Оцените этот текст:



     Перевод Б. Дубина


     L'lLLUSION COMIQUE (Смешное наваждение)
     В годы позора  и тупоумия ухватки торговой рекламы  и  litterature pour
consierges  (Чтиво для привратниц) применялись к управлению страной. История
раздвоилась: одну, уголовную, составляли тюрьмы, пытки,  подкупы, похищения,
убийства и поджоги;  другую, театральную  --  бредни  и сказки  для баранов.
Попытаться  понять  эту  вторую,  не менее  отвратную, чем  первая,  -- цель
следующих ниже страниц.
     Диктатура обличала (притворялась, что обличает) капитализм, но, как и в
России, копировала  его манеру, навязывая ярлыки  и  лозунги с назойливостью
фирм,   сбывающих   карманные   ножи,  сигареты   или   стиральные   машины.
Назойливость, понятно, вызывала обратный эффект: избыток портретов диктатора
пробуждал  во многих лишь ненависть к  оригиналу. Из мира людей мы перешли в
еще более пристрастный мир символов; общество делилось не  на приверженцев и
противников   диктатора,  а  на  приверженцев  и  противников  портрета  или
титула... Еще занятней  выглядел перенос  в политику приемов драмы,  а  то и
мелодрамы. Так, 17 октября 1945 года было объявлено, что полковник схвачен и
спрятан  неизвестными  похитителями,  но  освобожден народом  Буэнос-Айреса;
никто не потрудился объяснить,  кем же он, собственно,  был похищен и  каким
это образом  доблестные  буэнос-айресцы  дознались  о  его  местонахождении.
Никаких требуемых законом санкций к предполагаемым  виновникам не применили,
имена их -- пусть в виде догадки --  названы  не были.  В последующие десять
лет портреты героя  увеличились до непомерных масштабов; соответственно, год
от года росло  высочайшее пренебрежение к мелочному реализму  прежней прозы.
Утром 31 августа вышеупомянутый полковник, а по сути уже диктатор, лицемерно
отказался от президентских полномочий, но адресовал свой отказ не конгрессу,
а неким профсоюзным функционерам, дабы  обставить все с вящей вульгарностью.
Любой,  включая  гвардейцев  президента,  понимал,  что  цель  уловки  одна:
заставить, чтобы народ  умолял его взять отказ обратно. А чтобы ни в  ком не
шевельнулось  ни  малейшего сомнения,  шайки  верных  при полном  содействии
полиции  обклеили  город изображениями диктатора и его супруги.  Они  угрюмо
толпились  на Майской площади, где их по государственному радио  уговаривали
не делать ни шагу дальше и ублажали музыкой от скуки. Перед самыми сумерками
диктатор появился на балконе Розового дома. Его, легко догадаться, встретили
рукоплесканиями. Отказаться  от своего отказа он позабыл, а может быть, счел
это  излишним,  поскольку  все и без  того  понимали,  что  никак  иначе  он
поступить не может и настаивать  тут было бы глупо. Вместо этого  он объявил
слушателям, что его  противников ждет  неминуемая смерть; овации разразились
снова.  Тем не менее  в эту ночь решительно ничего не  произошло; все (кроме
разве самого оратора)  понимали или чувствовали, что  перед  ними --  чистая
сценическая условность. То же  самое, хоть и калибром  поменьше, устроили  с
сожжением флага.  Разнесся  слух, что это  дело  рук  католиков.  Поруганный
символ  сфотографировали  и  выставили на  всеобщее обозрение, но, поскольку
древко  само  по себе  выглядело не слишком  внушительно, внимание предпочли
перенести  на  скромную  прореху  посреди  святыни.  Не вижу смысла  множить
примеры;  сказанное  вполне  раскрывает двусмысленность выдумок  свергнутого
сегодня режима, в которые, при всей их невероятности, верили.
     Скажут, это противоречие объясняется грубыми вкусами публики; по-моему,
его  смысл глубже.  Еще  Колридж говорил о willing  suspension of  disbelief
(добровольной    приостановке   сомнений)   как   самой   сути   поэтической
достоверности; еще Сэмюэл Джонсон, защищая Шекспира, отмечал, что ни один из
зрителей трагедии, ясное дело, не верит, будто в первом действии находится в
Риме,  а  во  втором  --  в  Александрии:  он  идет  навстречу  предлагаемой
условности. Точно так же к выдумкам диктатуры неприменимы  слова  "вера" или
"недоверие"; они относились к промежуточному уровню существования, прикрывая
или оправдывая пакостную и людоедскую явь.
     Они были из области патетического и примитивно-трогательного; к счастью
для  здравомыслия  и  безопасности  аргентинцев,  нынешний  строй,  кажется,
уразумел, что управление государством и пафос -- вещи совершенно разные

Last-modified: Tue, 22 Nov 2005 16:27:27 GMT
Оцените этот текст: