Какой еще Мученик? - потянулся Коля. Ему было легко и приятно. Кровать была мягкой и нежной, простыни пахли Раисой и лавандой, собственное тело было ловким и послушным. - Ну тот, который с мамой на кухне разговаривает. Он раньше на этой кровати спал. - Вместе с мамой? - спросил Коля. - А то как же, - сказал Витенька. - На всех разве напасешься? У нас другой кровати нету. Вот и приходится думать - то ли со мной спать, то ли с мамкой, а со мной нельзя - раздавите. Вошла Раиса, в халате, волосы распущены до пояса, от двери ловко дотянулась до Витеньки, дала ему подзатыльник. - Елисей Мученик приходил, - сказала она. - Все политикой занимается. Я ему говорю - на что вам, евреям, политика? Ведь погромят потом. А он хи-хи да ха-ха. В Ялту уезжает. Говорит, по торговым делам, а я знаю - агитировать. - Витенька сообщил мне, - сухо сказал Коля, садясь на кровать и спуская ноги. - Уж он-то сообщит, - ответила Раиса, - недорого возьмет. А ну, кыш отсюда! Раиса присела на кровать рядом с Колей, поцеловала его в щеку мягкими губами. Коля отстранился. - Не ревнуй, - сказала Раиса, - и пойми: я тебе не жена и не любовница. Ты ведь тоже ко мне приехал, потому что квартира нужна. А Елисей добрый, солидный, эсдек, может, после революции будет большую роль играть. Так что я ему не говорила, что ты у меня есть. - И на том спасибо, - мрачно сказал Коля. Неприятно было сознавать, что Раиса кругом права. Если бы она прибежала с утра, воскликнула бы, как она любит Колю, предложила бы жить здесь, обещала бы свою верность - ему тоже было бы неприятно. Менее всего он намеревался привязывать себя к этому сложенному из плит, под черепичной крышей белому домику, сопливому мальчику Витеньке и мягкой шелковой наседке Раисе. Но неожиданная в ней трезвость и даже жесткость, освобождая Колю от обязанностей, чем-то унижали. - И только не вздумай, - сказала Раиса, искренне и весело улыбаясь, - попрекать меня. У меня после мужа никого, кроме тебя и Мученика, не было. На что мне? Вставать будешь? Завтрак на столе. - Что в городе? - спросил Коля за завтраком. - Елисей говорит, - ответила Раиса, намазывая ломоть булки ломким, из погреба, маслом и кладя сверху шмат ветчины, - что немцев резать будут. Одного уже зарезали. Или застрелили. А я его спросила: а как вам, евреям? Ведь вас всегда в первую очередь? А он смеется и говорит - нас погодят, потому что мы Россию немцам не продавали. Коля представил себе этого Мученика, из анекдота - длинноносого, с пейсами, обсыпанного перхотью и говорящего с глупейшим акцентом. - Говорят, - продолжала Раиса, - что патрули у всех документы проверяют. Как увидят немецкую фамилию - сразу к стенке. Она посмотрела на Колю, склонив голову. И Витенька, подражая маме, тоже склонил голову. Раиса знала, что фамилия Коли - Беккер - куда как немецкая. - Я документы дома оставлю, - сказал Коля. - Ты далеко не уходи, - сказала Раиса. - Неладен час, кто заподозрит. - Я буду осторожен, - сказал Коля. Он понимал, что нельзя сидеть, держась за юбку этой женщины. Революцию не пропускают, даже если кто-то охвачен шпиономанией. У Раисы были пиджак и пальто, оставшиеся от мужа. Коле уже приходилось в них ходить по улицам, когда он не хотел встречи с патрулем. Но на этот раз наряжаться шпаком в городе, где две трети мужчин - военные, не захотелось. - К обеду будешь? - строго спросил Витенька, которого собирали гулять на улицу. - Буду, буду, - сказал Коля, уже не сердясь на Раису. Та почувствовала, что Коля не сердится, и сказала ему тихо: - Я Елисею сказала, что теперь ты у меня. Чтобы он больше не надеялся. Она поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в губы. У Раисы Федотовны еще недавно был супруг. Этому большому, деловитому мужчине нравилось что-нибудь делать руками. Он всегда чинил, строил и почитал своим долгом оберегать Раю от тяжелого труда. Муж был крепким, вечным, и Раиса ночами просыпалась от счастья, потому что можно было потянуться и всем своим мягким телом обволочь это теплое сопящее бревно. Она прижималась к мужу и боролась со сном - казалось греховным тратить на сон минуты такого счастья. Год с лишним назад муж умер - за несколько минут умер, от разрыва сердца. Раиса так до конца и не поверила в то, что его больше никогда не будет, но первые недели брала с собой в постель Витеньку, так страшно было спать одной. Последнее время у нее появлялись любовники - правда, было их немного, чтобы соседи не особо злобствовали. Ходил Мученик, который говорил, что сделает революцию и станет министром, приезжал прапорщик Коля Беккер. Мученик, как местный, никогда не оставался ночевать, хоть и был вдов. Коля - ночевал. И порой Раиса просыпалась ночью от счастья, что вернулся муж, но оказывалось, что это - Коля. И хоть Коля был вдвое моложе мужа и куда лучше его телом и лицом, никакого счастья не получалось - от Коли не исходило защиты и надежности. Раиса поднималась, шла на кухню и там плакала. Коля вышел на улицу - хотел сначала дойти до Нахимовского, купить там газет. На скамейке у ворот Раисиного дома сидел гладкий, благородный молодой человек романтической внешности - орлиный нос, курчавые черные волосы, карие блестящие глаза. Человек был в широкополой шляпе и крылатке и при всей непохожести на Максима Горького казался почти его близнецом. При виде Коли человек вскочил и пошел рядом с ним, отставая на полшага. - Прошу прощения, - сказал Коля, - вы хотите что-то сказать? - Вы обо мне должны были слышать, - сказал уверенно романтический человек. - Я - Мученик, Елисей Мученик. Я должен вам сказать, что люблю Раису Федотовну, да и давно люблю. Потому я попрошу вас покинуть этот дом, чтобы не ставить под сомнение репутацию дамы моего сердца. Мученик был гневен, он махал длинными руками, не думая, что его могут услышать прохожие, и в любой момент, как показалось Коле, в его руке мог сверкнуть булат. В то же время он был нестрашен, как распустивший перья чибис, старающийся отвести от гнезда куда более крупного хищника. - Простите, - Коля не выносил, когда ему начинали указывать, особенно те, кого он считал стоящими ниже себя, - какое вы имеете право так разговаривать со мной? - Право любви! - воскликнул Мученик. - Право страданий! В своем пафосе Мученик был забавен, и Коля великодушно простил его. - Не суетитесь, - сказал он. - Я уеду. Кончу дела и уеду. Мое отношение к Раисе чисто приятельское - она приютила меня на несколько дней. - Вы даете мне слово? - воскликнул Мученик. - Вы искренне не претендуете на ее руку? Вы не увезете ее с собой? Театральность этих восклицаний выходила за пределы разумного. Или Мученик был сумасшедшим, или ломал комедию. - Слово джентльмена, - сказал Коля, полагая, что Мученику приятно такое выражение, ибо джентльмены дают слово только себе подобным. - Замечательно, - заявил Мученик куда более трезвым голосом. - Видите лавочку, мы сейчас посидим на ней и выкурим по папироске. У меня хорошие папиросы - я только что привез их из Керчи. Мне приходится немало ездить. Они уселись на лавочку под каштаном. Было тихо, мирно, никакой революции в этом садике не намечалось. - Я человек двухслойный, - признался Мученик. - Внешне я солидный и респектабельный торговый посредник. В душе - страстный революционер и романтик. Я еду делать свои дела и зарабатывать деньги. Это для обычных людей. Затем я переодеваюсь, меняю личину и оказываюсь одним из самых страшных революционеров Крыма!.. О нет, не смотрите на меня так, господин прапорщик! Я сам никогда никого не убил, но я организатор. Люди подчиняются мне, не подозревая чаще всего, что оказываются игрушками в моих руках. И Мученик показал Коле свои руки - руки музыканта или хирурга. Очень красивые руки. - У меня прекрасные руки, - сказал Мученик. - Меня долго учили музыке. Считается, что ребенок из небогатой еврейской семьи должен учиться музыке. Я ненавидел ее. Я перекусывал струны в пианино. Я уже в пять лет стал из-за этого революционером. В десять я устроил котел с супом, который упал на голову учителю музыки. Его увезли в больницу с тяжелыми ожогами. Вот так. - Сколько вам лет? - Тридцать. Но я проживу еще шестьдесят. В моем роду все страшно живучие. - А Раиса согласна? - Она обязательно согласится, - сказал Мученик, запуская пальцы в буйную вороную шевелюру. - Я люблю ее. Я люблю ее безумно и готов ей все простить. Такого тела я еще не трогал! И поэтому я на ней женюсь, чтобы ни один мальчишка вроде вас - вы меня, конечно, простите за резкость - не смел трогать ее грязными руками! - Но она православная, а вы иудей, - сказал Коля, который совсем не обиделся на Мученика. - Потому я утроил свои усилия и приблизил революцию. Революция очищающим девятым валом сметет все условности рас и наций, она отменит ваши замшелые религии и предрассудки. Вы хотите жениться на дочке султана - прошу вас, сделайте милость! Раисочка обвенчается со мной в храме революции! Их построят на всех углах. Ну и хватит, подумал Коля. Он мне надоел. Он и в самом деле думает, что я хочу жениться на этой медузе. А у него, наверное, была толстая мама или горничная, за которой он подсматривал в уборной. Читайте Фрейда и все поймете. - Желаю успеха, - сказал Коля. - Вы мне симпатичны, - сказал Мученик. - Я возьму вас к себе! Мы с вами далеко пойдем. Сейчас людям с нерусскими фамилиями лучше числиться среди победителей. - Вы имеете в виду немцев? - спросил Коля. - Немцев? А почему бы и нет? В конце концов должны когда-нибудь взяться за немцев! Почему надо преследовать только евреев? - Может, это только слухи? - Слухи? Нет, на этот раз это не слухи. Сегодня ночью чуть было не взорвали "Императрицу Екатерину". - А при чем тут немцы? - Злоумышленник мичман Фок покончил с собой, - сообщил Мученик торжественно, будто о кончине императора. А так как Коля не задал следующего вопроса, а Мученику не терпелось рассказать - не на каждом шагу встречаются слушатели, которые еще не знают самого главного, то Мученик сам продолжил: - Он спустился в бомбовый погреб, и тут его схватили матросы. Распростившись с Мучеником, Коля пошел в центр города, полагая там узнать новости. Газет в киосках не было, и газетчиков тоже не видно. Очевидно, все раскупили раньше. На улицах было много бездельного народа - правда, матросов почти не встречалось. В большинстве ходили солдаты, гимназисты, чиновники и просто люди разного звания. Проехал открытый черный автомобиль "Руссо - балт". На заднем сиденье сидел вице-адмирал, еще нестарый, с сухим острым лицом, фуражка надвинута на брови. Адмирал был сердит, не смотрел по сторонам и, когда в толпе раздались приветственные крики, даже не обернулся на них. Рядом с адмиралом сидел морской офицер, с черной бородкой и выпирающими красными щечками. Офицер что-то говорил, склонившись к адмиралу, крики удивили его, он прервал свою речь и стал оглядываться, не понимая, что происходит. Картинка промелькнула и исчезла. - Это кто? - спросил Коля у путейского чиновника, скучного и согбенного, но с красным бантом на груди и красной повязкой на засаленном на локте рукаве шинели. - Вы не знаете? - удивился чиновник. - Адмирал Колчак. Командующий флотом. Надежды нашей революции связаны именно с ним. И чиновник вызывающе посмотрел на Колю, будто вызывая его на спор. Впереди были слышны крики, звук клаксона. Беккер понял - что-то случилось с машиной командующего флотом. Он поспешил туда и был не одинок - звук возбужденной толпы, вместо того чтобы отвратить обывателей, еще непривычных к насилию и исчезновению городового как последней инстанции при беспорядках, влек зевак к себе. Людям хотелось смотреть - первый этап любой революции театрален, и люди, независимо от степени участия, спешат использовать свое право увидеть и послушать, как делается история, хотя не видят в этом саженцев будущих тюрем и казней. Беккер увидел, что автомобиль адмирала остановился, потому что улица была перекрыта толпой, в которой черные матросские бушлаты соседствовали с серыми солдатскими шинелями и партикулярными пальто. Правда, шинелей было более всего. Шофер адмиральского авто нажимал на клаксон, но толпа не желала пропускать его, и тогда адмирал Колчак встал, держась тонкими пальцами за переднюю спинку. Голос у него был высокий, в промерзшем воздухе пронзительный. Крики и требования толпы были уже понятны адмиралу, и он готовился ответить ей. - Господа! - крикнул в толпу Колчак. Он поднял непропорционально длинную руку. Под ярким мартовским солнцем видно было, что кожа у него матовая, оливковая, и Коле он показался схожим с римским патрицием - крупный с горбинкой нос, темные глаза, узкие губы. Будто видел этот портрет в зале римских копий в Эрмитаже. - Господа, я сейчас же направляюсь на "Екатерину"! Толпа замолчала, схватив машину в плотное кольцо. - Я так же, как и вы, огорчен известием о смерти мичмана Фока! Толпа неприязненно загудела. - Я повторяю - огорчен, потому что этот молодой человек куда больше принес бы пользы Отечеству, если бы сложил голову на поле боя. - Какому Отечеству? - выкрикнул из толпы солдат в папахе набекрень. - Немецкому небось? - Какой дурак решил, что мичман Фок - немецкий шпион? Кто подсунул вам эту зловредную сплетню? Ну! Я вас спрашиваю! Разумеется, толпа не отвечала, но несколько оторопела. Беккер удивился, увидев, какие плохие зубы у адмирала - они, должно быть, его всегда мучают, - даже на расстоянии двадцати саженей видно было, что в верхней челюсти справа остались лишь черные пеньки. Коля не подозревал, что беда адмирала - следствие голодных, изнурительных путешествий в Ледовитом океане. - Я даю слово офицера и русского дворянина, - кричал Колчак, - что Павел Иванович Фок такой же русский, как и мы с вами! Он происходит из старой дворянской семьи в Пензенской губернии. Там и сейчас живут его родители и невеста. Они не подозревают еще, что осиротели. Они посылали сюда защитника Отечества и честного офицера. А такие, как вы, затравили его и довели до самоубийства! Толпа молчала, но за этим скрывалось глупое рычание, почти беззвучное недовольство пса, которого порет хозяин, а пес не может взять в толк, за что на него такие напасти - он же рвал брюки гостю, защищая дом! - Если мы будем устраивать здесь травлю честных людей, потому что нам не нравятся их фамилии или форма носа, это будет на пользу только настоящим немецким шпионам. Фамилия у настоящего шпиона скорее всего будет Федоренко или Иванов. Сейчас, когда Россия переживает годину тяжких испытаний, нас сможет спасти только единство и строжайшая дисциплина. Тогда мы сделаем то, к чему толкает нас историческая справедливость. Мы ударим по проливам, по Константинополю. Перед вами откроются золотые ворота Османской империи... Но если вы будете убивать честных людей - вас возьмут голыми руками. Вперед, к победе! Да здравствует свободная Россия! - Урра! Да здравствует! - вопила раздавшаяся под напором автомобиля толпа. Беккер несколько успокоился - в адмирале было некое качество, дававшее ему право распоряжаться людьми. То есть существование Колчака в Севастополе давало надежду на торжество порядка. Коле захотелось поглядеть на флот, на те корабли, что стояли на якорях на рейде. Если повезет, он увидит, как катер адмирала подлетит к "Екатерине". Стоя на бульваре, перед открывшимся видом на море, Коля понял, что отсюда ему никогда не догадаться, какой из кораблей "Екатерина", а какой "Севастополь". На таком расстоянии размеры съедались и все корабли казались игрушечными. Между кораблями сновали катера, на серой воде замерли ялики рыбаков. В бухту сел неизвестно откуда взявшийся гидроплан. Он затормозил, приподняв носы поплавков, а с кораблей, нагнувшись, глядели на него блохи - матросы. - Прапорщик! - окликнули над самым ухом. Коля вздрогнул, резко обернулся. Рядом стоял морской кондуктор, за ним - два солдата-артиллериста. - Чего надо? - Коля машинально ответил в тон окрику. Он не желал казаться наглым. Так получилось. - Надо нам твои документы, - сказал один из солдат, и от того, как плохо слушались его губы и какая зловещая, но неуверенная улыбка блуждала на его губах, Коля понял, что он пьян. - Вы не патруль, - сказал Коля. Получилось посередине - между вопросом и утверждением. - А вот это тебя не касается, - сказал солдат. - Простите, - вмешался менее пьяный кондуктор. - У нас революция, господин офицер... Вы тут стоите, смотрите на боевые силы флота с неизвестными намерениями, что вызывает наши опасения. - Разве мне нельзя смотреть? - Покажешь документы и будешь тогда смотреть, - сказал второй солдат, скуластый, узкоглазый, похожий чем-то на Борзого и потому особо неприятный Коле. Первый солдат снял с плеча винтовку. Лениво снял, будто это движение не имело отношения к Беккеру, но в то же время показывая, что именно против Беккера и было оно направлено. - Нет у меня с собой документов, - сказал Коля. - Зачем мне их таскать, правда? - Ему было неприятно услышать собственный голос, на октаву выше, чем обычно, заискивающий голос. - Не повезло тебе, прапорщик, - сказал кондуктор. - Хотел ты - не хотел, но как немецкого шпиона и пустим в расход. - Ну ладно, пошутили, и хватит, - сказал Беккер. - А мы не шутим. - Если вам деньги нужны, у меня немного совсем... - А вот это усугубляет твою вину, - сказал скуластый солдат. Кондуктор толкнул Колю в спину, и тот послушно пошел по бульвару. Немногочисленные прохожие смотрели мельком, стараясь не поворачивать головы, не привлечь к себе внимания. - В экипаж? - спросил первый солдат. Голос его донесся издалека, словно Коля шел в стеклянном стакане, а все люди, и его солдаты, и те, кто ходил по бульвару, - все остались за пределами этого стакана. - А может, выведем к морю и капут? - спросил второй солдат. - Очень мне этот прапорщик не нравится. - Отведем в экипаж, - сказал уверенно кондуктор. - Пускай все будет по закону. Обыщут, если немец или шпион - в расход. Хоть эти слова тоже долетели издалека, они пронзили тупую покорность Коли. Тот молодой и жаждущий жить человек, который спрятался за сердцем, услышал и понял, что именно этого допустить нельзя. Между тем время шло и надо было придумать спасение, раньше чем они дойдут до экипажа. Но в голове ничего не было - пусто. Будто он, Коля Беккер, прыгал вокруг запертого дома, стучал в дверь, в окна, но никто не отзывался. - Ты чего молчишь? - Кондуктору надоело идти молча. Он догнал Беккера. - Тебе что, жить не хочется? - А что делать? - спросил Коля заинтересованно, искренне, будто кондуктор был доктором, могущим спасти от тяжкой болезни. - Как что делать? Дать нам документы, доказать, что ты не немец и не шпион ихний - простое дело! Где у тебя документы? - Где?.. Дома, - сказал Коля. - Дома лежат. Я же не знал. - Врет, что не знал, - сказал скуластый, - как же это в военное время в Севастополе без документов? Его нынче из Турции перекинули. - И он засмеялся, словно сказал что-то очень смешное. - А где живешь? - спросил кондуктор, он и в самом деле почему-то проникся к Коле симпатией, а может, был добрым человеком. Коля уже знал, что он сделает. И оттого, что он представил себе собственные действия, стало легче, словно он их уже совершил. - Есть у меня документы, - сказал Коля, - все есть, только дома лежат. Не верите - два шага пройдем, покажу. Тут же завязался долгий и пустой спор между конвоирами, потому что одному из солдат лень было идти, он вообще хотел в экипаж. Второй склонялся к тому, чтобы Колю