их. Чтобы ощутить силу, хотелось быть вместе со своими. И когда своих стало много, потом очень много - ощущение силы пронизало весь плац. Ораторы, которые поднимались на большие ящики, стащенные на середину плаца, сначала говорили то, что узнали из газет, - говорили о Петрограде. Но вскоре оказалось, что революция имеет иное понимание - кто-то первый вдруг выкрикнул: - А у нас революции нету! Ее адмиралы в кармане держат! Толпа радостно загудела - эти слова были важнее, чем то, каков состав Временного правительства в Петрограде. Ораторы выстроились в очередь. Толпились, спешили сказать. Всех слушали, если недолго. Ораторы произносили слова, которые можно говорить жене или другу, но вслух, для всех, с трибуны их никогда не произносили и не думали, что будет возможно. К невозможному в политике человек привыкает за несколько минут. Шок короток - как, неужели это и мне можно? На глазах рождаются ораторы, никогда ранее не витийствовавшие за пределами своего кубрика, а оказывается, вполне приемлемые ораторы, потому что куда лучше Гучкова или Шульгина отражают желания тех тысяч, что стоят вокруг разинув рты, слушают, удивляются сопричастности к великим делам. - На улицах городовые как при царе! И царь уже далекое историческое прошлое, хоть и прошло-то три дня, как его скинули. - А политических еще из тюрем не выпустили! Куда это годится? И уже в углу плаца собрались, создают комиссию по освобождению заключенных. И наконец кто-то, солдат, выкрикивает самую крамолу: - Вызвать сюда Колчака! Пускай ответит народу, что это делается! Эта крамола пришлась по душе - потому что иначе получался тупик. Говорили о безобразиях друг другу - и никто не слушал. Значит, все так и останется? А вот если вызвать Колчака, если сказать ему всю правду, командующий послушает, и что-то произойдет. Никто на плацу еще не понимал, что само обращение к Колчаку как к инстанции, которая обязана распоряжаться, принимать меры и командовать, подразумевает подчиненность этой массы людей адмиралу. Никто еще не решался объявить себя или себе подобных инстанцией решающей - себе подобные оставались пока просителями. В той части толпы, что была ближе к казармам, произошло возмущение, словно по ней пробежала волна - центром волны был невысокий человек в черной фуражке - его выталкивали толпой к трибуне и, наконец, выбросили на ящики. Человек оказался капитаном первого ранга со странной фамилией Гсетоско, который служил командиром полуэкипажа и по требованию активистов только что говорил по телефону с адмиралом Колчаком, который вернулся в Морской штаб после обильного веселкинского обеда. Александр Васильевич сам взял трубку... Каперанг Гсетоско говорил сбивчиво, был напуган, хотя Колчак знал его за рассудительного, спокойного человека. Он произносил "митинг", "президиум", "представители", и Александр Васильевич старался не показать раздражения и в то же время внушить собственной выдержкой спокойствие растерянному каперангу. - Передайте членам президиума, - говорил Александр Васильевич тихо, а Гсетоско тут же повторял слова набившимся в комнату людям, - что я поручаю вам, господин капитан первого ранга, ознакомить публику с текущими событиями и положением дел в столице. Сам же я занят неотложными делами и не смогу приехать. Отказ адмирала вызвал гнев толпы. Гсетоско заперли в кабинете, а двух лейтенантов послали в Морской штаб гонцами. Толпа вовсе не намерена была расходиться, и в ней возник уже спортивный азарт. Ей нужен был именно Колчак - никто другой. И иные кандидатуры отвергались немедленно - требовалось переспорить самого адмирала. Противостояние кончилось тем, что на плац гневно ворвался "Руссо-балт" адмирала. Колчак поднялся на сиденье раньше, чем остановился автомобиль, и потому сразу оказался выше ростом, чем остальные. Так с автомобиля он и говорил - не так громко, - многим не было слышно, но все молчали, откричав торжествующе: "Колчак приехал! Ура! Наша взяла!" - и, придя в благодушное настроение, замолчали и слушали адмирала, полные милосердия к поверженному противнику. Александр Васильевич полагал, что само его появление успокоит толпу. Потому он сухо и быстро сказал, что не имеет новых вестей из столицы, а завтра, по получении новостей, разошлет их по кораблям. Больше говорить было нечего, и Колчак собрался - и все это увидели - приказать шоферу ехать прочь. А ехать-то надо было через толпу - автомобиль стоял почти в центре плаца. От этого жеста или намерения жеста в толпе, расходясь к ее краям, пошел недовольный гул. Получалось, будто Колчак приехал только для того, чтобы сделать выговор за непослушание. Гул все рос, а толпа начала напирать на автомобиль. На ящик взобрался телеграфист и кричал: - Пускай господин адмирал выскажет свою точку зрения на нашу революцию! Колчак пытался, надеялся переждать зловещий, в несколько тысяч глоток гул, но сдался, и не потому, что оробел, а за отсутствием опыта таких встреч. До того он встречал толпы матросов разведенными по шеренгам. И он заговорил, а толпа затихала, стараясь уловить те, особенные слова, что доступны командующему: - ...Мое мнение заключается в следующем: в данный момент и в той обстановке, которая нас окружает, нам не следует предаваться излишней радости и спешить с необдуманными решениями. По мере того как Колчак успокаивался и замирала толпа, голос адмирала крепнул, а площадь, в старании слушать, становилась покорной. - Вам известно, что война не кончена, армия и флот должны вынести максимум напряжения, чтобы довести ее до победного конца. Враг еще не сломлен и напрягает последние усилия в борьбе. Если мы это забудем и все уйдем в политику, вместо победы мы получим жестокое поражение. Боевая мощь флота и армии должна быть сохранена. Матросы и солдаты должны выполнять распоряжения офицеров! Это будет залогом наших успехов на фронте!.. Когда Колчак закончил свою короткую речь, на площади еще некоторое время царила тишина, так как неясно было, как же адмирал: за революцию или за что еще? Но что положено делать, никто не знал, пока из толпы не донесся отчаянный крик, будто человека озарило и он боялся, что упустит момент и не успеет сделать самое важное. - Телеграмму! - вопил надтреснутый голос, перебиваемый кашлем. - Телеграмму! - Телеграмму! - подхватили люди, тысячи глоток. Колчак был растерян. Он не сразу понял, даже наклонился к флаг-офицеру, который сидел рядом с шофером. Тогда Колчак облегченно улыбнулся. Он поднял длинную руку. - Я с радостью разделяю... - закричал он, и на этот раз голос адмирала завладел всей площадью. - Я разделяю ваше стремление. Сегодня же будут посланы в Петроград телеграммы, в которых будет выражена твердая поддержка Черноморским флотом Временного правительства. Завтра же телеграммы будут напечатаны в газетах! И тут толпу охватило облегчение - главное было совершено - было принято решение. Было достигнуто единство! Отъезжавшего Колчака провожали криками "ура!", вверх летели бескозырки и папахи. Александр Васильевич уже не верил, что в Севастополе будет мир, и понимал, что его отъезд, какими бы криками ни провожали его матросы и солдаты, вызовет не успокоение, а новые сомнения и стремление участвовать и далее в великих событиях, хотя никто толком не знал, как лучше это сделать. Колчак домой не поехал, а уединился в своем кабинете в Морском штабе, потому что там была связь с Петроградом, хотя, впрочем, из Петрограда не поступало достойных внимания вестей. Там революция по случаю воскресенья отдыхала, упиваясь недавней победой. Коля Беккер робел выходить в город, но Раисе, умаявшейся за день за уборкой и готовкой, хотелось погулять по свободной России, и она сказала Коле, что рассчитывает на его общество. Коля, размякший после сытного южного обеда под домашнюю настойку, попросил только, чтобы прогулка произошла попозже - ему хотелось спать. Раиса не стала спорить. Они не могли лечь вместе, потому что в любой момент мог прибежать с улицы Витенька, и Коля был тому рад - он как провалился в сон. Раиса разбудила гостя через полтора часа, она была в нижней рубашке и горячими щипцами завивала волосы. Коля с облегчением подумал: какое счастье, что эта женщина - не его жена, что он может в любую минуту уйти отсюда и забыть Раису. И сознание такой свободы было приятно и даже расположило к этой толстеющей вульгарной мещанке. Пускай это сокровище достанется Мученику. Когда Коля, наученный горьким опытом, хотел было надеть пиджак, Раиса воспротивилась - она хочет гулять с офицером. На его опасения она ответила с ухмылкой: - Ангел ты мой! Так кто же в Севастополе посмеет моего мужика тронуть? Как ни странно, эти слова убедили и успокоили Колю. Он сам был родом из небольшого города, в котором некоторые фигуры, вроде бы и не имеющие официального статуса, пользовались полной неприкосновенностью и авторитетом. Так что Коля отправился гулять по вечернему Севастополю под руку с Раисой - в бумажнике студенческий билет Андрея Берестова и его же единый билет на московский трамвай. Билет Берестова был взят Беккером из синей папки, где в числе прочих дел лежал конверт с бумагами арестанта Андрея Берестова. Разумеется, убегая, Берестов взять их не мог. Вначале Беккер не намеревался каким-либо образом использовать чужие документы, но обстоятельства заставили его это сделать. Оказалось, что этот шаг, предпринятый в минуту отчаяния, в самом деле вполне разумен. Революция должна дать возможность начать новую жизнь. Надо раствориться, стать незаметным, обыкновенным, как все, и именно с такой позиции можно двигаться вперед. И куда лучше быть Андреем Берестовым, нежели Николасом фон Беккером. Думая так, Коля усугубил свое положение - фон Беккером себя называл только он сам. Был вечер, стало примораживать, на лужах, что натекли за день, появился хрустящий лед. К шести большие толпы собрались на Историческом бульваре, у городской управы. Городская управа заседала, и люди хотели знать, какие будут решения. По обе стороны толпы скопилось немало трамваев и автомобилей, которые, не в силах пробиться, уже устали звонить и гудеть. Но толпа шумела так, что гудков не было слышно. Время от времени на верхней ступеньке управы появлялся кто-либо и сообщал, как идет заседание в городской Думе. Когда Коля с Раисой под руку подошли к толпе и даже вклинились в нее, насколько можно было, в дверях появился красный, распаренный городской голова Еранцев, на груди которого, поверх жилета, висел на цепи серебряный знак. Еранцев умолял людей не мешать работе, утверждал, что Дума принимает меры - все жандармы будут арестованы и полиция разоружена. Но из толпы уже требовали разоружить и всех офицеров, потому что хороший офицер - это мертвый офицер. Услышав эту филиппику, в толпе засмеялись, и соседи спрашивали: "Что он сказал?", "Что там сказали?". Фразу передавали, и она катилась по площади до трамваев, и все смеялись. Коля впервые услышал смех, вызванный предложением кого-то убить. - Может, пойдем отсюда, а? - спросил Коля. - Погоди, раз уж пришли, - ответила Раиса. - Мы непрерывно вызываем по телефону господ Колчака и Веселкина! - кричал потный Еранцев. - Но в Морском штабе никто не берет трубку. Еранцев ушел внутрь, на ступеньки поднимались люди из толпы - лица их в сумерках были плохо различимы, а свет на улице не зажигали. После каждой речи в толпе кричали "ура!" - люди замерзли и криками согревались. На ступени поднялся солдат крепостной артиллерии. Говорил он хорошо, видно, был городской. Он сказал, что офицеров здесь нет - офицеры скрываются, готовят заговор - хотят вонзить ножи в спину революции. Тут же рядом появился матросик - бушлат нараспашку, видна тельняшка. - Я знаю - они в морском собрании в карты играют, коньяки распивают. Пошли туда! Возьмем всех на цугундер и спросим: а ну, за кого вы - за народ или за царя! Тут уж кричали "ура!" так громко, как никому иным не кричали. Раису почему-то это обидело. Она начала громко говорить, обращаясь к окружающим: - Ну что же это за порядки? Зачем так на офицеров говорить? Ну, Коля, возрази! Выйди и скажи, Коля! - Офицер! - закричал мужик рядом с Колей. - Здесь он! Пускай говорит! Чего попрятались? - Пускай говорит! - шумели вокруг. - Ну вот, - Коля сказал укоризненно Раисе, но та была уверена в себе. - Иди, - сказала она. - Почему не пойти. Колю толкали в спину, тянули за рукав. - Давай! Давай! - кричали издалека. - Где офицер? Колю буквально вытолкнули из толпы на лестницу - он выпрямился, оправил шинель, фуражку. - Разве это офицер? - закричали из толпы. Но кто кричал, Коле было непонятно, потому что все лица были серыми пятнами - все одинаковые. Да и сам он для людей был лишь силуэтом на фоне открытой двери в городскую управу, вестибюль которой был ярко освещен. - Какой это офицер? - кричали совсем рядом. И еще кто-то засвистел: - Это же прапорщик! - Господа! - закричал тогда Коля, который понимал, что, если не найти нужных слов, его могут растоптать, избить, убить. - Вы не правы, господа! Офицерство совсем не однородное! Я сегодня стоял рядом с адмиралом Колчаком! Это настоящий патриот - он тоже за революцию! Несколько человек закричали "ура!". Дальше, по бульвару, те, кто ничего не слышал, подхватили, крик прокатился вдаль. У управы давно уже молчали, а окраины толпы все шумели. - Вспомните лейтенанта Шмидта! - Коля поднял руку, как Суворов, который шел впереди своих гренадеров. - Он был золотопогонником, но отдал жизнь за свободу народа... Гарантия свободы - сплочение всех сторонников Временного правительства! Коля говорил и еще - ему кричали, ему свистели, впрочем, мало кто понимал или слышал, что говорил этот худой высокий прапорщик. Самый упрямый из трамваев двинулся, пробиваясь сквозь толпу. На темной улице особенно ярко светились его окна. Коля хотел спуститься к Раисе, но за его спиной уж стоял сам городской голова и еще какие-то чины из Думы. Еранцев тянул Колю внутрь здания: - На минутку, господин прапорщик. На минутку. В вестибюле толпились люди состоятельного и весьма напуганного вида. - Мы вам искренне благодарны за то, что вы успокоили толпу, - сказал Еранцев. Один из гласных, тучный и тоскливый, протирая пенсне, добавил: - Мог быть мордобой или даже смерть, да, смерть! Остальные в вестибюле недовольно зашумели - гласный был нетактичен, никто не намеревался говорить о смерти. - Господа! - возопил тучный гласный. - Вы забываете о судьбе мичмана Фока! - Надеюсь, никто из нас не последует его глупому примеру, - отрезал Еранцев. - В десять здесь будет адмирал. Давайте выберем президиум. - Еранцев обернулся к