ругой раз? - сурово спросил клетчатый. Голова утихла и, заморгав, ответила: - Не буду. - Браво! - крикнул кто-то сверху. - Не мучьте ее! - крикнула сердобольная женщина в партере. - Ну что ж, - вопросил клетчатый, - простим ее? - Простим! Простить! - раздались вначале отдельные голоса, а затем довольно дружный благостный хор в партере. - Милосердие еще не вовсе вытравлено из их сердец, - сквозь зубы молвил замаскированный на сцене и прибавил, - наденьте голову. Вдвоем с котом клетчатый, прицелившись на скорую руку, нахлобучили голову на окровавленную шею, и голова, к общему потрясению, села прочно, как будто никогда и не отлучалась. - Маэстро, марш! - рявкнул клетчатый, и ополоумевший маэстро махнул смычком, вследствие чего оркестр заиграл, внеся еще большую сумятицу. Дальнейшее было глупо, дико и противоестественно. Под режущие и крякающие звуки блестящих дудок Мелунчи, в окровавленном фраке, с растрепанными волосами, шагнул раз, шагнул другой, глупо ухмыльнувшись. Грянул аплодисмент. Дикими глазами глядели из кулис. Мелунчи скосился на фрак и горестно улыбнулся. Публика засмеялась. Мелунчи тронул тревожно шею, на которой не было никакого следа повреждения, - хохот пуще. - Я извиняюсь, - начал было Мелунчи, почувствовал, что теряется, чего никогда в жизни с ним не было. - Прекратите марш! Марш прекратился так же внезапно, как и начался, и клетчатый обратился к Мелунчи: - Ах, фрачек испортили? Три... четыре! Клетчатый вооружился платяной щеткой, и на глазах зрителей с костюма конферансье не только исчезли все кровавые пятна, но и самый жилет и белье посвежели. Засим клетчатый нахватал из воздуха бумажек, вложил в руку Мелунчи, подтолкнул его в спину и выпроводил вон с таким напутствием: - Катитесь. Без вас веселей! И Мелунчи удалился со сцены. Под звуки все того же нелепого марша, который по собственной инициативе заиграл дирижер. Тут все внимание публики вернулось к бумажкам, которые все еще сеялись из-под купола. Нужно заметить, что фокус с червонцами, по мере того как он длился, стал вызывать все большее смущение, и в особенности среди персонала "Кабаре", теперь уже наполовину высунувшегося из кулис. Что-то тревожное и стыдливое появилось в глазах у администрации, а Римский, тревога которого росла, почему-то бросив острый взгляд в партер, увидел, как один из капельдинеров, блуждающим взором шнырнув в сторону, ловко сунул в кармашек блузы купюру и, по-видимому, не первую. Что-то соблазнительное разливалось в атмосфере театра вследствие фокуса, и разные мысли, и притом требующие безотлагательного ответа, копошились в мозгах. Наконец назрело. Голос из бельэтажа спросил: - Бумажки-то настоящие, что ли? Настала тишина. - Будьте покойны....................................................... ЗАМОК ЧУДЕС Ночью на 1-е сентября 1933 Лишь только неизвестные вывели из подворотни Никанора Ивановича Босого и в неизвестном направлении повели, странное чувство овладело душой председателя. И даже трудно это чувство определить. Босому начало казаться, что его, Босого, более на свете нет. Был председатель Босой, но его уничтожили. Началось с ощущения уничтоженности, потери собственной воли. Но это очень быстро прошло. И, шагая между двух, которые, как бы прилипши к плечам его, шли за ним, Босой думал о том, что он... он - другой человек. О том, что произошло что-то, вследствие чего никогда не вернется его прежняя жизнь. Не только внешне, но и внутренне. Он не будет любоваться рассветом, как прежний Босой. Он не будет есть, пить и засыпать, как прежний Босой. У него не будет прежних радостей, но не будет и прежних печалей. Но что же будет? Этого Босой не знал и в смертельной тоске изредка проводил рукой по груди. Грустный червь вился где-то внутри у его сердца, и, может быть, этим движением Босой хотел изгнать его. Неизвестные посадили председателя в трамвай и увезли его в дальнюю окраину Москвы. Там вышли из трамвая и некоторое время шли пешком и пришли в безотрадные места к высочайшей каменной стене. Вовсе не потому, что москвич Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, - лишить свободы. Босой Никифор Иванович был тупым человеком, это пора признать. Он не был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов. Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как относился он к людям? Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда, при нем избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно. Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена придвинулась к глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил, кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке голландскую селедку и плавающий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных мозгах Босого явилась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой стеной, сколько бы он ни провел за нею времени, был ли бы он.......................................................................... ПОЦЕЛУЙ ВНУЧАТЫ Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и кабинет дирекции "Кабаре" осветился зеленым светом, а окна почернели. Рука принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории "Кабаре" вечер закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло. Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло. Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов. "Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло. - Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он. Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой. Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта, снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна: "Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев". Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный шум привлек его. Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому, поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него. Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а платья на даме не было. Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак не мог от волнения выпростать руку из рукава. Дама отчаянно крикнула: - Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму. Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то кутерьма. Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но представители милиции преградили путь. Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой. Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный, затравленный толпой зверек. Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия сеанса... - Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и уставился в фотограмму. Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить! Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете. Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина. Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы. Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие, неприятные. Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата. - Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком. - Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский, чтобы он не поцеловал тебя! И голос пропал. Римский повесил трубку. - Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал плечами, потом пробормотал: - Надо будет валерианки принять. А затем добавил веско и решительно: - Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович. И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился. После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах. Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу. Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений. Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету, еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать. Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке. Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги. Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое: выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе, что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами. Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево - липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны, отчетливо виднелись за окном. Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и, дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да, вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул, потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту. Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и Римский узнал Внучату. Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата очень удивился, - Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не своим голосом. Григорий Максимович оправился и произнес: - Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты пропал? И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал. Администратор развел руками и воскликнул: - Ну и ну! - Ну, ну, - нетерпеливо воскликнул Римский. - Ну, в ГПУ и был. - Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя. - Зачем меня задерживать, - с достоинством сказал Внучата, - просто выясняли дело. - Ты хоть бы дал знать... Внучата хитро подмигнул и ответил: - Дать знать... сказали - "не стоит", - и продолжал: - Ну-с, выяснили нашего дорогого Степана Богдановича. - Где же он? - В Звенигороде, в больнице, - торжественно сказал Внучата. - Позвольте-е! - возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал. - Плюнь и спрячь, - заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивленно, а Внучата пояснил: "да, глаз болит". Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, кроме всего прочего, шея администратора завязана черным платком. Заметив, что Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с некоторым раздражением: - Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся... дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. - Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. "Как же я?., был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть". "Но тогда... - еще мелькнула мысль, - выходит, что я галлюцинировал?" Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй, молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели друг на друга. Римский мучительно хотел спросить - прошел ли Внучата через боковой ход из сада или через главный с улицы... "Спросить?" - резанула быстрая мысль. И не спросил. Вместо этого он попросил: - Ну, рассказывай же. Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили необыкновенное внимание на случай с директором "Кабаре" и разобрали его в один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось. Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился, имея в машине водку, коньяк, а также Барзак... - Как, и про Барзак известно? - спросил заинтересованный Римский. - Ну, брат, видел бы ты работу! - сказал многозначительно Внучата, - красота! Стало быть, Барзак... расположился на берегу реки... Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. "Вы, мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?" - ...дам напоил до такого состояния, что просто непристойно рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то, свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради, "садить", как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву... - Это невероятно... - тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты. - ...никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было... - Но позволь, - вдруг остановил Внучату Римский, - но пометка на телеграммах - "Владикавказ"?.. - Ах, я же тебе говорю, - почему-то раздражаясь до такой степени, что даже вскочил, отозвался Внучата, - напоил телеграфиста, тот печатал вместо "Звенигород" - "Владикавказ"!.. Римский даже глазами заморгал, подумал - "чего он все время раздражается", а вслух попросил: - Ну, ну, дальше... - Дальше оказалось лучше... Кончилось скандалом. Обоих арестовали... дам тоже... Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на пляже, - этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского, внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше повествовал Внучата, тем страннее становился. За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами. Это было очень противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство. Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером гонялся по пляжу за звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от чего Римскому сделалось вдруг страшно. "Да что он... с ума сошел!.." - помыслил Римский. Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затененного угла у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко выбритого Внучаты теперь и в помине не было. Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху, восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один пытливый взгляд, и, сомнений быть не могло, - неряха Внучата, расколотив лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь - это она запеклась. Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что тот сообщал. А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было сделано. Ибо Степа допился до белой горячки. Что касается Воланда, то тут все обстоит в полном благополучии. Приглашен Наркомпросом. Гипнотизер. Совершенно незачем за ним следить... Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив все, что следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе: "Все, что сейчас говорил здесь Внучата, все это ложь, начиная с дверцы автомобиля... Степы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и не думал быть в ГПУ!.." Но если так, то здесь кроется что-то непонятное, преступное, странное... Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского. Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи. Кресло отбрасывало тень - черные стрелы тянулись от ножек, черная спинка лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом, Внучата не отбрасывал тени! "Да, да, не отбрасывал! - задохнувшись, подумал Римский, - ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то я так поразился! Но, Боже, что же это такое?" Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час. Римский не сводил глаз с Внучаты. ИВАНУШКА В ЛЕЧЕБНИЦЕ ...