - не изолированны, не случайный каприз индивидуума - их создают много людей и много поколений. Исследовать предшественников - не значит предпринимать постыдное дело юридического или полицейского характера; это значит - пытаться выяснить движения, поползновения, приключения человеческого духа в прошлом и угадать предвестников будущего, тревожных и радостных. Чистилище I, 13 Как все абстрактные слова, слово "метафора" является метафорой, не очень ясной в переводе. Состоит она, в общем, из двух терминов. Один мгновенно превращается в другой. Так, саксы называли море "дорогой китов" или "дорогой лебедей". В первом случае грандиозность кита соответствовала грандиозности моря, во втором - крохотный лебедь контрастировал с обширностью моря. Мы никогда не узнаем, замечали ли создатели этих метафор подобные связи. В стихе 60 I песни "Ада" читаем: mi ripugnera la dore'l sol tace" ("отталкивала меня туда, где солнце молчит"), "Где солнце молчит" - акустический глагол выражает образ зрительный. Вспомним известный гекзаметр "Энеиды" - "...a Tenedo, tacitae per arnica silentia lunae" ("... к Тенедосу[21] при безмолвии луны, своего друга"). Но сейчас я хочу исследовать не слияние двух терминов, а три любопытных строки. Первая - стих 13 песни I "Чистилища" - "doice color d'oriental zaffiro"[22]. Бути сказал, что сапфир - драгоценный темноголубой камень, ласкающий взор, а восточный сапфир - его разновидность, встречавшаяся в Мидии. Итак, у Данте цвет востока определяется цветом восточного сапфира. Здесь напрашивается игра слов, которая вполне может стать бесконечной. Аналогичное построение я нашел в "Еврейских мелодиях" Байрона - "She walks in beauty, like the night" ("Она идет, прекрасная, как ночь"): чтобы принять этот стих нужно вообразить высокую смуглую женщину, похожую на ночь, а сама ночь, в свою очередь - высокая смуглая женщина и т. д. Третий пример - из Роберта Браунинга. Он включил в посвящение огромной драматической поэмы "Кольцо и книга" стих - "О line love, half angel and half bird"[23]. Поэт называет здесь покойную жену полуангелом-полуптичкой, но ангел уже наполовину птица, и таким образом предполагается дальнейшее дробление, которое может стать бесконечным. Не знаю, можно ли включить в эту случайную компанию спорный стих Мильтона ("Потерянный рай", IV, 323) - "the fairest of her daughters, Eve" ("Ева, прекраснейшая из дочерей своих"),- для разума стих абсурден, для воображения, пожалуй, нет. Симург и Орел Собственно говоря, кого не оттолкнет мысль о существе, составленном из других существ, скажем, о птице, сделанной из птиц? (Аналогично в "Монадологии" Лейбница читаем, что мир состоит из бесчисленных миров, которые, в свою очередь, состоят из миров, и так до бесконечности). Сформулированная так проблема, вероятно, содержит решения тривиальные, если не обязательные. Я бы сказал, что ,ее исчерпывает аллегория Славы (вернее, Скандала или Молвы) в четвертой песне "Энеиды" - "Monstrum Horrendum ingens"[24], со множеством перьев, глаз, языков и ушей. Или странный царь, вооруженный лицом и жезлом и сделанный из людей, что заполнил собою фронтиспис "Левиафана". Фрэнсис Бэкон ("Опыты", 1625) хвалил первый из этих образов, которому подражали Чосер и Шекспир. Сегодня же никто не поставит эту "Молву" выше Зверя Ахеронта, у которого, согласно 50 с лишним рукописям "Видения Тундала", в брюхе грешники, терзаемые собаками, медведями, львами, волками и змеями. Абстрактное представление существа, составленного из других, видимо, не сулит ничего хорошего; однако оно невероятным образом соответствует одной из наиболее запоминающихся фигур западной литературы и другой - из литературы восточной. Я и хочу описать эти чудесные вымыслы. Один возник в Италии, другой - в Нишапуре. Первый находится в XVIII песне "Рая". Данте, странствуя по концентрическим небесам, заметил особую радость в глазах Беатриче, особый блеск ее красоты и понял, что поднялся от багрового неба Марса на небо Юпитера. В пленительном просторе этой сферы, в белых лучах летают и поют небесные создания, образуя последовательно буквы фразы "Diligite justitiam"[25], а затем - голову орла (разумеется, не копию земной птицы, а прямо созданную духом). Орел - символ справедливой власти - испускает лучи, он состоит из тысяч праведных царей, он говорит от их лица, как символ Империи, употребляя "я" вместо "мы" ("Рай", XIX). Данте угнетен древней проблемой: справедливо ли осуждать за неверие праведника, родившегося на берегу Инда, ведь он не мог знать Иисуса? Орел, как и принято в божьих откровениях, отвечает туманно; упрекает за дерзкие вопросы, повторяет, что Вера немыслима без спасения, и намекает, что Бог может приобщить к этой вере некоторых добродетельных язычников. Заявляет, что среди блаженных - император Траян и Рифей (Помпео Вентури осудил выбор Рифея, сущее гвовавшего только в стихах "Энеиды". Вергилий назвал Рифел справедливейшим из троянцев и добавил, описывая его смерть: "Dies alitur visum"[26]. Во всей литературе нет и следа Рифея. Возможно, из-за этой неясности Данте избрал его). Образ орла, великолепный в XVI в., менее поражает в XX, когда коммерческая реклама изображает сверкающих орлов, возвещая о них огненными буквами (см.: Честертон "Что я видел в Америке"). То, что кому-то удалось превзойти один из величайших образов "Комедии", кажется неправдоподобным - однако так случилось. За век до Данте Фарид-аль-Дин-Аттар, перс из секты суфитов, создал странного Симурга (Тридцать птиц) - образ точнее и шире Дантовского[27]. Фарид-аль-Дин-Аттар родился в Нишапуре, славном бирюзой и мечами. Аттар - по-персидски "аптекарь". В "Памяти поэтов" читаем, что такова была его профессия. Однажды в лавку вошел дервиш, оглядел склянки и смеси и заплакал. Встревоженный и удивленный Аттар спросил, в чем дело. Дервиш ответил: "Мне ничего не стоит уйти, у меня ничего нет. Тебе, напротив, нужно распрощаться с сокровищами, которые вижу". Сердце Аттара застыло, как смола. Дервиш ушел, но на следующее утро Аттар бросил свою лавку и дела сего мира. Пошел в Мекку, пересек Египет, Сирию, Туркестан, север Индостана; вернувшись, с жаром предался созерцанию Бога и литературе. Говорят, оставил 20 тысяч двустиший. Его книги назыгаются: "Книга Соловьев", "Книга Противоречия", "Книга Совета", "Книга Тайн", "Книга Божественного Знака", "Воспоминания о святых", "Царь и роза", "Возвещение чудес" и, особо, "Разговор птиц" ("Мантик аль Таир"). В последние годы жизни (говорят, он дожил до ста десяти) отказался от всех наслаждений жизни, в том числе и поэзии. Его убили солдаты Туле, сына Чингиз-хана. Образ, который я имею в виду, является основой "Мантик аль Таир". Вот сюжет поэмы. Далекий Симург, царь птиц, уронил в центре Китая сверкающее перо; птицы решили, устав от долгой анархии, найти царя. Знали, что имя его означает "Тридцать птиц"; знали, что дворец его на Кафе - круглой горе, обнимающей Землю. Они пустились в дорогу, почти бесконечную, одолели семь пропастей или морей; предпоследнее называлось Головокружение, последнее - Гибель. Одни путники сбежали, другие остались. Тридцать птиц, очищенных своим трудом, вступили на гору Симурга. Под конец увидели его; поняли, что они сами и есть Симург, каждая в отдельности и все вместе. Разница между Орлом и Симургом не менее ясна, чем сходство. Орел только невероятен, Симург - невообразим. Индивидуумы, составляющие Орла, не теряются в нем (Давид - зрачок, Траян, Езекия и Константин - брови). Птицы, глядящие на Симурга, сами и есть Симург. Орел - символ мгновенный, каким до него были буквы; души, образующие его, не перестают быть сами собой; многосущный Симург почти непостижим. За Орлом - бог Израиля и Рима, за волшебным Симургом - пантеизм. Последнее замечание. В басне о Симурге примечательна сила воображения, география путешествия менее ясна (хотя не менее реальна). Странники ищут неизвестную цель; эта цель, названная только в конце, должна быть поистине чудесной и не казаться довеском. Автор решает трудность с классическим изяществом: искатели и есть то, что они ищут. Так и Давид - сам неизвестный герой истории, которую ему рассказывает Натан (II книга Самуила, 12); так (по мнению Де Квинси) фиванский сфинкс задает Эдипу загадку не о человеке вообще, а о самом Эдипе. Встреча во сне Одолев адские круги и крутые террасы Чистилища, Данте увидел под конец в Земном Раю Беатриче. Осмелюсь предположить, что сцена (наверняка одна из наиболее удивительных в литературе) - первичное ядро "Комедии". Я хочу объяснить это, подытожив то, что говорят ученые, и представить некоторые соображения психологического характера (пожалуй, новые). Утром 13 апреля 1300 г., в предпоследний день путешествия, Данте, завершив свои труды, вступил в Земной Рай, увенчавший гору Чистилища. Он видел временный и вечный огонь, прошел сквозь стену пламени, воля его свободна и верна. Вергилий увенчал его короной и митрой. По тропинкам древнего сада он пришел к реке, прозрачней всех рек, хотя из-за деревьев ее не озаряют ни луна, ни солнце. Воздух доносит музыку и на другом берегу приближается загадочная процессия. 24 старца в белых одеждах и 4 шестикрылых зверя, чьи крылья усеяны глазами, предшествуют триумфальной колеснице, которую влечет грифон; справа от колесницы пляшут три женщины, одна - такая рыжая, что кажется огненной; слева - четверо женщин в пурпуре, у одной - три глаза. Колесница останавливается и появляется женщина в платье цвета пламени. Не видя еще лица, Данте понял по смятению чувств и волнению крови, что это Беатриче. На пороге Рая почувствовал любовь, которая столько раз пронизывала его во Флоренции. Он искал, как испуганный ребенок, защиты у Вергилия, но тот уже исчез. Ма Virgilio n'avea lasciati scemi di se, Virgilio dolcissimo padre Virgilio a cui per mia salute die mi[28] Беатриче повелительно называет его по имени. Говорит, что оплакивать следует не уход Вергилия, а собственную вину. С иронией спрашивает, как это он снизошел явиться в обитель блаженных. В воздухе полно ангелов - Беатриче беспощадно перечисляет им заблуждения Данте. Говорит, что напрасно посылала ему сны, он так низко пал, что спасти его можно было, только показав муки грешников. Данте пристыженно потупил глаза, что-то лепетал и плакал; сказочные существа слушали; Беатриче требовала публично покаяться... Такова, в плохой прозе, жалостная сцена встречи с Беатриче в Раю. Теофил Сперри ("Einfuhning in die Gottliche Komodie[29] 1946) замечает: "Без сомнения, Данте сам ожидал другого приема. Ничто в предыдущих песнях не намекает, что здесь поэт испытает величайшее унижение в жизни". Комментаторы расшифровали сцену фигура за фигурой: 24 старца, упомянутые прежде в Апокалипсисе (4, 4) -24 книги Ветхого Завета (согласно Св. Иерониму). Шестикрылые - евангелисты (Томмасео) или Евангелия (Ломбарди). 6 крыл - 6 законов (Пьетро ди Данте) или распространение Учения на 6 направлений пространства (Франческо да Бути). Колесница-церковь, 2 колеса-2 завета (Бути) или жизнь активная и жизнь созерцательная (Бенвенуто д¶Имола), или Св. Доминик и Св. Франциск ("Рай", XII), или Справедливость и Милосердие (Луиджи Птетробоно). Грифон (Лев и Орел) - Христос (из-за союза Слова с человеческим естеством); Дидрон считает Грифона папой, "который, как первосвященник-орел, поднимается к трону Господа за приказаниями и как Лев - император спускается на землю с силою и мужеством". Женщины, танцующие справа - теологические добродетели[30]; танцующие слева - естественные[31]. Трехглазая женщина - благоразумие, видящее прошлое, настоящее и будущее. Беатриче выходит, а Вергилий исчезает, т. к. Разум уступает место Вере. Согласно Витали, здесь также смена классической культуры христианской. Толкования, перечисленные мною, несомненно, допустимы. Логически (но не поэтически) они достаточно оправдывают неясность черт. Карл Штейнер, одобрив некоторые, пишет: "Трехглазая женщина - монстр, но поэт не подчинился требованиям поэзии, ему важнее было явить Добродетели, чем нарисовать их лица. Бесспорное доказательство того, что в душе величайшего художника на первом месте была любовь к Богу, а не искусство". Витали разделяет это мнение с неменьшим пылом: "Стремление к аллегории привело Данте к образам сомнительной красоты". Две вещи, по-моему, несомненны. Данте хотел, чтобы процессия была прекрасной ("Non che Roma di carro cosi bello rellegrasse Affricano"[32] - Чистилище", XXIX), но она оказалась сложней и безобразней. Грифон, впряженный в колесницу, звери с глазастыми крыльями, зеленая женщина, красная женщина, трехглазая женщина, старец, спящий на ходу - кажутся для изображения рая менее уместными, чем адские круги. То, что некоторые фигуры упоминались в книгах пророков ("ma leggi Ezechiel che li dinigne")[33], а другие - в Апокалипсисе, не уменьшает ужаса. Я считаю так не потому, что живу в XX веке: в других сценах Рая чудовищ нет. Суровость Беатриче осуждали все комментаторы; кое-кто осуждал безобразие некоторых эмблем. Обе ненормальности, по-моему, одного происхождения. Я, конечно, только предполагаю; изъяснюсь в нескольких словах. Влюбиться - значит создать религию, чей Бог может ошибаться. Невозможно отрицать, что Данте обожествлял Беатриче; то, что она однажды посмеялась над ним, а в другой раз оттолкнула, зафиксировано в "Vita nuova"[34]. Некоторые утверждают, будто были и другие подобные вещи, и это укрепляет мою уверенность в том, что любовь была безответной и суеверной. Когда Беатриче умерла, Данте потерял ее навсегда и, чтоб уменьшить свою печаль, хотел встретить любимую в воображении; по-моему, он воздвиг тройной храм своей поэмы, чтобы туда вставить эту встречу. Но, как обычно, сновидение омрачилось горестными помехами. Так случилось и с Данте. Он грезил об утраченной навсегда, но Беатриче приснилась ему непреклонной, недоступной, в колеснице, влекомой львом - орлом, становившимся под взглядом Беатриче то полностью львом, то полностью орлом. Подобные вещи могут предвещать кошмар; он и происходит в следующей песне. Беатриче исчезает, орел, лиса и дракон нападают на колесницу, колеса и ось покрываются перьями, у колесницы вырастает семь голов, гигант и блудница занимают место Беатриче... (Замечают, что это безобразие - оборотная сторона предыдущей "красоты". Разумеется, но оно многозначительно...). Как аллегория, нападение орла символизирует первые гонения на христиан, лиса - ересь, дракон - Сатана (или Магомет, или Антихрист), головы - семь смертных грехов (Бенвенуто д'Имола), Гигант- (Филипп IV Красивый, король Франции)[35]. Беатриче значила для Данте бесконечно много. Он для нее - очень мало, может быть, ничего. Все мы склонны к благоговейному почитанию любви Данте, забывая эту печальную разницу, незабываемую для самого поэта. Читаю и перечитываю воображаемую встречу и думаю о двух любовниках, которые пригрезились Алигьери в вихре Второго круга - о туманных символах счастья, недоступного Данте, хотя сам он, может быть, не понимал этого и не думал об этом. Я думаю о Франческе и Паоло, соединенных в своем Аду навсегда ("Questi, che mai da me non fia diviso")[36], думаю с любовью, тревогой, с восхищением, с завистью. Последняя улыбка Беатриче Моя цель - прокомментировать самые патетические стихи в литературе. Они находятся в XXXI песне "Рая" и, хотя знамениты, никто, кажется, не ощутил в них истинной трагедии, не расслышал их полностью. Несомненно, трагизм, заключенный в них, относится скорее к самому Данте, чем к произведению, скорее к Данте - автору, чем к Данте - герою поэмы. Вот ситуация. На вершине горы Чистилища Данте теряет Вергилия. Ведомый Беатриче, чья красота увеличивается с каждой новой сферой, которой они достигают, Данте проходит их одну за другой, пока не поднимается к Перводвигателю, окружающему все. У ног Данте - неподвижные звезды, над ним - Эмпирей, уже не материальное небо, а вечное, состоящее только из света. Они вступают в Эмпирей: в этом безграничном пространстве (как на полотнах прерафаэлитов) отдаленные предметы различимы столь же ясно, как и близкие. Данте видит реку света, сонмы ангелов, пышную райскую розу, образованную амфитеатром праведных душ. Внезапно замечает, что Беатриче его оставила. Видит ее в вышине, в одном из закруглений розы. Он благоговейно умоляет ее - как тонущий в пучине воздевает взгляд к облакам. Он благодарит ее за сострадание и поручает ей свою душу. В тексте: Cosi orai; e quella, si lontana Come parea, sorrise e riguardommi; Poi si tomo all'etema fontana. ("Она была так далека, казалось, Но улыбнулась мне. И бросив взгляд, Вновь отвернулась к Вечному светилу"). Как понять это? Аллегористы говорят: с помощью разума (Вергилия) Данте достиг веры; с помощью Веры (Беатриче) достиг божества. И Вергилий, и Беатриче исчезают, т. к. Данте дошел до конца. Как заметит читатель, объяснение столь же холодно, сколь безупречно; из такой тощей схемы никогда бы не вышли эти стихи. Комментаторы, известные мне, видят в улыбке Беатриче лишь знак одобрения. "Последний взгляд, последняя улыбка, но твердое обещание" - замечает Франческо Торрака. "Улыбается, чтобы сказать Данте, что его просьба принята: смотрит, чтобы еще раз показать свою любовь" - подтверждает Луиджи Пьетробоно. Так же считает и Казини. Суждение кажется мне весьма справедливым, но оно явно поверхностно. Озанам ("Данте и католическая философия", 1895) думает, что апофеоз Беатриче был первичной темой "Комедии"; Гвидо Витали спрашивает, не стремился ли Данте, воздвигая "Рай", создать прежде всего царство для своей дамы. Знаменитое место в "Vita nuova" ("Надеюсь сказать о ней то, что еще ни о какой женщине не говорилось") подтверждает или допускает эту мысль. Я бы пошел еще дальше. Подозреваю, что Данте создал лучшую книгу в литературе, чтобы вставить в нее встречу с невозвратимой Беатриче. Вернее сказать, вставки - адские круги, Чистилище на Юге, 9 концентрических небес, Франческа, сирена, грифон и Бертран де Борн, а основание - улыбка и голос, которые, как знал Данте, потеряны для него. В начале "Vita nuova" читаем, что однажды поэт перечислил в письме 60 женских имен, чтобы тайком поместить меж ними имя Беатриче. Думаю, что в "Комедии" он повторил эту грустную игру. В том, что несчастливец грезит о счастье - ничего особенного, все мы ежедневно этим занимаемся, Данте это делал, как и мы. Но всегда нечто дает нам увидеть ужас, таящийся в подобном вымышленном счастье. В стихотворении Честертона говорится о "nightmares of delight" (кошмарах, дающих наслаждение). Этот оксюморон более или менее обозначает цитируемую терцину. Но у Честертона ударение на слове "наслажденье", а у Данте - на "кошмар". Снова взглянем на сцену. Данте в Эмпирее, Беатриче рядом с ним. Над ними неизмеримая Роза праведных. Она вдали, но духи, населяющие ее, видны четко. В этом противоречии, хотя оправданном для поэта (XXX, 18), пожалуй, первый признак какой-то дисгармонии. Внезапно Беатриче исчезает. Ее место занимает старец ("credea vidi Beatrice e vidi un sene")[37]. Данте едва осмеливается спросить: "Где она?" Старец указывает на один из лепестков Розы. Там, в ореоле, Беатриче, Беатриче, чей взор обычно наполнял его нестерпимым блаженством; Беатриче, обычно одетая в красное; Беатриче, о которой он столько думал, что его поражало, как могли видевшие ее во Флоренции паломники не говорить о ней; Беатриче, которая однажды не поздоровалась с ним; Беатриче, умершая в 24 года; Беатриче де Фолько Портинари, вышедшая замуж за Барди. Данте видит ее в вышине; ясный небосвод не дальше от глубин моря, чем она от него. Данте молится ей, как божеству и одновременно как желанной женщине: О donna in cui la mia speranza vige, E che soffristi per la mia saluta In inferno lasciar'le tue vestige. ("О ты, которая спустилась в Ад, Чтобы спасти меня, чтоб укрепить Во мне надежду...") А теперь она смотрит на него мгновение и улыбается, чтобы потом вернуться к вечному источнику света. Франческо де Санктис ("История итальянской литературы", VII) так толкует это место: "Когда Беатриче удалилась, Данте не жалуется: все земное в нем перегорело и разрушено". Верно, если думать о цели поэта; ошибочно - если считаться с его чувствами. Для Данте сцена была воображаемой. Для нас - она очень реальна, но не для него. (Для него реально то, что впервые жизнь, а затем смерть оторвали от него Беатриче.) Навсегда ее лишенный, одинокий и, пожалуй, униженный, он вообразил эту сцену, чтобы представить себя с нею. К несчастью для поэта (к счастью для столетий, которые читают его!) сознание нереальности встречи деформировало видение. Отсюда ужасные обстоятельства, безусловно, слишком адские для Эмпирея: исчезновение Беатриче, старик, занявший ее место, мгновенное вознесение Беатриче на Розу, мимолетность взгляда и улыбки, то, что она отвернулась навсегда. В словах сквозит ужас: "Come parea" ("казалось") относится к "lontana" ("далека"), но граничит со словом "sorrise" ("улыбка") - поэтому Лонгфелло мог перевести в 1867 г.: "Thus I implored, and she, so far away smiled, as it seemed, and looked once more at me" ("Я умолял; она, так далека, улыбнулась, казалось, и вновь поглядела на меня). "Eterna" ("вечно") тоже кажется относящимся к "si torno" ("отвернулась"). Перевод с испанского Л. Фридмана [1] "Так был я во власти сна в то время".-1-я терцина говорит о том, что Данте всю свою предыдущую жизнь провел как в лесу, в лесу страстей и невежества, и внезапно понял, что жил дурно. Тогда он услышал голос Веры, голос Разума, увидел воочию символа греха, волчицу, льва и рысь, и это послужило толчком к его путешествию.- Прим. пер. [2] "Скажи, учитель, мне, скажи, мой господин". [3] "Аверроэс, великий комментатор". [4] "Цезарь с орлиным взором." [5] И одинокий Саладин, в стороне. [6] Говорю это, продолжая. [7] Открытая, сверкающая поляна. [8] Более щедрый воздух. [9] Мирская слава не более чем дуновение ветерка, веющего то сюда, то туда и с переменой направления меняющего имя. [10] Меня приняли в свой круг, и я стал шестым. ч Беатриче у Данте - символ христианской религии.- Прим. пер. [11] Боюсь, не безумен ли этот поход. [12] Как угодно Ему (т. e. богу). [13] "Представления Данте о Том Свете", [14] Пращур Данте. [15] Собственно, даже поставить Беатриче выше Иисуса - "Грифон", символизирующий Христа, везет колесницу, на которой стоит Беатриче. [16] См. выше прим. 9. [17] "Создатель мой был движим Справедливостью".- В наиболее известном русском переводе М. Лозинского: "Был правдою мой зодчий вдохновлен". Ради сохранения размера переводчик пожертвовал точностью.Прим. пер. [18] "Чьим отцом был Вотан". [19] Пламя этого пожара мне не повредит. [20] Вергилий, который меня спасал! [21] Тенедос - остров у побережья Трои - Прим. пер. [22] Нежный цвет восточного сапфира, т. е. восток. [23] О, лирическая любовь моя, полуангел-полуптичка. [24] Огромное ужасное чудовище. [25] Любите справедливость. [26] Боги судили иначе, т. е. обрекли его на смерть, несмотря на его добродетели. [27] Этот образ произвел на Борхеса сильное впечатление. Он неоднократно появляется в его рассказах и эссе. [28] Но не было Вергилия! Исчез Вергилий, нежный мой отец, Вергилий, Который так оберегал меня! [29] "Введение в "Божественную комедию". [30] Т. е. Вера, Надежда, Любовь, - Прим. пер. [31] Мужество, справедлиность. мудрость, умеренность. [32] И Рим такой великолепной колесницей не чествовал Сципиона! [33] Но прочти, как их описывает Езекииль! [34] "Новая жизнь". [35] Враг католической церкви.- Прим. пер [36] Тот, кто никогда не отходит от меня. [37] Я ожидал, что увижу Беатриче, а увидел старца. Вопросы философии