Коле. - Надеюсь, вы не откажете представлять ваше боевое офицерство. - Неужели не найдется более достойного офицера? - спросил Коля. Он вспомнил, что Раиса стоит на улице, среди солдат, в темноте, ждет его - надо спешить. Но Еранцев тут же повлек Колю, расталкивая людей, толпившихся на лестнице, на второй этаж, к буфету, чтобы подкрепиться, а вокруг в тесноте и различии мнений согласовывали состав президиума. Пока спорили, Коля успел съесть холодную куриную ножку и запить хорошей мадерой. Колчак прибыл в Думу в десять ноль-ноль. Его приближение издали анонсировалось перекатывающимся криком "ура!", что приближался по бульвару. Включили привезенный прожектор и им осветили ступени управы. Колчак стоял прямо, не щурился, хотя лицо было мертвенно-белым - свет прожектора бил прямо в глаза. Колчак сообщил, что приветственные телеграммы правительству посланы. Затем он дал согласие на разоружение полицейских и жандармов. Караул у казначейства и учреждений будут пока нести матросы. Затем Колчак прошел внутрь управы, и там, в зале, наполненном гласными Думы, а также зрителями, заседание продолжалось. Отвечая на вопросы, Колчак вел себя сдержанно и ничем не выдавал ни усталости, ни раздражения. Что ж, показывал он каждым жестом и словом, вы так хотите. Я ваш верный слуга. Соратник. Правда, не все так это понимали. Возмутителем спокойствия оказался вертлявый вольноопределяющийся, который стоял у сцены и держал в руке блокнотик. Он выкрикивал свои вопросы невпопад и нагло, чем вызывал восторг гимназистов и мальчишек, набившихся на галерку. Вот этот вольноопределяющийся и оказался соломинкой, сломавшей спину верблюду. Колчак неожиданно остановил Еранцева, сделал шаг вперед и со злобой, сквозь зубы, но достаточно громко спросил: - Вы кто такой, ну? И в глазах, и голосе Александра Васильевича была такая сила, что зал послушно замолк, а вольноопределяющийся вытянулся во фрунт и покорно сообщил: - Вольноопределяющийся Козловский, ваше превосходительство! Галерка шумела, свистела, поддерживая Козловского. Колчак замолчал. Он смог пристыдить, испугать одного человека, но не мальчишек, защищенных от него расстоянием, высотой и обществом себе подобных. И тогда Коля понял, что он может и должен помочь адмиралу. Коля встал, прошел несколько шагов к краю сцены и, подняв руку, закричал: - Тишина! Голос у Коли зычный, глубокий. - Я требую! - продолжал Коля, и все замолчали. - Немедленно вывести из зала этого подонка. Он позорит весь город. Он позорит революцию! Второе выступление за вечер оказалось даже более успешным, чем первое. - Долой! - закричали в зале. - Нет, - перекрыл шум голосов Коля. - Так не пойдет. Господин Еранцев, поставьте вопрос на голосование! Проголосовали. Через три минуты Козловский покорно пошел к выходу. На демократических основаниях. Галерка свистела разрозненно и неуверенно. Когда собрание кончилось, Колчак остался на сцене, разговаривая с гласными. Еранцев увидел, что Коля намерен уйти, сказал: - Нет, ты теперь наш, ты теперь политик. Он под локоть повел Колю на сцену. Они подошли к группе беседующих, и Колчак, не оглядываясь, почувствовал их приближение. Он резко повернулся к Коле и сказал: - Спасибо, прапорщик. Вы оказали мне ценную услугу. - Ну что вы, ваше превосходительство, - искренне смутился Коля. - Это был мой долг. - Мы намерены привлечь молодого человека к нашей деятельности, - сказал Еранцев. - Похвально, - согласился Колчак. Он улыбнулся открыто и дружески - он умел это делать и знал эффект открытой улыбки на сухом жестком тонкогубом лице. И протянул руку. Пальцы адмирала были холодными и чуть влажными. - Рад с вами познакомиться, - сказал Колчак. - Прапорщик... - Берестов, Андрей Берестов. - Где служите? - В Симферополе. Здесь я в отпуске по семейным обстоятельствам. - Завтра прошу вас быть в моем штабе на борту "Георгия". Вам будет удобно в десять утра? - Так точно, - сказал Коля. - Разумеется. Еранцев полуобнял Колю за плечи и запел: - Не забудь, что ты наш - наш, наш... Раиса дождалась Колю. Она пробралась в зал, только он ее не заметил, и видела его триумф. Она ждала его у выхода, выскочила из темноты, подхватила под локоть - Коля даже испугался. - Что он тебе говорил? - спросила она. - Кто? - Ах, не притворяйся, - Колчак, - засмеялась Раиса и ущипнула Колю за локоть. - Сам адмирал. Думаешь, я не видела? - Он завтра ждет меня. - Ой, Пресвятая Богородица, - пропела Раиса. - И за дело! Ты как того, прапорщика, посадил. Ты смелый! Раиса поднялась на цыпочки и поцеловала Колю в угол рта. - Погоди, - сказал Коля, - домой придем. - Сама еле терплю, - сказала Раиса. - Я как волнуюсь, сразу желания возникают. И аппетит! Это показалось ей очень смешным. Улицы были совершенно темными, только белели заборы да полосы по краю тротуаров. В конце концов Веселкин не такой уж дурак. - Может, адмирал тебя к себе возьмет, - сказала Раиса. - Ну уж... оставь. - А как мне тебя теперь звать? - засмеялась Раиса. - Колей или Андрюшей? - Как хочешь. - А зачем ты имя поменял? Может, его полиция ищет? - Я тебе обязательно расскажу, - сказал Коля. - Ты не бойся. Я честный человек. - А мне на что твоя честность? - засмеялась Раиса. - Мне мужик нужен, а не монах. Глава 3. МАРТ 1917 г. Путешествие Лидочки, бесконечное, пока длилось, показалось мгновенным, когда она очнулась. Как обморок. Лидочке раз в жизни пришлось упасть в обморок, на молебне в гимназии, прошлой весной. Ей было душно, потом стало тошнить, и все поплыло. А когда она открыла глаза, легкие были наполнены отвратительным запахом нашатыря. Ей сказали, что она пробыла в обмороке минут десять, пока все суетились, бегали за доктором и искали нашатырь. Именно эта краткость даже долгого беспамятства лежит в основе тех религий и учений, что проповедуют переселение душ, - смерть в них становится секундным переходом в иное состояние. Еще не открыв глаза, Лидочка поняла, что проснулась ранней весной. Наверное, это стало ее первой мыслью, потому что, отправляясь в путешествие и страшась его, Лидочка начала думать - куда она попадет. А когда завершила путешествие, подумала, что такой холодный, но уже включающий в себя пробуждающиеся запахи завтрашней листвы, теплоту уже греющего солнца воздух бывает лишь в марте. Лидочка открыла глаза и зажмурилась вновь, потому что в лицо ударил солнечный луч. Она повернула ладони к земле и поняла, что лежит на гальке, к счастью, сухой. И даже не очень холодной. Видно, солнце за день согрело ее. За день? Конечно же - солнце справа, на западе. И уже садится. Значит, скоро вечер. Лидочка села, опершись на ладонь, и галька под ладонью разъехалась, отчего пришлось коснуться холодных и мокрых голышей, что скрывались под верхним прогретым слоем. Лидочка встала. Пляж был пуст - ни одного человека. Лидочка перевела взгляд на море - море также было пусто. Впрочем, в такое время года, да еще к вечеру, ялтинские рыбаки в море не выходят. Чайки кричали, дрались вдали у воды - но это был единственный звук, и оттого было тревожно. "Я оказалась в будущем весной вместо осени. Может, сломалась машина? Если я здесь одна... Тогда надо скорее домой - а то вдруг родители куда-нибудь уедут?" Лидочка поймала себя на том, что идет, ускоряя шаг, скользя по гальке, к тропинке, чтобы скорее подняться наверх... И тут она остановилась с облегчением. Глупая, сказала она себе. Почему надо ждать? Если ты отстала, нажми снова на кнопку - только аккуратнее, и догонишь. Лидочка даже рассмеялась - глупые страхи! И в мгновение ока море и крики чаек перестали казаться зловещими. Не исключено, рассуждала Лидочка, что Андрюша уже ждет меня у платана. Может, даже сегодня. В шесть часов. Каждый день - в шесть часов... Лидочка поднялась наверх и быстро пошла по узкой аллее к выходу из сада, мимо пустой эстрады, металлических прутьев, что держат летом тент у шашлычной, мимо заколоченного ресторанчика... Сад был совершенно пуст и беззвучен, и оттого тревожные мысли возникали вновь. Если табакерка могла ошибиться на полгода, она могла ошибиться и на пять лет? И на десять? Она могла забросить ее за десять лет, а Андрюшу - за сто... Что знает она об этой табакерке? Почему так легко доверилась ей? - Выхода не было! - сказала Лидочка вслух, будто хотела отогнать кем-то навеваемые сомнения. - Что мы могли сделать? Никто ей, разумеется, не ответил, даже эхо молчало. Лидочка быстро шла к набережной, с каждым шагом все более оказываясь во власти воображения, рисовавшего ей картины пустого города, подобно умершим городам будущей Земли, как описывал их Герберт Уэллс. Сейчас начнет темнеть, и изысканные, слабые, изнеженные элои спрячутся в развалинах своих замков, отдав землю во власть страшных морлоков. А она? Беззащитная, никому не нужная, никому не известная... Захотелось спрятаться - в теплом, темном углу, где тебя никто не отыщет до тех пор, пока не придет мама и не велит идти ужинать. Лидочка даже оглянулась в поисках убежища, но за исключением заколоченного на зиму киоска с плохо, но весело нарисованным белым медведем, держащим в когтях стаканчик с мороженым, никакого иного убежища поблизости не было. Но может быть... может быть, спаси Господи и помоги, Пресвятая Дева, не оставь меня здесь одну, я же ни в чем не виновата... В ушах звенело от страха, и потому пожилой женщине, что подошла совсем близко, пришлось раза три окликнуть Лидочку, прежде чем та услышала. - Не бось, не бось, - сказала женщина, сама отступив назад от перепуганного взгляда девушки. - Я тебя не трону, я только спросить хотела - ты дубков не возьмешь? Глянь, какие дубки, розовые, желтые, пышные, как хризантемы, - дешево отдам, домой пора... Да ты не бось, не бось... - Ой, - сказала Лидочка, готовая