ся. Вот он идет с пляжа, волочит шар - стеклянный поплавок, который выкинуло на берег. Зачем человеку может понадобиться стеклянный поплавок? - Это удивительная находка, - сообщит он нам вечером, за чаем. - Вы представляете, что из этого можно сделать? Мы, разумеется, не представляем. Тогда он подождет, насладится нашей тупостью и сообщит что-нибудь вроде: - Мы прорезаем в нем отверстие и изготовляем светильник. Для нежилых помещений. Не изготовит он этого светильника, но на весь вечер счастлив: приобрел. И вроде бы не больной человек, почти столичный житель, а иногда ведет себя, как провинциальная баба. Садится в машину (меня никогда с собой не берет), едет в Керчь: там что-то дают, - от баб услыхал на базаре. Привозит японские плавки. Ну зачем ему японские плавки? Нет, давали! Он бензина истратит на десятку, еще куда заедет, еще чего возьмет, потом нам же будет говорить, что бензин такой дорогой, хорошо еще он свои жигули на семьдесят шестой переделал, с грузовиков покупает. И считает, сколько сэкономил. Ну, вы видите, я опять завелся: просто не люблю я такую породу людей. У него внутри все время идет процесс покупки и продажи. Заодно и тебя может продать. - Вот, - сказал он, заведя меня в комнату. - Я в уголке помыл. Наверняка там есть внутренний слой. Представляешь, сколько это тогда будет стоить? Он показывал мне на облезлую икону - у какой-то бабки на пути к нам выцыганил. Теперь любовался, скреб в уголке, надеялся, что там внутри есть какой-то шестнадцатый век. Я даже вспомнил слова Манина о реставраторах. Нет уж - скажешь ему, побежит в экспедицию, чтобы ему поглядели, что там внутри иконы. Какой она когда-то была. Неприятностей не оберешься. И стыдно. Все-таки как-никак моя пустоголовая сестра Люси имеет на него планы. И тут позор на весь поселок. Я вежливо поглядел на икону - можно угадать, что на ней изображена богоматерь. Ничего интересного. - Да, кстати, - сказал Томат невинным голосом. И у меня все внутри оборвалось. - Ты случайно не видел мою пластинку? Вот так он всегда начинает свои допросы. - Какую пластинку? - меня тоже голыми руками не возьмешь. Я вообще-то ненавижу врать, да и не нужно. А с ним как будто наступает игра без правил. Вру и не краснею. - Пластинку ансамбля "Абба", приобретенную мною на пути сюда. Дефицитную пластинку, за которую в Москве дают не менее десяти рублей. Надо сказать, что когда он начинает волноваться, то почему-то переходит на какой-то античеловеческий канцелярский язык. Это как бы сигнал для меня: "Внимание: опасность!" - Видел, конечно, - сказал я. - Только не помню когда. Вот так всегда. Стоит начать врать, дальше приходится врать все больше. Цепная реакция. - Вчера вечером, когда мы с твоей сестрой Людмилой находились в кинотеатре, пластинка лежала в большой комнате на столе. У меня хорошая зрительная память, Костя. - Ну и что? - спросил я. - Достаточно немного подумать, как это сделал я, чтобы придти к безошибочному выводу, что пластинка была взята тобой для твоих неизвестных мне целей. Ну? Я пожал плечами. Я на голову его выше и если бы не мать и Люси, в жизни бы не пустил его к нам в дом. А теперь я злился на него втрое, потому что в самом деле был виноват. Надо было с самого начала сознаться и сказать, что выплачу ему деньги, пускай даже по этой самой подмосковной цене. А вот начал врать, теперь уже не остановишься. - Более того, - сказал он совершенно спокойно. Так, наверное, удавы разговаривают с кроликами. - Вчера поздно вечером по возвращении из кинотеатра мне слышались звуки музыки, а конкретно именно ансамбля "Абба", доносящиеся со стороны школы, где поселилась ваша так называемая археологическая экспедиция. - Не брал я вашей пластинки, - сказал я упрямо. Ну что мне оставалось сказать? Тут я услышал, что пришла мать. Она зазвенела ведром в прихожей. Ну как, подумал я с надеждой, прекратит допрос? Ничего подобного. Мать догадалась, что я пришел, и прошла прямо к нам. - Костя, - спросила она. - Ты ужинать будешь? И тут же почувствовала неладное. Она буквально экстрасенс. Все чувствует. - Костя, - спросила она. - Ты чего натворил? - Ничего я не натворил, - сказал я. - Томат, то есть Федор, спрашивает меня, не видел ли я его драгоценной пластинки. А я ее не видел. - Тем не менее, - сказал Томат зло и тихо. Видно, его оскорбило прозвище - он никогда еще не слышал, чтобы я называл его Томатом. - Тем не менее пластинка пропала вчера вечером со стола. И если Костя отказывается в том, что он ее похитил, мои подозрения неизбежно падают на других обитателей этого дома. - Другими словами, - спросил я, - вы хотите сказать, что мать свистнула вашу пластинку? - Костя! - возмутилась мать. - Ни в коем случае я не намерен кидать подозрения на Лидию Степановну, к которой