и внезапными вспышками буйства, конечно, не было. В здании было триста совершенно изолированных одиночных палат, причем каждая имела отдельную ванну и уборную. Этого, действительно, нигде в мире не было, и приезжавших в Союз знатных иностранцев специально возили в Барскую рощу показывать им все эти чудеса. И те, осмотревши лечебницу, писали восторженные статьи, где говорили, что они никак не ожидали от большевиков подобных прелестей, и заключали статьи несколько неожиданными и имеющими лишь отдаленное отношение к психиатрии выводами о том, что не мешало бы вступить с большевиками в торговые отношения. Иванушка открыл глаза, присел на постели, потер лоб, огляделся, стараясь понять, почему он находится в этой светлой комнате. Он вспомнил вчерашнее прибытие, от этого перешел к картине ужасной смерти Берлиоза, причем она вовсе не вызвала в нем прежнего потрясения. Он потер лоб еще раз, печально вздохнул, спустил босые ноги с кровати и увидел, что в столик, стоящий у постели, вделана кнопка звонка. Вовсе не потому, что он в чем-нибудь нуждался, а просто по привычке без надобности трогать различные предметы, Иванушка взял и позвонил. Дверь в его комнату открылась, и вошла толстая женщина в белом халате. - Вы звонили? - спросила она с приятным изумлением, - это хорошо. Проснулись? Ну, как вы себя чувствуете? - Засадили, стало быть, меня? - без всякого раздражения спросил Иванушка. На это женщина ничего не ответила, а спросила: - Ну, что ж, ванну будете брать? - Тут она взялась за шнур, какая-то занавеска поехала в сторону, и в комнату хлынул дневной свет. Иванушка увидел, что та часть комнаты, где было окно, отделена легкой белой решеткой в расстоянии метра от окна. Иванушка посмотрел с какою-то тихой и печальной иронией на решетку, но ничего не заметил и подчинился распоряжениям толстой женщины. Он решил поменьше разговаривать с нею. Но все-таки, когда побывал в ванне, где было все, что нужно культурному человеку, кроме зеркала, не удержался и заметил: - Ишь, как в гостинице. Женщина горделиво ответила: - Еще бы. В Европе нигде нет такой лечебницы. Иностранцы каждый день приезжают смотреть. Иванушка посмотрел на нее сурово исподлобья и сказал: - До чего вы все иностранцев любите! А они разные бывают. - Но от дальнейших разговоров уклонился. Ему принесли чай, а после чаю повели по беззвучному коридору мимо бесчисленных белых дверей на осмотр. Действительно, было как в первоклассной гостинице - тихо, и казалось, что никого и нет в здании. Одна встреча, впрочем, произошла. Из одной из дверей две женщины вывели мужчину, одетого, подобно Иванушке, в белье и белый халатик. Этот мужчина, столкнувшись с Иванушкой, засверкал глазами, указал перстом на Иванушку и возбужденно закричал: - Стоп! Деникинский офицер! Он стал шарить на пояске халатика, нашел игрушечный револьвер, скомандовал сам себе: - По белобандиту, огонь! И выстрелил несколько раз губами: "Пиф! Паф! Пиф!" После чего прибавил: - Так ему и надо! Одна из сопровождавших прибавила: - И правильно! Пойдемте, Тихон Сергеевич! Стрелявшему опять приладили револьверик на поясок и с необыкновенной быстротой его удалили куда-то. Но Иванушка расстроился. - На каком основании он назвал меня белобандитом? - Да разве можно обращать внимание, что вы, - успокоила его толстая женщина, - это больной. Он и меня раз застрелил! Пожалуйста в кабинет. В кабинете, где были сотни всяких блестящих приборов, каких-то раскидных металлических стульев, Ивана приняли два врача и подвергли подробнейшему сперва расспросу, а затем осмотру. Вопросы они задавали неприятные: не болел ли Иван сифилисом, не занимался ли онанизмом, бывали ли у него головные боли, спрашивали, отчего умерли его родители, пил ли его отец. О Понтии Пилате никаких разговоров не было. Иван положил так: не сопротивляться этим двоим и, чтобы не ронять собственного достоинства, ни о чем не расспрашивать, так как явно совершенно, что толку никакого не добьешься. Подчинился и осмотру. Врачи заглядывали Ивану в глаза и заставляли следить за пальцем доктора. Велели стоять на одной ноге, закрыв глаза, молотками стукали по локтям и коленям, через длинные трубки выслушивали грудь. Надевали какие-то браслеты на руки и из резиновых груш куда-то накачивали воздух. Посадили на холодную клеенку и кололи в спину, а затем какими-то хитрыми приемами выточили из руки Ивана целую пробирку прелестной, как масляная краска, крови и куда-то ее унесли. Иванушка, полуголый, сидел с обиженным видом, опустив руки, и молчал. Вся эта "Буза...", как подумал он, была не нужна, все это глупо, но он решил дожидаться чего-то, что непременно в конце концов произойдет, тогда можно будет разъяснить томившие его вопросы. Этого времени он дождался. Примерно в два часа дня, когда Иван, напившись бульону, полеживал у себя на кровати, двери его комнаты раскрылись необыкновенно широко и вошла целая толпа людей в белом, а в числе их толстая. Впереди всех шел высокий бритый, похожий на артиста, лет сорока с лишним. За ним пришли помоложе. Тут откинули откидные стулья, уселись, после того как бритому подкатили кресло на колесиках. Иван испуганно сел на постели. - Доктор Стравинский, - приветливо сказал бритый и протянул Ивану руку. - Вот, профессор, - негромко сказал один из молодых и подал бритому лист, уже кругом исписанный. Бритый Стравинский обрадованно и быстро пробежал первую страницу, а молодой заговорил с ним на неизвестном языке, но Иван явно расслышал слово "фурибунда". Он сильно дрогнул, но удержался и ничего не сказал. Профессор Стравинский