шли. Ординатор стал расспрашивать его, но Иван ничего не объяснил, только всхлипывал, отмахивался рукою и ложился ничком в постель. Тогда ординатор сделал ему укол в руку и попросил разрешения взять прочесть написанное Иваном. Иван сделал жест, который показывал, что ему все равно, ординатор собрал листки и клочья и унес их с собой. Через несколько минут после этого Иван зевнул, почувствовал, что хочет задремать, что его мало уже тревожат его мысли, равнодушно глянул в открытое окно, в котором все гуще высыпали звезды, и стал, ежась, снимать халатик. Приятный холодок прошел из затылка под ложечку, и Иван почувствовал удивительные вещи. Во-первых, ему показалось, что звезды в выси очень красивы. Что в больнице, по сути дела, очень хорошо, а Стравинский очень умен, что в том обстоятельстве, что Берлиоз попал под трамвай, ничего особенного нет и что, во всяком случае, размышлять об этом много нечего, ибо это непоправимо, и наконец, что единственно важное во всем вчерашнем - это встреча с неизвестным и что вопрос о том, правда ли или неправда, что он видел Понтия Пилата, столь важный вопрос, что, право, стоит все отдать, даже, пожалуй, и саму жизнь. Дом скорби засыпал к одиннадцати часам вечера. В тихих коридорах потухали белые матовые фонари и зажигали дежурные голубые слабые ночники. Умолкали в камерах бреды и шепоты, и только в дальнем коридоре буйных до раннего летнего рассвета чувствовалась жизнь и возня. Окно оставалось открытым на ночь, полное звезд небо виднелось в нем. На столике горел под синеватым колпачком ночничок. Иван лежал на спине с закрытыми глазами и притворялся спящим каждый раз, как отворялась дверь и к нему тихо входили. Мало-помалу, и это было уже к полуночи, Иван погрузился в приятнейшую дремоту, нисколько не мешавшую ему мыслить. Мысли же его складывались так: во-первых, почему это я так взволновался, что Берлиоз попал под трамвай? - Да ну его к черту... - тихо прошептал Иван, сам слегка дивясь своему приятному цинизму, - что я сват ему, кум? И хорошо ли я знал покойного? Нисколько я его не знал. Лысый и всюду был первый, и без него ничего не могло произойти. А внутри у него что? Совершенно мне неизвестно. Почему я так взбесился? Тоже непонятно. Как бы за родного брата я готов был перегрызть глотку этому неизвестному и крайне интересному человеку на Патриарших. А, между прочим, он и пальцем действительно не трогал Берлиоза, и очень возможно, что совершенно неповинен в его смерти. Но, но, но... - сам себе возражал тихим сладким шепотом Иван, - а постное масло? А фурибунда?.. - Об чем разговор? - не задумываясь отвечал первый Иван второму Ивану, - знать вперед хотя бы и о смерти, это далеко не значит эту смерть причинить! - В таком случае, кто же я такой? - Дурак, - отчетливо ответил голос, но не первого и не второго Ивана, а совсем иной и как будто знакомый. Приятно почему-то изумившись слову "дурак", Иван открыл глаза, но тотчас убедился, что голоса никакого в комнате нет. - Дурак! - снисходительно согласился Иван, - дурак, - и стал дремать поглубже. Тут ему показалось, что веет будто бы розами и пальма качает махрами в окне... - Вообще, - заметил по поводу пальмы Иван, - дело у этого... как его... Стравинского, дело поставлено на большой. Башковитый человек. Желтый песок, пальмы, и среди всего этого расхаживает Понтий Пилат. Одно жаль, совершенно неизвестно, каков он, этот Понтий Пилат. Итак, на заре моей жизни выяснилось, что я глуп. Мне бы вместо того, чтобы документы требовать у неизвестного иностранца, лучше бы порасспросить его хорошенько о Пилате. Да. А с дикими воплями гнаться за ним по Садовой и вовсе не следовало! А теперь дело безвозвратно потеряно! Ах, дорого бы я дал, чтобы потолковать с этим иностранцем... - Ну что же, я - здесь, - сказал тяжелый бас. Иван, не испугавшись, приоткрыл глаза и тут же сел. В кресле перед ним, приятно окрашенный в голубоватый от колпачка свет, положив ногу на ногу и руки скрестив, сидел незнакомец с Патриарших Прудов. Иван тотчас узнал его по лицу и голосу. Одет же был незнакомец в белый халат, такой же, как у профессора Стравинского. - Да, да, это я, Иван Николаевич, - заговорил неизвестный, - как видите, совершенно не нужно за мною гоняться. Я прихожу сам и как раз, когда нужно, - тут неизвестный указал на часы, стрелки которых, слипшись, стояли вертикально, - полночь! - Да, да, очень хорошо, что вы пришли. Но почему вы в халате. Разве вы доктор? - Да, я доктор, но в такой же степени, как вы поэт. - Я поэт дрянной, бузовый, - строго ответствовал Иван, обирая с себя невидимую паутину. - Когда же вы это узнали? Еще вчера днем вы были совершенно иного мнения о своей поэзии. - Я узнал это сегодня. - Очень хорошо, - сурово сказал гость в кресле. - Но прежде и раньше всего, - оживленно попросил Иван, - я желаю знать про Понтия Пилата. Вы говорили, что у него была мигрень?.. - Да, у него была мигрень. Шаркающей кавалерийской походкой он вошел в зал с золотым потолком. ЗОЛОТОЕ КОПЬЕ (Евангелие от Воланда) В девять часов утра шаркающей кавалерийской походкой в перистиль под разноцветную колоннаду вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все предвещало нехороший день, потому что розовым маслом пропах весь мир. Казалось, что пальма пахнет розовым маслом, конвой, ненавистный балкон. Из недальней кордегардии заносило дымком - легионные кашевары начали готовить обед для дежурного манипула. Но прокуратору казалось, что и к запаху дыма примешивается поганая розовая струя. "Пахнет маслом от головы моего секретаря, - думал прокуратор, - я удивляюсь, как моя жена может терпеть при себе такого вульгарного любовника... Моя жена дура... Дело, однако, не в розовом масле, а в том, что это мигрень. От мигрени же нет никаких средств в мире... попробую не вертеть головой..." Из зала выкатили кресло, и прокуратор сел в него. Он протянул руку, ни на кого не глядя, и секретарь тотчас вложил в нее кусок пергамента. Гримасничая, прокуратор проглядел написанное и сейчас же сказал: - Приведите его. Через некоторое время по ступенькам, ведущим с балкона в сад, двое солдат привели и поставили на балконе молодого человека в стареньком, многостиранном и заштопанном таллифе. Руки молодого человека были связаны за спиной, рыжеватые вьющиеся волосы растрепаны, а под заплывшим правым глазом сидел громадных размеров синяк. Левый здоровый глаз выражал любопытство. Прокуратор, стараясь не поворачивать головы, поглядел на приведенного. - Лицо от побоев надо оберегать, - сказал по-арамейски прокуратор, - если думаешь, что это тебя украшает... - И прибавил: - Развяжите ему руки. Может быть, он любит болтать ими, когда разговаривает. Молодой человек приятно улыбнулся прокуратору. Солдаты тотчас освободили руки арестанту. - Ты в Ершалаиме собирался царствовать? - спросил прокуратор, стараясь не двигать головой. Молодой человек развел руками и заговорил: - Добрый человек... Но прокуратор тотчас перебил его: - Я не добрый человек. Все говорят, что я злой, и это верно. Он повысил резкий голос: - Позовите кентуриона Крысобоя! Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой на голову был выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что заслонил невысокое солнце. Прокуратор сделал какую-то гримасу и сказал Крысобою по-латыни: - Вот... называет меня "добрый человек"... Возьмите его на минуту в кордегардию, объясните ему, что я злой... Но я не потерплю подбитых глаз перед собой!.. И все, кроме прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал, что арестованный должен идти за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, главным образом, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, - из-за того, что лицо Крысобоя было изуродовано: нос его в свое время был разбит ударом германской палицы. Во дворе кордегардии Крысобой поставил перед собою арестованного, взял бич, лежащий на козлах, и, не сильно размахнувшись, ударил арестанта по плечам. Движение Крысобоя было небрежно и незаметно, но арестант мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, и некоторое время не мог перевести дух. - Римский прокуратор, - заговорил гнусаво Марк, плохо выговаривая арамейские слова, - называть "игемон"... Другие слова нет, не говорить!.. Понимаешь?.. Ударить? Молодой человек набрал воздуху в грудь, сбежавшая с лица краска вернулась, он протянул руку и сказал: - Я понял. Не бей. И через несколько минут молодой человек стоял вновь перед прокуратором. - В Ершалаиме хотел царствовать? - спросил прокуратор, прижимая пальцы к виску. - Я, до... Я, игемон, - заговорил молодой человек, выражая удивление здоровым глазом, - нигде не хотел царствовать. - Лгуны всем ненавистны, - ответил Пилат, - а записано ясно: самозванец, так показывают свидетели, добрые люди. - Добрые люди, - ответил, оживляясь, молодой человек и прибавил торопливо: - Игемон, ничему не учились, поэтому перепутали все, что я говорил. Потом помолчал и добавил задумчиво: - Я полагаю, что две тысячи лет пройдет ранее... - он подумал еще - да, именно две тысячи, пока люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной. Тут на балконе наступило полное молчание. Прокуратор поднял голову и, скорчив гримасу, поглядел на арестанта. - За тобой записано немного, - сказал он, ненавидя свою боль и даже помышляя о самоубийстве, - но этого достаточно, чтобы тебя повесить. - Нет, ходит один с таблицей и пишет, - заговорил молодой человек, достойный и добрый человек. - Но однажды, заглянув в эту таблицу, я ужаснулся. Ничего этого я не говорил. И прошу его - сожги эту таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал. - Кто такой? - спросил Пилат. - Левий Матвей, - охотно пояснил арестант, - он был сборщиком податей, а я его встретил на дороге и разговорился с ним. Он послушал, деньги бросил на дорогу и сказал: я с тобой пойду путешествовать. - Ершалаим, - сказал Пилат, поворачиваясь всем корпусом к секретарю, - город, в котором на Пасху не соскучишься... Сборщик податей бросил деньги на дорогу! - Подарил, - пояснил молодой человек, - шел мимо старичок, нес сыр. Он ему сказал: подбирай. - Имя? - спросил Пилат. - Мое? - спросил молодой человек, указывая себе на грудь. - Мое мне известно, - ответил Пилат, - твое. - Ешуа, - ответил молодой человек. - Прозвище? - Га-Ноцри. - Откуда родом? - Из Эн-Назира, - сказал молодой человек, указывая рукой вдаль. Секретарь пристроился с таблицей к колонне и записывал на ней. - Кто ты по национальности? Кто твои родители? - Я - сириец. - Никакого языка, кроме арамейского, не знаешь? - Нет, я знаю латинский и греческий. Пилат круто исподлобья поглядел на арестованного. Секретарь попытался поймать взгляд прокуратора, но не поймал, и еще стремительнее начал записывать. Прокуратор вдруг почувствовал, что висок его разгорается все сильнее. По горькому опыту он знал, что вскоре вся его голова будет охвачена пожаром. Оскалив зубы, он поглядел не на арестованного, а на солнце, которое неуклонно ползло вверх, заливая Ершалаим, и подумал, что нужно было бы прогнать этого рыжего разбойника, просто крикнуть: повесить его! Его увели бы. Выгнать конвой с балкона, припадая на подагрические ноги, притащиться внутрь, велеть затемнить комнату, лечь, жалобным голосом позвать собаку, потребовать холодной воды из источника, пожаловаться собаке на мигрень. Он поднял мутные глаза на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на проклятом ершалаимском солнцепеке стоит перед ним этот бродяга с избитым лицом и какие ненужные и глупые вопросы еще придется ему задавать. - Левий Матвей? - хрипло спросил больной прокуратор и закрыл глаза, чтобы никто не видел, что происходит с ним. - Да, добрый человек Левий Матвей, - донеслись до прокуратора сквозь стук горячего молота в виске слова, произнесенные высоким голосом. - А вот, - с усилием и даже помолчав коротко, заговорил прокуратор, - что ты рассказывал про царство на базаре? - Я, игемон, - ответил, оживляясь, молодой человек, - рассказывал про царство истины добрым людям и больше ни про что не рассказывал. После чего прибежал один добрый юноша, с ним другие, и меня стали бить и связали мне руки. - Так, - сказал Пилат, стараясь, чтобы его голова не упала на плечо. "Я сказал "так", - подумал страдающий прокуратор, - что означает, что я усвоил что-то, но я ничего не усвоил из сказанного", - и он сказал: - Зачем же ты, бродяга, на базаре рассказывал про истину, не имея о ней никакого представления? Что такое истина? И подумал: "О, боги мои, какую нелепость я говорю. И когда же кончится эта пытка на балконе?" И он услышал голос, сказавший по-гречески: - Истина в том, что у тебя болит голова и болит так, что ты уже думаешь не обо мне, а об яде. Потому что, если она не перестанет болеть, ты обезумеешь. И я твой палач, о чем я скорблю. Тебе даже и смотреть на меня не хочется, а хочется, чтобы пришла твоя собака. Но день сегодня такой, что находиться в состоянии безумия тебе никак нельзя, и твоя голова сейчас пройдет. Секретарь замер, недописав слова, и глядел не на арестанта, а на прокуратора. Каковой не шевелился. Пилат поднял мутные глаза и страдальчески поглядел на арестанта и увидел, что солнце уже на балконе, оно печет голову арестанту, он щурит благожелательный глаз, а синяк играет радугой. Затем прокуратор провел рукой по лысой голове и муть в его глазах растаяла. После этого прокуратор приподнялся с кресла, голову сжал руками и на обрюзгшем лице выразился ужас. Но этот ужас он подавил своей волей. А арестант между тем продолжал свою речь, и секретарю показалось, что он слышит не греческие хорошо знакомые слова, а неслыханные, неизвестные. - Я, прокуратор, - говорил арестант, рукой заслоняясь от солнца, - с удовольствием бы ушел с этого балкона, потому что, сказать по правде, не нахожу ничего приятного в нашей беседе... Секретарь побледнел как смерть и отложил таблицу. - То же самое я, впрочем, советовал бы сделать и тебе, - продолжал молодой человек, - так как пребывание на нем принесет тебе, по моему разумению, несчастья впоследствии. Мы, собственно говоря, могли бы отправиться вместе. И походить по полям. Гроза будет, - молодой человек отвернулся от солнца и прищурил глаз, - только к вечеру. Мне же пришли в голову некоторые мысли, которые могли бы тебе понравиться. Ты к тому же производишь впечатление очень понятливого человека. Настало полное и очень долгое молчание. Секретарь постарался уверить себя, что ослышался, представил себе этого Га-Ноцри повешенным тут же у балкона, постарался представить, в какую именно причудливую форму выльется гнев прокуратора, не представил, решил, что что-то нужно предпринять, и ничего не предпринял, кроме того, что руки протянул по швам. И еще помолчали. После этого раздался голос прокуратора: - Ты был в Египте? Он указал пальцем на таблицу, и секретарь тотчас поднес ее прокуратору, но тот отпихнул ее рукой. - Да, я был. - Ты как это делаешь? - вдруг спросил прокуратор и уставил на Ешуа зеленые, много видевшие глаза. Он поднес белую руку и постучал по левому желтому виску. - Я никак не делаю этого, прокуратор, - сказал, светло улыбнувшись единственным глазом, арестант. - Поклянись! - Чем? - спросил молодой человек и улыбнулся пошире... - Хотя бы жизнью твоею, - ответил прокуратор, причем добавил, что ею клясться как раз время - она висит на волоске. - Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? - спросил юноша, - если это так, то ты ошибаешься. - Я могу перерезать тот волосок, - тихо сказал Пилат. - И в этом ты ошибаешься. Но об этом сейчас, я думаю, у тебя нет времени говорить. Но пока еще она висит, не будем сотрясать воздух пустыми и бессмысленными клятвами. Ты просто поверь мне - я не враг. Секретарь искоса заглянул в лицо Пилату и мысленно приказал себе ничему не удивляться. Пилат усмехнулся. - Нет сомнения в том, что толпа собиралась вокруг тебя, стоило тебе раскрыть рот на базаре. Молодой человек улыбнулся. - Итак, ты говорил о царстве истины? - Да. - Скажи, пожалуйста, существуют ли злые люди на свете? - Нет. - Я впервые слышу об этом, и, говоря твоим слогом, ты ошибаешься. К примеру - Марк Крысобой-кентурион - добрый? - Да, - ответил /юноша/, - он несчастливый человек. С тех пор, как ему переломили нос добрые люди, он стал нервным и несчастным. Вследствие этого дерется. Пилат стал хмур и посматривал на Ешуа искоса. Потом проговорил: - Добрые люди бросались на него со всех сторон, как собаки на медведя. Германцы висели на нем. Они вцепились в шею, в руки, в ноги, и, если бы я не дорвался до него с легионерами, Марка Крысобоя не было бы на свете. Это было в бою при Идиставизо. Но не будем спорить о том, добрые ли люди германцы или недобрые... Так ты называ................................................... бродяга, стало быть, ты должен молчать! Арестант моргнул испуганно глазом и замолчал. Тут внезапно и быстро на балкон вошел молодой офицер из легиона с таблицей и передал ее секретарю. Секретарь бегло проглядел написанное и тотчас подал таблицу Пилату со словами: - Важное дополнение из Синедриона. Пилат, сморщившись, не беря в руки таблицу, прочел написанное и изменился в лице. - Кто этот из Кериота? - спросил он тихо. Секретарь пожал плечами. - Слушай, Га-Ноцри! - заговорил Пилат. - И думай, прежде чем ответить мне: в своих речах ты упоминал имя великого кесаря? Отвечай правду! - Правду говорить приятно, - ответил юноша. - Мне неинтересно, - придушенным голосом отозвался Пилат, - приятно тебе это или нет. Я тебя заставлю говорить правду. Но думай, что говоришь, если не хочешь непоправимой беды. - Я, - заговорил молодой человек, - познакомился на площади с одним молодым человеком по имени Иуда, он из Кериота... - Достойный человек? - спросил Пилат каким-то певучим голосом. - Очень красивый и любознательный юноша, но мне кажется, - рассказывал арестант, - что над ним нависает несчастье. Он стал меня расспрашивать о кесаре и пожелал выслушать мои мысли относительно государственной власти... Секретарь быстро писал в таблице. - Я и высказал эти мысли. - Какие же это были мысли, негодяй? - спросил Пилат. - Я сказал, - ответил арестант, - что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда никакой власти не будет. Человек перейдет в царство истины, и власть ему будет не нужна. Тут с Пилатом произошло что-то страшное. Виноват ли был в этом усиливающийся зной, били ли ему в глаза лучи, отражавшиеся от белых колонн балкона, только ему померещилось, что лицо арестанта исчезло и заменилось другим - на лысой голове, криво надетый, сидел редкозубый венец; на лбу - смазанная свиным салом с какой-то специей - разъедала кожу и кость круглая язва; рот беззубый, нижняя губа отвисла. Пилату померещилось, что исчезли белые камни, дальние крыши Ершалаима, вокруг возникла каприйская зелень в саду, где-то тихо проиграли трубы, и сиплый больной голос протянул: - Закон об оскорблении... Пилат дрогнул, стер рукой все это, опять увидел обезображенное лицо арестанта и подумал: "Боги, какая улыбка!" - На свете не было, нет и не будет столь прекрасной власти, как власть божественного кесаря, и не тебе, бродяга, рассуждать о ней! Оставьте меня здесь с ним одного, здесь оскорбление величества! В ту же минуту опустел балкон, и Пилат сказал арестанту: - Ступай за мной! В зале с золотым потолком остались вдвоем Пилат и арестант. Было тихо, но ласточка влетела с балкона и стала биться под потолком - вероятно, потеряв выход. Пилату показалось, что она шуршит и кричит: "Корван - корван". Молчание нарушил арестант. - Мне жаль, - сказал он, - юношу из Кериота. У меня есть предчувствие, что с ним случится несчастие сегодня ночью, и несчастье при участии женщины, - добавил он мечтательно. Пилат посмотрел на арестанта таким взглядом, что тот испуганно заморгал глазом. Затем Пилат усмехнулся. - Я думаю, - сказал он придушенным голосом, - что есть кто-то, кого бы тебе следовало пожалеть еще ранее Искариота. Не полагал ли ты, что римский прокуратор выпустит негодяя, произносившего бунтовщические речи против кесаря? Итак, Марк Крысобой, Иуда из Кериота, люди, которые били тебя на базаре, и я, это все - добрые люди? А злых людей нет на свете? - Нет, - ответил арестант. - И настанет царство истины? - Настанет, - сказал арестант. - В греческих ли книгах ты вычитал это или дошел своим умом? - Своим умом дошел, - ответил арестант. - Оно не настанет, - вдруг закричал Пилат больным голосом, как кричал при Идиставизо: - "Крысобой попался!" - Сейчас, во всяком случае, другое царство, и если ты рассчитывал проповедовать и дальше, оставь на это надежду. Твоя проповедь может прерваться сегодня вечером! Веришь ли ты в богов? - Я верю в Бога, - ответил арестант. - Так помолись же ему сейчас, да покрепче, чтобы он помутил разум Каиафы. Жена, дети есть? - вдруг тоскливо спросил Пилат и бешеным взором проводил ласточку, которая выпорхнула. - Нет. - Ненавистный город, - заговорил Пилат и потер руки, как бы обмывая их, - лучше бы тебя зарезали накануне. Не разжимай рот! И если ты произнесешь хотя бы одно слово, то поберегись меня! И Пилат закричал: - Эй! Ко мне! Тут же в зале Пилат объявил секретарю, что он утверждает смертный приговор Синедриона, приказал Ешуа взять под стражу, кормить, беречь как зеницу ока, и Марку Крысобою сказал: - Не бить! Затем Пилат приказал пригласить к нему во дворец председателя Синедриона, первосвященника Каиафу. Примерно через полчаса под жгучим уже солнцем у балкона стояли прокуратор и Каиафа. В саду было тихо, но вдали ворчало, как в прибое, море и доносило изредка к балкону слабенькие выкрики продавцов воды, - верный знак, что ершалаимская толпа тысяч в пять собралась у лифостротона, ожидая с любопытством приговора. Пилат начал с того, что вежливо пригласил Каиафу войти во дворец. Каиафа извинился и отказался, сославшись на то, что закон ему не позволяет накануне праздника. - Я утвердил приговор мудрого Синедриона, - заговорил Пилат по-гречески, - итак, первосвященник, четверо приговорены к смертной казни. Двое числятся за мной, и о них здесь речь идти не будет. Но двое - за Синедрионом - Варраван Иисус, приговоренный за попытку возмущения в Ершалаиме и убийство двух городских стражников, и второй - Га-Ноцри Ешуа, или Иисус. Завтра праздник Пасхи. Согласно закону, одного из двух преступников нужно будет выпустить на свободу в честь праздника. Укажи же мне, первосвященник, кого из двух преступников желает освободить Синедрион - Варравана Иисуса или Га-Ноцри Иисуса? Прибавлю к этому, что я, как представитель римской власти, ходатайствую о выпуске Га-Ноцри. Он - сумасшедший, а особенно дурных последствий его проповедь не имела. Храм оцеплен легионерами и охраняется, ершалаимские зеваки и врали, - вяло и скучным голосом говорил Пилат, - ходившие за Га-Ноцри, разогнаны, Га-Ноцри можно выслать из Ершалайма; между тем в лице Варравана мы имеем дело с очень опасным человеком; не говоря уже о том, что он убийца, но взяли его с бою и в то время, когда он призывал к прямому бунту против римской власти. Итак? Чернобородый Каиафа ответил прокуратору: - Великий Синедрион в моем лице просит выпустить Варравана. - Даже после моего ходатайства, - спросил Пилат и, чтобы прочистить горло, глотнул слюну, - повтори, первосвященник. - Даже после твоего ходатайства прошу за Варравана, - твердо повторил Каиафа. - Подумай, первосвященник, прежде чем в третий раз ответить, - глухо сказал Пилат. - В третий раз прошу за Варравана...................................... ...невиновного бродячего философа! Темным изуверам от него - беда! Вы предпочитаете иметь дело с разбойником! Но, Каиафа, дешево ты не купишь Га-Ноцри, это уж я тебе говорю! Увидишь ты легионы в Ершалаиме, услышишь ты плачь! - Знаю, знаю, Пилат, - сказал тихо Каиафа, - ты ненавидишь народ иудейский и много зла ему еще причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Наступило молчание. - О, род преступный! О, темный род! - вдруг негромко воскликнул Пилат, покривив рот и качая головою. Каиафа побледнел и сказал, причем губы его тряслись: - Если ты, игемон, еще что-нибудь оскорбительное скажешь, уйду и не выйду с тобой на лифостротон! Пилат поднял голову, увидел, что раскаленный шар как раз над головой и тень Каиафы съежилась у него под ногами, сказал спокойным голосом: - Полдень - пора на лифостротон. Через несколько минут на каменный громадный помост поднялся прокуратор Иудеи, следом за ним первосвященник Каиафа и охрана Пилата. Многотысячная толпа взревела, и тотчас цепи легионеров подались вперед и оттеснили ее. Она взревела еще сильнее, и до Пилата донеслись отдельные слова, обрывки хохота, вопли придавленных, свист. Сжигаемый солнцем, прокуратор поднял правую руку, и шум словно сдунуло с толпы. Тогда Пилат набрал воздуху и крикнул, и голос, сорванный военными командами, понесло над толпой: - Именем императора! В ту же секунду над цепями солдат поднялись лесом копья, сверкнули, поднявшись, римские орлы, взлетели на копьях охапки сена. - Бродяга и тать, именуемый Иисус Га-Ноцри, совершил преступление против кесаря! Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце, и оно выжгло ему глаза. Зеленым огнем загорелся его мозг, и опять над толпой полетели хриплые слова: - Вот он, этот бродяга и тать! Пилат не обернулся, ему показалось, что солнце зазвенело, лопнуло и заплевало ему уши. Он понял, что на помост ввели Га-Ноцри и, значит, взревела толпа. Пилат поднял руку, опять услышал тишину и выкрикнул: - И вот этот Га-Ноцри будет сейчас казнен! Опять Пилат дал толпе выдохнуть вой и опять послал слова: - Чтобы все знали, что мы не имеем царя, кроме кесаря! Тут коротко, страшно прокричали в шеренгах солдаты, и продолжал Пилат: - Но кесарь великодушен, и поэтому второму преступнику Иисусу Вар-Раввану... "Вот их поставили рядом", - подумал Пилат и, когда стихло, продолжал; и слова, выкликаемые надтреснутым голосом, летели над Ершалаимом: - ...осужденному за призыв к мятежу, кесарь-император в честь вашего праздника, согласно обычаю, по ходатайству великого Синедриона, подарил жизнь! Вар-Равван, ведомый за правую руку Марком Крысобоем, показался на лифостротоне между расступившихся солдат. Левая сломанная рука Вар-Раввана висела безжизненно. Вар-Равван прищурился от солнца и улыбнулся толпе, показав свой, с выбитыми передними зубами, рот. И уже не просто ревом, а радостным стоном, визгом встретила толпа вырвавшегося из рук смерти разбойника и забросала его финиками, кусками хлеба, бронзовыми деньгами. Улыбка Раввана была настолько заразительна, что передалась и Га-Ноцри. И Га-Ноцри протянул руку, вскричал: - Я радуюсь вместе с тобой, добрый разбойник! Иди, живи! И тут же Раввана Крысобой легко подтолкнул в спину, и Вар-Равван, оберегая больную руку, сбежал по боковым ступенькам с каменного помоста и был поглощен воющей толпой. Тут Ешуа оглянулся, все еще сохраняя на лице улыбку, но отражения ее ни на чьем лице не встретил. Тогда она сбежала с его лица. Он повернулся, ища взглядом Пилата. Но того уже не было на лифостротоне. Ешуа попытался улыбнуться Крысобою, но и Крысобой не ответил. Был серьезен так же, как и все кругом. Ешуа глянул с лифостротона, увидел, что шумящая толпа отлила от лифостротона, а на ее место прискакал конный сирийский отряд, и Ешуа услышал, как каркнула чья-то картавая команда. Тут Ешуа стал беспокоен. Тревожно покосился на солнце. Оно опалило ему глаза, он закрыл их и почувствовал, что его подталкивают в спину, чтобы он шел. Он заискивающе улыбнулся какому-то лицу. Это лицо осталось серьезным, и Ешуа двинулся с лифостротона. И был полдень... Иванушка открыл глаза и увидел, что за шторой рассвет. Кресло возле постели было пусто. ДЯДЯ И БУФЕТЧИК Часов около 11-ти вечера, когда погиб Берлиоз, в городе Киеве на Институтской улице дядей Берлиоза гражданином Латунским была получена такого содержания телеграмма: "Мне Берлиозу отрезало трамваем голову Приезжайте хоронить". Латунский пользовался репутацией самого умного человека в Киеве. Как всякий умница он держался правила - никогда ничему не удивляться. Ввиду того, что Берлиоз не пил, всякая возможность глупой и дерзкой шутки исключалась. Берлиоз был приличным человеком и очень хорошо относился к своим родным. Но, как бы хорошо он ни относился, сам о собственной смерти телеграмму дать он не мог. Оставалось одно объяснение: телеграф. Латунский мысленно выбросил слово "мне", которое попало в телеграмму вследствие неряшливости телеграфных служащих, после чего она приобрела ясный и трагический смысл. Горе гражданки Латунской, урожденной Берлиоз, было весьма велико, но лишь только первые приступы его прошли и Латунские примирились с мыслью, что племянник Миша погиб, житейские соображения овладели мужем и женой. Решено было Максиму Максимовичу ехать. Латунские являлись единственными наследниками Берлиоза. Во-первых, нужно было Мишу похоронить, или, по крайней мере, принять