расстрелять. Говорил он об этом громко, чтобы слышали прохожие. А кондуктор решил было отпустить пленника. Но, на несчастье Коли, к ним тут прибился худой телеграфист с красным бантом, который стал требовать соблюдения революционной дисциплины. В конце концов один из солдат отстал, а его место занял телеграфист. Телеграфист стал рассказывать, как мичман Фок взорвал "Екатерину", и хоть слушатели отлично знали, что "Екатерина" стоит у стенки и ничего плохого ей мичман Фок не сделал, слушали они внимательно, будто хотели этим показать: знаем-знаем, на этот раз не удалось, а на следующий - мы не допустим. У Коли был ключ от квартиры Раисы. Он открыл дверь. Витеньки, к счастью, не было дома, самой ей рано было возвращаться. - Погодите здесь, - сказал Коля, - натопчите. - Нашел глупых, - обиделся телеграфист. - Мы тут будем стоять, а ты через окно - и бежать. - Тогда снимайте сапоги, - сказал Коля. - Это не мой дом. - Ничего, - сказал телеграфист, который был агрессивнее остальных, потому что не был уверен, что его принимают всерьез. - Вымоешь. И он решительно пошел в гостиную. Там осмотрелся и заявил: - Богато живете! Раиса жила небогато, каждому ясно, но телеграфист был готов увидеть богатое шпионское лежбище и увидел его. - Давай неси, - сказал кондуктор. Они с солдатом остались у дверей, чтобы не наследить. Но от телеграфиста остались грязные следы на половиках и половицах. Коля прошел в спальню, там на стуле стоял его саквояж. Он вынул документы и протянул их кондуктору. Когда кондуктор читал их, из залы вернулся недовольный телеграфист. - Сколько можно ждать? - спросил он. У Коли мелькнула мысль, что телеграфист задерживался, чтобы что-нибудь реквизовать. То есть свистнуть. Но некогда было выяснять - кондуктор рассматривал документы. Что-то ему не понравилось. - А фото? - спросил он наконец. - Фотографию у нас не клеят. С будущего года обещают. - Покажи-ка, - велел телеграфист. Он поднес к носу, обнюхивал по-собачьи книжку в серой обложке, взятую Колей в синей папке - деле об убийстве Сергея Серафимовича. - Студенческий билет. Ясно. Берестов, Андрей Сергеевич. - Чужие документы, - сказал солдат. Он их не читал, даже не глядел на них. Может, ему хотелось уйти, может, расстрелять Колю. - А что еще? - спросил кондуктор. - Ну вот, вы же видите - проездной билет. Единый. На мое имя. Московский трамвай. - А кто подтвердить может, что ты - это ты? - спросил кондуктор. - Сейчас никого дома нет. А вы приходите вечером. - Вечером он предупредит, - сказал телеграфист, продвигаясь к двери. - Вечером он всех подготовит. - Ну что я могу поделать? - Коля обезоруживающе улыбнулся кондуктору, которого выделял и уважение к которому подчеркивал. - Пошли, - сказал кондуктор. - Чего мы к человеку пристали. - Я в Симферополе живу. В Глухом переулке. - И в самом деле, - сказал телеграфист. "Что же он уволок? - думал Коля. - Ведь Раиса подумает на меня". - Нет, я думаю, раз уж столько времени потеряли, - сказал солдат, - поведем его в экипаж. Там проверят. Этот момент нерешительности разрешила своим неожиданным появлением Раиса. Она открыла дверь в прихожую и увидела, что там стоят незнакомые люди. Ей бы испугаться, но законы революции, позволяющие вооруженным людям входить в любую дверь и брать, что им вздумается, включая жизнь любого человека, эти законы еще не были усвоены Раисой. Впрочем, они еще не стали законами и для тех, кто привел Колю. Коля от звука ее голоса сжался. Еще мгновение, и она убьет его. Убьет, не желая того. Сейчас она скажет: "Коля". - Это я! - почти закричал Беккер. - Это я, Андрей. Ты слышишь, Рая? Это я, Андрюша! Меня на улице задержали, документы потребовали, а у меня с собой не было. Сейчас она удивленно скажет: "Какой еще Андрюша?" Но Раиса скорее чутьем, чем умом, угадала, что надо молчать. В доме опасность. Угроза. Телеграфист уже вышел в прихожую и, задев Раису, пошел к двери. Та отстранилась, чтобы пропустить его. И тогда солдат, самый недоверчивый, спросил: - А как будет фамилия твоего постояльца? - Чего? - спросила Раиса. И в тот момент Коля понял, что же взял телеграфист. И в этом было спасение. - Держи вора! - закричал он. - Держи вора! Он серебряную сахарницу со стола унес! А так как видимость законности еще сохранялась, то телеграфист кинулся к двери и замешкался, спеша открыть засов. Раиса сразу сообразила - вцепилась ему в плечо. И тут уж было не до документов, потому что телеграфист выскочил на улицу и побежал, высоко подбрасывая колени. Раиса неслась близко за ним, но все не могла дотянуться, а Коля бежал за ней, понимая, что с каждым шагом удаляется от опасности. Правда, и кондуктор с солдатами топали сзади, но Коля понимал, что не он уже - цель их погони. Впереди показался господин в распахнутой шубе, похожий на Шаляпина, он ринулся к беглецу, чтобы помочь преследователям. Телеграфист увернулся и выкинул сахарницу. Сахарница была круглая, без крышки - крышку потеряли уже давно. Она покатилась по камням мостовой, Раиса побежала за ней, а кондуктор и солдат обогнали Колю и скрылись за углом, преследуя телеграфиста. Коля дошел до угла и увидел, что они все еще бегут, огибая встречных. Раиса стояла, тяжело дыша, прижимала сахарницу к груди. - Зря я тебе ключи дала, - сказала она. - Скажи спасибо, что я живой остался, - сказал Коля. - Спасибо, только не тебе, а мне. Может, еще чего в доме украли? Оказалось, что ничего больше телеграфист украсть не успел, зато наследил, и Раиса была недовольна, даже не смеялась, когда Коля попытался юмористически рассказать, как воспользовался случайно найденными документами какого-то Берестова. Коля стал целовать Раису, но та уклонилась от ласк, сказав, что сейчас из киндергартена придет ее Витенька. Но ближе к вечеру они помирились. x x x 5 марта командир "Екатерины" напечатал в "Крымском вестнике" письмо, в котором сообщал, что мичман Фок Павел Иванович - чистый русак из Пензенской губернии. Там же говорилось, что в ночь с третьего на четвертое, будучи на вахте, мичман проверил часовых в подведомственной ему носовой орудийной башне. Затем он хотел спуститься в бомбовый погреб, но часовой, не доверяя немцам, не пустил Павла Ивановича. Часовой был напуган недавним взрывом на "Императрице Марии", взрыв был именно в бомбовом погребе. Говорили, что это дело рук немецких шпионов. Павел Иванович, получив такой грубый отказ, счел свою офицерскую честь полностью погубленной. Он поднялся к себе в каюту и тут же застрелился. Но застрелился не потому, что в самом деле испугался разоблачения, как говорили досужие сплетники в городе, а в глубоком душевном расстройстве. Более того, командир дредноута сообщил, что торжественные похороны мичмана Фока по постановлению команды состоятся 6 марта в десять утра. Следовало пережить 5 марта. Пережить - значит выиграть партию в игре, где ставка - Россия. Окно выходило на площадь, было раннее утро - даже бездельников и зевак на площади еще не было - соберутся через час-другой. Перелом в судьбе должен был свершиться именно сегодня. Все, что делалось дальше - по мере свободы и инициативы, - было задумано другими, и славу тоже делить с другими. Когда приехавший якобы на отдых генерал Жанен, соглядатай Клемансо, воодушевляясь, слушал планы Колчака и по карте следил за воображаемыми движениями флота и десантов к Константинополю, он делал вид, что заслуга в этом плане принадлежит именно деятельности и энергии Александра Васильевича, но тот-то знал, что решения принимаются даже не в Петрограде - скорее в Париже. Сегодня будет не только испытание его силы и умения управлять людьми, но и его стратегического чутья. В России два флота - Балтийский и Черноморский. Остальное - флотилии, не стоящие упоминания. Даже если они называются Тихоокеанским флотом, так и не пришедшим в себя после Порт-Артура. Балтийский флот вроде бы главный - под боком императора, на виду. Но всю войну простоял на якорях. Кроме экипажей субмарин да тральщиков, мало кто нюхал порох. Флот без цели - флот, наверняка уже разагитированный социалистами, готовый к слепому бунту, и в будущем - страшная опасность для порядка в государстве - за три года безделья и мужеложства по кубрикам и гальюнам из балтийских моряков создались отряды черных убийц. Об этом Александр Васильевич говорил Жанену и Ноксу, старался убедить их. Но союзные представители только вежливо кивали, не давая себе труда задуматься. Согласился только генерал Алексеев, но станет ли он реально главковерхом - одному Богу известно. На Черном море он, Александр Васильевич, сознательно и последовательно проводил в жизнь разработанную программу. У него была великая цель, цель настоящего флотоводца и вождя - отнять у Турции проливы. То, что не удалось князю Олегу, удастся Александру Колчаку. Этой идее Колчак был предан с момента своего вступления в командование Черноморским флотом и до последнего дня на этой должности. В отличие от десятков куда более заслуженных и высоких чинами генералов и адмиралов, князей и министров, Александр Васильевич отлично понимал, что страна движется к пропасти и единственное, что может остановить ее от падения, - это победа в войне. Победа спишет все - после побед революций не бывает. И если удастся выиграть эту гонку - они толкают к пропасти, а мы оттягиваем оттуда, - будет спасена империя. Империя, республика - не суть важно, хоть Колчак и не считал себя демократом, рассуждая, что демократия хороша для европейских стран, где хабеас корпус и прочие законы о личности уже пятьсот лет как существуют и любой швейцарец скорее поставит яблоко на головку сорванцу, чем поступится свободой. В России нужна твердая рука. Рука, которая приведет к порядку, потому что даже в Англии сначала был Вильгельм-завоеватель, а лишь через много лет - парламент. Поэтому Александр Васильевич завел на флоте строгие порядки и поддерживал их неуклонно, добиваясь одного: матрос должен быть сыт, но занят, занят так, чтобы ни минуты свободной, чтобы отработал - только спать! Но сыт. Флот был поделен на отряды. Отряды поочередно уходили в крейсерство, до самых турецких и болгарских берегов, несли охранение, проводили стрельбы. Как только возвращались в Севастополь, тут же начиналась погрузка боеприпасов и угля, уборка и ремонт - и так до следующего выхода в море. Матросы редко выходили на берег - это объяснялось войной. И не бунтовали. И даже не было среди них столько агитаторов и недовольных, как в пятом году, когда восстал "Князь Потемкин". Правда, Александр Васильевич был не столь наивен, чтобы полагать, будто на флоте все идеально и что Севастополь, бастион порядка, устоит в море бунтов, готовых охватить Россию. В частности, адмирал с опаской поглядывал на город, где словно тифозные микробы вылезали на свет мастеровые многочисленных морских и иных фабрик и мастерских, запасники и резервисты, а также солдаты береговых частей. Так что водораздел проходил не только между Севастополем и Россией, но и внутри Севастополя - между флотом и берегом. Печальный инцидент с мичманом Фоком, хоть и был улажен, на самом деле ничего еще не решал. Вечером Колчаку доложили, что в городе происходят аресты лиц, коих подозревают в немецком происхождении. В городе подготовлены манифестации. Именно завтра и следует противопоставить анархии порядок. Чепуха, чепуха... Александр Васильевич все стоял у окна, не замечая, как течет время. Всю жизнь он презирал Романовых, всегда надеялся на то, что скоро они исчерпают свою карму и падут, потому что веревки, которыми привязаны эти гири к ногам народа, уже сгнили. И уж кого-кого, но Александра Васильевича нельзя было заподозрить в приспособлении к обстоятельствам. Милая, ласковая, талантливая Аня Тимирева может подтвердить, что еще в конце прошлого года он писал ей, "что готов был приветствовать революцию, которая установила бы республиканский образ правления, отвечающий потребностям страны". Он был искренен - он всегда был искренен с возлюбленной. Но не всегда договаривал до конца. Колчак был убежден, что России нужен республиканский строй, чтобы он успел ворваться в Дарданеллы и прибить свой червонный щит к вратам Царьграда: красный цвет - цвет власти. Придется стать паладином революции - раз уж нет иных на эту должность. Еще несколько дней назад даже для себя самого эти мысли были табу - запечатаны семью печатями. А сегодня? Сегодня можно спокойно и трезво взвесить шансы на будущее основных деятелей России. Сила человека определяется не только и не столько его способностями и амбициями, как той поддержкой, на которую он может рассчитывать. Корнилов популярен в армии, в ее правом крыле, но за исключением ударного полка не имеет частей, непосредственно ему подчиненных и верных. Рузский и Брусилов - штабные полководцы, скорее исполнители, чем вожди. Вице-адмирал Максимов, командующий Балтийским флотом? Он ничем не командует... А вожди политические? Лидеры эсдеков - говоруны либо темные лошадки, скрывающиеся по Ментонам и Базелям, - вряд ли у них есть поддержка более чем нескольких сот таких же заговорщиков. Эсеры - Чернов? Спиридонова? Крестьяне могут клюнуть на их призывы отдать землю, но крестьянство - слишком расплывчатая категория. В России оно ни на что не способно, кроме вспышек слепого бунта. Остаются правые. Дума. Родзянко. Милюков. Гучков. О либералах вроде Львова и Керенского можно и не думать - они ничтожны... Как ни поверни - в России нет лица, имевшего бы организованную и дисциплинированную поддержку, подобную той, что имеется у Колчака в Черноморском флоте. У Колчака. Он думал о себе в третьем лице, отстраненно, будто читал книгу о жизни великого человека... А не поздно? Тебе сорок семь, Александр Васильевич, у тебя неладно со здоровьем, в тебе нет того задора и силы, как десять лет назад. Но отказаться от исторического шанса спасти Россию, повернуть ее историю в спасительном направлении - значит не выполнить предначертания судьбы, а за это судьба жестоко отомстит. - Жребий брошен, - сказал Александр Васильевич вслух и оглянулся - не слышит ли кто. Но он был в кабинете один. Александр Васильевич взял со стола колокольчик. Звон его был мелодичен, но проникал за много стен. Адъютант тут же появился в дверях. - Все ли в порядке? - спросил Колчак. - Как вы приказали, Александр Васильевич, - ответил адъютант. - Через час? - В десять ноль-ноль, - сказал адъютант. В десять ноль-ноль утра 5 марта вице-адмирал Колчак и прочие высшие чины Севастополя и Черноморского флота закончили слушать литургию, совершаемую в Николаевском соборе епископом Сильвестром. После этого процессия крестным ходом двинулась от собора на Нахимовскую площадь, к Графской пристани. Здесь уже были выстроены для парада сводные команды кораблей, запасной полк, а также отряды гимназистов и реалистов. Народу собралось множество. Хоть о параде стало известно лишь в восемь утра, но народ в городе уже несколько дней ждал какого-то большого праздничного события, которое было бы достойно революции и душевно бы соответствовало ей. Именно потому Колчак и устроил парад с молебном и оркестрами. Инициатива в решениях должна была исходить от него, потому что в ином случае нашлись бы желающие взять власть в свои руки. Мартовский день выдался солнечный, даже припекало. Зеленая трава выбивалась на косогорах и на бульваре... Солнце отражалось в воде, и было весело. Там же, на Графской пристани, епископ Сильвестр отслужил молебен во славу народного революционного правительства и всего российского воинства. Затем, когда священнодействие закончилось, он позволил адмиралу перейти к следующему этапу праздника. Александр Васильевич пошел вдоль строя матросов и солдат, останавливаясь, и громко, высоким, пронзительным, слышным по всей площади голосом, выкрикивал: - Народному правительству - ура! Верховному главнокомандующему - ура! Матросы, солдаты, а особенно гимназисты весело и дружно подхватывали: "Уррра! Уррррааа..." Завершив обход войск, Александр Васильевич поднялся на ступени Морского собрания, откуда и принял парад. Оркестр играл церемониальный марш, части с различной степенью выучки разворачивались и проходили по площади мимо адмирала. Колчак стоял на шаг впереди остальных генералов и офицеров, держа ладонь под козырек черной фуражки. Тонкие губы были тесно сжаты. Обывателям, которых накопилось уже несколько тысяч, зрелище парада было по душе. Многие стояли, украшенные красными бантами и розетками, над толпой виднелись два или три красных флага. Но ни Колчак, ни иные лица, принимавшие парад, никаких бантов и ленточек себе не позволяли - тем более что пока и не было указаний из Петрограда по части дальнейшей судьбы армейского церемониала. Когда последний отряд реалистов, сопровождаемый оркестром, прошел мимо собрания и площадь опустела, если не считать зрителей, не спеша расходившихся по домам, потому что было уже около часа и пора обедать, Колчак обратился к стоящим ближе прочих генералу Веселкину и епископу Сильвестру и произнес благодушно: - Кажется, мы успели. Глупый Веселкин хохотнул, не поняв, чего же успели, и сказал: - Пора, пора, желудок пищи просит! И сам захохотал. - Свой долг перед революцией мы сегодня выполнили, - заметил ехидный Сильвестр, и остальные вокруг засмеялись. - Впрочем, вы правы, - позволил себе улыбнуться Колчак. - Мы заработали обед. Революционерам уже поздно начинать демонстрации. Он был уверен, что достаточно долго отвлекал внимание горожан и нижних чинов. В час уехали обедать к Веселкину, полагая, что праздником революция завершилась. Но не учли, в том числе и умный Александр Васильевич, что дальнейшие события могут включать иных участников, вовсе не тех, что прошли парадом или отхлопали в ладоши. Пока шел обед, сложилась иная ситуация. Бухта была буквально наполнена шлюпками, катерами, яликами, баркасами - шло первое воскресенье после революции, и если в будний день матроса можно заставить красить палубу или грузить уголь, воскресный день - святое дело, отдых. На то есть закон и порядок. Всю неделю матросы на кораблях питались слухами и случайными новостями. Все жаждали узнать - что же случилось. Ведь если революция - это нас касается или нет? Матросы сходили на Графской пристани, встречали знакомых из других команд и экипажей, мало кто спешил на свидание - наступал день политики, а не любви. Даже для самых от политики далеких, даже не знавших, что такое политика, новобранцев. Обычно матросы, сходя на берег, на Графской пристани или Нахимовском не остаются - зачем маячить на глазах у начальства? Они переходят туда, где тише, - на Исторический бульвар, а то в Татарскую слободку или на Корабельную сторону, к полуэкипажу. К полуэкипажу тянулось больше всего народу. Там, на громадном плацу, окруженном казармами, и оставались. В полуэкипаже народ самый осведомленный, они не грузят уголь, к ним попадают газеты - они на берегу. Почему-то Александр Васильевич, который все старался предусмотреть, объединяющей роли полуэкипажа не учел, как не учел и святости воскресного дня. Впрочем, если бы учел - может быть, задержал бы течение революции в Севастополе на день-два. А потом все равно колесо судьбы, катившее по России, взяло бы свое - и закрутило бы и Севастополь, и Черноморский флот, и весь Крым так же, как это случилось во всех других городах и гарнизонах. Часам к трем во дворе полуэкипажа скопилось несколько тысяч человек - большей частью матросов. Но было немало солдат и портовых рабоч