был знаменитостью, но кроме того, по-видимому, большим и симпатичным оригиналом. Вежлив он был беспредельно и, сколько можно понять, за правило взял соглашаться со всеми людьми в мире и все одобрять. Ординатор бормотал и пальцем по листу водил, а Стравинский на все кивал головой с веселыми глазами и говорил: "Славно, славно, так". И еще что-то ему говорили, и опять он бормотал "Славно". Отбормотавшись, он обратился к Ивану с вопросом: - Вы - поэт? - Поэт, - буркнул Иван. - Мне нужно с вами поговорить. - К вашим услугам, с удовольствием, - ответил Стравинский. - Каким образом, - спросил Иван, - человек мог с Понтием Пилатом разговаривать? - Современный? - Ну да, вчера я его видел. - Пила... Пилат... Пилат - это при Христе? - спросил ординатора Стравинский. - Да. - Надо полагать, - улыбаясь, сказал Стравинский, - что он выдумал это. - Так, - отозвался Иванушка, - а каким образом он заранее все знает? - А что именно он знал заранее? - ласково спросил Стравинский. - Вот что: вообразите, Мишу Берлиоза зарезало трамваем. Голову отрезало, а он заранее говорит, что голову отрежет. Это номер первый. Номер второй: это что такое фурибунда? А? - спросил Иван, прищурившись. - Фурибунда значит - яростная, - очень внимательно слушая Ивана, объяснил Стравинский. - Это про меня. Так. Ну, так вот, он мне вчера говорит: когда будете в сумасшедшем доме, спросите, что такое фурибунда. А? Это что значит? - Это вот что значит. Я полагаю, что он заметил в вас какие-либо признаки ярости. Он не врач, этот предсказатель? - Никакой у меня ярости не было тогда, а врач, уж он такой врач! - выразительно говорил Иван. - Да! - воскликнул он, - а постное масло-то? Говорит: вы не будете на заседании, потому что Аннушка уже разлила масло! Мы удивились. - А потом: готово дело! - действительно, Миша поскользнулся на этом самом Аннушкином масле! Откуда же он про Аннушку знает? Ординаторы, на откидных стульях сидя, глаз не спускали с Иванушки. - Понимаю, понимаю, - сказал Стравинский, - но почему вас удивляет, что он Аннушку знает? - Не может он знать никакой Аннушки! - возбужденно воскликнул Иван, - я и говорю, его надо немедленно арестовать! - Возможно, - сказал Стравинский, - и, если в этом есть надобность, власти его арестуют. Зачем вам беспокоить себя? Арестуют и славно! "Все у него славно, славно!" - раздраженно подумал Иван, а вслух сказал: - Я обязан его поймать, я был свидетелем! А вместо его меня засадили, да еще двое ваших бузотеров спину колют! Сумасшествие и буза дикая! При слове "бузотеры" врачи чуть-чуть улыбнулись, а Стравинский заговорил очень серьезно. - Я все понял, что вы сказали, и позвольте дать вам совет: отдохните здесь, не волнуйтесь, не думайте об этом, как его фамилия?.. - Не знаю я, вот в чем дело! - Ну вот. Тем более. Об этом неизвестном не думайте, и вас уверяю честным словом, что вы таким образом скорее поймаете его. - Ах, меня, значит, задержат здесь? - Нет-с, - ответил Стравинский, - я вас не держу. Я не имею права задерживать нормального человека в лечебнице. Тем более что у меня и мест не хватает. И я вас сию же секунду выпущу, если только вы мне скажете, что вы нормальны. Не докажете, поймите, а только скажете. Итак, вы - нормальны? Наступила полнейшая тишина, и толстая благоговейно глядела на профессора, а Иван подумал: "Однако этот действительно умен!" Он подумал и ответил решительно: - Я - нормален. - Вот и славно. Ну, если вы нормальны, так будем же рассуждать логически. Возьмем ваш вчерашний день, - тут Стравинский вооружился исписанным листом. - В поисках неизвестного человека вы вчера произвели следующие действия, - Стравинский начал загибать пальцы на левой руке. - Прикололи себе иконку на грудь английской булавкой. Бросали камнями в стекла. Было? Было. Били дворника, виноват, швейцара. Явились в ресторан в одном белье. Побили там одного гражданина. Попав сюда, вы звонили в Кремль и просили дать стрельцов, которых в Москве, как всем известно, нет! Затем бросились головой в окно и ударили санитара. Спрашиваются две вещи. Первое: возможно ли при этих условиях кого-нибудь поймать? Вы человек нормальный и сами ответите - никоим образом! И второе: где очутится человек, произведший все эти действия? Ответ, опять-таки, может быть только один: он неизбежно окажется именно здесь! - и тут Стравинский широко обвел рукой комнату. - Далее-с. Вы желаете уйти? Пожалуйста. Я немедленно вас выпущу. Но только скажите мне: куда вы отправитесь? - В ГПУ! - Немедленно? - Немедленно. - Так-таки прямо из лечебницы? - Так-таки прямо! - Славно! И скажите, что вы скажете служащим ГПУ, самое важное, в первую голову, так сказать? - Про Понтия Пилата! - веско сказал Иван, - это самое важное. - Ну и славно, - окончательно покоренный Иванушкой, воскликнул профессор и, обратившись к ординатору, приказал: - Благоволите немедленно Попова выписать в город. Эту комнату не занимать, белье постельное не менять, через два часа он будет здесь. Ну, всего доброго, желаю вам успеха в ваших поисках. Он поднялся, а за ним поднялись ординаторы. - На каком основании я опять буду здесь? - На том основании, - немедленно усевшись опять, объяснил Стравинский, - что, как только вы, явившись в ковбойке и кальсонах в ГПУ, расскажете хоть одно слово про Понтия Пилата, который жил две тысячи лет назад, как механически, через час, в чужом пальто, будете привезены туда, откуда вы уехали, к профессору Стравинскому - то есть ко мне и в эту же самую комнату! - Кальсоны? - спросил смятенно Иванушка. - Да, да, кальсоны и Понтий Пилат! Белье казенное. Мы его снимем. Да-с. А домой вы не собирались заехать. Да-с. Стало быть, в кальсонах. Я вам своих брюк дать не могу. На мне одна пара. А далее - Пилат. И дело готово! - Так что же делать? - спросил потрясенный Иван. - Славно! Это резонный вопрос. Вы действительно нормальны. Делать надлежит следующее. Использовать выгоды того, что вы попали ко мне, и прежде всего разъяснить Понтия Пилата. В ГПУ вас и слушать не станут, примут за сумасшедшего. Во-вторых, на бумаге изложить все, что вы считаете обвинительным для этого таинственного неизвестного. - Понял, - твердо сказал Иван, - прошу бумагу, карандаш и Евангелие. - Вот и славно! - заметил покладистый профессор, - Агафья Ивановна, выдайте, пожалуйста, товарищу Попову Евангелие. - Евангелия у нас нет в библиотеке, - сконфуженно ответила толстая женщина. - Пошлите купить у букиниста, - распорядился профессор, а затем обратился к Ивану: - Не напрягайте мозг, много не читайте и не пишите. Погода жаркая, сидите побольше в тепловатой ванне. Если станет скучно, попросите ординатора! Стравинский подал руку Ивану, и белое шествие продолжалось. К вечеру пришла черная туча в Бор, роща зашумела, похолодало. Потом удары грома, и начался ливень. У Ивана за решеткой открыли окно, и он долго дышал озоном. Иванушка не совсем точно последовал указаниям профессора и долго ломал голову над тем, как составить заявление по поводу необыкновенного консультанта. Несколько исписанных листов валялись перед Иваном, клочья таких же листов под столом показывали, что дело не клеилось. Задача Ивана была очень трудна. Лишь только он попытался перенести на бумагу события вчерашнего вечера, решительно все запуталось. Загадочные фразы о намерении жить в квартире Берлиоза не вязались с рассказом о постном масле, о мании фурибунде, да и вообще все это оказалось ужасно бледным и бездоказательным. Никакая болтовня об Аннушке и ее полкиловой банке в сущности нисколько еще не служила к обвинению неизвестного. Кот, садящийся самостоятельно в трамвай, о чем тоже упоминал в бумаге Иван, вдруг показался даже самому ему невероятным. И единственно, что было серьезно, что сразу указывало на то, что неизвестный странный, даже страннейший и вызывающий чудовищные подозрения человек, это знакомство его с Понтием Пилатом. А в том, что знакомство это было, Иван теперь не сомневался. Но Пилат уже тем более ни с чем не вязался. Постное масло, удивительный кот, Аннушка, квартира, телеграмма дяде - смешно, право, было все это ставить рядом с Понтием Пилатом. Иван начал тревожиться, вздыхать, потирать лоб руками. Порою он устремлял взор вдаль. Над рощей грохотало как из орудий, молнии вспарывали потрясенное небо, в лес низвергался океан воды. Когда струи били в подоконник, водяная пыль даже сквозь решетку долетала до Ивана. Он глубоко вдыхал свежесть, но облегчения не получил. Растрепанная Библия с золотым крестом на переплете лежала перед Иваном. Когда кончилась гроза и за окном настала тишина, Иван решил, что для успеха дела необходимо узнать хоть что-нибудь об этом Пилате. Несмотря на то, что Иван был малограмотным человеком, он догадался, где нужно искать сведений о Пилате и о неизвестном. Но Матфей мало чего сказал о Пилате, и заинтересовало только то, что Пилат умыл руки. Примерно то же, что и Матфей, рассказал Марк. Лука же утверждал, что Иисус был на допросе не только у Пилата, но и у Ирода, Иоанн говорил о том, что Пилат задал вопрос Иисусу о том, что такое истина, но ответа на это не получил. В общем мало узнал об этом Пилате Иван, а следов неизвестного возле Пилата и совсем не отыскивалось. Так что возможно, что он произнес ложь и никогда и не видел Пилата. Вздумав расширить свое заявление в той части, которая касалась Пилата, Иванушка ввел кое-какие подробности из Евангелия Иоанна, но запутался еще больше и в бессилии положил голову на свои листки. Тучи разошлись, в окно сквозь решетку был виден закат. Раздвинутая в обе стороны штора налилась светом, один луч проник в камеру и лег на страницы пожелтевшей Библии. Оставив свои записи, Иванушка до вечера лежал неподвижно на кровати, о чем-то думая. От еды он отказался и в ванну не пошел. Когда же наступил вечер, он затосковал. Он начал расхаживать по комнате, заламывая руки, один раз всплакнул. Тут к нему при