Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
     Перевод Б.Дубина
     OCR: Phiper
---------------------------------------------------------------


     И сквозь вязкую дрему гнедого болота
     основатели края на шхунах приплыли?
     Пробивались к земле через цвель камалота
     размалеванных лодок топорные кили.

     Но представим, что все по-другому: допустим,
     воды сини, как если бы в реку спустился
     небосвод со звездой, догоравшей над устьем,
     когда ели индейцы, а Диас постился.

     А верней -- было несколько сот изможденных,
     у что, пучину в пять лун шириною осилив,
     вспоминали о девах морских, о тритонах
     и утесах, которые компас бесили.

     Понастроили шатких лачуг у потока
     и уснули -- на Риачуэло, по слухам.
     До сих пор теми баснями кормится Бока.
     Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам --

     к тем лачужным кварталам, жилью урагана,
     гнездам солнца и ливня, которых немало
     оставалось и в наших районах: Серрано,
     Парагвай, Гурручага или Гватемала.

     Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.
     В задних комнатах -- покер. Угрюмо и броско
     вырос кум из потемок -- немая угроза,
     цвет предместья, всесильный король перекрестка,

     Объявилась шарманка. Разболтанный валик
     с хабанерой и гринго заныл над равниной.
     "Иригойена!" -- стены корралей взывали.
     Саборидо тиранили на пианино.

     Веял розой табачный ларек в запустенье.
     Прожитое, опять на закате вставая,
     оделяло мужчин своей призрачной тенью.
     И с одною панелью была мостовая.

     И не верю я сказке, что в некие годы
     создан город мой -- вечный, как ветры и воды.

     ЭЛЕГИЯ О КВАРТАЛЕ ПОРТОНЕС*
     Франсиско Луису Бернардесу

     Усадьба Альвеар: между улицами Никарагуа,
     Ручей Мальдонадо, Каннинг и Ривера.
     Множество незастроенных пустырей, следы упадка.
     Мануэль Вильбао. Буэнос-Айрес (1902)

     Это слова тоски
     о колоннах ворот, ложившихся тенью
     на немощеную площадь.
     Это слова тоски
     в память о длинном косом луче
     над вечерними пустырями.
     (Здешнего неба даже под сводом аркад
     было на целое счастье,
     а на пологих крышах часами лежал закат.)
     Это слова тоски
     о Палермо глазами бродячих воспоминаний,
     поглощенном забвением, смертью в миниатюре.
     Девушки в сопровожденье вальсирующей шарманки
     или обветренных скотогонов
     с бесцеремонным рожком 64-го года
     возле ворот, наполнявших радостью ожиданья.
     Смоковницы вдоль прогалин,
     небезопасные берега Мальдонадо --
     в засуху полного глиной, а не водою --
     и кривые тропинки с высверками ножа,
     и окраина с посвистом стали.

     Сколько здесь было счастья,
     счастья, томившего наши детские души:
     дворик с зацветшей куртиной
     и куманек, вразвалку шагающий по-пастушьи,

     Старый Палермо милонг,
     зажигающих кровь мужчинам,
     колоды креольских карт, спасенья от яви,
     и вечных рассветов, предвестий твоей кончины.

     В здешних прогалах, где небо пускало корни,
     даже и дни тянулись
     дольше, чем на каменьях центральных улиц.

     Утром ползли повозки
     Сенеками из предместья,
     а на углах забегаловки ожидали
     ангела с дивной вестью.

     Нас разделяет сегодня не больше лиги,
     и поводырь вспоминающему не нужен.
     Мой одинокий свист невзначай приснится
     утром твоим уснувшим.

     В кроне смоковницы над стеною,
     как на душе, яснеет.
     Розы твоих кафе долговечней небесных красок
     облаков нежнее.



     Летисии Альварес де Толедо
     36
     По случаю смерти --
     мы повторяем никчемное имя тайны
     не постигая сути, --
     где-то на Юге всю ночь стоит отворенный дом,
     позабытый дом, которого мне не увидеть,
     а он меня ждет всю ночь
     со свечами, горящими в час, когда люди спят,
     спавший с лица от недугов, сам на себя непохожий,
     почти нереальный с виду.
     На бденье у гроба, давящее бременем смерти,
     я направляюсь проулком, незамутненным, как память,
     неисчерпаемой ночью,
     где из живых остались
     разве что тени мужчин у погасшего кабачка
     да чей-то свист, единственный в целом свете.
     Медленно, узнавая свой долгожданный мир,
     я нахожу квартал и дом и нехитрые двери,
     где с надлежащей степенностью встретят гостя
     одногодки моих стариков,
     и наши судьбы сольются в этом углу,
     выходящем во дворик --
     дворик под единовластьем ночи, --
     где мы говорим, заглушая явь, пустые слова,
     а в зеркале -- наши печальные аргентинские лица,
     и общий мате мерит за часом час.
     Я думаю о паутине привычек,
     рвущихся с каждой кончиной:
     обиходе книг, одного -- изо всех -- ключа,
     одного -- среди многих -- тела.
     Знаю: любая, самая темная связь --
     из высокого рода чудес,
     и одно из них в том, что все мы -- на этой сходке,
     бдении над неведомым -- нашим мертвым,
     оберегая его в первую смертную ночь.

     (Бденье стирает лица,
     и глаза угасают, как Иисус в простенке.)
     А он, наш неимоверный мертвый?
     Он -- под цветами, отдельными от него,
     с гостеприимством ушедшего оставляя
     память на годы вперед,
     душеспасительные проулки и время
     свыкнуться с ними,
     и холодок на повернутом к ветру лице,
     и эту ночь свободы от самого тяжкого груза
     надоедливой яви.


     Это раскрытье секрета
     из тех, что хранят по никчемности и невнимайью;
     ни при чем здесь тайны и клятвы,
     это держат под спудом как раз потому,
     что не редкость: такое встречается всюду,
     где есть вечера и люди, и бережется забвеньем --
     нашим жалким подобьем тайны.
     Этот квартал в старину был  нашим  лучшим другом, предметом безумств  и
попреков, как все,
     что любим;
     и если тот пыл еще жив,
     то лишь в разрозненных мелочах,
     которым осталось  недолго: в старой милонге,  поминающей Пять Углов, во
дворике -- неистребимой розе
     между отвесных стенок,
     в вечно обшарпанной вывеске "Северного Цветка", в завсегдатаях погребка
за картами и гитарой, в закоснелой памяти слепого.
     Эти осколки и есть наш убогий секрет.
     Словно что-то незримое стерлось:
     бестелесная музыка любви.
     Мы с кварталом теперь чужие. На пузатых балкончиках больше
     не встретимся с небом.
     Боязлива обманутая нежность,
     и звезда над Пятью Углами уже другая.
     Но беззвучно и вечно -- всем, что отнято и недоступно,
     как все и всегда  на  свете: жилковатым  навесом  эвкалипта, бритвенной
плошкой, вобравшей  рассвет и закат, -- крепнет порука участья и дружелюбья,
тайная верность, чье имя сейчас разглашаю: квартал.


Last-modified: Tue, 06 Sep 2005 03:52:38 GMT
Оцените этот текст: