стеснялись знакомства, к которому не стремились. Кирилл Федорович дважды забыл отдать честь встречным офицерам и был недоволен собой. Военный катер ушел, но чайки еще крутились над молом, ждали, что он вернется и их снова будут кормить хлебом. Ветер еще более усилился, и море заволокло мглой. Перед тем как расстаться, Кирилл Федорович вдруг сказал с осуждением: - Ваш отчим купил мотоцикл. Совершенно не понимаю, зачем это в его возрасте. Филька встретил Андрея на улице и помчался рядом, подпрыгивая и стараясь лизнуть в лицо. Глаша была на дворе, она кормила кур. - Андрю-ю-юша, - сказала она, - неужто ты? Она поставила миску с кашей на землю, обняла Андрея и прижалась лицом к его груди. Глаша повела его в дом. Он увидел, что она похудела и шла не так упруго и весело, как раньше. - Заходи, - сказала она. - Твоя комната тебя ждет. Где твои вещи? - Я их оставил, - сказал Андрей. - Ага, у Иваницких, - сказала Глаша как о само собой разумеющемся. И не надо было ничего объяснять. - Чаем напоить тебя? - Спасибо. А где Сергей Серафимович? - Я его в последнее время редко вижу, - сказала Глаша. - Он в Керчь укатил на мотоцикле. Все в делах. - Ботаника? - Если бы ботаника! Глаша поставила чайник на горячую плиту. Они сели за кухонный стол. Все так же блестели медные кастрюли и тазы и стояли бокалы в буфете. И скатерть на столе была та же - белая с красными полосками. А Глаша изменилась. Даже глаза потускнели. - Давно ты у нас не был, - сказала она. - Кажется, что тысячу лет. Спасибо тебе за открытки. Спасибо, что не забывал. Она стала собирать на стол и молчала, хотя всегда раньше была говоруньей. А Андрей подумал, как хорошо, что нет отчима. Не надо с ним разговаривать и чувствовать себя преступником без срока давности преступления. Чай был вкусный, как прежде. Но есть Андрею не хотелось, и это огорчило Глашу. - Я пообедал, - сказал он. - Ну да, конечно, у Иваницких. Красивая девушка, - сказала Глаша. - Я уж к ней присматривалась. - Тебе тетя написала? - Нет, зачем же? Ты тогда на Рождество приезжал, помнишь? Так Сергей Серафимович тебя с ней видел. На набережной. Мы сидели с ним, ждали, что ты придешь. А ты не пришел. - Мне на поезд надо было. - Понимаю, понимаю, - сказала Глаша. - Да ты не красней. Легко ты краснеешь, это в жизни вредно. А Лида к нам приходила. - К вам? Она мне не писала об этом. - Как же. Варенье черешневое принесла. Тети Манино. Сергей Серафимович считает, что никто лучше ее варить не умеет. С цедрой. Каждая ягодка отдельно плавает. И Сергею Серафимовичу Лида понравилась. Он так и сказал. - А тебе? Это не надо было спрашивать. Глаша отвернулась и сказала куда-то в сторону: - Я же говорю - красивая девушка! - А как ты себя чувствуешь? - спросил Андрей. - Хвораю иногда, а так ничего. Старая стала. Четвертый десяток. Еще чаю налить? - Нет, спасибо. - Ты ночевать останешься? - Не знаю еще. А Сергей Серафимович когда вернется? - Он только вчера уехал. Дней пять будет мотаться. Еле живой вернется. Андрей посмотрел на ходики, висевшие у буфета. Был шестой час. Еще не поздно взять вещи у Иваницких и вернуться к ночи в Ялту. - Сходи к Иваницким за вещами, - сказала Глаша, угадав мысль Андрея. - Ночевать будешь здесь. Андрей вернулся только в десятом часу, потому что ужинали у Иваницких не спеша, с вином и разговорами. К Горпине пришел кандидат в женихи, по обычаю его представили хозяевам. Он был флотский кондуктор, и чай пили все вместе, обсуждая военные перспективы. У кондуктора были громадные усы, он робел и говорил велеречиво, все ударения в словах ставил неправильно и намеревался в ближайшем будущем захватить Дарданеллы на своем миноносце <Хаджи-бей>. Затем, когда кондуктор отправился к Горпине, Евдокия Матвеевна повела Андрея на экскурсию в чистую комнатку Лидочки, которую она совершенно справедливо называла светелкой. В комнате ничего от Лидочки не было - настоящая Лидочка, как понял археолог Берестов, скрывалась в ящичках письменного стола или в сундучке под кроватью. Внешне все было видимостью для мамы. Напоследок Андрей полчаса рассматривал семейный альбом фотографий, пытаясь понять, кто же кузен, кто дедушка и кого из сановных предков Евдокии Матвеевны наградили Владимиром с мечами. Андрей сказал, что обещал ночевать у отчима, Евдокия Матвеевна собралась на него обидеться, но на помощь пришел Кирилл Федорович, который сказал, что, раз у Андрея есть родственники, неприлично их обижать. Евдокия Матвеевна поцеловала Андрея на прощание и попросила, если успеет, заглянуть еще перед отъездом. x x x Глаша не спала, ждала Андрея на кухне. - Дует-то как, - сказала она. На столе стоял самовар, но Андрей от очередного чая отказался. На кухне было душновато. Глаша, которая умела шестым чувством угадывать настроения и мысли Андрея, сказала: - Можно в сад пойти или на веранду. Но, боюсь, ветер сильный. Ветер и в самом деле был силен. Он нес по городу пыль и сорванную листву деревьев. Глаша открыла окно, и ветер начал рвать занавески. Было тревожно и даже страшно. - Сергей Серафимович тебе письмо оставил. Ты его прочти, - сказала Глаша. - Может, захочешь чего спросить, я тебе отвечу. Андрей понял, что их отношения изменились, как будто Глаша стала вдвое старше, а он еще помолодел. И даже странно было видеть ее плечи, которые он целовал. Глаша принесла сверху письмо. Андрей прочел его. Дорогой Андрюша! Возможно, приехав, ты опять не застанешь меня, но на этот раз по моей вине. Сейчас я очень занят. Война, а тем более война страшная, втянувшая в свою мясорубку весь цивилизованный мир и доказавшая, что этот мир так далек от цивилизованности, требует моего участия. Не в прямом смысле участия в убийстве, а в попытках спасти человеческие ценности, которым грозит гибель. В этом моя высшая функция, и я полагаю, что уже наступит время нам с тобой спокойно сесть и по-мужски все обсудить. Я пишу тебе это письмо, потому что убежден, что в силу своего воспитания, окружения и пределов сознания ты еще не готов к тому, чтобы осознать свое место в разразившихся событиях. Так что послушай меня. Ты можешь мне не поверить, можешь даже, если ты захвачен патриотическим психозом, презреть это письмо, но надеюсь, что ты достаточно умен, чтобы дочитать его и сделать для себя выводы. Постарайся вспомнить наш разговор годичной давности, когда я убеждал тебя, вчерашнего гимназиста, что вскоре грядет мировая война. Тебе трудно было поверить в это, и ты постарался объяснить мои слова старческими причудами. К сожалению, сегодня ты должен признать, что мои предсказания точно сбылись и первая кровь уже льется в Восточной Пруссии, на Марне и в Галиции, уже пал Брюссель и гибнут сокровища европейской культуры, уже близок к гибели Белград. Завтра этот конфликт, разгораясь, втянет другие страны - Турцию, Японию, Италию и даже Румынию. В этом нет тайны, и если бы ты занимался изучением политики, ты понял бы, что политика подчиняется довольно простым законам, за которыми стоят интересы экономические. Так как я случайно узнал, что ты хоть и не очень активный, но эсдек (<меньшевик>?), то ты должен был слышать об этих законах, которые, в частности, проповедовал Карл Маркс, известный тебе бородатый немецкий философ и экономист. Более того, изучение состояния науки и техники, достижения которой брошены на уничтожение людей, позволяет сделать твердый вывод: именно в ближайшие годы технические средства сделают громадный скачок вперед и навсегда изменят лицо Земли. Могу назвать тебе, без опасения ошибиться, левиафанов грядущих боев: это будут дирижабли и аэропланы, которые будут сеять смерть с неба на мирные города, это будут орудия, способные забросить снаряд за сто верст, это будут блиндированные машины, неуязвимые для пуль и снарядов, которые будут крушить человечков, как муравьев. Меня пугают возможности войны химической, о которой ты даже и не подозреваешь . Эта война приведет к тому, что воюющие стороны, лишенные понятия гуманизма, будут выпускать на позиции противников облака смертельных газов и тысячи людей будут умирать в корчах. В то же время я предвижу (а это предвидение также основывается на трезвых научных расчетах и моем знакомстве со многими ведущими учеными Земли), что война эта, при определенном равновесии сил, затянется на годы и превратится в войну позиционную, то есть армии зароются в землю и будут взаимно истреблять друг друга без надежды продвинуться вперед. Любая попытка прорыва будет заканчиваться поражением. Могу дать тебе пример, который происходит у нас на глазах: наше вторжение в Восточную Пруссию при слабости вооружения российской армии, плохих офицерах и выживших из ума придворных генерал-адъютантах захлебнется и кончится катастрофой. Судьба России в этой войне прискорбна. Менее развитая, менее богатая, чем ее европейские союзники и противники, она станет поставщиком трупов, которыми будет мостить подступы к позициям германцев. Молодой и хищный имущественный класс страны начнет сказочно наживаться на народной крови, что вызовет не только напряжение и возмущение в обществе, но и по прошествии нескольких лет приведет к невиданным катаклизмам в пользу радикальных авантюристов. Дальнейшую судьбу России я боюсь предугадывать, потому что никакой научный анализ не в состоянии выявить, к чему приведет Россию война. Все это я пишу тебе для того, чтобы ты трижды подумал, прежде чем принять участие в бойне в качестве куска мяса. Не обижайся, именно в такой роли тебя рассматривает наше увешанное орденами и аксельбантами верховное командование. Высокая миссия историка - наблюдать события и трактовать их к пользе грядущих поколений. Нет ничего грустнее, нежели образ историка, служащего лишь сегодняшнему моменту и сотворящего ложь в угоду сильным мира сего. Даже беды и трагедии славянского средневековья могут стать наглядным уроком для потомков. Мировая война, которая бушует сегодня, урок вдвойне знаменательный при условии, если летописец эпохи сохранит трезвую голову и умение подняться над повседневностью. Зная тебя, я почти убежден, что и ты был захвачен угаром первых дней войны и шапкозакидательскими настроениями черни. Возможно, и ты махал флажком возле английского консульства либо шагал в нестройных рядах манифестантов рядом с лавочниками, черносотенцами и верными престолу городовыми. Но это - вчерашний день и вполне понятное заблуждение молодого человека. Теперь у тебя есть время одуматься и отойти от схватки. Мои надежды связаны именно с тобой, с тем, как ты, возмужав, сможешь занять мое место в системе этого мира. Время рассказать тебе обо всем приближается. Полагаю, что тогда ты поймешь меня и то, что откроется тебе, не испугает и не удивит тебя настолько, чтобы ты спрятался в скорлупу неучастия. Каждый из нас должен нести свой крест, и я в будущем не предлагаю тебе легкой и спокойной жизни, но вижу в ней высокое предначертание. Если до зимы ты не сможешь вновь посетить меня, то я сам приеду к тебе в Москву. Помни о том, что ты должен сделать в случае, если я внезапно умру или исчезну. Обойдись бережно с Глашей. Ей по твоей вине было несладко. Она болела. Но она тебя не осуждает и любит. Искренне твой, С. С. x x x Письмо было напечатано на пишущей машинке, что было непривычно для письма - на машинках печатали лишь документы, и то не всегда. Но отчим старался использовать удобства прогресса. - Ты его потом еще прочти, - сказала Глаша. - Я думаю, что такое письмо сразу не поймешь. - Ты его читала? - Нет, но знаю, о чем оно. Сергей Серафимович мыслей от меня не скрывает. Иди спать, тебе завтра трудная дорога. Глаша была права - письмо, хоть разумность его Андрей во многом признавал, было настолько абстрактнее его собственных мыслей и переживаний, что и думать о грозных предсказаниях отчима не хотелось. - Я поднимусь наверх, - сказал Андрей. - Погляжу на Ялту. - Пошли, - сказала Глаша. - Только ветер там большой. Они поднялись на второй этаж. Дверь в кабинет была заперта. Они вышли на веранду. Ветер дул упруго и постоянно. Море скрылось во мгле, но на небе сквозь редкие несущиеся тучи проглядывали звезды. - Из Турции ветер, - сказала Глаша. - А может, из Египта. Здесь разговаривать о вещах сокровенных было легче, чем на кухне. В темноте лицо Глаши было едва различимо, только когда она говорила, блестели белки глаз и зубы. - Тебе из-за меня нехорошо было, - сказал Андрей. - Прости. - Глупый ты, - сказала Глаша. - Я на тебя не сердилась. - А Сергей Серафимович? - Я тебе писала. Он огорчен был. Любит он меня. - Как? - Как муж любит. И я его люблю. Если бы это у меня с другим было, он, может быть, рассердился, но не стал бы так огорчаться. Ведь в его глазах я тебе как мачеха. В этом грех. - Какая ты мне мачеха... - Я тоже понимаю. Андрей приблизился к Глаше, протянул руку, но Глаша почувствовала, что Андрей словно выполняет давно взятый на себя долг. Она отошла на шаг и сказала: - Как будто сто лет прошло. Потом, как бы утешая Андрея, она поцеловала его в щеку, так, что получился не поцелуй, а знак душевного расположения. - Лидочка твоя красивая, - сказала Глаша. - И добрая, по-моему. Ты бы видел, как она меня уговаривала ее не выдавать, что она это варенье нам принесла. Но я думаю, что она пришла из любопытства. Ей хотелось на нас поглядеть. - А мне об этом не написала. - И понятно. Пошли, что ли, вниз? - Сейчас. А ты давно отчима знаешь? - Куда давнее, чем ты думаешь. - Я еще не родился? - В этот дом я пришла, когда твоя мама умерла. Сергей Серафимович все делал для нее: и лучших врачей привозил, и лекарства из Швейцарии. Он меня раньше знал... но пока твоя мама в этом доме жила, я здесь не жила. - А кто мой отец? - Сергея Серафимовича товарищ. - Но почему имя сказать нельзя? Ведь в наши дни не бывает тайных рождений и загадок. Мы же не в средневековье живем. - Захочет Сергей Серафимович, расскажет. Потом, когда ты будешь к этому готов. - Но почему я не готов? Мне девятнадцать лет, я, может быть, завтра уйду в армию и погибну. Почему за меня кто-то может решать? - А за человека всю жизнь решают. Те, кто сильнее, или те, кто больше знает. Это от возраста не зависит. За меня тоже решали. Глаша первой пошла с веранды. Андрей спросил ее вслед: - Сергей Серафимович писал, что ты болела. Что с тобой случилось? Глаша уже начала спускаться по лестнице. - Выключи верхний свет, - сказала она. Андрей повернул выключатель, и свет на верхней площадке погас. - Ты не ответила, - сказал он. - Может, я могу помочь. Из Москвы. Лекарство прислать. - Нет, - сказала Глаша, остановившись внизу лестницы. - Не поможешь ты, мой дорогой. У меня болезни женские. - Но и от них бывают лекарства. В конце концов, почему ты должна меня стесняться? - А правда, чего? - сказала Глаша с неожиданным раздражением. Они уже спустились вниз. Она обернулась к Андрею: - Выкидыш у меня был, вот что. Еле отходили. Зимой. Нельзя мне рожать, оказывается. Андрей ничего не ответил. Он не сразу понял. Глаша пошла на кухню. Он видел ее в открытую дверь. Вот она подняла самовар и понесла его в угол, на железный лист. - Ты хочешь сказать... - Андрею не хотелось верить. Но нельзя было уйти, не узнав. - Ничего я не хочу сказать, Андрюша, иди спать. От тебя был выкидыш. А я думала - ребеночек родится. Так что у Сергея Серафимовича были основания на меня сердиться. Но если бы не его забота, я бы померла. - Но почему ты ничего не сказала? Мне! Почему не написала? - Чтобы ты возненавидел меня? Старая баба, соблазнила мальчика, и теперь он, совестливый, должен свою любовь к молоденькой забыть? Даже если бы был ребеночек, я бы тебе в жизнь не сказала. Да нельзя, значит, мне... - Прости, Глаша. - Иди спать, дурачок. Мне еще надо прибрать. Иди-иди, не приближайся даже и поцелуев мне твоих не надо - сам понимаешь, что все сгинуло. Андрей прошел к себе в комнату, и у него было ощущение конца света - завершения прошлой жизни. Он лежал на узкой кровати, смотрел, как бьются под ветром занавески открытого окна, и понимал, что больше никогда ему не лежать на этой кровати и не слышать поутру, как Глаша созывает кур, как сухим голосом отдает ей хозяйственные распоряжения отчим, потом берет велосипед и уезжает куда-то по делам... <Она страдала и была близка к смерти из-за меня! И я ничего не почувствовал, не понял, только избегал ее. Она благородная женщина, а я мелкий мерзавец!> Глаша вошла без стука. Она была одета. Подошла к его кровати, наклонилась и поцеловала - в губы, горячо и долго. Потом с силой рванулась из его рук, выпрямилась, нервно коротко засмеялась и сказала: - Спокойной ночи, коханый мой. И ушла, захлопнув за собой дверь. Андрей думал - встать ли, пойти ли к ней в комнату. Но понимал, что не нужно, даже если Глаша ждет его прихода. Утром Глаша разбудила Андрея и сказала, что от Ялты до Симферополя теперь ходит авто. Только надо успеть подойти к девяти к <Франции>. Ветер не улегся, но был спокойнее. Глаша дала ему на дорогу слив и абрикосов. Они обсуждали, когда он приедет, - все зависит от того, останется ли он в университете. - Оставайся, - сказала Глаша уверенно, - нельзя тебя убить. На войне первым делом таких, как ты, мальчиков убивают. За что тебе в таких же германских мальчиков стрелять? Они тебя не обижали. - Ты не понимаешь, - сказал Андрей. - Речь идет о судьбе демократии. - И европейского славянства, и защиты бельгийских деревень от гуннских насильников. Ты чего мне газеты пересказываешь? Глаша проводила его до калитки. Филька сидел рядом, смотрел, склонив набок голову. x x x Когда Андрей вернулся в Москву, его ждало письмо от Лидочки, отправленное из Батума, в котором она рассказывала ему о перипетиях их с Маргаритой путешествия. В нем она призналась: <Рита все знает о нас. Но она моя лучшая подруга, и я ей все рассказываю. Не сердись>. Лидочка писала, что ждет, как Андрей ее встретит в Москве. Ждет с нетерпением. Ждет не дождется - ведь она никогда не была в Москве. Но осенью она в Москву не приехала. Глава 4. ОКТЯБРЬ 1914 г. В августе Лидочка в Москву не приехала. Как следовало из печального письма, ее невольная одиссея с Потаповыми закончилась только двадцать третьего августа, и возвращались они не на <Левиафане>, а совсем на другом пароходе, и не почетными гостями, а обыкновенными пассажирами второго класса. Пароход шел с потушенными огнями, потому что опасались прорыва через Босфор немецких крейсеров. Родители сильно переволновались, и, когда на семейном совете решалось, ехать ли Лидочке в Москву, чтобы поспеть к началу занятий, мать взбунтовалась. Решено было, как сообщила в письме Лидочка, отложить ее отъезд в Москву на год, пока не кончится война. Тем более что год даром не пропадет: Лидочка будет заниматься рисунком и акварелью и поступит пока сестрой милосердия в военный госпиталь, куда привозят офицеров, раненных в Галиции. Андрей, пока суд да дело, вернулся в университет и даже пошел на лекцию профессора Авдеева, но тот Андрея игнорировал, полагая его предателем и дезертиром. На лекции была и Тилли, но она не подошла к Андрею. В университетском госпитале дел было меньше, потому что теперь там заправляли врачи и медсестры, все кровати были расставлены и котлы для кухни установлены. Андрей пребывал в сомнениях, и причиной их было не столько письмо Сергея Серафимовича, которое каждый день получало все новые подтверждения с полей сражений в Восточной Пруссии и Бельгии. Война обещала затянуться, но все же Андрей разделял надежды Иваницких, что она закончится к следующему лету, хотя бы потому, что зимой русские войска, привыкшие к холоду, смогут нанести германцам и австрийцам решительное поражение. Пока что поражения терпел генерал Самсонов и неожиданно взошла звезда престарелого Людендорфа. В Москве распространялись слухи о предательстве немцев, засевших в высших сферах, причем называли имена Ренненкампфа, который столь неудачно распорядился в Восточной Пруссии, погубив войска в Мазурских болотах, да и самой императрицы Александры Федоровны, на которой народная молва сфокусировала нелюбовь к правительству и царскому дому. Получалось, что слабовольный царь в сущности неплохой человек, но попал под влияние жены. В России вообще не терпят царских жен, которые занимаются политикой. В начале сентября, когда Андрей получил печальное письмо от Лидочки, как раз пришли вести о масштабах русского поражения в Восточной Пруссии, и газеты пытались уравновесить эти известия громкими сообщениями с галицийского фронта. В <Ниве> печатались фотографии наших отважных воинов на берегу реки Сан. Андрей не оставлял мысли записаться в армию вольноопределяющимся, но не потому, что хотел бесстрашно пролить кровь на полях сражений. Ему неловко было оставаться молодым здоровым студентом, когда молодым и здоровым было положено находиться на фронте. В университете это было очевидно - чуть ли не половина студентов покинула Москву. Независимо от того, идти ли на фронт по убеждению или из чувства принадлежности к народу, занятия историей в университете потеряли всякий смысл. <Если я хочу стать историком, - рассуждал Андрей, - то не могу собирать факты из вторых рук. Я должен быть там, где происходят основные события>. Может, поэтому Андрей был отрицательно настроен к выступлениям большевиков, когда те объявляли войну империалистической и призывали в ней не участвовать. Разумеется, война была империалистической, разумеется, гнить в окопах - не самое лучшее занятие для молодого поколения, но все же, когда воюет и страдает весь народ, говорить о ненужности войны вредно и даже подло. Потому в студенческих спорах Андрей занимал оборонческую позицию, но от партийных интересов был далек. Но судьба, как бы узнав о его намерениях, за день до того, как Андрей подал прошение об отпуске из университета, наградила его страшными болями в животе. Два дня Андрей терпел, на третий ему стало так плохо, что квартирная хозяйка вызвала врача. Врач тут же определил аппендицит, причем в опасной, запущенной стадии. Андрея отвезли на <скорой помощи> в больницу и сделали ему операцию. Аппендицит был гнойным, он прорвался как раз во время операции, и началось было заражение. Только через две недели Андрей оправился настолько, что смог написать письма в Симферополь и Ялту, в которых сообщал про аппендицит в тонах юмористических, как о пустяковом недомогании. Но он провел в больнице еще неделю, прежде чем вернулся на квартиру. Сентябрь подошел к концу, к удивлению Андрея, деревья стояли желтые, в Москве прибавилось военных и больше стало легкораненых. Наступление в Галиции ничем не закончилось, война стала обыкновенной, вечером к нему зашел приятель и сказал, что Никифорова с третьего курса убили на Дунайце, а еще один студент с их курса застрелился, потому что вернулся слепым и невеста от него отказалась. Врач посоветовал Андрею взять небольшой отпуск для поправки здоровья и, узнав, что родственники Андрея живут в Крыму, сказал, что это лучший выход из положения. Утром 6 октября Андрей послал телеграмму тете Мане и Лидочке, потом, подумав, еще одну - отчиму. И в тот же день после обеда получил телеграмму от тети Мани. Телеграмма была неожиданной не только потому, что он не ждал ответа, но потому, что такое может случиться лишь с другими, о таком можно прочесть в газете или в романе. Но с нами такого не бывает. Телеграмма гласила: Приезжай немедленно. Ялте несчастье Сергеем Глашей. Мария. x x x Тетя Маня встречала Андрея на вокзале. Видно, она начала плакать задолго до прихода поезда, нос ее был малиновым, глаза сузились за распухшими веками. - Какое счастье, что ты достал билет, - сказала она, увидев Андрея. - Тетя. - Андрей поставил чемодан, и тетя прижалась к его груди. - Тетя Маня, скажи, что случилось? Я же не знаю. - Я тебе послала телеграмму. Разве ты не получил? - В телеграмме было сказано только про несчастье. Я не знаю - какое! - Глаша в ужасном состоянии. - Глаша? Что с ней? А Сергей Серафимович? - Я не представляю. Господин Вревский думает, что они утащили его с собой. - Кто? Зачем? - Чтобы пыта-а-ать... Тетя начала неудержимо рыдать, и Андрею было неловко, что все на них смотрят, и он постарался увести тетю с перрона. Пришлось нести чемодан и одновременно поддерживать Марию Павловну. Только дома, отпоив тетю валерьянкой и положив ей на лоб холодное полотенце, Андрей смог добиться связного рассказа. Случилось все четвертого числа. Ночью. Ночь выдалась темная, ненастная, с дождем. Никто ничего не слышал и не видел, а следы, если и были, смыло. На рассвете татарин, который разносит хворост для растопки, увидел в переулке Фильку, пса Берестовых. Пес был ранен и истек кровью. Он смог выползти на улицу, словно хотел позвать на помощь. Татарин побежал к дому Берестовых, стал кричать, но никто не откликнулся. Татарин не посмел зайти внутрь, но на его крики сбежались соседи, и вскоре пришел околоточный. В доме нашли только Глашу, она была страшно избита и изранена. Видно, грабители думали, что она умерла, и потому оставили ее. Она так и не пришла в себя. Положение ее настолько серьезно, что врачи думают, что она недолго протянет. Рассказ тети Мани прерывался слезами, Андрей ходил по комнате, курил папиросу за папиросой, а тетя была так расстроена, что даже не заметила, что племянник начал курить. Сергея Серафимовича не нашли. В кабинете его были следы отчаянной борьбы, весь ковер в крови, отчим сопротивлялся: отыскали вырванную с мясом пуговицу от его пиджака, мебель перевернута, в одном месте ковер отогнут и вскрыты половицы. - Половицы? - тупо повторил Андрей. - Да, следователь считает, что у Сергея Серафимовича был тайник. Там такая ниша, в ней могла уместиться шкатулка. Следователь считает, что грабители пытали Сергея Серафимовича, чтобы он признался, где хранит ценности. Андрей более не слышал тетю. Он уже знал, что рассказ ее - чистая правда, потому что он, Андрей, видел этот тайник и даже знал, что в шкатулке хранились драгоценности. Все это было правдой, глупой, нелепой - так не бывает, - но правдой. Больше тетя ничего рассказать толком не могла. Дядю ищут в окрестностях Ялты, полицейские прочесали лес за верхней дорогой, но ничего не нашли. Господин следователь Вревский уверен, что преступление - дело рук дезертиров. В районе Ялты замечена банда дезертиров, которые уклоняются от мобилизации и уже дали знать о себе дерзкими нападениями. Сама Мария Павловна два дня провела в Ялте, но не в доме отчима - <Боже меня упаси>, - а в пансионате. Но далее ждать она не могла - в Симферополе, в госпитале, ее ждали неотложные дела. Было еще светло, и Андрей сказал, что он сразу едет в Ялту. Тетя велела подождать. Андрей решил было, что она боится остаться одна, и потому хотел пойти к Беккерам и попросить Нину побыть с тетей, но тетя ждала совсем иного. Вскоре дверь распахнулась, и на пороге появился возмужавший усатый Ахмет. Ничего не говоря, он подошел к Андрею и обнял его. Потом сказал: - Я позвал Нину Беккер, она побудет с вами. Вы, Мария Павловна, не беспокойтесь. А мы поехали. - С Богом, - сказала тетя, которой, оказывается, Ахмет еще утром обещал отвезти Андрея в Ялту, если сможет освободиться. У калитки стоял новый автомобиль, длинный, мощный, черный, как сама ночь, и сверкающий металлическими деталями, как южное небо звездами. - Это что такое? - спросил Андрей. - Моя новая пролетка. Больше пока ничего не могу добавить, - сказал Ахмет. - Поехали. С ветерком. Автомобиль сразу взял с места. Ахмет вел его уверенно и лихо, стараясь показать Андрею, чего он достиг в новом умении. - Что в Ялте? А то тетя ничего толком не рассказала, - спросил Андрей. Ахмет повторил тетин рассказ. Ничего больше он не знал. Но в его изложении не было тетиной надежды на благополучный исход, и потому все было проще и трагичней. - Ты тоже думаешь, что это дело рук дезертиров? - Слушай, время изменилось, понимаешь? Война идет, жизнь стала копейка. Только это не дезертиры. Я про них спрашивал. Они ни при чем. - Откуда ты знаешь? - Там мой брат двоюродный. Они не убийцы. Они за белого царя воевать не хотят. - Но их поймают и могут расстрелять. Странно... - А ты кто? - спросил Ахмет. - Ты не дезертир? Твои товарищи проливают кровь во славу империи. А ты сидишь в Москве и кушаешь пирожные. Не морщись, я тоже дезертир. Мой папа большие деньги дал, чтобы от призыва меня освободить. Плоскостопие у меня нашлось, представляешь, как смешно? - Но нельзя же вечно сидеть в горах. - А кто говорит - вечно? Эти люди - наша будущая армия. - Какая армия? - Армия моего народа, татарская армия Крыма. Ваш Суворов Крым у нас отнял, а вы думаете, что он всегда русский был. - Ну это было тысячу лет назад. - Раньше мы тоже так думали. Если хочешь, я тебя на собрание национальной партии свожу, только ты ничего не поймешь, там по-татарски говорят. Ты мне скажи - Россия за что борется? За демократию и свободу, да? - Формально да. - Вот именно, что формально, все-таки ты не дурак. Не зря я тебя люблю. А на самом деле она хочет других славян освобождать, тех, которых австрийцы обижают. А может быть, она лучше своих освободит? Поляков, финнов, татар, чухонцев, а? Не сами слова Ахмета звучали странно. Подобные речи Андрей уже слышал в Москве, хотя собственного отношения к ним у Андрея не было. Империя казалась настолько незыблемой, хоть и крайне несовершенной, что прекращение ее выходило за пределы сознания. Это было все равно что отменить христианство - Андрей мог читать о зверствах инквизиции, о воровстве и прелюбодеяниях попов, мог месяцами не заглядывать в церковь, но она оставалась естественной частью жизни, как воздух и море. - Ну освободитесь, - сказал Андрей. - А дальше что? Сделаете свое правительство, своих полицейских, а все равно Крым живет Россией. Кому вы будете продавать виноград и сдавать квартиры? - Можно подумать, что это ты извозчик, а я студент. Пускай все приезжают. И русские, и турки, и англичане. Мы всем продадим виноград и еще таких понастроим отелей, что из Америки приедут. - У них есть Гавайские острова. - Если тебе нравится приезжать, значит, им тоже понравится. - А что вы сделаете со мной, с тетей Маней, с Беккерами? - Кто хочет, пускай уезжает, кто хочет - пускай живет. Тетя Маня останется, мы ее уважаем. - Глупо это все и наивно, - сказал Андрей. - Хватит двух дивизий, чтобы всю вашу независимость растоптать. Придут казачки, ударит из крупного калибра <Императрица Екатерина>, вот и кончилась ваша независимость. Будет только лишняя кровь и жертвы. - Любопытно бы тебя послушать Вашингтону. - Кому? - Вашингтону. Или лорду Байрону. Им бы сказать - у Англии есть линкоры, а у Турции янычары. Пускай греки и американцы живут как жили, иначе будет кровь и жертвы. - В то время не было линкоров. - Вот видишь, когда ответить нечего, придираются к мелочам. - Но вас же мало! Среди татар почти нет политиков, адвокатов, ученых, наконец! Кто создаст цивилизованное государство? - А зачем нам цивилизованное государство? У тебя и у меня совсем разное понимание цивилизации. Для меня мечеть - цивилизация, а для тебя церковь. Для тебя пристав - цивилизация и казаки - цивилизация, а для меня дворец в Бахчисарае и Коран. - Ты тоже споришь не по существу. Оттого, что вы разрушите церкви, вы не станете умнее. - А может, и не разрушим. В Турции есть церкви. - А погромы армян - это цивилизация? - А погромы евреев - это цивилизация? Они почти кричали, а мотор авто рычал спокойно, ровно, и, когда наступила неловкая пауза, Андрей подумал, что за рулем сложной современной машины, которую он сам водить не умеет, сидит татарчонок, с которым они еще недавно дрались в гимназическом саду и который, может быть, прав, потому что если империя не выдержит этой войны и рухнет, то на развалинах ее, как на развалинах Римской империи, возникнут другие государства, большие и маленькие, которые почитают себя вправе быть независимыми и добьются этого права, а какое-то из них через пятьсот лет создаст новую, свою, скажем мордовскую, империю. Какое право у него, Берестова, волей судьбы жителя этой татарской страны, претендовать на владение этими темными горами, этими золотыми октябрьскими лесами, этим крутым берегом? Но такое понимание и примирение с историей вызывало в самом же желание спорить и сопротивляться будущему, которое пугало, потому что никак не исходило из установленного и упорядоченного прошлого. - У нас выгодное положение, - сказал Ахмет. Он копировал кого-то, своего наставника, вождя, который вложил в него эти слова и мысли. - Если перекопать перешеек за Джанкоем и восстановить крепость у Арабатской стрелки, Россия может кинуть против нас несколько дивизий, но они в Крым не прорвутся. Финнам никогда не добиться независимости - у них с Россией слишком большая общая граница - маленькому народу такую длинную границу не защитить. А мы, татары, всегда этим пользовались. Помнишь, как царица София посылала к нам своего любовника князя Гагарина? - Голицына. - Вот именно. Войско, обессиленное в степях, наталкивалось на Перекоп. Вот и конец похода. - У вас все рассчитано. - Мы думаем, - сказал Ахмет. - А каковы планы Турции? - спросил Андрей. - Турки - наши старшие братья, - ответил Ахмет. - Скоро Турция вступит в войну на стороне Германии. У меня точные сведения, прямо из Стамбула. И мы можем рассчитывать на помощь. - Как же ты себе это представляешь? Десант на турецких броненосцах? Ты забыл о Черноморском флоте, который потопит все турецкие броненосцы за полчаса. Я думаю, для турок будет страшной глупостью вступать в войну. С их армией и флотом они тут же потеряют Карс и Трапезунд. И наши войска наконец-то снова прибьют щит к вратам Царьграда. - Тебе с такими мыслями надо сидеть в окопах, - сказал Ахмет. Он рванул машину вперед, и она отчаянно завизжала шинами по гравию, чтобы не слететь под откос. - Осторожнее, - сказал Андрей. - Татарская революция потеряет своего солдата! - Турция не одна. За Турцией Германия. Ты об этом подумал? - Честно говоря, мне сейчас обо всем об этом неинтересно думать. Российская империя, татарская империя, Чингисхан. А через два-три часа я увижу дом отчима. Мне даже страшно, честное слово. Ахмет ответил не сразу. Дорога стала круче, и в наступившей темноте Ахмету приходилось внимательно смотреть вперед, чтобы не проскочить поворот. - Ты, наверное, все-таки подозреваешь, что это сделали наши люди? - Ахмет все еще по инерции продолжал спор. - Чтобы купить бомбы... - И кидать их в губернаторов, - докончил Андрей. - Не в наших принципах заниматься грабежами. Наша партия серьезная. Если она станет якшаться с бандитами, мы потеряем моральное право говорить от имени народа. - Чепуха, - сказал Андрей. - Все революционеры, как бы они ни вели себя, оправдывают свои дела любовью к народу. - Русские - да! Татары - нет! Стало холодно. Ветровое стекло не защищало от жгучего ветра, который бил сбоку, стараясь столкнуть машину с дороги. Андрей не взял впопыхах шинели - в Москве было еще тепло. - Возьми на заднем сиденье кошму, - сказал Ахмет. - Накройся. - А ты? - У меня кожаная куртка, ее не продувает. Андрей накрылся кошмой. Войлок как щит защищал от ветра. Сразу стало тепло. - Я все равно ничего не понимаю, - сказал Андрей. - Мой отчим никому не мешал, жил небогато. Если у него и были деньги, то никому он их не показывал. - Те, кто грабил, знали, что искать. - А может, они только подозревали? Может, они его пытали, чтобы он признался? И он признался. - Ты сам себе противоречишь, русский Иван. Совсем голова слабенький стал. Как так - ни с того ни с сего - люди приходят в бедный дом и думают, а не попытать ли нам этого ботаника-мотаника? Может, у него припрятана шкатулка... Интересно, что в ней было? - Ценности, - сказал Андрей. - Это я и без тебя знаю. А ты уверен? Может быть, там были какие-то секретные бумаги? Может быть, твой отчим был шпион? - Этого еще не хватало! - Слушай, Андрюша, я тебя давно знаю, ты меня давно знаешь. Ты ведь не молчальник - у тебя язык нараспашку. Тебе даже тайны доверять не стоит... Не сердись, я не ругаюсь, я константирую. - Констатирую. - Брось меня учить, поздно. Я уже образованней тебя. Я чуть в Сорбонну не уехал. А ведь ты о своем отчиме ничего не знаешь. Что он за человек? Ты даже не знаешь, откуда он родом, какая у него фамилия настоящая. - Значит, и у меня ненастоящая? - Конечно, ненастоящая. Но ты не хозяин жизни, ты жертва обстоятельств. А твой отчим себе на уме. Может, он большая фигура, может, он немецкий резидент в Крыму. Не мигай, пока ты мне не докажешь, что это не так, я буду прав. Скажи, куда твой отчим делся? Ну пришли грабители, пришли бандиты или кто хочешь. Откуда-то они догадались, что у отчима есть деньги? Может, побили его, а то и прикончили. Но зачем увозить его с собой? Зачем и кому ограбленный человек нужен? Не нужен никому ограбленный человек. А вот шпион, который что-то знает, он нужен. Его еще пытать и пытать... - Кончай, Ахмет, пожалуйста. - Неприятно тебе слушать? Конечно, неприятно. Все-таки не чужой человек. А у тебя воображение развито - картину представляешь. Но возразить мне не можешь. - Ты думаешь, что он жив? - Нет, не думаю. А если жив, то уже в Турции. Я, конечно, что смогу, узнаю - у меня в Ялте свои люди. Но не надеюсь. - Может, Глаша знает? - Если она знает, ничего не скажет, - возразил Ахмет. - Тут большая политика. Переехали перевал. Слева мелькнули огоньки ресторанчика. Но останавливаться не стали. Мощный мотор работал как часы. В Алуште остановились, и Ахмет наполнил бензином бак из запасной, прикрепленной сзади плоской фляги, в которую вмещалось, по словам Ахмета, пять галлонов бензина. Дальше ехали быстро, по верхней дороге. Андрею было жалко Глашу. Глаша должна жить, он сделает все, чтобы она осталась жива. Потом мысли перекинулись на встречу с Лидочкой. Он не хотел бы, конечно, чтобы встреча произошла именно в такой день... Последние письма Лиды были коротки и вежливы. В деревне, верстах в двадцати за Алуштой, Ахмет остановил машину и, сказав, что вернется через десять минут, ушел. Возвратился он через час - Андрей успел задремать. Очнулся от тихих голосов. Говорили по-татарски. Невидимый в темноте человек помог положить в машину парусиновый мешок, в котором