расплакаться от благодарности к этой женщине, - я не боюсь, я от неожиданности. Давайте я вам корзинку донесу, помогу... - Не надо, - твердо ответила женщина, сообразившая, что с Лидочкой лучше дела не иметь. - Иди куда знаешь. - Я могу купить, - нашлась Лидочка. - Сколько за букет? - Купишь? - недоверчиво спросила женщина. - А как же? Лидочка открыла свою сумку, большую, набитую, сразу запуталась в плотности переплетенньк вещей, но, к счастью, быстро отыскала кожаный кошелек. - За рубль, - сказала женщина твердо. - За рубль букет. - Что же так дорого? - удивилась Лидочка. - А где ты дешевые видала? Деньги-то чего стоят? Деньги ничего не стоят. Женщина поставила корзинку на скамейку и поправила серый платок. Щеки и подвижный от постоянного шмыганья длинный нос были красными. Лидочка нашла серебряный рубль и протянула женщине как раз в тот момент, когда та, отобрав два хилых дубка, размышляла, добавить ли ей третий. Женщина увидела серебряный рубль и была поражена этим настолько, что не могла скрыть удивления. - Вы что? - спросила Лидочка. - Если не хотите серебряный, тогда разменяйте, у меня только пятерка - и вот рубль. - Беру! - крикнула женщина, словно прикрикнула на кошку. - Давай! Она выхватила рубль, потом вытащила из корзины, не глядя, еще несколько дубков и протянула Лидочке. - На счастье, - сказала женщина. - Дай Бог тебе жениха хорошего. - Ой, спасибо! Глядя вслед женщине, Лидочка с наслаждением ощущала, как узлы, в которые собрались ее нервы, расслабляются и становится легче дышать... - Морлоки цветов не покупают и цветами не торгуют, - сказала вслух Лидочка, - значит, это не далекое будущее, а наше. Лидочка шла дальше, и вскоре перед ней открылась вся длина вогнутой набережной и на ней точками и блошками раскиданы неспешные человеческие фигурки. Город был жив, а это главное... Проходя мимо "Ореанды", возле которой, как обычно, дежурили извозчики и стоял закрытый черный автомобиль, Лидочка пожалела, что не спросила у торговки цветами о сегодняшней дате. Только Лидочка так подумала, как увидела, что по набережной, волоча ноги, бредет мальчишка, прижимая к груди пачку сложенных газет. Он был прислан свыше, чтобы избавить Лидочку от терзании. Пожалуй, газетчик менее всего удивился бы, если б Лидочка спросила у него, какое сегодня число, нежели тем, что девушка скупила по штуке все оставшиеся у него газеты: и "Таврию", и "Русское слово" двухдневной давности, и газету "Ялтинский вестник", и новую - "Таврическую правду", доставленную вчера из Симферополя. Мальчишка долго еще смотрел, как жадно эта странная девушка впилась глазами в газеты. Словно из тюрьмы сбежала, подумал мальчишка, потому что у него старший брат и отец были в Сибири за контрабанду и теперь в семье надеялись, что революция их скоро выпустит, как выпустила тех, кто был в ялтинской тюрьме. Девушке не грех бы причесаться. А то стоит как чучело гороховое, не замечает, что шляпа у нее на ухо съехала... Лидочка чувствовала невысказанные мысли мальчишки, не зная, что чувствует их, - само путешествие во времени не проходит бесследно для организма, попавшего в поток и пересекающего, обгоняющего время. Мало кто еще, даже за пределами Земли, задумывался о конкретных проявлениях этих перемен, но те, кто начал путь раньше, кто прошел через несколько прыжков, уже догадывались о приобретении особых качеств, в том числе умения угадывать мысли - не читать, но именно угадывать. Но ни Лидочке, ни Андрею никто не успел и не смог рассказать о цели их путешествий и, конечно, об их новых качествах или ощущениях. Проглядывая первую страницу "Таврии", Лидочка поправила шляпку и заправила под нее выбившуюся прядь волос. Она уже поняла, что совершила ошибку, но ошибку, пожалуй, выгодную для себя, - она прилетела в день 5 марта 1917 года, то есть на несколько месяцев позже, чем нужно. Значит, Андрюша, если у него все в порядке, уже давно ждет ее, может, всю зиму, коли не догадался сделать новое движение в будущее, чтобы догнать Лидочку. Сегодня 5 марта, воскресенье, до вечера время есть, можно осмотреться и понять, что произошло за два с лишним года ее отсутствия в городе. Лидочка аккуратно сложила газеты и отправилась искать публичный туалет - раньше ей там бывать не приходилось, мама полагала это заведение негигиеничным! Старухе, похожей на престарелую императрицу Екатерину Великую, Лидочка заплатила полтинник (как поднялись цены!) за бумажную салфетку и мыло. И увидела себя в зеркале. Она долго и внимательно разглядывала свое лицо в поисках морщинок - ничего не отыскала, хотя цвет кожи ей не понравился - можно подумать, что она выбралась из подземелья. И глаза лихорадочно блестят, словно поднялась температура. Как только Лидочка умылась и причесалась, тут же вернулся интерес к газетам. Лидочка уселась в сквере на лавочке и погрузилась в чтение. Больше всего ее волновало, кончилась ли война. Она почти не сомневалась в том, что война кончилась - войны не бывают такими долгими. Важно было, кто победил и что сделали с побежденными. Хотя и здесь особых сомнений у Лидочки не было - победят "наши", Антанта, потому что противники окружены со всех сторон, лишены топлива и припасов. Это было известно уже осенью четырнадцатого года и потому должно было быть втрое более очевидным весной семнадцатого. Но узнать о войне Лидочке не пришлось, потому что первым большим заголовком в "Таврии" были слова: "ЗАСЕДАНИЕ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. РЕЧЬ МИНИСТРА КЕРЕНСКОГО". ...Ты идешь в лес, ты рассчитываешь найти белый гриб. Ты не очень удивишься, если узнаешь, что другие грибники тебя обогнали и все белые грибы собраны. Ты согласен даже собрать свинушки или сыроежки. Но если вместо белых грибов в лесу ты видишь маленькие мотоциклы, ты, наверное, решишь, что сошел с ума. Нечто подобное пережила Лидочка, поняв через несколько минут чтения, что в России свергнут законный император. Разумеется, не надругательство над священной особой потрясло ее - в ее круге о Николае никогда не говорили иначе, как с презрением, она была страшно разочарована, что не присутствовала при этом событии, что оно разворачивалось и происходило - как и вся революция - без ее участия. Это было подобно тому, как проспать приход Деда Мороза. Оказалось, что теперь в России есть Временное правительство князя Львова, а государь заточен с семьей в Царском Селе. Люди празднуют свободу и ждут выборов в Учредительное собрание, а Лидочка из-за этой проклятой табакерки, которая не может толком отправить человека в будущее, пропустила самое главное событие в жизни страны. Все видели революцию, все участвовали в ней... Все, кроме Лидочки. Теперь выгонят генерала Думбадзе, решила Лидочка. Он типичный угнетатель и царский сатрап. И тут же взгляд Лидочки упал на сообщение: ОТЪЕЗД ГЕНЕРАЛА ДУМБАДЗЕ В СИМФЕРОПОЛЬ Известного ялтинского градоначальника, с именем которого связаны как светлые, так и многочисленные темные страницы в истории нашего города, вызывают наверх - возможно, в Петроград, где он должен будет дать ответ перед народными избранниками о своих сомнительных деяниях, - смело утверждала газета, и Лидочке было приятно сознавать, что ее позиции и позиции газеты совпадают. Лидочка перевернула газету, поглядела на последнюю страницу, где большую часть текста занимали объявления, а над ними несколько кратких колонок - куда более кратких, чем в 1914 году: "Вести с полей боев". Война все шла и шла, война еще не кончилась... Это было второй невероятной новостью после пропущенной революции. До темноты, до редких фонарей и холодных звезд, Лидочка просидела на набережной, глядя издали на платан. В восемь часов Андрюши все не было, и окоченевшая Лидочка побежала по набережной, совсем забыв о том, что ее могут увидеть и узнать, ведь половина Ялты - ее знакомые. Но уже темнело, народу на набережной было мало, да местные жители и не ходят на набережную - что там делать? Надо было думать о ночлеге, и хоть более всего ей хотелось вернуться домой и увидеть маму, именно этого делать не следовало, пока она не отыщет Андрея и не узнает, что за это время произошло дома. Добежав до ряда гостиниц, Лидочка замерла, не в силах решить вопрос, куда идти дальше. За свои восемнадцать лет она в гостинице никогда не останавливалась и даже толком не знала, как это делается. Уже обнаружилось, насколько непродуманно и неподготовленно было ее путешествие. А ведь Андрюше, понимала Лидочка, куда хуже, потому что у него совсем нет денег - она даже забыла ему передать. Когда одна мысль подавляет все прочие, о деньгах забывают. К примеру, в настоящем душераздирающем романе у героини никогда не заболит живот. Лидочка решила выбрать гостиницу чистую и имеющую хорошую репутацию. Это было несложно, потому что репутации гостиниц были всем известны. Сначала она зашла во "Францию", но там у нее потребовали документы - а какие могут быть документы у вчерашней гимназистки, которая живет со своими родителями? Остановилась Лидочка в номерах "Мариано", где было тихо, пустынно, холодно, а портье долго разглядывал Лидочку. Лидочка вписала фамилию - Берестова. Портье - желтый, скучный, цветом и блеском лысины как старый бильярдный шар - прочел фамилию, и она ему ничего не сказала. Потом получил деньги за три дня вперед (как же иначе, если мадемуазель без багажа?), кинул на стойку ключ с большой деревянной грушей и сказал: - С водой перебои, повар уволился - кушать будете в кафе, но если скажете мне или горничной - принесем чаю. Глаза у портье были шоколадные, непроницаемые, будто взболтали какао без молока. Лидочка поднялась на второй этаж - номер был длинный, как пенал. У двери был прикреплен рукомойник, в котором не было воды. Потом был шкаф, кровать и столик - все это вытянулось в струнку, иначе по ширине аршинной комнаты ничего бы не поместилось. И окно было узкое и выходило на двор. Лидочка стояла у темного окна, глядела в ночь, в тщании понять - что же с ней происходит. Ее не было в этом городе - несколько мгновений? Или два с половиной года? Угадать, сколько же в самом деле прошло времени, было невозможно. Сама она не постарела - по крайней мере так сказало зеркало. Значит, для нее прошло несколько секунд - ну ладно, пускай день... А здесь же в самом деле минуло два с половиной года. И никуда от этого не денешься. Значит, получается, что Лидочка как бы была в летаргическом сне или заколдована злой мачехой. Она спала, прекрасная и неподвластная времени, а весь мир катился вперед по своим законам - умирали и рождались люди, играли свадьбы и погибали на войне - сколько же людей погибло на войне, если война, оказывается, идет уже три года! А чем это кончится? Как мы учили в гимназии - Тридцатилетняя война, Столетняя, война Алой и Белой розы? Лидочка пыталась вызвать горничную звонком, но никто не откликался, хотя Лидочка слышала, как где-то в конце коридора ссорились женские голоса. Лидочка пошла туда и нашла сразу двух горничных, но они не хотели носить воду, а собирались на заседание женского совета, потому что женщины должны участвовать в революции и бороться за свои права. За водой Лидочка ходила на кухню и оттуда принесла целое ведро. Она тащила это ведро и думала, как быстро люди ко всему привыкают - еще день назад (а для остальных два с половиной года назад) никому и в голову не пришло бы идти на кухню за водой. Нет воды - мы покидаем вашу паршивую гостиницу, и ищите клиентов где-нибудь в другом месте!.. Лидочка понимала, чувствовала, что жизнь изменилась, потому что теперь некому жаловаться. Лидочка беззащитна - и все обыкновенные люди потеряли свои права. Они получили свободу, которую дают людям революции, но это великое право совсем не означает свободы в повседневной жизни - они лишь делают эту жизнь хуже, а людей злее, так что правами могут пользоваться лишь сильные и плохие, а остальные лишаются и тех прав, что происходили у них от существования порядка. Вымывшись холодной водой, Лидочка пошла на набережную - она проголодалась и надеялась, что ей удастся чего-нибудь купить, если не в кафе, то в магазине, и принести с собой в номер. Магазин Тарасова, что выходил фасадом на набережную, оказался закрыт, зато по вкусному запаху Лидочка отыскала чебуречную на улице и стоя съела, штука за штукой, пять чебуреков, чем вызвала уважение чебуречника. - Ты ешь, - сказал он, - а я буду тебя показывать - какие у меня вкусные чебуреки, какие хорошие чебуреки! Старик говорил добродушно, и Лидочка не обиделась. А торговцу было скучно, потому что никто, кроме Лидочки, к нему не шел. На удивление мало встретилось Лидочке на набережной знакомых. Почему-то ей казалось, что каждый второй будет узнаваем, - но нет, встретилась ей одна соученица по гимназии, которая шла с подпрапорщиком и, конечно же, никого вокруг не видела, встретился пожилой мужчина из соседнего дома - Лидочка с ним и в старой жизни не здоровалась, а сейчас - тем более. Лидочка дошла по набережной до платана-свидетеля, но никого там не было, и ноги незаметно привели ее к родному переулку. Я только погляжу на окна, уговаривала себя Лида, и сразу уйду. Сначала надо найти Андрюшу. Ведь если мне придется снова уплывать в будущее, мама этого не переживет. Окна на втором этаже не горели, значит, родителей не было дома. Может, они ушли куда-то в гости. Почему-то это показалось обидным, будто родители все эти годы должны были сидеть вечерами дома, слушая, не звякнет ли звонок, не вернется ли единственная дочь. Впрочем, вернее всего, мать задержалась в госпитале, а отец - в порту. Тогда Лидочка решилась - она быстро взбежала наверх и, достав из сумочки ключ, сунула его в замочную скважину. Но ключ не повернулся. Он вошел до половины и не повернулся. Лидочка замерла в растерянности - ключ должен был повернуться легко, но не поворачивался. Она начала дергать его, стараясь повернуть, и тут услыхала изнутри коридора шаркающие шаги - шаги дошли почти до двери и замерли. Таких шагов в доме быть не могло. - Кто там? - донеслось изнутри - и голос был совершенно чужим, старческим, совершенно чужим. В доме жили другие люди. Вернее всего, другие. Лидочка вытащила ключ и сбежала вниз по лестнице. Звонить к соседям внизу и спрашивать их, где Иваницкие, она не посмела. Лидочке не хотелось думать, что за эти годы дома случилось что-то плохое. Такое она просто изгнала из головы. Лида вернулась в гостиницу, ничего не узнав и никого не найдя. А устала так, словно весь день таскала дрова. Портье дремал за стойкой, обратив к подходившим сверкающую под многоламповым бра лысину. Ли