года. Беккер сказал, что в Феодосии за всем очереди - ни крупы, ни сахара. Хорошо еще, что большинство обывателей имеет свое хозяйство и потому поддерживает жизнь плодами труда своих рук. - В Петрограде совсем плохо, - сказал следователь. - Вы читали о забастовке женщин? Да-да, двадцать третьего жены рабочих вышли на улицы - там буквально голод. - Я не видел последних газет. Почему они не объявят военное положение? - А наше российское авось? Я думаю, что на самом верху также полагают, что обойдется. Ведь обходилось раньше... - Не могу согласиться с вами, - сказал Беккер. - Всегда должны находиться люди, которые берут на себя ответственность. Подобно князю Юсупову. Вревский с интересом рассматривал Беккера, отмечая для себя мелкие частности, незаметные не столь тренированному глазу. На длинных несильных пальцах, хранящих следы загара, две белые полоски. Значит, перед поездкой в Ялту Беккер предпочел снять перстни, которые обычно носил. Не хочет показывать следователю, что богат? А вот материал, из которого пошит мундир, хорош! Даже хочется пощупать сукно... - Князю Юсупову, женатому на великой княжне Ирине Александровне, было спокойно идти на уголовное преступление, - сказал Вревский, - он знал, что ненаказуем. - Вы сочувствуете Распутину? - Я сочувствую закону. Не жертве, нет. Жертва может быть отвратительна. Но закон должен соблюдаться. Иначе в государстве наступит хаос. Вревский поднялся, повернул ручку плохо покрашенного железного шкафа, достал с верхней полки две синие папки, вернулся к столу и положил их рядом, так что получился синий квадрат. - Ну что ж, - сказал он. - По правилам я должен передать эти папки другому следователю... - Когда вы уезжаете? - В марте возвращаюсь в Киев. Но другого следователя нет. Некому заниматься этим делом. Хотя как юрист и как сыщик я жалею... искренне жалею. Дело никак не закрыто. Беккер чуть откинулся на стуле, будто сообщение о закрытии дела принесло ему облегчение. - Эти два дела, как вы отлично знаете, тесно связаны, - сказал Вревский. Он положил короткопалую ладонь на правую папку: "Дело об убийстве г. Берестова С. С. и г-жи Браницкой Г. Г. неизвестными лицами". - Это первая половина загадки, - сказал следователь и перенес ладонь на вторую папку, на которой тем же писарским почерком было написано: "Дело о без вести пропавших солдатах феодосийской крепостной артиллерийской команды Денисенке Т. И. и Борзом Б. Р.". - А это вторая. - Жалко Андрея, - неожиданно сказал Беккер. - Ах да, вы же вместе учились, - с попыткой сочувствия произнес Вревский. - Вы даже приятельствовали. - Да, я любил Андрея. Он был добрым, совершенно безобидным юношей. Знаете - это я познакомил его с Лидой Иваницкой... - Он был добрым и безобидным... - задумчиво повторил следователь. Он встал и еще раз повторил: - Он был добрым и безобидным! А я ведь не исключаю, что отчима и его служанку убил ваш друг. Набычившись, Вревский смотрел на Беккера, словно перед ним был Андрей Берестов. Потом отвернулся к окну и сказал куда спокойней: - Старались, спешили, планировали побег! - Побег? - удивился Беккер. - А разве не установлено со всей очевидностью, что Лида покончила с собой? - Нет, не было это установлено, - отрезал Вревский. Он отошел к окну и стал смотреть вниз, сплетя пальцы рук за спиной. И Беккер зачарованно смотрел, как сплетаются и расплетаются пальцы. - Но ведь даже вещи... я помню, что море выкинуло вещи. Я читал, - сказал Беккер. - Как раз эти вещи и убедили меня в обратном. - Вревский обернулся к Беккеру, опершись ладонями о край узкого подоконника. - Именно эти веши - клочок кружева, заколка, туфелька Золушки - столь растрогали прессу и общественное мнение, что все убедились: следователь Вревский - чудовище, затравившее бедных возлюбленных. - Честное слово, я не понимаю... - Сейчас поймете! Конечно, какие-то вещи могло сорвать волнами с тела утопленницы. Но уж очень удачно все эти вещи оказались на оживленном пляже. И были узнаваемы!.. Я был зол, что меня одурачили. И я рассудил: если туфелька подброшена, значит, вторая спрятана - куриные мозги гимназистки додумаются до того, что туфелька должна быть одна, но не додумаются надежно спрятать вторую. Знаете, что я сделал? - Вревский плотоядно усмехнулся - он вновь переживал момент своего торжества - победу логики над уступившим ему умом жертвы. - Я послал полицейских проверить помойные баки вокруг дома Иваницких. Так просто! Особенно по тем дорогам, что вели к морю. И уже к полудню мне принесли вторую туфельку. Просто? - Дедуктивный метод? - Профессия, голубчик, профессия. В нашем деле не обойтись без собачьего нюха. Я ничего не должен брать на веру. - Значит, вы подозреваете все человечество? - Недостойную его часть. - Вы опасный противник, господин Вревский. - Еще какой опасный! Вы и не подозреваете! Если бы не загруженность делами и нежелание возиться месяцами без ощутимых достижений, я бы внимательнее пригляделся к вам. - Ко мне? На красивом, несколько огрубевшем и потерявшем юношеский пушок и юношескую мягкость черт лице Беккера отразилось удивление. - А вы подумайте: пропавшие солдаты - из вашей команды. Оба ваши земляки. К тому же вы совершаете, на мой взгляд, совершенно нелогичный поступок: вдруг даете показания против вашего гимназического друга, которые могут послать его на виселицу. Именно вы, а никто другой. - Я никаких показаний не давал! - Давали, голубчик, давали. Именно от вас, и только от вас, я узнал, что Берестов был замечен в компании Денисенки и Борзого в Симферополе. - Я и не подозревал, что мои слова могут повредить Берестову. - Ах, святая наивность! Один солдат убит, при нем найдена похищенная шкатулка. Пустая. Второй солдат в бегах. А вы ни о чем не подозреваете. - Я не знал, что Берестов связан с этим делом! - А теперь знаете? - Не ловите меня на слове! Я не знал, не знаю и знать не намерен. - Но Берестова в обществе преступников видели? - Я ничего не придумал! Маргарита Потапова может подтвердить! - Она подтвердила, - сказал рассеянно Вревский, глядя в окно, и Коля не поверил равнодушию следователя. Внутри все сжалось от нехорошего предчувствия. - Вы ей написали? - спросил Коля, чувствуя, как неестественно звучит его голос. - Разумеется, - ответил следователь, не глядя на Колю. - Тогда же, когда вы дали свои показания. Он резко повернулся к Коле и вперил в него тяжелый взгляд. - Мой долг - проверять сомнительные показания. - Почему сомнительные? - "И зачем я ввязался в этот разговор, - проклинал себя Коля. - Лучше было бы мне промолчать". - Потому что они вызвали во мне новые подозрения. - А почему вы молчали? - нашелся Коля. - Два с лишним года молчали? Вревский тяжело положил ладони на синие папки. - Кончим об этом, - произнес он. - Этот разговор никуда не приведет. И те сведения, которые я получил касательно вас, тоже останутся здесь. - Вревский стукнул ладонью по папке. - Из тяжких преступлений, дай Бог, только каждое пятое раскрывается. И то по глупости обвиняемых. Вы же не дурак. Беккер готов был изобразить негодование - он истинно испытывал негодование. Но потом понял, что следователь ждет именно негодования. Беккер стиснул зубы, глядя на железный сейф. - Молчите? - сказал Вревский с разочарованием. - И правильно делаете - сколько мы узнаем, когда подозреваемый возмущен! - Я полагал, что я свидетель. - Свидетели вон там, по улице ходят. А все, кто попадает ко мне сюда, подозреваемые. И не думайте, что вы - исключение. Они сидели друг против друга, как старые знакомые, которым не о чем более беседовать, но которые не расстаются, потому что испытывают взаимную неловкость - кто-то должен оказаться менее вежливым и подняться первым. - А какова судьба Лиды? - спросил после тягучей паузы Беккер. - Вам о ней что-нибудь известно? - Я был убежден, что они бежали на лодке. Но на море в тот вечер поднялся жестокий шторм. Несколько рыбачьих лодок было опрокинуто. Я полагал, что судьба догнала Берестова и Иваницкую. И искренне удивился, узнав, что осенью Берестов объявился в наших краях. - Андрей не заслужил смерти! - Что ж - стремясь уйти от одного наказания, мы находим себе другое, куда более жестокое. Не убежал бы Берестов, был бы жив. - А как он погиб? Я слышал от общих знакомых, но не знаю подробностей. - Случайный выстрел комендантского патруля. - А что известно о Лиде Иваницкой? - Я убежден, что она мертва. Но так не хочется закрывать следствие! - Что же вас удерживает? - Интуиция... нет, не интуиция. Опыт. Я почти уверен, что в самое ближайшее время многое изменится. Произойдут события, которые помогут нам узнать правду. Ведь не бывает идеальных, совершенных преступлений, как не бывает красавицы без изъяна. - Ну уж тут вы преувеличиваете! - Беккер потерял первоначальную настороженность, как бы развел руки в боксе, забыв о коварстве противника. - Почему же? Если я вижу совершенную женщину, то думаю, каким же образом ей удалось скрыть неведомый мне пока изъян? И проверяю - не длинна ли ее юбка, не слишком ли густа вуаль? - А кого вы имеете в виду? - Вам обязательно нужно, чтобы я кого-то имел в виду? Я могу признаться - но ведь это ничего не изменит. - Мне любопытно. - Любопытство не просто порок, но и опасный порок. Допустим, что совершенная красавица под слишком густой вуалью для меня вы, прапорщик. Порой я думаю, что если бы я не увлекся Берестовым, то куда большего достиг бы, обратив внимание на вас. - Еще не поздно, - сказал Беккер, проводя пальцем по усикам. Жест получился опереточным. - Не знаю, не знаю, - вздохнул Вревский. - Уж больно времена ненадежные... - Вы боитесь будущего? - Я русский человек, - сказал Вревский. - Авось обойдется. Авось государь придумает наступление или французы возьмут Берлин... Впрочем, даже если в нашей богоспасаемой России будет бунт... Следователи и палачи нужны любому режиму. - На ваше место может оказаться немало желающих. - Хватит, Беккер. Потрепали языками, и хватит, - сказал Вревский тоном, которому не возражают. - Перейдем к делу. Они говорили до обеда. Впрочем, это был не разговор - это был допрос, однообразный, ходящий по кругу, изматывающий жертву. Беккер чувствовал, что он теперь жертва, и ненавидел Вревского за эту жестокость и Андрея за то, что тот погиб, избегнув уготованной ему судьбы и как бы подставив на свое место Колю. Но еще более удивило Колю то, что в разговоре с постоянством, исключающим случайность, стало упоминаться имя Маргариты. Коля был убежден, что Вревский никак не связывает ее с этими событиями, да и не было к тому оснований. Так что же тогда произошло, неизвестное Коле и, может быть, опасное для него? Ничего, видно, не добившись от Беккера, проголодавшись, Вревский объявил, что прерывает разговор до понедельника 6 марта и просит Колю не отлучаться из Симферополя либо возвратиться туда с утра в понедельник. 27 февраля был последний день империи. Со следующего дня, оставаясь еще императором, Николай уже был бессилен что-либо сделать. Да и решения его кажутся сегодня робкими, как у больного, который старается убедить себя, что все обойдется, что все не так уж и страшно... В тот же день император написал своей жене: "После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен (Алексеев - начальник штаба верховного главнокомандующего), но полагает, что необходимо назначить очень энергичного человека... Беспорядки в войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал". Рота выздоравливающих - нелепый, наивный бабушкин слух - возникла в соображениях императора уже после того, как Родзянко телеграфировал из Думы: "Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом... Гражданская война началась и разгорается". Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов сообщал, что потерял контроль над столицей и верных войск у него не осталось. В Ставке решили сменить генерала и послали Иванова с полком георгиевских кавалеров, словно надеялись ковшиком вычерпать море. Следом двинулся император. Рано утром поезд поехал к Петрограду, император намеревался взять судьбы страны в свои руки и отправить в казармы мифическую роту выздоравливающих. Но железная дорога была в руках восставших. Царский поезд после нескольких неудачных попыток прорваться к Петрограду повернул на Псков и замер. Там царь уже более получал телеграммы, чем посылал их. Он покорно брал ленты, выползавшие из аппаратов. Телеграфировали командующие фронтами: Великий князь Николай Николаевич требует передачи престола наследнику. Генерал-адъютант Брусилов умоляет отказаться от престола! Генерал-адъютант Эверт предлагает передать власть Государственной думе. В Петербурге верноподданные вожди Думы метались между вариантами власти, стараясь спасти видимость империи, - престол предполагалось отдать Михаилу. Гучков и Шульгин поехали в Псков принимать у царя отречение. В Таврическом дворце заседал уже Петроградский совет рабочих депутатов во главе с Чхеидзе. Когда император в своем вагоне подписал акт об отречении от престола, он сказал окружающим, что хочет попрощаться с матерью и потом уедет на юг, в Крым. На следующий день, понимая, что революция зашла слишком далеко и сама идея монархии умерла, Михаил также отрекся от престола, и власть перешла к Временному правительству во главе с князем Львовым, представлявшим в Думе Всероссийский земский союз, организацию, что, в частности, заботилась о больных и раненых солдатах и была императором не любима. Министром юстиции в правительстве стал стриженный бобриком трудовик Керенский. В считанные дни революция победила во всей стране - потому что, как оказалось, империю защищать было некому. Император еще несколько дней провел в штабном вагоне в Могилеве. 4 марта из Киева приехала его мать. Погода держалась морозная, но император много гулял. 7 марта новыми властями императору было велено переехать под охраной в Царское Село, где воссоединиться с семьей и ждать дальнейших распоряжений. Все вокруг совершали поступки. Дурные или отважные, трусливые или талантливые. Император не был способен на поступки. Он ждал обстоятельств, не пытаясь воздействовать на них. Государя искренне и глубоко обижало то, что он так сразу стал никому не нужен. Даже из газет вылетели упоминания о нем, вытесненные актуальными новостями и реальностью политической борьбы. Поэтому, возвращаясь поездом в Царское Село, Николай Александрович мечтал о торжестве справедливости, о верных долгу и присяге генералах, адмиралах и простых обер-офицерах. Эти люди обязательно соберутся с силами и защитят империю. В Царском Селе его встретили "душка Аликс и дети", все здоровые, кроме Марии, у которой еще не прошла корь. Свобода никогда не приходит сразу, в окончательном, порой страшном в своей окончательности виде. Ее первые шаги сегодня пугают своей смелостью, но кажутся микроскопическими уже через неделю. Существует определенный стереотип развития свободы. Сначала (этот шаг может быть неожиданным для обывателя) происходит формальный момент революции. Голодные и недовольные выходят на улицу, потому что рассчитывают стать счастливыми. И они штурмуют Бастилию. Или свергают русского императора. Бастилия взята. Революция победила. Всем кажется, что свобода безгранична - ничего подобного ранее не случалось. Император превращается в простого гражданина, а в стране формируется первое правительство. Правительство тут же начинает подвергаться давлению слева, потому что ожидание сочных плодов революции сменяется растущим разочарованием. Верноподданные Родзянки и Шульгины недолго удерживаются у власти, потому что эти революционеры недостаточно революционны. Проходит полгода со дня светлой революции, и она уже никому не кажется светлой и победоносной. Отречение Николая было напечатано на машинке, отречение его брата Михаила написано от руки. Михаил призывал уже не к улучшению монархии, а к победе Временного правительства Думы. Вскоре ореол легитимности, окружавший монархов, исчезает. Романовы и граждане Капеты становятся обычными заключенными в обычных тюрьмах. Революции катятся к демагогии и жестокости. После законопослушных Родзянок у власти несколько месяцев держится куда более левый Керенский, но в октябре он уступает главенство большевикам. Революция озверевала, упившись кровью. Диктатура пролетариата далеко превзошла террор французских якобинцев, но суть движения была одинаковой. И даже казнь монархов, включая членов семей - знак революционной трусости диктатур: ибо все диктатуры и диктаторы мира едины страхом лишиться власти и погибнуть, и страх этот исходит от того, что они мерят подлость противников собственной подлостью. Но главное сходство революций в том, что через полгода после их начала любой человек, попавший в их тенета, в силу того только, что жил в городе или стране с такой неладной судьбой, с умилением и ностальгией вспомнит первые недели революции, когда она, как веселая распутная дева, шла по улицам и полям, а гробы с первыми жертвами несли по центральным улицам на вытянутых руках и пели скорбные марши. И революция не только брала, брала, брала, но и обещала дать или даже что-то давала. В первые дни любой революции раскрываются двери тюрем, выходят на волю заключенные. Даже карманники в такие дни полагают себя жертвами политического террора и надевают алые банты. В первые дни революции самые главные враги народа - полицейские и тюремные стражники. Некоторых из них убивают. Остальные переодеваются в штатское и ждут момента, когда их услуги понадобятся снова. Так и случается, потому что раскручивающейся машине революционного террора необходимы специалисты заплечных дел. Но упаси Боже попасть полицейскому на глаза революционной толпе в первый, светлый день революции! x x x ...3 марта в Ялте громили здание суда и полицейские участки. Всем уже было ясно, что в России произошла революция, что она необратима, что царя более нет, и, помимо хождения по городу с красными бантами или повязками, следовало принять меры по вещественному оформлению революции. Надо было оставить потомкам некое революционное действие, которое будет внесено в учебники истории. Штурм здания суда с последующим сжиганием дел был в интересах вовсе не революционеров, дела которых были пропуском в бессмертие и должны храниться в музеях, а тем лицам, которые не хотели, чтобы свободные потомки когда-то узнали о слабости духа, продажности, предательстве лиц, числившихся в революционерах. Эту точку зрения разделяли и уголовники, которые понимали, что их делам лучше бы и не существовать. Власть всегда власть - спохватится, снова посадит. В толпе, что собиралась с утра возле здания суда в Ялте, заводилами были именно уголовники, а может, и тайные полицейские агенты, хотя они вперед не лезли, а шумели из недр толпы. Ввиду того, что у народа, собравшегося на кривой площадке, еще не было опыта брать штурмом государственные учреждения, то должно было пройти некоторое время, прежде чем штурмующие разгорячатся достаточно для поступков. Так что вначале получился очередной митинг, на котором выступала чахоточная студентка Чернякова, не пропустившая за последние три дня ни одного митинга - ни дневного, ни ночного. Разумеется, до революции она не сталкивалась с ялтинской полицией, ее дела в суде не было, и ее требования разобрать по кирпичику этот символ монархического произвола были бескорыстны. Затем долго говорил гимназист восьмого класса, прирожденный оратор, но дурак. Попытался выступить Косичкин от городской Думы, но его быстро выгнали - толпа постепенно накалялась, потому что дело двигалось к обеду и многим пора было уходить, но без настоящего события уходить не хотелось. Беккер, стоявший на дальней окраине толпы, вроде бы и принадлежал к ней и в то же время оставался только свидетелем, несколько раз поглядывал на часы, стараясь мысленно поторопить революционеров, - нетерпение и надежда пробраться в здание суда смешивались с желанием не пропустить дневного пароходика на Феодосию. В тот день он еще думал, что вернется в свою часть. Разговор с Вревским, столь нежелательный и даже опасный, в понедельник 6 марта не состоялся. Беккер, покорно пришедший к сроку, был уведомлен, что господин следователь отбыл по срочным делам в Симферополь. И только покинув здание суда и прочтя газеты, Беккер понял, что в Петрограде в самом деле бунт превратился в революцию, получая тем самым индульгенцию от истории. Последующие три дня он провел в нервной нерешительности, разрываясь между желанием сесть на пароход и вернуться в Феодосию либо укрыться на Кавказе в надежде, что после революции никто никогда не вернется к делу об убийстве Берестова-старшего. Но в то же время Беккер боролся с этим желанием, понимая, подобно простому уголовнику, что дело, лежащее в сейфе, всегда остается бомбой замедленного действия, и тем более опасной бомбой, раз Беккеру неизвестно, что же известно Вревскому. Беккер понимал, насколько важно для его будущей жизни прочесть содержимое двух синих папок. Сейчас, стоя позади толпы, Беккер придерживал под шинелью большой гвоздодер - он заранее подготовился к сегодняшнему дню. Надежда, приведшая Беккера на площадку перед судом, зиждилась на том, что газеты и телеграммы со всех сторон России сообщали именно о нападениях революционеров на суды и полицейские участки. В последние два дня люди приходили к суду и искали приготовлений к штурму. Не увидев приготовлений, уходили домой. А вчера наконец-то матросы и солдаты, а также рыбаки из соседних мест разгромили тюрьму и выпустили заключенных. Заключенные были большей частью контрабандисты и мошенники, а также дезертиры, не поместившиеся на гауптвахте. Узнав об этом, Беккер предположил, что нападение на суд и полицию состоится завтра, ибо местный темный люд с разгромом тюрьмы обрел настоящих вождей. Беккер не ошибся. Толпа собралась с утра, но все никак не решалась на штурм ялтинской Бастилии, теряя время в спорах и призывах, а Беккер боялся, что из Симферополя пришлют жандармов и толпу разгонят. К счастью для Беккера, проголодавшаяся толпа решила все же пойти на штурм. Начал его подросток в смятом цилиндре, обтянутом красной тряпкой. Его как бы выбросило из толпы, и он легко, почти не касаясь башмаками ступенек, взбежал к дверям затаившегося дома. Сразу все замолчали, а Беккер сделал шаг назад, ближе к углу дома, понимая, что, если начнется стрельба, он успеет спрятаться. Парень в цилиндре начал бить кулаком в дверь. Удары получились негромкие, они таяли в зимнем воздухе, разозленные шумом вороны поднялись с деревьев и летали, каркая, над площадью. - Молчат! - закричал парень, оборачиваясь к напрягшейся толпе. - Трепещут народного гнева! Толпа ответила утробным гулом, чтобы еще более испугать врагов народа, засевших за толстыми стенами. Парень ударил плечом в дверь. Дверь была толстая, надежная. Она даже не дрогнула. Толпа была возмущена трусостью полицейских и судейских. Тут, презрев опасность, к парню подбежала чахоточная Чернякова в лиловой шляпке, и они начали бодать дверь вдвоем. Толпа подбадривала их криками, постепенно сдвигаясь к входу в суд, оттого что в каждом было желание участвовать, но желание пока робкое, таящееся в недрах толпы. Внутренний напор становился все более цепким и тягучим, пока не разрядился внезапным оглушительным звоном - кто-то из толпы кинул камень в окно второго этажа - стекла вдребезги. На несколько секунд стало совсем тихо, многие даже отступили назад в опасении мести за такой поступок... А потом - по стеклам! Посыпались камни. Кидали все: и мальчишки, и пожилые дамы. Это было бурное развлечение, и люди спешили кинуть - хоть что-то, хоть кусок промерзшей грязи, - только бы успеть, пока еще остались невыбитые стекла. Все больше становилось помощников у подростка и чахоточной. Вместе с ними они бились в дверь, но та не поддавалась. Очевидно, надо было взломать замок, но пока что никто до этого не додумался - может, потому, что во взломе замков есть нечто, противоречащее честному революционному штурму. Беккер, с нетерпением наблюдавший за этими событиями, уже пришел к убеждению, что в здании суда нет ни души - это чувствовалось и по тому, как покорно разлетались стекла, и по гулкой пустоте, которой отзывался дом на удары в дверь. И тогда Беккер принял решение, выделявшее его из толпы, потому что оно шло наперекор ее решениям и вкусам. Протиснувшись за спинами заполнивших площадь людей, Беккер вошел в полуоткрытые ворота за зданием суда. Оттуда во двор. Двор был совсем пуст, и черный ход заперт. Беккер достал гвоздодер, подцепил его острым раздвоенным концом дверь у замка и с натугой вывернул язычок. Дверь распахнулась - быстро и послушно. Внутри было пусто. Шум толпы сюда не долетал. Из революционера, штурмующего Бастилию, Беккер превратился сразу в банального взломщика, которого можно взять за воротник и отвести в участок. Беккеру хотелось бы попасть в кабинет Вревского раньше, чем в здание ворвутся революционеры, но шансов на то было немного. Единственное, что утешало, - никто, кроме Беккера, не имел уже готовой программы действий. Поднявшись на второй этаж, Беккер повернул направо по пустому коридору. Окна коридора выходили на улицу. Осколки стекол устилали коридор, будто лужицы. Они отражали синеву казенных стен и серое небо. С улицы доносились голоса - Беккер осторожно подошел к окну и выглянул наружу, стараясь сделать это так, чтобы самому не попасть кому-нибудь на глаза. Но никто и не обратил на него внимания: толпа утекала, как песок в песочных часах, в открытую дверь - ее только что взломали или открыли. И тут же шум переместился с улицы внутрь здания, превратился в топот многих ног по лестнице, в хлопанье наугад раскрываемых дверей, крики и голоса, совсем иначе звучащие в казенных стенах. Беккер испугался, потому что бунтовщики, ворвавшись в коридор, могли принять его за полицейского и невзначай убить. Он не помнил точно, какая дверь ведет в комнату к Вревскому, и побежал по коридору, стараясь угадать ее или вспомнить номер, и тут понял, что множество сапог и башмаков стучат по коридору, гонясь за ним. Беккер не посмел обернуться - он уткнулся лицом в стену и замер. Шаги, запах людей и шум дыхания пронеслись рядом и промчались далее - видно, его приняли за своего, взявшего Бастилию чуть раньше остальных. И когда Беккер увидел спины сотоварищей, он сразу же успокоился и пошел сзади, разглядывая двери. У третьей остановился, потому что узнал ее и вспомнил номер. Он толкнул дверь, почему-то уверенный, что она откроется, и удивился, обнаружив, что дверь заперта. Беккер стоял в недоумении, забыв о гвоздодере. На помощь ему неожиданно пришла чахоточная Чернякова, уже обретшая некоторый опыт по штурму Бастилии. Она приподняла юбку, подпрыгнула, сильно и резко ударила подошвой высокого зашнурованного башмака по филенке и пробила ее рядом с ручкой. Для такого подвига ей пришлось взлететь, но тут-то ее подстерегла беда - башмак ушел внутрь, а голову потянуло вниз, к полу. К счастью, Беккер не растерялся, рванул девицу на себя, освободил ее ногу и, подержав некоторое время головой вниз, перевернул легкое и горячее тело - девица ничуть не испугалась. - Открывайте! - приказала она. - Путь свободен! - Спасибо, - сказал Беккер, ставя Чернякову на пол. - Вы были очень любезны. - Мы увидимся... на баррикадах, - сказала девица, вприпрыжку убегая по коридору - видно, почувствовала, что кому-то еще понадобится ее помощь. Беккер сунул руку в отверстие в филенке, повернул ручку изнутри, дверь открылась, и он оказался в кабинете, где еще столь недавно был бесправен и напуган, а сегодня вернулся как бы мстителем, хотя его мучитель отсутствовал. Беккер прошел к железному шкафу и с помощью гвоздодера, помучившись минут пять, взломал его старый замок. Внутри было много синих папок, и Беккер, чувствуя наслаждение от возможности вести себя так, кидал папки на пол. Кто-то заглянул в дырку в двери и крикнул: - Так их, давай! Жги! Нужных папок все не было - Беккер уже опустился на корточки, вороша на нижних полках, хотя помнил, что Вревский доставал папки сверху. Не найдя папок, Беккер принялся ползать по полу, разбрасывая синюю груду папок, лелея надежду отыскать нужную. Папок не было и там. По коридору бегали люди, кто-то кричал издали: - Ты керосину неси, керосину! Так быстрее загорится! Беккер понял, что революционеры решили устроить большой пожар. Но он не мог уйти. Шкаф был пуст. На полу искать бессмысленно. Донесся взрыв криков - радостный взрыв. Беккер понял, что это означает, - удачное начало пожара. Беккер постарался думать спокойно. Куда еще могли деться папки? Может быть, они в столе? Ящики стола были заперты. Беккер начал взламывать их гвоздодером и выкидывать из них бумаги, старые растрепанные тома кодексов и уложений. Поднялась пыль. - Беги! - сунулась черная рожа из коридора. - Сгоришь! Дым полз в дверь. Беккер продолжал взламывать ящики. Ящиков было шесть - папки нашлись в нижнем, правом, под пустыми бумагами... Коля уже убедил себя в том, что Вревский увез их в Киев. Папки остались в кабинете случайно. Вревский намеревался забрать их с собой, надеясь распутать дело. Поэтому спрятал к себе в стол, ключ от которого пока не сдал. Неожиданно отъезд перенесли на несколько часов вперед - шоферы суда и комендатуры опасались оказаться на перевале в темноте: по слухам, там подстерегали татарские бандиты. Поэтому у Вревского не хватило времени вернуться в суд за своими вещами и папками... Было трудно дышать. Глаза слезились. Беккер выбежал в коридор. Коридор был в дыму, и дым заползал наружу через выбитые окна, отчего воздух быстро перемещался, создавая едкие сквозняки. Впереди грозно трещало. Беккер выглянул в окно - дым закрыл видимость. Но на площади было много народу - любовались делом своих революционных рук. Можно бы выпрыгнуть, но второй этаж высокий, в недобрый час поломаешь ноги. Беккер сориентировался и побежал к черной лестнице. Она тоже была вся в дыму, и непонятно, что ждет внизу - выход или столбы пламени? Беккер решился. Он скинул шинель, закутал в нее голову и побежал по лестнице вниз, стараясь бежать быстро и не задумываясь, лишь бы все скорее кончилось. Через несколько секунд он оказался во дворе. Беккер привел себя в порядок и вышел задами мимо военной комендатуры на другую улицу. Беккера сжигало нетерпение. Почти бегом он миновал два квартала, пока не увидел небольшой сквер, где под каштаном стояла черная от влаги деревянная скамейка. Под ней сохранился голубой снег, а вокруг была бурая с зелеными весенними пятнышками трава. Беккер уселся на скамейку, положил папки на колени. Сверху оказалось дело о дезертирах. В конверте - несколько уже виденных им фотографий убитого солдата. Отдельно - фото раскрытой шкатулки. Протоколы допросов, письма из Симферополя по установлению личностей... дальше, дальше! Коля не стал читать документы, успеется. Он отложил папку и раскрыл вторую, берестовскую. Она была куда толще и потрепаннее первой - видно, ее чаще открывали. Протоколы, записи допросов, фотографии... Коля листал быстро, но тщательно, чтобы не пропустить какой-нибудь важной бумаги. Листок оказался столь мал и строчек на нем так немного, что Коля проглядел его сначала, не остановившись. И лишь через минуту сообразил, что строчки были написаны крупным, с обратным наклоном, почерком Маргариты. Милостивый государь! Вы просите подтвердить показания, которые Вам дал господин Беккер относительно нашей встречи с господином Берестовым в компании двух пьяниц. К моему глубокому сожалению, вынуждена Вам сообщить, что не имела чести гулять по Симферополю в обществе господина Беккера, которого знаю лишь как приятеля моей подруги. Я не имею представления, о каких пьяницах и каком господине Берестове идет речь, и не знаю, зачем господину Беккеру понадобилось впутывать меня в эту некрасивую историю. С уважением Маргарита Потапова. Одесса. 23 ноября 1915 года. Коля еще раз перечитал записку Маргариты. Она его предала! Ну кто тянул ее за язык? Ведь Вревский неизбежно должен насторожиться, получив такое письмо. Вот почему он спрашивал о Маргарите во время последнего допроса. Маргошка, Маргошка, чего же ты испугалась? Я вовсе и не собирался впутывать тебя в это дело. А упомянул твое имя, потому что хотел, чтобы следователь мне поверил. Ведь мы же с тобой там были?! Мы же видели Берестова! И пьяниц этих - тоже видели! А если мы видели их, не исключено, что и нас кто-то заметил. Так что честность - лучшее оружие. Впрочем, Беккер не сердился на Маргариту. Она была вправе отречься от него, потому что он не спросил разрешения, прежде чем упоминать ее имя в разговоре с Вревским. Грустно... как быстро проходит женская любовь! Коля осторожно вырвал письмо Маргариты из синей папки, смял его и хотел было выкинуть, но передумал. Он достал из кармана шинели зажигалку, сделанную из винтовочного патрона, и, зажегши ее, поднес язычок пламени к уголку письма. Письмо легко и весело занялось почти невидным в яркий солнечный день пламенем. И рассыпалось в прах. Лучше, чтобы показаний Маргариты Потаповой не было. Когда Коля Беккер по вызову следователя покинул Феодосию, Россия, без сомнения, была монархией, и иные способы управления ею казались делом отдаленного и невероятного будущего. Когда же - менее чем через две недели - он сошел с парохода "Алушта" в Севастополе, Россия уже давно (по крайней мере так казалось) и окончательно стала республикой, словно никогда и не была в ином положении. Коля понял, что прошлое не вернется, когда первый камень разбил стекло в здании ялтинского суда и во всей России не нашлось никого, кто постарался бы защитить достоинство империи. Убедившись в этом, он рассудил, что ему не следует возвращаться в Феодосию. Так может поступить лишь человек, сознательно упускающий свой шанс. Там, в диком углу, революция может означать лишь смену вывесок. Коле были нужны вольные просторы. Вряд ли можно считать Колю дезертиром, сам он себя таковым не считал, потому что присягал на верность государю императору, который добровольно отрекся от престола. В будущем же Коля не намеревался никому присягать. Если уж государь император не оправдал ожиданий, можно ли ждать защиты от Гучкова? Итак, в России не было императора, а в российской армии стало прапорщиком меньше. В Севастополе Коля рассчитывал на гостеприимство Раисы Федотовны, кондукторской вдовы, у которой был шестилетний сын, любивший дядю Колю. И сама Раиса любила Колю, но никогда не выказывала желания оставить Колю в своем побеленном домике, за белым забором у белого тротуара. Впрочем, забор и тротуар были изобретением вечно пьяного и шумного дурака - генерала Веселкина, коменданта Севастопольской крепости, того самого, что хватал, проезжая по Нахимовскому проспекту, гимназисток, не по форме причесанных или одетых, и развозил на коляске по домам. Заборы и тротуары белили, потому что город по ночам не освещался, чтобы его не отыскали рыскающие по морю турецкие подлодки. Зато обыватели находили дорогу домой под светом звезд. Днем к Раисе идти было нельзя - она работала в магазине готового платья на Николаевской, а мальчика отдавала одной доброй немке, что держала киндергартен - группу детей, с которыми гуляла и обучала их немецкому языку. Поэтому Коля решил, что он походит по городу, присмотрится, посидит в кафе и заявится к Раисе после шести. Он не спеша дошел до памятника Корнилову и уселся возле него на скамейке, наблюдая за гуляющими по площади. Матросов было немного, это объяснялось тем, что вице-адмирал Колчак, командующий флотом, не давал командам воли и половина флота у него всегда находилась в море, вторая занималась уборками, ремонтом и погрузкой. Чаще, чем матросы, встречались солдаты из крепостной артиллерии и гарнизонных рот. Они собирались в кучки, оживленно обсуждали что-то, будто спешили все решить, прежде чем вернутся моряки. Возле Коли остановились, разговаривая, два солдата, Коля отвернулся от них, чтобы не встречаться взглядом. Солдаты не заметили афронта, сели на скамейку, продолжая беседовать, и задымили вонючей махоркой. Революция быстро меняла нравы - посмели бы недавно солдаты днем, в центре города, усесться на скамью, закурить и даже не спросить разрешения у сидящего там прапорщика! Солдаты говорили не о революции, а об их артельном, который жулик, пробы ставить негде, и мяса в супе почти не бывает. Но тут же революция возникла и в их разговоре, потому что солдаты намерены были не только скинуть артельщика, но и отделаться заодно от какого-то штабс-капитана, который всем надоел. Потребности у солдат были невелики, и Коля подумал, что свержение императора - несоразмерно большая плата за свободу скинуть еще и артельщика. Никого пока что революция не воодушевила - все ее опасались. В том числе и Раиса Федотовна. Она как раз вернулась со службы, кормила своего сына Витеньку, который несказанно обрадовался дяде Коле, хоть тот и не привез никакого гостинца. - Какое счастье, - сказала Раиса. - Хоть какой-то мужик дома. Вы надолго? - Пока на несколько дней, - ответил Коля. Раиса Федотовна была мягкая, невысокая, склонная к полноте женщина - у нее были длинные и пышные волосы, которые она распускала в моменты ласк и грозила шутя: "Я тебя ими задушу!" Раиса начала целовать Колю раньше, чем Витенька успел доесть котлетку, Витеньке нравилось, как мама целует дядю Колю, и он не хотел спать, а хотел смотреть, что будет дальше. Его, конечно, выгнали, уложили, но он, стервец, через час неожиданно вошел с трехлинейной лампой - крошка в длинной до пят ночной рубашечке и горящим от любопытства взором. - Я подслушивал, - сообщил он. - А теперь буду подглядывать. А вы меня будете бить? Никто его бить не стал - всем стало смешно. Потом Раиса рассказывала Коле о новой книжке, которую читала, - лечебник о естественном природном исцелении. Коля хотел узнать, что нового в городе, но Раиса только знала, что все скупают, несмотря на дороговизну. А один татарин купил смокинг, ты представляешь? Под кожей Раисы была мягкая плоть, словно желе, но пахло от нее приятно. Раиса ничего не требовала, зато хорошо кормила и добродушно ворчала, когда Коля забывал вытереть ноги или вымыть руки перед едой. Коля спал беспокойно - он всегда не высыпался на новом месте. К тому же часа в три Раиса разбудила его влажными поцелуями. - Еще, мой дорогой, - шептала она, - только Витеньку не буди, он такой нервный. Утром Коля проснулся от разговора за стенкой, в прихожей. Уже было светло, Раиса ушла. Витенька топал и пел боевую песню. Потом он заглянул и сказал: - Не спишь, дядя Коля? Ты солдатиков раскрашивать умеешь? А то Мученик совершенно не умеет. -