я отношусь с близкой, можно сказать, сыновьей нежностью. Я методом исключения доказываю, что пластинку взял ты. - Или Люси? - Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре. Нет, у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней, чем глупость. - Ну ладно, - сказал я. - Пойду телевизор посмотрю. - Костя, - сказала мать. - Ты что сделал с чужой пластинкой? - Ну вот, - ответил я. - Сейчас еще явится Люси и добавит масла в огонь. И как назло именно в этот момент явилась Люси и подлила масла в огонь. - Что еще? - спросила она трагическим голосом. Люси не похожа на нас с матерью. Мы белые, узколицые и легко загораем. А она черноволосая, в отцовскую родню, с большой примесью греческой крови. Заводится она с полоборота. - Мы о пластинке, - сказал тихо Томат. Ну просто овечка. Я понял, что, когда я вчера уже спал, он ей плешь проел этой пластинкой. - Что? Не вернул? - спросила она. - Я не брал, - сказал я. - Врешь. - Ой и надоели вы мне все, - сказал я в сердцах. Вообще-то я выдержанный человек. Но такое вот падение от счастья присутствовать при великом событии - дрязгах из-за пластинки, которой цена два рубля, кого угодно выведет из себя. Особенно, если ты признаешь, что сам во всем виноват. - Мама, - сказала Люси трагическим голосом и грудь ее начала судорожно вздыматься, - мама, я не вынесу. Это такой позор! - Товарищи, - сказал тогда Томат. Он своего добился, муравейник разворошен. - Я постараюсь забыть об этом происшествии. Я полагаю, что пластинка была похищена у Кости и он, как подросток, не приученный к высоким нормам морали, в чем я не упрекаю вас, Лидия Степановна, которой приходится воспитывать детей без помощи отца, боится в этом сознаться. Я переживу эту болезненную для меня потерю... - Костя, - рыдала Люси, - как ты мог! Я понимал, ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой чемодан и не видать ей Подмосковья, как своих ушей. На этом этапе беседы я ушел из комнаты и хлопнул дверью. Хватит с меня. В самом деле. Переночую у Макара. А в крайнем случае в школе с археологами. Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно, в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял. Макар еще не спал. Он к счастью был даже не дома, а сидел на скамейке у ворот. Я знаю, он любит так сидеть, потому что в доме всегда душно и жарко, его отец боится сквозняков, к тому же за день соскучится дома и начинает разговаривать, вспоминать прошлое, и Макар от этого сбегает. Он на этой скамейке, может быть, уже в общей сложности года три просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс Диамант. Зрелище удивительное. - Ты чего? - спросил он тихо. - Пришел просить политического убежища, - сказал я. - Заели. - Люси? - Люси, но больше, конечно, ее Томат. - Потерпи, он скоро уедет, - ответил мой разумный Макар. - Боюсь, что на этот раз решит навсегда к нам переселиться. Может быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома. - Я бы не удивился, - сказал Макар спокойно и от его спокойствия мне стало тошно. Я, надо сказать, очень люблю свою мать и сестру. К отцу я равнодушен, он приезжал к нам в прошлом году на три дня. А так отделывается алиментами и подарками к празднику. Но мать с сестрой я люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люси жалко. - Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал. Она красивая, - сказал я. - Борис женат, - ответил Макар. - Донин тоже. А остальные младше ее. - Знаю, - ответил я. - А из-за чего война? Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал. - Сам виноват, - сказал Макар, когда я кончил. - Надо было сразу взять огонь на себя. - Теперь поздно. - Признаться никогда не поздно, - ответил Макар, а потом стал говорить, что Донин обещает его взять к себе в институт и о том, какой Донин гениальный. Как будто моя история с пластинкой не имела жизненного значения. И я слушал его, представлял себе, что творится дома. Как рыдает моя дуреха Люси, как молчит мать. Рожу Томата представлял. Убить его был готов. И вот тогда мне в голову пришло решение. Оно, наверное, сидело у меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас. - Слушай, Макар, - сказал я. - Ты эту машину уже хорошо знаешь? - В каком смысле? - Ты мог бы ее сам запустить? - Это несложно. - И мог бы такого Геракла сам восстановить? - Не знаю. - Почему не знаешь? - Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить. - Ну а если не настроишь? - Могут произойти ошибки. - Но вообще-то можешь? - А что тебе? - Я понял, что надо сделать. Я сейчас схожу домой, принесу эту пластинку, а ты ее починишь. - Как? - Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой она была недавно. - Нет, - сказал Макар, подумав немного. - Донин не разрешит. - Разумеется, не разрешит, - согласился я. - А ты его не будешь спрашивать. - Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал? Я понял, что надо попробовать другой подход. - Пойми, Макар, - сказал я. - У тебя такой возможности может больше и не будет. Я тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать? - Нет, неинтересно. - Врешь. Я же знаю, какой ты азартный. Я помню как ты поспорил, что приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно рукой махнули, потому что ламп нет. А ты два месяца возился, так его переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл? - Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще одна в мире. - А я что, прошу ее сломать? Я прошу помочь мне и моей сестре Люси. Ты не представляешь, в каком она состоянии. Мои последние слова были нечестными, коварными и гадкими. Я бил ниже пояса. Мой друг Макар уже скоро год, как безнадежно влюблен в мою родную сестру, но не скажет об этом даже под пытками. Только потому что я его наблюдаю каждый день, я знаю, что это так. А Люси его не замечает. А как она может его замечать, если она не понимает, что он - технический гений, а для нее он только дружок ее младшего братишки, то есть мальчик, малыш, младенец. - При чем тут Люси, - сказал Макар. - А при том, что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы не вернем, он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он - страдалец, понимаешь? А я негодяй! Мы обязаны выбить это оружие из его подлых рук. Макар замолчал надолго и поэтому я побежал домой, влез к себе через окно - никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда. Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно, к Макару, чтобы сомнения его не одолели. 4 В школе все уже спали. Экспедиция, если нет какого-нибудь праздника или мероприятия, ложится рано. В школьном дворе не было ни души. Макар мрачно молчал. Он не одобрял наших действий, но ничего не мог поделать. Получалось, как будто его попросила сама Люси, ну и дружба наша тоже играла в этом не последнюю роль. Правда операция чуть было не провалилась из-за пустяка. Гараж был заперт и ключа у нас не было. А идти, красть его у Кролика было невозможно. Пластинка такого риска не стоила. Тогда я нашел выход из положения. Я обошел гараж и увидел, что с обратной его стороны под крышей есть окошко. Я отыскал лестницу, оставил Макара на страже, сам залез наверх и, перебравшись по балкам вперед, спрыгнул на пол у самой двери. На наше счастье замок в гараж был не навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно. - Макар, - позвал я его. Темная тень отделилась от стены школы. Уже почти совсем стемнело, - оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер. - Ну что тебе? - прошептал Макар. - Заходи, - сказал я, - гостем будешь. В этот момент скрипнула школьная дверь. Кто-то выходил на улицу. Я еле успел втащить в гараж неуклюжего Макара и захлопнуть дверь. После этого нам пришлось просидеть больше часа в темноте, выслушивая бред, который нес один из студентов одной из студенток, который, оказывается, был в нее еще с зимы влюблен, страшно ревновал ее к какому-то Ричарду, оставшемуся в Москве и кроме того, хотел обсудить с ней вопросы мироздания. Хорошо еще, что его возлюбленную заели комары (которые и нас не жалели) и в конце концов они ушли со двора. Настроение Макара упало ниже нуля. Ему хотелось только одного - скорей вернуться домой. Мне почти силком пришлось волочить его к пульту, самому отыскивать поднос. К тому же он боялся зажигать свет и с каждой минутой ему становилось все более жалко установку и все меньше - меня и Люси. А я находился во власти упрямства. Мне казалось тогда, что не восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо звучит для постороннего человека. Какой-то подросток испугался справедливого возмездия из-за пустяка и ради собственных эгоистических выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения. Теперь-то я и сам это понимаю. Но в тот момент - совершенно не понимал. Я был как танк. А Макар попал мне под гусеницу. Когда машина зажужжала, мне показалось, что она шумит так сильно, что сейчас все прибегут из школы. Макару тоже так показалось. У него буквально руки опустились. Я опомнился быстрее. - Дурак, - сказал я ему. - Чем дольше мы здесь сидим, тем больше опасность, что нас застукают. Давай, действуй. Макар молчал. Надулся. Он считал меня извергом и мерзавцем. Таким я и был, конечно. Я высыпал на поднос осколки пластинки и Макар подошел к пульту, чтобы откалибровать слой воспоминаний. Свет мы включили не весь, только лампочку под потолком. Картина была зловещая. Самое трудное оказалось - ждать, пока что-нибудь получится. Я уж даже смирился с мыслью, что ничего не получится. Я стоял у двери, выглядывал сквозь щель, не идет ли кто-нибудь. Почему-то на втором этаже загорелось окно. Я замер. Я представил, как Донин встает с постели, спускается во двор... Я смотрел на дверь и ждал, когда она откроется. И даже не услышал, как замолчала установка и голос Макара, хриплый, будто простуженный, сказал: - Бери свою чертову пластинку и пошли. Я даже подпрыгнул от неожиданности. За моей спиной стоял Макар и протягивал мне совершенно целую пластинку. Я еще сохранил достаточное присутствие духа, чтобы поглядеть на этикетку. Этикетка была в полном порядке. "Ансамбль Абба, Швеция. Апрелевский завод грампластинок. Фирма "Мелодия". Все как надо. Потом взял со стола конверт с четырьмя певцами, которые одинаково улыбались, осторожно сунул в него пластинку и первым вышел из гаража. Макар захлопнул дверь и сказал мне: - Спокойной ночи. И быстро пошел вперед, не оглядываясь. Был зол на меня и на себя. Я его понимал. Но догонять не стал. Мне надо было идти осторожно. Лучше сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась. Я должен сказать, что никакого раскаяния я не чувствовал. Хотя был вдвойне, втройне преступником. Не только сам, но и друга толкнул на преступление. Но, наверное, даже у самых закоренелых преступников бывает период морального облегчения. Когда они надеются, что совершили самое последнее преступление, что теперь начнут светлую, чистую честную жизнь. Что небо расчистилось от туч. Но обычно преступник такого рода ошибается. Ему кажется, что о преступлении можно забыть. Но тяжелая костлявая рука прошлого тянется за ним и толкает к новым бедам. Так случилось и со мной. Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно. В большой комнате гудели, мирно переливались голоса. Я остановился в прихожей. Наш кот посмотрел на меня строго, потом сиганул на бочку с водой, чуть в нее не свалился. И я тогда еще подумал - ну почему я не свалил преступление на безгласного кота? Ну бросил бы пакет с разбитой пластинкой на пол и стоял бы на том, что виноват кот. Что коту? Коту на наши подозрения плевать. Ну ладно, дело сделано. Куда теперь положить пластинку, чтобы ее завтра нашли? В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял! Я вышел на улицу, подошел к окну комнаты Томата, окно было приоткрыто. Я осторожно растворил его, подтянулся, влез в комнату и беззвучно положил пластинку под кровать Томата. Я вспомнил, что завтра мать на работу не идет, начнет как всегда уборку, выметет пластинку из-под кровати Томата и наш жилец будет посрамлен. Сделав все, как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в большую комнату и сказал нормальным голосом: - А мне чаю дадут? Мое появление заставило их замолчать. Они никак не ожидали, что я вернусь таким спокойным и даже веселым. Люси окинула меня уничтожающим взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел мимо меня, общение с таким низким существом доставляло ему неудовольствие. Но я-то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно улыбаться. А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга любили. Она всегда устает, она всегда в заботах, даже теперь, когда мы выросли и нет в том большой нужды, она все равно носится по жизни как угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми. - Вот я Федору Львовичу предложила, - сказала она, глядя на меня материнским взглядом, - что я с получки отдам всю стоимость. А он отказался. - Никогда, - сказал Федор. - Мама, ну что за чепуху ты несешь! - воскликнула Люси, которая почти совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом. - Да не волнуйся, мама, - сказал я. - Найдется эта пластинка. - Может быть, - произнес задумчиво Томат. - Я уже высказал подозрение, что Костя подарил ее какому-нибудь своему дружку, и если дружок изъявит добрую волю, он может вернуть ее обратно и незаметно куда-нибудь подсунуть. - С него хватит, - поддержала своего кавалера Люси. - А потом, когда Федор Львович после всех переживаний наткнется на нее, мой братишка с чистым взором заявит, что в глаза ее не видел. Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели. Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота и дело с концом. Но я взял себя в руки и ничем не показал своего расстройства. И был благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор на наши дела. - Уж ваша экспедиция, - сказала она. - Договор с совхозом заключили на продукты, а деньги не переводят. Наш филин собирается в Симферополь писать. У них в экспедиции такой счетовод, просто удивительно, что из Москвы. - Мама, ты опять о пустяках, - сказала Люси раздраженно. - А что же тогда не пустяки? - спросила мать. - Моральный уровень моего брата! - Ого, чужим языком заговорила, - сказал я печально. Потому что печально слышать такие слова от собственной сестры. Как будто предательство от собственных солдат в разгар боя. - Я полагаю вопрос исчерпанным, - сказал вдруг Томат, Не знаю, почему он решил нас примирить. - Есть много других тем для разговоров. Но тем как-то не находилось. Мы пили чай в молчании. Я уже собирался идти спать, как Люси стала при мне рассказывать Томату, что в экспедицию привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой всяких статуй, которые найдут. - Зачем? - удивился Томат. - Зачем нужна машина, если можно обойтись клеем. - И он посмотрел на меня. - Не склейкой, - сказал я, - а реставрацией. - Это очень любопытно. А по какому принципу? - Вы у Макара спросите, - сказал я, - он на ней работает. - Ну уж чепуха! - сказала Люси. - Твой Макар малохольный. Он в восьмом классе учится. - Интересно, что сказал бы Пушкин, если бы ты отвергла его стихи, написанные еще в лицее, - сказал я. - Пушкин - гений, - ответила Люси. Пушкина она читала только то, что задавали в школе. Правда, память у нее хорошая, лучше моей и она все это помнила наизусть. И могло показаться, что она и в самом деле понимает. А что он гений, это ей тоже в учебнике написали. После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел. 5 На следующий день поднялся горячий ветер, на раскоп несло пыль, работать было совершенно невозможно. Манин посадил нескольких человек в зале на первом этаже, разбирать находки и заниматься описанием. Геракл, поражающий гидру, стоял посреди комнаты на столе и все могли им полюбоваться. Что удивительно, на нем не было ни одной трещинки. Выбоины были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин - ни одной. После обеда, раз уж ветер не кончался, мы поиграли в шахматы, подождали и разошлись по домам пораньше. Только Макар остался с Дониным у машины. Я весь день опасался, что кто-нибудь догадается, что машиной пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен словно туча и со мной не разговаривал. Ну и я его не беспокоил. В конце концов он взрослый человек, знал на что идет. Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь, наверное, там чего-нибудь давали. На столе в большой комнате лежала пластинка. Мать сообщила мне, что нашла ее под кроватью у Томата, когда убиралась. - Как хорошо, - сказала она. - А то я беспокоилась. Ведь такая ценная вещь. Потом сделала красноречивую паузу и спросила: - Ты ее туда не клал? Сил врать у меня уже не осталось, поэтому я только отрицательно покачал головой. Не знаю, поверила ли мне мать или нет, но я пошел к себе, лег на кровать и стал читать третий том историка Соловьева. Очень интересно. Правда, я все время отвлекался. Я думал о машине, о том, какой в общем неплохой человек Макар, и как машину будут использовать дальше. У меня даже появились кое-какие идеи и я не услышал, как вернулся мой дорогой Томат. Угадал я, что он приехал по его удивленному возгласу: - Откуда здесь эта пластинка? И голос матери: - Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла? - Догадываюсь, - сказал Томат. - Костя принес ее обратно. - Вот и не догадались! - мать старалась спасти честь нашего семейства. - У вас под койкой лежала. Видно, упала и вы не заметили. Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет. - Возможно, - сказал он. - Возможно и под кроватью. Но дело в том, что я вчера производил розыски пластинки в разных помещениях. В том числе заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно. - Но она же лежала! - Как вчера правильно заметила Людмила, - сказал этот негодяй, - в характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь, чтобы избежать справедливого наказания. - Ну знаете! - я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы понимаете, искренним. Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю. Но бури не было. Томат стоял, внимательно разглядывая конверт, в котором была пластинка. Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на свет. Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца, проникшим в окно. Наконец он удовлетворенно сказал: - Вытер. Надеюсь, что не грубой тряпкой, которая может оставить микроцарапины на поверхности диска. Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины. - Ну ведь хорошо все кончилось, правда? - спросила мать и мне захотелось закричать, чтобы она не оправдывалась перед Томатом, не унижалась перед ним. - Сейчас проверим, - сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил его. Я смотрел на него как мудрец на ребенка. Пусть он цепляется за свои погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди десять минут по свежему воздуху и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит машина, способная изменить к лучшему жизнь всего человечества. А здесь сидит мелкий собственник из Подмосковья и сейчас будет проверять, не потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки. Для меня важнее - прогресс человечества. Для него - двадцать копеек. Мне бы уйти к себе, читать Соловьева, но я остался в комнате. Мать тоже осталась, хотя собиралась готовить обед. Мы были как прикованы к этому проигрывателю. Как свидетели на допросе. - Мани-мани-мани, - пели шведские певцы. Разумеется, у них, в капиталистическом мире это и есть основная ценность. Но мы же выше этого! - Мани-мани-мани... - Томат был недоволен. Я его понимал. Ему приятнее было бы услышать треск и всяческие неполадки. А так даже не пострадаешь... Вдруг звук песни оборвался и началась бесконечная пауза. Томат прямо подпрыгнул на стуле. Ох, он сейчас начнет страдать. Что же произошло? Вроде мы все делали правильно. - ...мленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви, - запел вдруг противный сладкий голос. - Чего? - спросил Томат и поглядел на меня. - Не понимаю, - сказал я искренне. Тут его слова оборвались и снова загремел оркестр на тему мани-мани-мани. Но ненадолго. Почему-то мани начали перебиваться фортепьянными аккордами. Могучими аккордами, а потом совсем отступили в сторону, исчезли и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности. - Это что такое? - почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить: - Может брак? Заводской брак, ведь это бывает? - Брак? А кто вместе со мной с первой до последней строчки прослушивал эту пластинку еще два дня назад? Не вы ли вкупе с вашим сыном и Людмилой? Неужели вы забыли, что два дня назад пластинка играла в совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но! Мысли во мне носились как стая перепуганных мух. Что случилось? Ведь это была та самая пластинка. Никакого сомнения в этом. Я не вынимал из пакета осколков. Только когда высыпал их на поднос. Что говорил Манин о слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть это разгильдяй Макар ошибся? Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам потащил и сам недоволен. - Костя, может ты знаешь? - спросила меня мать. Как ей хотелось, чтобы все обошлось. - Ничего не знаю, - буркнул я. - А я знаю, - сказал Томат уверенно. - Константин погубил мою пластинку, а потом нашел где-то другую, бракованную. Именно так. Это не моя пластинка. - Ваша, честное слово ваша! - тут я мог дать честное слово. Потому что пластинка и в самом деле была его. - Мне грустно, - сказал Томат, - мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите. И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо. - Костя, ты в самом деле... - начала было мать. Я не ответил. К чему все эти оправданья? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других - поуже. - Ты чего? - раздался голос под окном. Там стоял Макар. - Ты мне и нужен, - сказал я. - Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу говорить. - Он? - спросил Макар. - В частности. Я взял с собой пластинку, махнул через подоконник. Я забыл спросить, зачем он ко мне пришел. Так и не узнал. События начали развиваться с такой быстротой, что было не до вопросов. Наверное и сам Макар забыл, зачем шел. Макар как увидел пластинку, сразу понял, что дело неладно, но ничего не спрашивал, пока мы не зашли за сарай, где у нас давно, уже лет шесть, как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину вросшее в землю. Рядом возились куры, негромко переговаривались на своем курином языке. Я рассказал Макару, что случилось дома. Он взял пластинку, долго рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал: - Твое предположение верно. Когда мы вели восстановление, шкалу я рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои. - Но почему на пластинке старые песни? Ведь ее делали на заводе совсем недавно. - Это все шеллак, - сказал Макар. - Очень редкая смола. Мы ее ввозим. Поэтому бой пластинок до недавнего времени сдавали в палатки вторсырья и из них делали новые. Как книги из макулатуры. Значит когда-то наша пластинка была другой. Может, в ней были куски пластинок, на которых пел Шаляпин или еще кто. Вернее всего, так и было. А настройка машины - дело нелегкое. И я ошибся. Так что, если хочешь, я пойду к твоему Томату и расскажу ему, что я во всем виноват. - И что же ты ему скажешь? - спросил я не без ехидства. - Все. Как ты случайно разбил его пластинку, как мы решили ее починить на установке и как ошиблись. Элементарно. - Элементарно для другого человека. Но не для Томата. Где гарантия, что он не побежит к Манину и не доложит ему, что мы с тобой фактически совершили преступление? - Зачем ему? - От склонности к порядку. А потом меня вышибут из экспедиции и не видать мне истфака, как своих ушей, а тебя не возьмут в институт к Игоречку. Вариант? - А что же делать? - Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать? - Пластинку? - Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь? - Понимаю, но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде чем машина научится гулять по слоям, как по комнате. Это все равно как если бы ты потребовал от токарного станка, чтобы он обточил деталь, а потом обратно вернул нам заготовку. - Жалко. Придется тогда мне терпеть нападки этого Томата. А он, можешь поверить, еще поиздевается надо мной. И жалко, отношения с Люси мне испортит. Это он сможет. Знаешь, эти женщины совершенно не так устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценности перепутана... - Не надо было нам начинать с пластинкой, - сказал Макар. - Сделанные ошибки трудно исправить, - сказал я умную фразу. Не то сам ее придумал, не то вычитал где-то. - Легче не совершать новых. И тут мы услышали совершенно спокойный голос: - Я тоже так думаю. Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие волосы на его голове, лицо его было красным и блестело. - Вы что, подслушивали? - возмутился я. - Это далеко не самый тяжелый грех, - сказал Томат. - Я не подслушивал, я услышал. Случайно я проходил мимо сарая и услышал ваши голоса. То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь, остановился и стал слушать дальше. - Из-за сарая не слышно, - сказал я, но это были лишние слова. Что будешь делать? Поэтому я протянул ему пластинку и добавил: - Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным. - Очередная грубость, - сказал Томат, но пластинку взял. Он стоял, нависая над нами, очень чистый, спокойный и неотвратимый, как четвертная контрольная по алгебре. - Пошли, что ли? - сказал я Макару. - Пошли, - сказал тот. - Погодите. Значит вы считаете, что машина, которая стоит в вашей экспедиции, восстановить пластинку не сможет? - Нет, - сказал Макар. - Помолчи, - сказал я. - Ваш товарищ прав, - посмотрел на меня Томат. - Он понимает, что дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты неправ, имей мужество в этом сознаться. - В чем сознаваться? - В том, что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и вернее всего секретной установкой в корыстных целях. - Так чего в них корыстного? - я даже удивился. - Избежание наказания. Изготовление предмета стоимостью в несколько рублей. Не надо, мне все ясно. Я тоже поднялся, я был выше его и от того, что он в два раза меня старше, мне нельзя было применить насилие. Ну вы понимаете в каком смысле. Но вид у меня был грозный. - Вы что, донести собрались. Давайте, - сказал я. - Вас жалею. - Нет, доносите, мне нечего терять. Вдруг он повернулся и ушел. Сам ушел. И это было совершенно непонятно. Мы с Макаром буквально обалдели. Потом я выглянул из-за сарая. Я подумал было, что он отправился в экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может сделает это позже? Настроение у нас с Макаром было поганое. Даже обсуждать эту историю не хотелось. Два мальчика, этакие лопоухие, нашкодили, а дяденька их поймал. Когда Макар уходил, я сказал ему вслед: - Даже не представляю, как я завтра на раскоп пойду. - Я тоже, - сказал Макар. 6 Весь вечер я поглядывал на Томата. И когда он в сумерках вышел из дома, я подошел к забору проследить за ним. Но оказалось. Томат пошел к Федотовым, за молоком. Он пьет молоко только от федотовской коровы, говорит, что в нем выше жирность. Иногда за молоком заходит с работы Люси, но в тот день она снова задержалась. Я стоял у забора до тех пор, пока он не вышел с банкой обратно и не отправился к дому. Нет. Ничего не произошло. Но успокоиться я не мог. Тяжелые предчувствия, как пишут в романах, меня не покидали. Этот Томат должен был что-то натворить. Что-то варилось в его гладкой голове. И разумеется, нам с Макаром будет плохо. Я не строил иллюзий. Раза два вечером я заглянул к нему в комнату. На проходе. Он сидел за столом, разглядывал свою икону, я даже подумал, не хочет ли он ее восстановить? Но восстанавливать там было нечего. Икона его была как новенькая. Он же мне сам показывал. У меня, как видите, уж тогда возникло подозрение, что такой человек, как Томат, захочет воспользоваться информацией. И может даже решит меня шантажировать. Но у него, насколько я понимал, не было никакой с собой вещи, которую он мог бы восстановить по ее памяти. Не ехать же ему в его Подмосковье. А раз так, то его замысел заключался в чем-то ином. И самое гадкое то, что я не смог догадаться. Даже голова разболелась. За ужином не было никаких разговоров о пластинке. И мать молчала. Так что Люси даже и не узнала о том, что пластинка оказалась дефектной. Томат говорил о погоде, о ценах на рынке и потом принялся пересказывать какой-то двухсерийный индийский фильм, который видел в Москве. Со стороны посмотришь - все мирно. Идеальная семья сидит за вечерним чаем. Но все во мне было напряжено. Надо сказать, что у меня есть одно свойство организма. Может оно иногда бывает полезным, но в тот день оно сыграло надо мной дурную шутку. Если у меня нервный стресс, то я хочу спать. Я однажды на экзамене заснул, потому что не знал билета. А когда тетка умерла, я ее очень любил, то я целые сутки проснуться не мог. Так вот, в тот день после ужина я вдруг почувствовал, что меня тянет в сон. Что мне хочется заснуть сейчас, а утром проснуться, чтобы ничего уже не было, чтобы все обошлось. Я решил - полежу немного, но спать не буду. Лег и заснул. И во сне мне все время снилось, что Геракл борется с гидрой, только гидра эта живая и все ее головы похожи на Томата. А я - Геракл и рублю, рублю эти проклятые головы, а на их месте вырастают новые и что-то мне доказывают с сокрушенным видом, вроде говорят: "Нехорошо, Костя, отрубать головы человеку, который вдвое тебя старше и обитает в Подмосковье". И тут я проснулся. От внутренней тревоги, которая пересилила сонливость. Я был почти убежден - что-то случилось. Я вскочил, натянул брюки и кеды и на цыпочках прошел к комнате Томата. Дверь в нее была закрыта. Я ее открыл. Томата не было. Я и не ждал, что он спит. Я был уверен, что его нет. Я вышел из дома, тихо, чтобы никого не разбудить. На улице тоже было тихо. Светила луна. Времени было больше часа ночи. От Луны по морю тянулась длинная прямая дорога. Я пошел было к школе. Но через несколько шагов остановился. Я рассудил, что Томат, даже если решил что-то сделать, один к машине не полезет. Он же не знает, как машина работает. Значит, он побежит к Макару. В случае, если решил воспользоваться установкой. А если нет? Чтобы жаловаться на нас, не надо ждать ночи, чтобы чем-нибудь еще заняться... а чем, простите, можно заняться в нашем поселке в час ночи? И я побежал к Макару. Окно в его комнату было открыто. Я прислушался. Было слышно как вздыхает, всхрапывает во сне его отец. Но дыхания Макара я не уловил. Я подтянулся, заглянул в комнату. Кровать Макара была разобрана. Самого его - не было. Худшие мои предчувствия оправдались. Значит, пока я безмятежно смотрел сны, здесь побывал Томат, каким-то образом заставил Макара пойти с ним к установке, а теперь они восстанавливают... но что? Пока я пробежал весь поселок, то запыхался, разбудил всех собак, которые подняли истерику - в Таганроге слышно. Поближе к школе я перешел на шаг - зачем будить экспедицию? Я отлично представлял себе, что между ними произошло. Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом. Мой Макар приблизился к своей мечте. Он увидел настоящую Машину, он встретил Донина. Ему даже обещали, что возьмут в институт. Макар был как зерно в земле, которое лежит, ждет своего часа, ждет, когда пригреет солнце и потом начинает расти - и его уже ничем не остановишь. И вот к нему приходит этот Томат. Что-то Томату нужно. И Томат ему говорит: если ты не сделаешь того, что я тебе велю, то я тут же сообщаю обо всем Донину. Тебя, голубчик, выгоняют из экспедиции и так далее. А если сделаешь, никто не узнает и все будут друг друга любить... Вообще-то, как потом выяснилось, в своих рассуждениях я был прав. Именно так и случилось. Томат явился к нему в половине двенадцатого. Макар не спал. В отличие от меня у него сонного комплекса нету. Он читал и переживал от неизвестности. Он ждал этого Томата. Он, как и я, рассудил, что тот ушел не зря. Вернее, Макар не знал точно, кого ждать - Томата или разъяренного Донина. В половине двенадцатого Томат постучал к нему в окно и вызвал на улицу. На улице он сказал, что ему требуется от Макара одна небольшая услуга. Запустить на десять минут машину. Макар, естественно, наотрез отказался. Тогда он напомнил Макару, что прошлой ночью он уже ее запускал. Но ради друга! - пытался сопротивляться Макар. И теперь, сказал Томат, тоже ради друга и ради тебя самого. Ты знаешь, что достаточно рассказать экспедиционному начальству, что вы с Костей натворили, придется вам с экспедицией прощаться навсегда. И еще платить за ущерб. Он, Томат, знал, какое плохое денежное положение у Макара и бил по самым больным местам. Макар все равно сопротивлялся, как спартанец на Фермопилах, но был обречен на гибель. Томат был беспощаден - ему нечего было терять, а приобрести он, как ему казалось, мог много. Я так думаю, что у некоторых людей в жизни такая ситуация бывает - надо выбирать между своей честью и своей любовью. И Макар, как большинство, выбрал любовь. Видно, ему показалось, что все еще обойдется. Тем более, что Томат объяснил ему доступно, что моя судьба тоже в его руках. Вот мой толстый и гениальный Макар покорно поперся к школе. По до