ться с пасынком? И почему Глаша так странно вела себя? Спеша и оглядываясь, будто ожидая увидеть за собой погоню, Андрей вышел на площадь, к длинному одноэтажному зданию, возле которого выстроились извозчики и линейки, ожидавшие пассажиров в Алушту, Симферополь и Севастополь. Он остановился в тени старого тополя и стал осматривать площадь, как бы опасаясь все той же погони. И тут увидел в стороне, в сквере над речкой, Лидочку. Лидочка кого-то ждала, порой поднимала голову, оглядывая площадь. Андрей ощутил удар горя. Как он счастлив был бы встретить Лидочку совсем одну, как рад бы он был допустить невероятное: что она захотела его увидеть и потому пришла сюда! Но после того как это случилось с Глашей, он не мог себе позволить посмотреть ей в глаза. Она тут же догадается, что произошло! А он не сможет сказать ни слова в свое оправдание. Горе тут же уступило место злости на Глашу, которая была во всем виновата, - сама же признала, что была во всем виновата! Именно из-за нее он навсегда потерял Лидочку и даже не может сказать ей последнего слова. В состоянии, близком к истерике, Андрей пошел вокруг площади таким образом, чтобы оставаться за спиной Лидочки. Но все время смотрел на нее и даже шел как можно медленнее, чтобы продлить это странное свидание, опасаясь притом, что сейчас откуда-то выйдет Беккер и Лидочка бросится к нему, сделав бессмысленной жертву Андрея и его неправедную злобу на Глашу. Лидочка поднялась с лавочки и прошла поближе к линейкам. Андрей остановился за киоском, чтобы она, оглянувшись случайно, не заметила его. Но Лидочка, окинув взглядом площадь, вернулась к скамейке. Андрей возобновил свое неспешное движение к автобусу и, когда до автобуса оставалось шагов сто, случайно увидел, как кондуктор поднимается по высоким ступенькам, а в кучке провожающих у автобуса возникает оживление; люди машут руками, и в ответ с автобуса несутся возгласы. Сзади из-под автобуса вырвался клуб белого дыма, это шофер включил двигатель. Андрей понял, что автобус вот-вот уедет, и, забыв о том, что Лидочка может его увидеть, припустил напрямик к автобусу, размахивая чемоданом. Он успел вскочить на подножку в последнюю минуту. Чемодан застрял, Андрей дергал его, автобус медленно разворачивался на площади, кондуктор твердил что-то укоризненное, но помогал тащить чемодан, и, когда Андрей наконец уселся на место наверху, в империале, и поставил чемодан, он увидел, что автобус уже выезжает с площади, а Лидочка, выбежав на середину ее, неуверенно протянула руку в направлении автобуса, будто хотела остановить его. Но до автобуса было уже далеко, и хоть Андрею показалось, что она что-то кричит, звуки до него не доносились. Вдруг Андрей понял, что, если он сейчас прикажет остановить автобус, соскочит и побежит обратно, к Лидочке, в его жизни произойдет нечто чрезвычайно важное. Но он не мог заставить себя открыть рот, чтобы крикнуть кондуктору. И это было не воспоминание о Глаше - о ней в тот момент Андрей не думал, - а то странное чувство смущения, которое заставляет утопленников погибать, не издав ни звука, а жертв насилия молчать, хотя неподалеку проходят люди. Это чувство стыда перед нарушением каких-то въевшихся в кровь правил поведения, чувство настолько сильное, что оказывается сильнее страха смерти. Андрей понимал, что должен крикнуть кондуктору: <Стойте! Остановитесь!> Его губы шевелились, но с них не слетало ни звука. Автобус выехал на дорогу, и ветви тополей закрыли и площадь, и Лидочку, стоявшую растерянно и сиротливо посреди нее. Только где-то возле Алушты Андрей перестал клясть себя. Он даже открыл конверт, в котором была записка от отчима и двести рублей. Он вынул из пачки десять рублей, заплатил за билет, остальное положил в карман, даже не прочтя записку. Пока автобус долго стоял в Алуште и пассажиры шумно и жадно ели горячие чебуреки, Андрей чуть было не решился нанять извозчика и вернуться в Ялту. Он взялся за ручку чемодана и тут понял, что не знает адреса Лидочки. Не бродить же всю ночь по городу? А если он встретит отчима или Глашу? Ведь Ялта - маленький городок, и все там на виду. К тому же теперь, по прошествии времени, Андрей все больше убеждал себя, что появление Лидочки на площади - совпадение, а ее жест - удивление по поводу того, что она так неожиданно увидела Андрея. Только уже поздно вечером на последней остановке перед Симферополем, пока шофер заливал воду в радиатор автобуса, Андрей спустился вниз, к фонарю, что горел у придорожного ресторанчика, и при свете его прочел записку отчима. Записка была короткой. Конечно же, отчим написал ее вчера: Дорогой Андрей! Как мы и договаривались, даю тебе денег на дорогу до Москвы. Со счета в Коммерческом банке ты будешь получать ежемесячное