участие в похоронах. Второе: вещи. Но самое главное заключалось в квартире. Дразнящая мысль о том, что, чем черт не шутит, вдруг удастся занять в качестве ближайших родственников освободившуюся квартиру, положительно захлестнула Латунского. Он понимал, как умный и опытный человек, что это чрезвычайно трудно, но житейская мудрость подсказывала, что с энергией и настойчивостью удавались иногда вещи и потруднее. На следующий же день, 23-го, Латунский сел в мягкий вагон скорого поезда и утром 24-го уже был у ворот громадного дома э 10 по Садовой улице. Пройдя по омытой вчерашней грозой асфальтовой площади двора, Латунский подошел к двери, на которой была надпись "Правление", и, открыв ее, очутился в не проветриваемом никогда и замызганном помещении. За деревянным столом сидел человек, как показалось Латунскому, чрезвычайно встревоженный. - Председателя можно видеть? - осведомился Латунский. Этот простой вопрос почему-то еще более расстроил тоскливого человека. Кося отчаянно глазами, он пробурчал что-то, как с трудом можно было понять, что-то о том, что председателя нету. - А он на квартире? Но человек пробурчал что-то, выходило, что и на квартире председателя нету. - Когда придет? Человек вообще ничего не сказал, а поглядел в окно. - Ага, - сказал умный Латунский и попросил секретаря. Человек побагровел от напряжения и сказал, что и секретаря нету тоже, что неизвестно когда придет и что он болен. - А кто же, есть из правления? - спросил Латунский. - Ну я, - неохотно ответил человек, почему-то с испугом глядя на чемодан Латунского, - а вам что, гражданин? - А вы кто же будете в правлении? - Казначей Печкин, - бледнея, ответил человек. - Видите ли, товарищ, - заговорил Латунский, - ваше правление дало мне телеграмму по поводу смерти моего племянника Берлиоза. - Ничего не знаю. Не в курсе я, товарищ, - изумляя Латунского своим испугом, ответил Печкин и даже зажмурился, чтобы не видеть телеграммы, которую Латунский вынул из кармана. - Я, товарищ, являюсь наследником покойного писателя, - внушительно заговорил Латунский, вынимая и вторую киевского происхождения бумагу. - Не в курсе я, - чуть не со слезами сказал странный казначей, вдруг охнул, стал белее стены в правлении и встал с места. Тут же в правление вошел человек в кепке, в сапогах, с пронзительными, как показалось Латунскому, глазами. - Казначей Печкин? - интимно спросил он, наклоняясь к Печкину. - Я, товарищ, - чуть слышно шепнул Печкин. - Я из милиции, - негромко сказал вошедший, - пойдемте со мной. Тут расписаться надо будет, дело плевое. На минутку. Печкин почему-то застегнул толстовку, потом ее расстегнул и пошел беспрекословно за вошедшим, более не интересуясь Латунским, и оба исчезли. Умный Латунский понял, что в правлении ему больше делать нечего, подумал: "Эге-ге!" - и отправился на квартиру Берлиоза. Он позвонил, для приличия вздохнув, и ему тотчас открыли. Однако первое, что удивило дядю Берлиоза, это было то обстоятельство, что ему открыл неизвестно кто: в полутемной передней никого не было, кроме здоровеннейших размеров кота черного цвета. Латунский огляделся, покашлял. Впрочем, дверь из кабинета открылась, и из нее вышел некто в треснувшем пенсне. Без всяких предисловий вышедший вынул из кармана носовой платок, приложил его к носу и заплакал. Дядя Берлиоза удивился. - Латунский, - сказал он. - Как же, как же! - тенором заныл вышедший Коровьев, я сразу догадался. - Я получил телеграмму, - заговорил дядя Берлиоза. - Как же, как же, - повторил Коровьев и вдруг затрясся от слез, - горе-то, а? Ведь это что же такое делается, а? - Он скончался? - спросил Латунский, серьезнейшим образом удивляясь рыданиям Коровьева. - Начисто, - прерывающимся от слез голосом ответил Коровьев, - верите, раз! - голова прочь! Потом правая нога - хрусть - пополам! Левая нога - пополам! Вот до чего эти трамваи доводят. И тут Коровьев отмочил такую штуку: не будучи в силах совладать с собой, уткнулся носом в стену и затрясся, видимо будучи не в силах держаться на ногах от рыданий. "Однако какие друзья бывают в Москве!" - подумал дядя Берлиоза. - Простите, вы были другом покойного Миши? - спросил он, чувствуя, что и у него начинает щипать в горле. Но Коровьев так разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов "хрусть и пополам!". Наконец Коровьев вымолвил с большим трудом: - Нет, не могу, пойду приму валерианки, - и, повернув совершенно заплаканное лицо к Латунскому, добавил: - Вот они, трамваи. - Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? - осведомился Латунский, догадываясь, кто бы мог быть этот рыдающий человек. - Он, - сказал Коровьев и указал пальцем на кота. Латунский вытаращил глаза. - Не в силах, - продолжал Коровьев, - как вспомню!.. Нет, я пойду, лягу в постель. А уж он сам вам все расскажет. И тут Коровьев исчез из передней. Латунский, окоченев, глядел то на дверь, за которой он скрылся, то на кота. Тут этот самый кот шевельнулся на стуле, раскрыл пасть и сказал: - Ну, я дал телеграмму. Дальше что? У Латунского отнялись и руки и ноги, в голове закружилось, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота. - Я, кажется, русским языком разговариваю? - сказал кот сурово, - спрашиваю: дальше что? Что дальше - он не добился, Латунский не дал никакого ответа. - Удостоверение, - сказал кот. Ничего не помня, ничего не соображая, не спуская глаз с горящих в полутьме зрачков, Латунский вынул паспорт и мертвой рукой протянул его коту. Кот, не слезая со стула, протянул пухлую лапу к подзеркальному столику, взял с него большие очки в роговой оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, чем был, и вооружился паспортом Латунского. "Упаду в обморок", - подумал Латунский. И расслышал, что где-то сдавленно рыдает Коровьев. - Каким отделением милиции выдан? - спросил кот, сморщившись и всматриваясь в страницу. Ответа не последовало. - Двенадцатым, - сам себе сказал кот, водя пальцем по паспорту, который он держал кверху ногами, - ну да, конечно, конечно, двенадцатым. Известное отделение! Там кому попало выдают. Ну да ладно, доберутся когда-нибудь и до них. Попался б ты мне, выдал бы я тебе паспорт! Кот рассердился и паспорт швырнул на пол. - Похороны отменяются, - добавил он. И крикнул: - Фиелло! В передней появился маленького роста, хромой и весь в бубенчиках. Латунский задохнулся от страху. Он был белее белого. Одной рукой он держался за сердце. - Латунский, - сказал кот, - понятно? Молчание. - Поезжай немедленно в Киев, - сквозь зубы сказал кот, - и сиди там тише воды, ниже травы. И ни о каких квартирах не мечтай. Понятно? - Понятно, - ответил тихо Латунский. - Фиелло, проводи, - заключил кот и вышел из передней. Латунский качнулся на стуле, потом вскочил. Тот, который в бубенчиках, был рыжий, кривоглазый, косоротый, с торчащими изо рта клыками. Росту он был маленького, доходил только до плеча Латунскому. Но действовал энергично, складно, уверенно, организованно. Прежде всего, он открыл дверь на лестницу, затем взял чемодан Латунского и вышел с ним на площадку. Латунский в это время стоял, прислонившись к стене. Рыжий, позвякивая бубенчиками, без всякого ключа открыл на площадке чемодан и прежде всего вынул из него громадную вареную курицу, завернутую в украинскую газету, и положил ее на площадку. Затем вынул две пары кальсон, рубашку, бритвенный ремень, какую-то книжку и простыню. Все это бросил в пролет лестницы. Туда же бросил и чемодан, и слышно было, как он грохнулся внизу. Затем вернулся в переднюю, взял под руку очень ослабевшего Латунского и вывел его на площадку. На площадке надел на него шляпу. А Латунский держал себя в это время как деревянный. Повернул Латунского лицом к ступенькам лестницы, взял курицу за ноги и ударил ею Латунского по шее с такой силой, что туловище отлетело, а ноги остались в руках. И Латунский полетел лицом вниз по лестнице. Долетев до поворота, он ногой попал в стекло, выбил его, сел на лестнице, просидел около минуты, затем поднялся и один марш проделал на ногах, но держась за перила. Потом опять решил посидеть. Наверху захлопнулась дверь, а снизу послышались тихие шажки. Какой-то малюсенький человек с очень печальным лицом остановился возле Латунского. Горько глядя на сидящего, он осведомился: - Где квартира покойного Берлиоза? - Выше, - сказал Латунский. - Покорнейше вас благодарю, гражданин, - ответил печальный человечек, и тут они разошлись. Человечек побрел вверх, а Латунский, крадучись и оглядываясь на человечка, - вниз. Возникает важнейший и неизбежный вопрос: как же так Латунский без всякого протеста вынес насилие над собою со стороны рыжего, изгнание из квартиры и порчу вещей и издевательство над чемоданом? Быть может, он собирался немедленно отправиться куда следует и жаловаться на обитателей квартиры э 50? Нет. Ни в каком случае. Латунский цеплялся за перила, вздрагивая на каждом шагу, двигался книзу и шептал такие слова: - Понятно... все понятно... вот так штука! Не поверил бы, если бы своими глазами не видел, не слышал! Твердое намерение дяди Берлиоза заключалось в том, чтобы не медля ни минуты броситься в поезд, покинуть Москву и бежать в благословенный Киев. Но манящая мысль еще раз проверить все га том кисло-сладком человечке, который, судя по затихшему звуку шагов, уже добрался до цели путешествия, была слишком сильна. Человечек не принадлежал к той компании, которая населяла квартиру покойного Миши. Иначе он не стал бы осведомляться о номере. Он шел прямо в лапы той компании, что засела в пятидесятом номере, а из кого состояла она, Латунский ничуть не сомневался. Репутация умницы была им заслужена недаром -