Оцените этот текст:





     Чеканенный из скорбного металла,
     Он возвышается над кромкой мрака.
     По тротуару юркнула собака.
     Ночь истекла, а утро не настало.
     Он видит город свой над бесконечной
     Равниною в усадьбах и загонах --
     Простор, посильный разве что для конных,
     Уснувший мир, исконный и навечный.
     Ты брезжишься за вековою тенью,
     Мой юный вождь, рапорядитель боя,
     Что стал твоей и общею судьбою, --
     В Хунине, блещущем как сновиденье.
     Над Южной ширью снова, как в начале,
     Ты высишься в безвыходной печали.


     Король мне снился. Он вставал из мрака
     В венце железном, с помертвелым взглядом.
     Я лиц таких не видел. Жался рядом
     Жестокий меч, как верная собака.
     Кто он -- норвежец, нортумбриец? Точно
     Не знаю -- северянин. Бородою
     Грудь полускрыта, рыжей и густою,
     И безответен взгляд его полночный.
     Из зеркала и с корабля какого
     Каких морей, что жизнь его качали,
     Принес он, поседелый и суровый,
     Свое былое и свои печали?
     Он грезит мной и смотрит с осужденьем.
     Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.


     Песок, бегущий струйкою сухою,
     Неутомимое теченье рек,
     Воздушней тени падающий снег,
     Тень от листвы, застывшие в покое
     Моря, валы с неверным гребешком,
     Старинные дороги мастодонта
     И верных стрел, полоска горизонта
     (Точнее -- круг), туман над табаком,
     Высокогорья, дремлющие руды,
     Глушь Ориноко, хитрые труды
     Огня и ветра, суши и воды
     И скакунов пустынные маршруты
     Тебя отгородили от меня --
     И все мгновенья ночи, утра, дня...


     Худum Мачадо
     Кусочек стали с выточенным краем,
     Завороженный смутною дремотой,
     Вишу я у безвестного комода,
     На связке до поры незамечаем.
     Но есть на свете скважина в стеклянной
     Двери с железной кованою рамой --
     Единственная. А за ней -- тот самый
     Дом, и неведомый, и долгожданный.
     Там зеркала сизеют в пыльной дымке,
     И чуть маячат за всегдашней мглою
     Ушедших смеркшиеся фотоснимки
     И фотоснимков тусклое былое.
     Рука однажды той двери коснется,
     И наконец бородка повернется.


     Восход поблескивал стальным чеканом.
     Его ковали хутора, пустыни,
     пять-шесть семейств и -- в прошлом и поныне
     недвижный мир в покое первозданном.
     Потом бразильцы, тирания. Длинный
     реестр геройства и великолепья.
     История, сорвавшаяся с цепи,
     став всем для всех на краткий миг единый,
     Растраченное попусту наследье,
     высокий цоколь, праздничные даты,
     высокий слог, декреты и дебаты,
     столетья и полуторастолетья, --
     лишь уголек, подернутый лиловой
     золою, отсвет пламени былого.


     Он был по крови связал с морем предков
     стихией саксов, кликавших моря
     "дорогами китов", объединяя
     две разные безмерности -- кита
     и бороздимого китами моря.
     Он породнен был с морем. И когда
     он эту хлябь воочию увидел,
     он вмиг узнал ее: он ей владел,
     входя в моря Священного Писанья
     и катакомбы вечных архетипов.
     Он, человек, вручил себя морям
     и -- дни за днями -- их преодоленью,
     узнал гарпун, дымящийся в крови
     Левиафана, дюнные узоры
     песка, и запахи ночей и зорь,
     и горизонт, где караулит случай,
     и радость безбоязненного шага,
     и долгожданный вид своей Итаки.
     Завоеватель моря, он ступил
     на сушу, подпирающую горы,
     куда привел его туманный курс
     и ненадолго задремавший компас.
     Обходит Мелвилл свой наследный сад,
     новоанглийский вечер коротая,
     но он -- во власти моря. Перед ним --
     бесчестие калеки-капитана,
     неведомая хлябь, нежданный шквал
     и леденящий душу белый призрак.
     Бездонный том. Изменчивый Протей.