пособие. Надеюсь, его хватит на скромный образ жизни. Жду тебя на рождественские каникулы. Сергей. x x x Еще через месяц, уже став студентом университета и снимая комнату в небольшой квартире вдовы Глаголевой на Сретенке, Андрей получил очередное письмо от тети. В него был вложен другой небольшой конверт. Конверт был адресован Андрею Берестову в Симферополь, на Глухой переулок. В тот день Андрей спешил к одному из новых приятелей, на встречу эсдеков, к которым он уже почти примкнул, ибо под влиянием своего однокурсника Погоняйло уверовал в величие Карла Маркса. Он разорвал конверт, ничего не подозревая и даже не затруднив себя размышлением, от кого могло бы прийти письмо. Дорогой Андрюша! - начиналось оно. Почерк был крупный, округлый, мягкий, с легким правильным нажимом. - Думаю, что ты уж забыл обо мне, ведь больше месяца прошло, как ты уехал. Но сегодня мне приснилось, будто ты разговариваешь со мной и хочешь вернуться. Сон - это глупость, я снам редко верю, но я испугалась, что ты надумаешь написать мне, а письмо возьми да попадись на глаза Сергею Серафимовичу. А это его очень огорчит. Так что, пожалуйста, не пиши мне, если захочешь, а если не захочешь, тем лучше. А написать мне можно до востребования на ялтинскую почту. Ты, может, и не догадался, почему я так холодно попрощалась с тобой, хоть и сердце мое разрывалось. Сергей Серафимович вернулся раньше времени, и что он видел или слушал - одному Богу известно. Он после этого много дней пребывал в горьком состоянии духа и по сей день со мной разговаривает лишь по хозяйственным надобностям, нет между нами былых добрых отношений. Хоть я стараюсь, чтобы все шло по-прежнему. Тебя он не винит, ты не думай. Он во всем винит меня, и поделом, потому что считает тебя заместо сына и видит свою обязанность в твоем благополучии, а меня всегда полагал чем-то вроде твоей мачехи, и в его глазах поэтому мой грех велик и непростителен, как кровосмешение. Он же по-своему любит меня, и мы с ним много лет вместе прожили. Так что, если ты хотел приехать к нам на Рождество, то этого делать не надо. Сергей Серафимович может не совладать со своим расстройством и сказать лишнего. Он теперь замкнулся, много пишет, часто уезжает по делам даже в Петербург, на здоровье не жалуется, но знаю, что сердце у него слабое, хотя он никому об этом не скажет. А я по тебе, Андрюша мой, скучаю. Сейчас осень стоит, дожди, скучно, темнеет рано. И знаю, что грех, а скучаю. Ты если соберешься написать, напиши на почту, до востребования. Но если все же приедешь на Рождество, вернее всего Сергей Серафимович и виду не покажет. Надеюсь на щепетильность Марии Павловны, что она письмо не откроет и не прочтет. С уважением, твоя Глафира. Андрей стоял у окна, держал письмо в руке и смотрел, как по вечерней улице проезжают пролетки. Вода стекает с зонтов немногочисленных прохожих. Андрей не пошел в тот вечер на сходку эсдеков. Вдруг ему стало это неинтересно. За последние два месяца он много раз вспоминал Глашу и скорее жалел, думая, каково ей жить с таким старым человеком, как отчим. Но это днем. Ночью было иначе. Ночами ему снилось, что он вновь обнимается и целуется с ней. Но в этих снах всегда присутствовал кто-то третий, ощутимый то по кашлю, то по скрипу, наблюдающий и гневный. И это присутствие не давало слиться с Глашей. Андрей хотел написать Глаше, но опасался, что письмо попадет в руки отчима. Он-то уже давно знал, почему их расставание с Глашей было таким странным, он понимал теперь, каково было Глаше прощаться у калитки, зная, что сверху из-за шторы кабинета на них смотрит, молчит и гневается Сергей Серафимович. Письмо возбудило в памяти все, до вздоха, до слова, до стона в страсти. Андрей даже понюхал листок, и ему показалось, что он различает легкий свежий запах Глашиной кожи. Но, конечно же, этого быть не могло, потому что прошло больше месяца с тех пор, как пальцы Глаши касались письма. В тот же вечер Андрей написал Глаше письмо, очень горячее, полное любви и клятв вернуться. Он так и заснул, не запечатав и не отправив его. И может, к лучшему, потому что, когда перечел утром, испугался собственной нелепой и глупой страсти. Он разорвал письмо, хотел написать новое, но пора было идти на лекцию. Так он Глаше и не ответил, хотя еще не раз собирался. Правда, перед Рождеством, накупив дюжину открыток с детишками у елки, он разослал их по родственникам и знакомым, написал открытку и Глаше. Хотел было послать на адрес отчима, но потом передумал - послал на почту, до востребования. В конце после поздравлений приписал: Скоро напишу большое письмо. Но и после этого большого письма не написал. x x x В ноябре Андрей получил письмо из Петербурга от Ахмета. Андрей-кислых щей! Прелбываю в Петербурге в хорошей обстановке, но чует мое сердце, что в Париж судьба меня не закинет, потому что на курсах господина Берлица я занял первое место с конца. Оказывается, французский язык совсем не моя стихия. Ж'не компран па? Ты понимаешь? Я вас не понимаю. Беда другая, деньги куда-то проваливаются, и когда блудный сын вернется в Симферополь, будет громадный скандале, как говорят французы, потому что я истратился на много недель вперед, в том числе на лечение триппера (прости за подробности). Так что у меня один путь - в разбойники или в гусары. Дошло до того, что, встретив на Невском проспекте (это главная улица вашей столицы) нашего друга фон Беккера, я осмелился востребовать с него долг в размере 10 руб. Каковых у него не оказалось. Наш фон Беккер, оказывается, большая шельма. Я напросился к нему в гости, и он со скрипом и скрежетом зубовным меня привел в замечательную квартиру. Сам он снимает комнату у одной генеральши, ведет себя джентльменом и делает вид, что он - настоящий барон, ты же знаешь, как это ему удается. У генеральши есть дочка - хочется немедленно надеть на нее чадру. Нет, ты меня неправильно понял: не от отвращения, а от восхищения, от желания припрятать такое сокровище для себя одного. Нечто нежное, голубое, воздушное со странным именем Альбина. Я готов был жениться на Альбине немедленно и ради этого счастья перебежать в христианство. Но, по-моему, позиции нашего Коли нерушимы. Оказывается, генеральша убеждена, что наш Коля - барон фон Беккер, а ей всю жизнь хотелось породниться с древней знатью. У Коли в комнате на стене висит в рамке герб баронов фон Беккеров (надо бы поглядеть по гербовнику - чей герб наш друг стибрил), так что мне пришлось соответствовать моменту и утверждать, что мой прадедушка - крымский хан Гирей, который построил Бахчисарайский фонтан, возле которого лишал девичьей чести российских невольниц. Ты бы видел, как очаровательно рдели щечки у Альбины и как растерянно поднимала ее мама выщипанные брови и говорила: <Я где-то об этом читала, правда?> Коля надувался и молчал. Коньяк был славный, о ялтинских встречах разговор не поднимался, в обшем, я полагаю, что господин фон Беккер из Глухого переулка скоро породнится с состоятельным семейством генерала Чичибасова. Сам я скоро буду проезжать через Москву и, если останется хоть один лишний рубль, обязательно нанесу тебе визит. Горячо обнимающий тебя непутевый разбойник Ахметка. Письмо показалось Андрею забавным. Настроение его улучшилось, и Андрей не сразу сообразил почему. Неужели он обрадовался благоприятным переменам в жизни Коли?.. Господи, нет же! Лидочка свободна! Впрочем, радость была отвлеченной и ничем не нарушила распорядок жизни, потому что Лидочка была не более как сладким и томительным летним воспоминанием. В Москву Ахмет так и не заехал. Видно, у него не осталось ни одного лишнего рубля. Глава 2. РОЖДЕСТВО 1913 г. На рождественские каникулы Андрей приехал в Симферополь. Тетя Маня встречала его на перроне. Шел мокрый снег. Он не таял на траве и ветках деревьев, а мостовые были черными, мокрыми и крыши были мокрыми тоже. Тетя Маня всплакнула. - Как ты возмужал! - говорила она, протирая пенсне толстыми пальцами. - Ты настоящий мужчина. Как жаль, что Ксения тебя не видит! Она была бы счастлива. Андрей оставил ее у чемодана, побежал искать носильщика. Когда он пришел с носильщиком, тетя Маня сидела на чемодане под черным зонтом и была серьезна. - Я сама заплачу ему, - сообщила она Андрею издали. Тетя не допускала мысли, что Андрей может не нуждаться в деньгах, и, несмотря на его протесты, ежемесячно высылала ему пятнадцать рублей. Андрей складывал ее переводы в конверт. Пришлось ждать извозчика - они последними из пассажиров вышли на площадь. Андрей держал зонтик, а тетя все разглядывала его, словно хотела запомнить. Тетя умудрялась все превратить в расставание, даже счастливую встречу. - Что нового? - спросил Андрей. - Что может быть нового в Симферополе? - сказала тетя. - Мы же глухая провинция. Особенно зимой. С климатом делается что-то страшное. Ты знаешь, даже приметам нельзя верить. Я читала, что наступает перенаселение Земли и скоро грядет страшный голод. - Кого ты видела из моих приятелей? - Недавно вернулся Ахмет Керимов. Там произошел скандал. - Подозреваю, - сказал Андрей. - Нет, ты даже подозревать такого не можешь. Отец послал его на курсы Берлица, а Ахмет умудрился пуститься во все тяжкие. Подъехал извозчик. Извозчик был знакомый из той, давешней жизни. Он приходился родственником Ахмету. - Андрей! - закричал он, соскакивая с облучка. - С приездом! Совсем офицер стал! Верх пролетки был поднят - извозчик поставил чемодан перед задним сиденьем, чтобы на него не попадал снег. - Андрей - студент, - поправила тетя Маня. - Фуражка вижу, шинель-минель вижу, - сказал извозчик. - Значит, офицер. Пролетка ехала медленно, извозчик спросил: - В Петербург живешь? - В Москве. - Студент, говоришь? Доктор будешь? - Андрюша изучает историю, - сказала тетя Маня. - Правильно! - сказал извозчик. - Изучать нужно. Он замолчал, видно, старался понять, зачем изучать историю. - Я не кончила, - сказала тетя Маня. - Произошел страшный скандал. Ахмет связался с сомнительными личностями и истратил деньги. Ты же знаешь, Искендер зарабатывает каждую копейку трудом, и для него это был жестокий удар. Он рассчитывал, что Ахмет получит настоящее образование. И я могу понять его. - Про Ахметку говоришь? - обрадовался извозчик. - Ахметке голова отрывать мало. - А что он сейчас делает? - спросил Андрей. - Не хочешь учиться, извозчик будешь. Я его сегодня на базаре видел. Искендер ему ломовую клячу дал. Он капусту возит, хе! Такие дела. Придется Ахмету уходить в разбойники, подумал Андрей. Долго он в ломовых возчиках не удержится. - Коля Беккер приехал, - вспомнила тетя. - Я встретила Нину, она сказала. - Один? - А с кем он должен был приехать? Я не понимаю. Он уже заглядывал вчера вечером, тебя спрашивал. На площади перед гастрономическим магазином Козлова ставили большую елку. Сам Иван Петрович в бобровой шубе стоял в дверях и покрикивал на рабочих. Пролетка миновала гимназию. На втором этаже горел свет - Андрей понял, что это окошко библиотеки. Тетя велела остановить у кондитерской Циппельмана. Андрей сказал: - Я куплю. Что нужно? - Я вчера заказала торт-пралине, твой любимый. За прилавком стоял старый Циппельман. Он обрадовался Андрею и сразу вынес плоскую коробку. - С приездом, - сказал он. - Вы стали настоящий мужчина. Может, выпьете чашечку кофе? - Там тетя ждет, - сказал Андрей. - Сколько я вам должен? - Мария Павловна заплатила, не беспокойтесь. - А где Фира? - Ах, вы же не знаете! Фира уже замужем. Вы представляете, я буду дедушкой. Циппельман проводил Андрея до двери, помахал оттуда тете Мане и крикнул: - Может, все же чашечку кофе? По-варшавски! Когда вошли в дом и Андрей раскрыл чемодан, соображая, куда он положил подарки для тети, тетя спросила: - А у тебя, Андрюша, есть девушка? Спросила, как выплюнула вопрос, - видно, заготовила его заранее, готовилась и робела. - Не бойся, жениться пока не собираюсь. - Это было бы совершенно легкомысленно. Андрей достал конверт с тетиными переводами и протянул ей. - Это что такое? Подарок? - Открой. В конверте лежало шестьдесят рублей. Тетя пересчитала их и ничего не поняла. Андрей, гордый самостоятельностью, принялся объяснять, тетя подняла скандал из-за возвращенных денег, потом вспомнила, что Андрей голодный. За обедом она говорила без умолку, все больше о своих делах - с недавних пор она ведала городскими приютами и была преисполнена гордыней, которую старалась не показывать, и оттого гордыня была совершенно очевидна. А об отчиме она ничего не знала. Раз он прислал с оказией мешок миндаля, до которого тетя была большой охотницей. Андрей подумал, что это сделала Глаша. В комнате было темно, снег все сыпал, тетя зажгла керосиновую лампу - до Глухого переулка электричество еще не добралось. После обеда Андрей отказался спать, пошел к Беккерам. Их домик покосился еще более, калитка висела на одной петле. Во дворе была грязь, пришлось идти по доске, проложенной до двери. В прихожей пахло лекарствами и чуждым этому аккуратному дому запахом русской не проветренной избы. Андрей постучал, в ответ кто-то начал кашлять. Потом кашель приблизился, дверь открылась - за ней стоял на костылях старый Беккер. Лицо его было сизым, длинный нос распух, будто он долго плакал. Он не сразу узнал Андрея и сначала даже испугался его форменной шинели, в чем наивно признался. - Все жду, что описывать имущество придут. Ты - Берестов Андрюша, Марии Павловны сын? Ты к Коле? Беккер запамятовал, что Андрей приходится племянником Марии Павловне. Он стоял в дверях, забыв, что надо пропустить гостя. За его спиной раздался голос Ниночки - младшей сестры Беккера, такой же длинноносой, бледной и обреченной остаться старой девой, если, конечно, не найдется для нее такого же скучного и непритязательного мужа, как собственный папа. - Андрей, заходи же, чего ты стоишь. Папа, посторонитесь, вы мешаете. Нина протянула длинную белую руку и протащила Андрея в щель между замершим отцом и стеной. - Раздевайтесь, - сказала Нина. - Вы совсем промокли. - Нет, я только из дома. Нина забрала у Андрея зонт и шинель. Отец опомнился, подошел ближе. - Я Колю позову, он будет рад, - сказал он. И, не дожидаясь ответа, тяжело заковылял в глубь дома. Нина стояла, безвольно опустив руки, лицо у нее было виноватое. Андрей украдкой осматривался. Дом Беккеров всегда был беден, но за последние месяцы он пришел к тому же в полное запустение. - Мама болеет, - сказала Нина, перехватив взгляд Андрея. - И папа совсем плох. А я даю уроки, и все хозяйство на мне, простите, что у нас беспорядок. - Мы всегда были на ты, - сказал Андрей. - Судьба заставляет нас изменять своим правилам, - сказала Нина поучительно. - Она несправедлива к нам. - Ничего, - сказал Андрей. - Коля скоро кончит университет, будет хорошо зарабатывать, да и ты выйдешь замуж. - Мы никому не нужны, Андрей, - сказала Нина твердо. - Господь отвернулся от нас. Это звучало, как в романе из <Нивы>. В комнату вошел Коля. - Извини, что я не услышал. Я писал письмо. Некогда красивое, высокое до потолка, трюмо было засижено мухами, и верхний угол его был затянут паутиной. Сверкающий порядок, что раньше царил в этом доме, поддерживался Елизаветой Юльевной, матерью Коли. - Что с мамой? - спросил Андрей. - Плохо, - сказал Коля. Коля провел его через большую комнату, где на диване уже лежал, посапывая, его отец, - непонятно, когда он успел заснуть, - из комнаты вели две двери: одна в спальню, где обитали Нина и Елизавета Юльевна, другая в комнату Коли. Дверь к маме была открыта, оттуда донесся стон, и Ниночка поспешила туда. Коля быстро подтолкнул Андрея к другой двери, закрыл ее за собой. Комната Коли не изменилась, только была не убрана и казалась нежилой. Коля показал Андрею на стул, а сам сел на кое-как застеленную койку. На письменном столе лежали исписанные цифрами листы бумаги. Полка с книгами, такая знакомая, потому что Коля в свое время давал Андрею стоявшие на ней томики Буссенара и Жаколио, опустела и накренилась. - Прости, - сказал Коля, - но так вот мы живем. Ты увидел меня в трудный день. - А что с мамой? - У нее подозревают рак, - сказал Коля. - Она мучается болями. Но, к сожалению, у нас нет возможности купить лекарств. - Я постараюсь помочь, - сказал Андрей. - Я не хотел просить тебя о помощи. - Я поговорю с тетей Маней. У них в ведомстве есть деньги на такие цели. - Ни в коем случае, - резко сказал Коля. - Лучше умереть с голоду. - Что ты говоришь! - Завтра весь Симферополь будет знать, что мы нищенствуем. Подумай, как это отзовется на Нининой судьбе. - Ладно, - сказал Андрей, - подумаем. Расскажи о себе. Как твоя Альбина? - Ахмет рассказал? - Коля насторожился. - Он мне смешное письмо прислал. - Ахмет все неправильно понял, - сказал Коля. - Он всегда был шутом и останется им. Но шутить можно за свой счет, но не за счет товарищей. - Он ничего плохого не написал. - По глазам твоим вижу, что написал! А мною руководило лишь чистое чувство, клянусь тебе! Коля вскочил с койки. Старые пружины взвизгнули. Он подошел к окну и отодвинул в сторону горшок с засохшим цветком. Он молчал. Из соседней комнаты донесся стон, потом голоса. - Тебе, который может пользоваться благодеяниями отчима, не понять, что такое безысходность, - сказал Коля наконец. Андрей видел его широкую спину, небольшой, хорошо подстриженный затылок и тонкие, алые на просвет уши. - Мне не к кому обратиться даже за сочувствием, - сказал Коля. - Ахмет ничего не поймет и будет смеяться... Я все потерял! И ты более других можешь презирать меня. Почему-то Андрей подумал в тот момент о десятке, которую Коля так и не отдал Ахмету. Тетя Маня панически боялась любых долгов. Может, какой-нибудь из ее предков попал в долговую яму, может, она запомнила уроки, вычитанные из французских романов, но она была убеждена и убежденность эту передала Андрею, что порядочный человек скорее умрет, чем не вернет долг. - Ты же понимаешь, - продолжал Коля, - что я не мог прожить в Петербурге на двадцать рублей, которые присылала мать? - Не мог. - Наш наивный друг Ахмет, который умудрился прокутить две тысячи за несколько недель, решил, видно, что я намерен сесть на шею Калерии Иосифовне. - Какая еще Калерия Иосифовна? - спросил Андрей. - Дама, у которой я снимал квартиру. Тебе я могу сказать: она была уверена, что я - сын барона и состояние моего отца велико. Она готова была отдать за меня Альбину. Но моя печальная тайна раскрылась, я был изгнан из числа претендентов. - Ой, горе мое! Ну сделай что-нибудь! - закричала за стенкой мать. - Пошли к Циппельману, - сказал Коля. - Больше сил нет терпеть. Андрей был рад уйти. Нина вышла их проводить и сказала: - Коля, постарайся, я тебя умоляю, постарайся достать опия. Хоть несколько капель. - Я спрошу у тети, - сказал Андрей. Снег перестал, облака разбежались, но сразу похолодало и поднялся пронизывающий ветер. Они шли быстро и почти не разговаривали. - Ты не был больше в Ялте? - спросил Андрей. Не хотел спрашивать, но вопрос сам сорвался с губ. - Зачем? - спросил Коля. - И откуда у меня деньги для таких путешествий? - И девушек больше не видел? - О, далекое детство! - вдруг засмеялся Коля. - Я помню, как ты пытался уплыть с Лидочкой в Турцию. Какое это было светлое время! Циппельман встретил их радостно. В кондитерской было жарко, круглый, с залысинами лоб Циппельмана блестел, как смазанный жиром. - Какая радость! Вторая встреча. Вам понравился мой торт? Я сам его делал. - Мы его будем есть с чаем, - сказал Андрей. - Вечером. - Правильно. Это именно вечерний торт. А сейчас будем пить кофе? - С коньяком, - сказал Андрей. - На улице такая погода. - Именно что такая погода. Если бы я не был так занят, я бы обязательно сам выпил рюмочку. Я так беспокоюсь за Фиру. Там в Керчи такие ветры, такие ветры! Они сели в углу, за свой столик. Циппельман принес кофе, коньяк и фотографию Фиры с ее мужем, типичным громилой. - Вы не думайте, что он грубый, - сказал Циппельман. - У него сердце ягненка. В кафе вошли замерзшие реалисты. Циппельман побежал делать им чай с вафлями. Резким, театральным движением Коля поднес к губам рюмку и выпил коньяк, как извозчик пьет водку. - Все время хочется напиться, - сообщил он. - Но я не хмелею. Андрей отхлебнул кофе. Он понимал, что ему предстоит выслушать исповедь приятеля, втайне мечтая, чтобы случилось небольшое землетрясение, которое отвлекло бы Колю от рассказа. Но землетрясений в Симферополе не бывает... - Я был слишком доверчив. - Коля поправил прядь, упавшую на лоб. - Я доверился судьбе. Чувство, которое я испытывал к Альбине, было настолько глубоким и чистым, а она сама тянулась ко мне, как лиана тянется к стволу... Баобаба, чуть не подсказал Андрей и понял, что рискованность сравнений и заставила замолчать Беккера. - Пальмы, - закончил фразу Коля и помахал пальцами Ципе, словно половому. - Еще коньяк! Реалисты обернулись как по команде. - Сейчас, Коля, - отозвался Циппельман, - одну минутку, мой мальчик. Чем испортил все представление. Коля смешался, вытащил бумажник с золотой монограммой, из него - маленькую фотографию - визитку смазливой девицы. Андрей понял, что это Альбина, Коля перевернул визитку. Там было написано мелким и аккуратным почерком: <Дорогому Николаю на добрую память о наших встречах. Альбина Ч. 12 октября 1913 года>. - Красивая, - сказал Андрей. Ему приходилось так рассматривать фотографии младенцев, которые таскают с собой бабушки - приятельницы тети Мани, но фотографию возлюбленной ему показали впервые. Циппельман принес коньяк для Коли. - Свадьба была назначена на ноябрь, - продолжал Коля, когда Ципа отошел. - Мы даже договорились, что от моих родственников приедет только Нина - родители больны. И тут моя потенциальная теща получила анонимный донос. - О чем? - О том, что я - нищий, что я не фон Беккер, а сын железнодорожного кондуктора, что у меня нет ни гроша за душой... что я авантюрист и самозванец! Последние слова Коля, увлекшись, произнес громко, и реалисты вновь обернулись. - А кто написал? - спросил Андрей, стараясь выразить сочувствие, чтобы ни в коем случае Коля не услышал его внутреннего голоса, который, не скрывая торжества, воскликнул: <И поделом тебе, проходимец!> - Откуда я знаю? Она мне не показывала. - А может, не было никакого доноса? - Как же она тогда узнала? - Вполне естественно... она навела справки о будущем зяте! - Здесь? В Симферополе? Почему? - Это бывает с тещами, - сказал Андрей, и ирония Колю покоробила. - Есть вещи, над которыми не шутят, - укорил его Коля. - Не такая уж трагедия, - сказал Андрей. - Мы же не в семнадцатом веке живем. Ты ее любишь? - Безумно! Реалисты как раз вереницей покидали кафе, дожевывая вафли. Видно, у них начинался урок. Проходя, они внимательно рассматривали Беккера. - А она тебя? - Раньше я полагал, что наши чувства взаимны. - Коля понизил голос. - Возьмите и обвенчайтесь, - сказал Андрей. - Исключено. - Почему же? Вы цивилизованные люди. - А деньги? Ты не представляешь, в каком я положении! - Ты знаешь такую древнюю формулу: рай в шалаше? - Не будь наивным, Андрюша, - сказал Коля. - И не испытывай мое терпение. Альбина воспитана не для того, чтобы жить в шалашах. Впрочем - это все в прошлом... Циппельман принес горячий кофе. Коля сидел, упрятав голову между кулаками, упершись локтями в стол. Циппельман ничего не сказал, только сокрушенно покачал головой так, чтобы Андрей это видел. Андрей молчал, потому что ему было нечего сказать: он предложил Коле выход из положения, Коля его не принял. - Жизнь, я тебе скажу, - продолжил свой монолог Коля, - очень сложная и гадкая штука. И я - далеко не идеал. Я мечтал вырваться из нищеты, я мечтал помочь моим родителям, Нине... Для этого я пошел на хитрости. А Альбина, должен тебе сказать, знала правду и разделяла мою точку зрения. Но моя трагедия заключалась в том, что я должен был соответствовать образу состоятельного молодого человека. - Коля криво усмехнулся. - И это требовало денег. Я должен был делать скромные, но недешевые подарки будущим теще и тестю к дню ангела, я должен был покупать билеты в театр... я должен был одеваться по-человечески, наконец! - И много ты задолжал? - спросил Андрей. - Не так много... чуть больше тысячи. - Ого! - Ужас в другом - ты знаешь, откуда эти деньги? - Ты их украл? - прошептал Андрей. - Нет, не бойся. Но я заложил драгоценности мамы. Семейные драгоценности. Теперь они говорили совсем тихо, сблизив головы, как заговорщики. - Мама в угрожающем состоянии, - продолжал Коля. - Она ждет смерти. Меня вызвала Нина... Нина требует, чтобы я немедленно выкупил драгоценности. - Она знала? - Как бы я это сделал без ее согласия и помощи? - А теперь мама может их попросить? - Она уже просила. Она составила завещание, но требует, чтобы мы взяли шкатулку из банка и принесли. - Когда? - У меня осталось два или три дня. И нет выхода... Я буду вынужден покончить с собой. - Ну уж до-этого не дойдет! - сказал Андрей. Коля обиделся: - Я уйду. Но никуда не ушел. Время тянулось медленно - часы над стойкой постукивали маятником. Андрюша считал секунды. <А он и не думает о Лиде, - сказал себе Андрей. - Ему и дела нет до нее. А я старался быть благородным. И отказывался видеть ее>. Андрей не чувствовал, что лукавит перед собой. - Мне не к кому обратиться, кроме тебя, - неожиданно сказал Коля. - У меня мало друзей, а друзей со средствами нет вовсе. - Но чем я тебе могу помочь? - Мне нужна тысяча рублей. Только одна тысяча, Андрюша. На год. Даже меньше, на полгода. Если хочешь, с процентами. Но ведь ты не возьмешь с меня процентов, правда? Только нужна полная, абсолютная тайна! - Но у меня нет тысячи рублей! - Ты мне говорил, что отчим открыл счет на твое имя. - Я не могу распоряжаться счетом до совершеннолетия! Пока что я получаю только проценты. Их мне хватает на жизнь, но, честное слово, ничего не остается. Я сейчас купил билет сюда, кое-какие гостинцы и все - я чист и гол до Нового года. - Но твоя тетя... - Коля, ты же знаешь, что тетя получает жалованье... - Андрей, ты должен что-то придумать! Если ты этого не сделаешь, я застрелюсь. Это вопрос чести. Коля обессиленно откинулся на стуле, будто пробежал целую милю. Он закрыл глаза. - Так я и знал, - сказал он, словно Андрей отнял у него тысячу рублей, вытащил из кармана. - Так я и знал... - Он поднес руку ко лбу. Это было изящно, но Андрею жест показался слишком театральным. - Вам подать еще чего-нибудь, молодые люди? - спросил Циппельман, не подходя из деликатности близко. - Нет, спасибо, - сказал Андрей. - Мы сейчас уходим. Коля поднялся, как будто эти слова были командой. Не глядя на Андрея, подошел к круглой вешалке, взял свою шинель и, не надевая фуражки, пошел к выходу. Андрей задержался, расплачиваясь. Пасмурный день перешел в тоскливый зимний вечер. На Пушкинской зажглись желтые фонари. Люди спешили домой со службы, и потому магазины на короткое время оживились. Коля стоял у витрины колбасного магазина. Витрина представляла собой рог изобилия, из которого сыто и не спеша вываливались колбасы и рулеты бекона. Андрей остановился, не зная, что делать дальше. Подойти к Коле? Или тот настолько обижен, что не станет разговаривать? - Пошли домой, - наконец окликнул он Колю. - Я не хочу в эту юдоль скорби, - сказал Коля. - И у меня нет рубля, чтобы напиться. - Рубль у меня найдется, - сказал Андрей, впервые в жизни почувствовав себя старше Беккера. - Но напиваться смысла нет. - Тебе ли говорить о смысле! Андрей вынул из бумажника три рубля и протянул их Коле. Тот посмотрел на деньги как на мерзкую лягушку и неожиданно ударил Андрея по руке. Деньги упали на мокрый тротуар. - До свидания, - сказал Андрей и пошел прочь. Он не оборачивался и поэтому не видел, поднял ли Беккер эту трехрублевку. Андрей пришел в себя в семинарском саду. Уже почти стемнело, и здесь фонарей было мало - до ближнего метров пятьдесят. В полутьме голубела мокрая скамья. Андрей дошел до нее и, обессиленный, сел. Его знобило. Он подумал, что в поезде он долго стоял в тамбуре, потому что в вагоне было душно. Его могло продуть. Еще не хватало пролежать в горячке все Рождество. Два человека шли по грязной, истоптанной за день дорожке. Оба были в глубоко надвинутых на брови картузах и бушлатах, подобных морским, которые любили носить мастеровые. Андрей вдруг испугался - на версту вокруг никого. Если что - не докричишься. От этих фигур веяло угрозой. Андрей понимал - самое разумное встать и уйти. Быстро уйти отсюда. Может, даже убежать. Но с Андреем так бывало в жизни не раз - он понимал, что надо сделать, чтобы спасти себя, но не делал, замирая и стараясь переждать опасность или беду. Мужчины замедлили шаг, подойдя к скамейке, и Андрей, глядя на них и не различая в сумерках лиц, мысленно молился: пройдите мимо, пройдите, не останавливайтесь. Мужчины остановились. Один из них сказал: - Студент, закурить не найдется? - Я не курю, - сказал Андрей. - А ты получше посмотри, - сказал второй со смешком. - Честное слово, я не курю, - сказал Андрей и поднялся со скамейки. - Это мы сейчас посмотрим, - сказал первый мужчина. - Выворачивай карманы. Андрей начал отступать от них. Он боялся повернуться к ним спиной. Мужчины шли за ним следом точно с той же скоростью, как Андрей отступал. Андрей задел каблуком камень. - Я сказал тебе, - повторил первый мужчина негромко, - показывай, что в карманах. Андрей запустил руки в карманы и вывернул их. Ключи и мелочь посыпались на дорожку. - Ну, что нам с ним сделать? - спросил первый. И тут Андрей узнал его голос. Года три назад он служил в гимназии истопником, и гимназисты бегали вниз, в котельную: старшеклассники покурить или сыграть в карты, те, кто помладше, - потому что там было всегда тепло и интересно. И это узнавание сразу успокоило Андрея. В мире, в котором он существовал, были свои порядки: в нем были и люди законопослушные, и тихие, и разбойники, и жулики, но существовала определенная установленность отношений. И еще не сказав ничего, Андрей понял, что своего эти мужики обижать не будут, даже если <свой> обозначает лишь гимназиста, которого этот истопник и не помнит. Как же его звали? Тихоном? Теперь, когда они стояли рядом, Андрей разглядел и второго. У него было скуластое крепкое лицо, узкие губы и злые глаза. - Не буду, - сказал Андрей. - Не буду, Тихон. - Ты кто? - Тихон приблизил лицо - от него пахнуло водкой. - Ты кто такой? - Я у вас в котельной все свои лучшие годы пробыл, - сказал Андрей, стараясь улыбнуться. Улыбка, правда, не получилась. - Ах ты, мать твою! Гимназист! Из Александровской? Много вас было, разве всех упомнишь. А теперь что, в студенты пошел? - Я в Глухом переулке живу, - сказал Андрей. - С теткой. Может, знаете? - Кто вас всех знает, - сказал Тихон без злобы. - Они у меня, стервецы, курили. - Последние слова были обращены к спутнику, который стоял - руки в карманах бушлата - и покачивался. - Если курили, - сказал он со злобой, - чего же он папиросу пожалел? - А я не курил, - сказал Андрей. - И сейчас не курю. Но если вам деньги нужны, возьмите. Тут он понял, что нетактично предлагать людям деньги, которые валяются на земле. Он опустился на четвереньки - ключи были большие, они блестели, их он нашел сразу, а монеты попали в грязь. - Да ты чего, - сказал Тихон. - Ты ничего. Бог с ними. Он тоже встал на четвереньки, и они с Андреем шарили руками по лужам. - Во, - говорил Тихон. - Нашел. Двугривенный. Его спутник стоял над ними. Ему это не нравилось. - Пошли, - сказал он. - Штаны извозишь, мать твою. - Не, - говорил Тихон. Он был совсем пьян. - Надо помочь. Гимназисту. Тебя как зовут? - Андреем. Андрей Берестов. - Как же, Андрей, Андрюша! Помню. Курносенький такой был. Конечно же, Тихон Андрея не помнил, но теперь они были заняты общим и, с точки зрения Тихона, полезным делом. - А много денег-то у тебя было? - Не знаю, - сказал Андрей. - Около рубля, наверное. - Дурак ты, гимназист. Если будешь каждому карманы разевать, не напасешься. Тут он нашел целый полтинник, и на том они поиски прекратили, потому что второй, которого звали Борисом, хотел уйти. Они пошли к выходу из сада все вместе. Андрей протянул Тихону мокрую ладонь, на ней было два пятиалтынных и гривенник. - Нет, - сказал Тихон, - это ты себе оставь. У нас уже полтинник есть и двугривенный. - Давай, - сказал Борис и взял деньги у Андрея. Что Тихону не понравилось. Он стал объяснять Борису: - Тетка у него, в очках, Марья Павловна, я ее знаю, она к соседу моему приходила, еще на Пасху, благотворительность носила. Я ее, ей-бо, знаю, ты скажи, Андрюш, я ее знаю? - Точно, знаете, - удивился Андрей. - Я и говорю. Она женщина справедливая и небогатая, это я точно тебе говорю. Борис не отвечал. Но и деньги не вернул. Они вышли на Екатерининскую. - Слушай, гимназист, - сказал Тихон, - пошли собачьей радости вкусим за твое здоровье. Ты не думай, у нас есть. - Я не пойду, - сказал Андрей. - Пойдешь, пойдешь, - сказал Тихон. - Выпьем, посидим. Надо согреться. Через три минуты они сидели в жарком, душном и, как показалось Андрею, страшно уютном зале трактира. Половой принес штоф водки и горячей жареной чесночной колбасы. Тихон, оказывается, теперь служил кочегаром на станции, а Борис был приезжий, из Пскова, и работал в депо. К удивлению своему, Андрей понял, что спутники его - совсем молодые, а в гимназии ему казалось, что Тихон велик и стар. В морщ