     Сын книгочей с бесцветною судьбою,
     На склоне жизни ставший сиротой,
     Пытается бороться с пустотой.
     (Здесь двое были, и сегодня двое:
     Он с памятью. ) Раздавленный своей
     Тоскою, он упрямо ищет всюду
     Ее умолкший голос, веря в чудо,
     Которое окажется щедрей,
     Чем смерть. В уме всплывают то и дело
     Избитые святые пустяки --
     Неисследимые материки
     Погибельного нашего удела.
     Кто б ни был Он, прошу я у Творца
     Не утешенья, а ее лица.


     Оружье предка, позабыла сталь
     Бои с их голубым Монтевидео
     В надежном окружении Орибе,
     Великими Полками, долгожданной
     И легкою победой при Касерос,
     Запутанным, как время, Парагваем,
     Свинцом двух пуль, вошедших прямо
     В грудь, Водой, порозовевшею от крови,
     Отрядами повстанцев Энтре-Риос,
     Комендатурой между трех границ,
     Конем и пиками дремучих дебрей,
     Сан-Карлосом, Хунином и концом...
     Бог дал той стали блеск. Она незряча.
     Бог дал ей героизм. Она мертва.
     Спокойна, как трава, она не помнит
     Мужской ладони, ратного огня,
     Источенной годами рукояти
     И меченного родиной клинка.
     Простая вещь среди других вещей,
     Задвинутых в музейную витрину,
     Всего лишь символ, тень и силуэт --
     Кривой, нещадный и забытый всеми
     Не хуже, думаю, чем ты и я.


     Мой грех таков, что на земле другого
     нет тяжелее. Я не знал мгновенья
     счастливого. Пусть навсегда забвенье
     меня сотрет лавиной ледниковой.
     Я предками был создан для горнила
     судьбы с ее грозой и красотою --
     для ветра и земли, воды и пыла.
     Но я несчастлив и надежд не стою.
     Я обманул их. Жизненная схватка
     не для меня, ушедшего в повторы
     стиха, из дыма ткущего узоры.
     Геройский род, я робкого десятка.
     И не спастись: за мною в мире целом -
     все та же тень с несбывшимся уделом.


     (1490--1558)
     Создатель этой книги -- Олав Магнус,
     Священник, верный Риму в грозный век,
     Когда весь Север обратился к Гусу,
     Уиклифу и Лютеру. Расставшись
     С Большой Медведицей, по вечерам,
     В Италии, он находил отраду,
     Пиша историю своих краев
     И дополняя россказнями даты.
     Однажды -- лишь однажды! -- я держал
     В руках ту книжицу. Года не стерли
     Пергаментный старинный переплет,
     Курсив, неотразимые гравюры
     На меди и добротные столбцы
     Латыни. Помню то прикосновенье.
     О непрочтенный и бесценный том,
     Твоя недосягаемая вечность
     Тем вечером ступила в Гераклитов
     Поток, опять смывающий меня.


     Грядущее вовеки нерушимо,
     Как прожитое. Все, что ни случится, --
     Лишь потайная буква на странице,
     Заговоренной и неразрешимой,
     А книга -- время. Вышедший из двери
     Давно вернулся. Бытие земное --
     Все в будущем, лежащем за спиною.
     Находки в мире нет. И нет потери.
     Но не сдавайся. Мрак в застенке этом.
     Плотна его стальная паутина.
     Но в лабиринте есть проход единый
     С нечаянным, чуть видимым просветом.
     Путь неуклонен, как стрела тугая.
     Но Бог в щели застыл, подстерегая.

     ХУАН КРИСОСТОМО ЛАФИНУР (1797--1824)
     Трактаты Локка, полки книгочея,
     Двор, выложенный шахматной доскою,
     И возникающее под рукою:
     "Меж вечных лавров -- бледная лилея".
     Когда клонюсь над чередой ночною
     Своих теней, мне видятся порядки
     Разбитые и яростные схватки.
     С тобою, Лафинур, встает иное.
     Ты подбираешь аргументы к фразам,
     С моим отцом продолжив спор старинный
     И защищаясь ложною доктриной
     О вечных формах, что хранит наш разум.
     И правишь черновик -- вот этот самый! --
     С той стороны зеркальной амальгамы.


     Неверным шагом мерит Гераклит
     Эфесский вечер, старика заставший,
     Желаниям его наперекор,
     На берегу беззвучного потока,
     Чье русло и названье он забыл.
     Двуликий Янус. Тополиный шелест.
     Он смотрится в бегущее зерцало
     И ловит и в уме шлифует мысль,
     Которую людские поколенья
     Не позабудут. Голос произносит:
     "Никто не ступит дважды в воды той же
     Реки". Он умолкает, понимая
     В священном трепете, что он и сам --
     Река в безостановочном теченье.
     Он пробует припомнить это утро
     И ночь и вечер перед ней. Нет сил.
     Он вновь роняет фразу, различая
     Ее отчетливый грядущий шрифт
     На развороте Бернетова тома.
     Он в греческом беспомощен, и Янус,
     Властитель входов, это римский бог.
     Ни прошлого, ни нынешнего дня
     Нет у него, придуманного неким
     Седым прохожим возле Красных Кедров,
     А тот прохожий ткет свой пятистопник,
     Чтобы не думать о родных краях
     И лицах. Одного из них не стало.
     Ист-Лэнсипг, 1976


     Последнею в клепсидре будет капля
     Медовой сладости. На миг один
     Она блеснет и скроется во мраке,
     А с нею -- мир, что красному Адаму
     Сулил когда-то Он (или Оно):
     Твоя любовь, твое благоуханье;
     Мысль, проникающая в суть вещей
     (Скорей всего, напрасно); та минута,
     Когда к Вергилию пришла строка;
     Вода изжаждавшихся, хлеб голодных;
     Незримый снег, ласкающий лицо;
     Пропавший том, нащупанный в потемках
     Пылящихся в забросе стеллажей;
     Восторг клинка в кровопролитной схватке;
     Распаханные бриттами моря;
     Отрада вдруг раздавшихся в безмолвье
     Любимых нот; одно воспоминанье,
     Бесценное и стертое; усталость
     И миг, когда нас разнимает сон.


     Нет, не спасут писанья всех, чье имя
     Сегодня в страхе повторяешь снова;
     Тебе не выпадет удел другого:
     Ты в лабиринте, сотканном твоими
     Следами. Что тебе конец Сократа
     Или Христа? Что Будда златолицый,
     Который с миром пожелал проститься
     В садовой зелени порой заката?
     Роняй или чекань ты слово это,
     Но, прах от праха, слово тоже тленно.
     И, как не знает жалости геенна,
     Так Божья ночь не ведает просвета.
     Ты -- время по своей текучей сути
     И будешь им в любой его минуте.


     Сусане Еомбаль
     Году в 1915-м,  в Женеве, увидел в музейной витрине высокий колокольчик
с китайскими иероглифами. В 1976-м пишу эти строки:

     Одна, загадочная, я могу
     быть в этом полумраке колокольной
     молитвой, фразой, где схоронен смысл
     всей жизни или целого заката,
     сном Чжуанцзы, который знаешь сам,
     обычной датой и бездонной притчей,
     царем всего, теперь -- строкой письмен,
     вселенной, тайным именем твоим,
     загадкой, над которой бьешься втуне
     за часом час уже который год.
     Могу быть всем. Оставь меня во мраке.

Last-modified: Tue, 06 Sep 2005 18:07:13 GMT
Оцените этот текст: