достать паспорт шведа. Или норвежца. Да, лучше всего норвежца. Никто не знает норвежского языка... - Володя, ты руки вымыл? Ты же с улицы пришел. - Иду, иду... Ленин бросил газеты на стол и кинулся в туалет к умывальнику. - Наденька! - донесся оттуда его голос. - Наденька, ты не знаешь, у исландцев есть заграничные паспорта или они ездят по датским? - Иди в комнату. Я ничего не слышу. За столом Владимир Ильич разъяснил жене свой план: - Первое - мы достаем паспорт. Норвежца или шведа. И по этому паспорту мы едем через Германию. - И как только к тебе кто-то обращается по-шведски, все проваливается, - сказала Надежда Константиновна. - Омлет не соленый? - Чудесно, чудесно. Тогда это будет глухонемой швед. Да! Великолепно. - Ленин бросил вилку, вскочил и подошел к окну. - Это будет глухонемой швед или даже глухонемой норвежец. Тебе приходилось встречать глухонемого норвежца? - Володя, не волнуйся, - сказала Крупская. - Садись за стол. Омлет остынет. - Господи! - Ленин опустился на стул, руки бессильно упали на скатерть. - Сколько лет я ждал этого момента, я положил жизнь ради того, чтобы приблизить его, и, смею тебе сказать, без моей деятельности эта революция могла бы произойти на десять лет позже или не произойти совсем. - Я это знаю лучше всех, - печально ответила Крупская. - Да, милая. - Владимир Ильич протянул руку через стол и дотронулся до пальцев жены. - Я знаю и потому именно с тобой могу поделиться своей тревогой. Если я не попаду в Россию в течение двух недель, мое место займут другие люди. - Другие люди в партии? - спросила Надежда Константиновна. - У тебя в партии нет соперников. - Я не хуже тебя это знаю. Но при благоприятных обстоятельствах и в мое отсутствие некоторые постараются стать моими соперниками, претендовать на место наверху и, может быть, оттеснить меня. - Лев Давыдович? - Он не в партии. Но ради этого вступит. Но есть и Зиновьев, и Каменев. Ты всех знаешь. Пока я жив, они не посмеют поднять головы. - Но могут прийти другие, молодые, наглые, которых ты сейчас не учитываешь, - сказала разумная Надежда Константиновна. - Кто? Мне известны тысячи функционеров партии. Они не успеют вырасти за несколько недель. Нет, я имею в виду не мою партию - партия погибнет, потеряет значение, как только потеряет меня. Власть уже захватили и теперь консолидируют эсеры и псевдосоциалисты, демагоги вроде Керенского. В России опасен не Гучков, нет, бойся Чернова - оратора, крикуна! - Значит, ты не имеешь шансов? - А я - демагог, - сказал Ленин и рассмеялся. Он смеялся высоким голосом, откинув голову, рыжая с проседью бородка выпятилась вперед, как острие меча. - Ты меня позабавила! - сказал он. Ленин начал быстро есть омлет, заедая его хлебом, - он ломал булку, забрасывал в рот маленькие кусочки хлеба. Он думал о том, что с годами Надежда стала его "alter ego", она произносит вслух те его мысли, которые он не смеет или не хочет произнести сам. И она, конечно же, не сможет жить без него. Если с ним что-то случится, она тут же умрет, тут же... ему стало жалко Надежду, как будто смерть, о которой он рассуждал, относилась вовсе не к нему... - Омлет совсем остыл, - сказал Ленин. - Я принесу кофе, - сказала Надежда Константиновна. Идея с глухонемым шведом при всей ее авантюрности и нереальности начала приобретать конкретные формы. Недаром Мартов как-то говорил, что под личиной доктринера и начетчика в Ульянове скрывается авантюрист, гимназист, начитавшийся Густава Эмара и стремящийся на Амазонку. И это опасно, потому что стремление к авантюрам он переносит на всю Россию, и не дай Бог ему дорваться до истинной власти - он может вылепить из России настоящего монстра. Многие смеялись, но те, кто знал Ленина многие годы, даже не улыбались. Человеческой привязанности к нему не испытывал почти никто, потому что трудно привязаться к человеку, который не только может, но и готов пожертвовать любой привязанностью ради власти. Впрочем, это отличительная черта многих больших политиков, иначе они не становятся большими политиками. В конце марта 1917 года стремившемуся в Петербург Ленину помог случай, что неудивительно, так как Ленин именно его и искал. Некто Нильс Андерссон, шведский социал-демократ, близкий знакомый Гримма, оказался в Женеве. Он был из тех сытых, вскормленных на хорошем молоке и доброй пище, в чистоте и уюте молодых людей, которых так тянет отведать дерьма для внутреннего равновесия, что они готовы устроить кровавую революцию на Мадагаскаре, только бы выдраться из скорлупы респектабельности. Нильс Андерссон мечтал побывать в России и с винтовкой в руке, по колено в грязи и крови, насаждать там социальную справедливость. Гримм обещал ему место в первых рядах бойцов, но ранее он должен совершить для русской революции благородный поступок - принести жертву, которая, в сущности, даже и не является жертвой, - одолжить свой паспорт товарищу Ленину, одному из вождей русской социал-демократии, ее левого крыла - да вы видели его, товарищ Андерссон, в Стокгольме! О да, я, конечно, имел счастье видеть одного из вождей русской социал-демократии. И пока что я буду ждать нового паспорта вместо мнимоутерянного, я буду собирать деньги для России. Так и вышло, что совершенно нереальный план удался - Ленин отправился через всю Германию под видом глухонемого шведа. Но прежде чем отправиться, по крайней мере неделю, весь конец марта, Владимир Ильич с увлечением и тщательностью, с которой он всегда приступал к новым занятиям, изучал язык глухонемых, правда, не шведских, а немецких, так как уроки немецких глухонемых были доступнее. Тем временем и Нильс Андерссон давал Владимиру Ильичу уроки шведского языка. Надежда требовала, умоляла разрешить ей поехать вместе с Лениным, но тот был неумолим. Он полагал, что риск узнавания при таком варианте удваивается. Он предпочел ехать с братом Фрица Платтена Карлом Платтеном, невероятно отважным, правда, рассеянным молодым человеком, швейцарский паспорт которого вызывал доверие. А Надежда должна была отправиться с остальной группой в закрытом вагоне, который, судя по сведениям Фрица, немцы все же готовы были предоставить, - правда, еще неизвестно, когда и с какой скоростью он будет добираться до Дании. 31 марта - всего месяц миновал с начала русской революции, и еще не все было потеряно для Ленина и большевиков - Владимир Ильич в котелке, синих очках, без бороды, в пальто с поднятым бархатным воротничком вошел в вагон второго класса. За ним шла, сдерживая слезы, Надежда Константиновна. Бронский нес чемодан, а Карл Платтен шагал последним, держа в одной руке русско-немецкий словарь, в другой - книгу Ленина "Материализм и эмпириокритицизм", по которой намерен был в дороге изучить русский язык. Незамеченным остался стоявший на перроне агент русского охранного отделения Петров, не изменивший долгу по случаю революции и надеявшийся, что его услуги будут нужны любому режиму в России. После отправления поезда, дождавшись ухода Крупской и Платтена-старшего, Петров прошел на телеграф и послал невинно звучащую телеграмму в Петербург, где говорилось, как и положено в шпионских телеграммах, о тюках с хлопком и игрушках из миндальных косточек. В самом же деле получатели должны были понять, что известный и опасный социалист Ульянов-Ленин возвращается в Россию под видом глухонемого шведа и едет таким-то поездом. Так что можно принять меры. Полковник Ряшенцев, оставшийся на своем месте и в своем кабинете, хоть правительство и сменилось, счел своим долгом сообщить о донесении тому из министров, кто, по мнению полковника Ряшенцева, был наиболее толковым и перспективным в этом сборище старых говорливых баб из Думы. Министр юстиции, стриженный под бобрик Александр Керенский, получив донесение, не испугался так, как ему следовало бы испугаться, потому что недооценивал силу и ум Ленина. Поэтому он, поблагодарив полковника Ряшенцева, передал его секретное донесение господину Чхеидзе, состоявшему председателем Петроградского Совета, который, будучи социалистом и политическим соперником Ленина, должен был принять меры. Господин Чхеидзе не любил Ленина, но отдавал ему должное как умелому тактику и мастеру политической интриги. Ленин был соратником Чхеидзе, вложившим немало сил и принесшим жертвы (как и все семейство Ульяновых) на алтарь революции. Мог ли Чхеидзе возражать против возвращения Ленина, как и прочих социалистов, из Швейцарии? Разумеется, нет. Так что агент Петров остался в Женеве наблюдать за приготовлениями к отъезду остальных революционеров, полагая, что авторитетные лица в Петербурге заготовят кандалы для Ленина, в чем он глубоко ошибся. Основные опасности для глухонемого шведа лежали на территории Германии. Путь этот был относительно недолог, он должен был занять не более суток, если, конечно, не вмешаются трудности военного времени, которые, к крайнему раздражению Владимира Ильича, горячего поклонника немецкого железнодорожного порядка, уже чувствовались по всему пути. На некоторые станции, в частности в Кельн, поезд прибывал с опозданием до пяти минут. До Франкфурта ничего достойного интереса не произошло. Помимо Ленина и Платтена-младшего в купе был лишь один пассажир из Женевы, швейцарский вице-консул в Стокгольме, который был удручен тем, что вынужден ехать, сидя целые сутки во втором классе. Он был относительно молод, но нес на себе вневозрастную печать чиновника из министерства иностранных дел, которые изготавливаются, как подумал с улыбкой Владимир Ильич, во всем мире по одной выкройке. Платтен выбегал на каждой станции за газетами - и не зря, потому что новые газеты - новые вести из России. И хоть Германия была от России оторвана и своих корреспондентов там не имела, могучая сила телеграфа и радиоволн позволяла получать новости даже из враждебных стран в тот же день. Так что утренние газеты в Штутгарте несли информацию о намерениях русского Черноморского флота выйти в море и совершить демонстрацию в сторону Босфора. Прочтя это, Ленин фыркнул, засмеялся и чуть было не сказал Карлу: "Нет, вы только посмотрите, до чего докатились эти газетчики". Но спохватился, в последний момент кинул взгляд на севшего во Франкфурте плотного глазастенького бюргера, сопровождаемого плотной и тоже глазастенькой женой, - впрочем, она могла быть и его сестрой. Бывают моменты обоюдного недоброжелательства - такое случилось в купе: с первого взгляда бюргерская парочка невзлюбила Ленина, а тот почувствовал к ним ту глухую, глубокую, темную ненависть, которая охватывала его при упоминании фамилии Романовых - убийц, бездарностей, ничтожеств, держащихся цепкими пальцами за престол и потому низвергавших Россию в бездну. И надо же, надо же так случиться, что свержение их произошло без участия Ленина! Впрочем, он понимал, что настоящего свержения еще не было - Романовы, убийцы его брата, убийцы многих святых, благородных людей, еще живы и готовы к реваншу. Его, Ленина, исторический долг - вырвать с корнем всю эту кровавую камарилью! А для этого надо оказаться в Петрограде, изгнать железной метлой Керенских, Церетели, Гучковых и прочих говорунов. И самому взять власть. Бюргеры глядели на Владимира Ильича одинаковыми голубыми глазками, будто им более некуда было глядеть, а Ильич вынужден был смотреть в окно, чтобы не сталкиваться с ними взглядом. Не исключено, что шпики, думал он, не успокаиваясь вовсе, хоть за окном проплывали столь милые его сердцу аккуратные и чистые немецкие деревни и кирхи. Очередной Мариендорф возник за округлым холмом, выверенным для гармонии пейзажа белыми домиками, стянутыми темными деревянными помочами. Вот и станция со слишком начищенным колоколом на перроне и слишком чистым начальником у колокола. Когда еще удастся увидеть снова эти места, столь чуждые русскому сердцу и столь милые сердцу Владимира Ильича! Окончательным осуществлением жизненной цели и мечты была не революция в России, а переход ее сюда, возможность отыскать сплоченные социалистические силы, мирно дремлющие сегодня под красными черепичными крышами Мариендорфа, олицетворением которых был Карл, Карлуша, углубившийся в Ленина так, что можно из пушки стрелять над самым ухом, - внутренне чистый, организованный, порядочный человечек. Именно здесь - в Германии, в Швейцарии - и будет построен настоящий социализм. России, несмотря на кажущуюся легкость переворотов и революций, да и склонности народа к мятежу, до настоящего социализма не дорасти. Нет, не дорасти. - Нет, - сказал Ленин по-русски, - не дорасти! Вот так-то! И рука его потянулась к блокноту и карандашу, что лежали у него на коленях, чтобы занести на бумагу некоторые мысли, что могут оказаться полезными в предстоящих дискуссиях с соратниками по революционной борьбе. И он не увидел, как усмехнулся вице-консул, как сузились глазки бюргера, как сжала его кисть цепкими крестьянскими пальцами его жена. Но это все увидел и услышал, несмотря на чтение, Карлуша Платтен. Он отложил, даже отбросил в отчаянии книгу и, толкнув Ленина в плечо, начал изображать пальцами язык глухонемых, а губами стараясь передать испуганно обернувшемуся Ленину всю опасность их положения. Швейцарский дипломат обернул к ним злое холеное лицо и с некоторой усмешкой наблюдал за соседями, в которых угадал жуликов и мошенников, хотя, впрочем, не знал пока целей их мошенничества. Владимир Ильич, уже углубленный в нужную и срочную работу, лишь отмахнулся от нелепых и непонятных знаков Карла Платтена, так как в авантюрах его интересовала лишь разработка плана и самое начало действия - рутина поддержания авантюры его обычно тяготила. Он мог сбрить бородку, чтобы обмануть этих самых шпиков, но затем забывал брить ее ежедневно. Начисто упустив из памяти, что он - глухонемой, Владимир Ильич счел жесты Карлуши не более как нелепой игрой и отмахнулся от игры. Карл, бросив опасливый взгляд на соседей по купе - никто из них не скрывал своего интереса к ним с Лениным, счел за лучшее сделать вид, будто ничего не произошло, а Ленин между тем, вовсе увлекшись работой, начал напевать, не размыкая губ, танец маленьких лебедей из "Лебединого озера". Более до самого Кельна событий не произошло. В Кельне была стоянка двадцать минут, но кондуктор, проходя по вагону, объявил с нескрываемой скорбью человека, который привык к неизменной точности немецкого айсбана, что отправление поезда задерживается еще на пятнадцать минут. Вокзал в Кельне расположен близко от центра, над ним буквально нависает серая громада Кельнского собора. Ленин выразительно ткнул пальцем в пачку газет, лежащую на сиденье между ним и Платтеном, быстро поднялся, как только поезд замер у перрона, и принялся одеваться. Платтен последовал его примеру. На перроне было ветрено. Ленин застегнул верхнюю пуговицу и надвинул пониже шляпу. Платтен принялся упрекать его за поведение в купе. - Ничего подобного! - Ленин, как и все великие люди, не любил признавать мелких житейских ошибок. - И если я даже что-то произнес, гарантируемо, что никто в купе этого не услышал. - Вы забываете, что Германия охвачена шпиономанией, - возразил Платтен. - Вас могли принять за английского шпиона. - Пускай они это только докажут! - возмутился Ленин, которому была отвратительна мысль о принадлежности к английской секретной службе - Англию, в отличие от Германии, он никогда не любил, в англичанах было много темного, тупого, и главное, они, по мнению Владимира Ильича, и были тайно нечистоплотны и склонны к содомии. Полицейский агент, который уже шел за ними в достаточной близости, чтобы слышать их слова, мысленно улыбнулся, так как каждому агенту приятно сознавать, что он вышел на настоящего шпиона. Агента послал следом за Лениным и Платтеном голубоглазенький бюргер, в действительности же криминальный советник Ганс Фридрих Розенфельд, уже во Франкфурте заподозривший в шпионаже транзитных пассажиров из Женевы. Криминальный советник из Франкфурта, ехавший в купе со своей женой Гертрудой, а также агент в Кельне, который спешил по перрону вслед за социалистами, и знать не знали об Ульянове-Ленине и мало представляли себе значение российской революции. Зато были уверены в том, что английские агенты буквально наводнили Германию, и потому были на страже и следили - не попадется ли агент в их поле зрения. Ленин и Платтен подошли к газетному киоску. Платтен расплатился за газеты - сюда уже поступили газеты с севера Германии и даже из Голландии и Дании. Не отходя от киоска, Владимир Ильич разворачивал газеты, отыскивая сообщения из России. Одно из сообщений заставило его выругаться понемецки сквозь стиснутые зубы. - Тише! - прошипел Платтен, оборачиваясь и с недовольством замечая совсем рядом молодого человека в сером пальто и с определенным наклоном головы, что выдавало его принадлежность к секретной полиции. - Что тише? - ответил Владимир Ильич. - Что тише? Знаете ли вы, что Керенский назначен военным министром? Не сегодня-завтра он объявит себя диктатором! - О, камрад Ленин, - сказал Платтен громким шепотом. - Вы же - глухонемой швед! - Я - глупый швед! - ответил Ленин, игнорируя предупреждение Карла. - Если не случится чуда, я опоздал! К тому же нас никто не слышит. - Простите, - сказал кельнский агент, подходя ближе и давая рукой сигнал Гансу Фридриху Розенфельду, чтобы тот возвращался к поезду. - Но вы ошибаетесь. Я вас слышал. И вам придется снять вещи с поезда и проследовать за мной в управление. Ленин взмахнул руками, пытаясь изобразить речь глухонемого, но агент лишь устало улыбнулся, как положено улыбаться героям, завершившим трудную и опасную операцию по обезвреживанию группы английских шпионов. x x x 16 марта 1917 года Ялтинский совет направил телеграмму в Севастопольский Центральный Военный исполнительный комитет (ЦВИК), в котором говорилось, в частности, следующее: ...Имеются также сведения, что великий князь Николай Николаевич, подавший в отставку с поста главнокомандующего, на который он был назначен Временным правительством, и поселившийся вновь в своем имении Чаир, а также бывшая императрица Мария Федоровна ведут совещания с великими князьями. Агентами Совета установлено, что совещания проходят, в частности, в комнате, не имеющей окон, в имении гражданки бывшей императрицы, о чем нам сообщил убежавший из имения лакей Иванов Петр. Позавчера состоялся съезд заговорщиков на даче предводителя дворянства Попова, где находится скрытый радиотелеграф, которым великие князья подают сигнал крейсеру "Гебен". Гражданка бывшая императрица вместе с подозрительными лицами совершает таинственные поездки в черном автомобиле. Связь с германским военным командованием поддерживает житель Ялты граф Тышкевич... Александр Васильевич Колчак положил это донесение, переданное ему из ЦВИКа полковником Верховским, на стол в адмиральской каюте "Императрицы Екатерины", где он держал свой флаг. Сам же Александр Васильевич быстро ходил по каюте - шаги съедались толстым ворсом ковра, останавливался на секунду у раскрытого иллюминатора, резко поворачивался - кидал издали убийственный взгляд на бумагу, лежавшую на столе. Подходил к ней, намереваясь разорвать, но не рвал, а замирал у двери, где рядом с Верховским стоял Коля Беккер, он же мичман Берестов. - Ну ведь идиоты? - вкрадчиво, будто и в самом деле хотел узнать, так ли это, спросил Колчак у Верховского. - Мария Федоровна во главе заговора! Как вам это нравится? Верховский сочувственно склонил голову. Но не более. Он знал, что положение адмирала шатко - неизвестно было, что решат в Петрограде. Севастопольский совет был адмиралом недоволен, потому что тот никак не желал признавать революцию. То есть формально он ее признавал и присягнул Временному правительству, но не скрывал того, что на первом плане для него остается победа над германскими варварами и их турецкими союзниками, а это может быть достигнуто лишь путем укрепления боевого духа войск и флота, то есть строжайшей дисциплиной, которой, оказывается, мешают митинги и шествия. Совет же, независимо от того, что думал каждый член его в отдельности, зависел от настроений береговых частей и матросов экипажей. А те с каждым днем все менее желали побеждать Германию и соблюдать дисциплину и все менее любили строгого учителя. Полковник же Верховский хотел сберечь голову и желательно пост, даже если это было связано с нелояльностью к Колчаку. Коля Беккер в отличие от Верховского глубоким искренним вздохом выразил полное согласие с Колчаком. Беккеру было нечего терять, зато он был многим обязан Александру Васильевичу. И только ему. Ведь именно вице-адмирал, умевший ценить преданность и еще более находчивость, после инцидента во время митинга вызвал к себе прапорщика Берестова и предложил ему перейти на флот с повышением в чине и пребывать далее для особых поручений при особе командующего. Карьера Беккера, сделавшая столь скорый и неожиданный скачок, приобрела новые очертания. Ведь за три года прозябания в Феодосии в крепостной артиллерии он поднялся всего-навсего от вольноопределяющегося до прапорщика. Здесь же за неделю он стал мичманом флота, сшил себе мундир у хорошего портного, и, когда Колчак увидел его впервые в штабе, он несколько секунд, несмотря на свою замечательную зрительную память, никак не мог сообразить - кто же этот знакомый ему высокий, стройный мичман. - Берестов? - сказал он, с некоторым вопросом, потом уже без вопроса. - Берестов Андрей Сергеевич! Вы рождены для морской формы. За прошедшие дни Беккер пытался вжиться в структуру морского штаба, что было нелегко сделать, а Колчак ему ничем не помогал, полагая, что щенки учатся плавать, только будучи скинуты в воду. В ином случае пловца не получится. Разумеется, у новых коллег Беккера не было к нему никакого расположения. Беккер попал в свиту, которую его новый знакомец капитан-лейтенант Сидоренко, человек, принадлежавший к обидчивой породе украинских националистов, называл сворой. Он должен был ждать поручений, тогда как каждый из прочих людей, окружавших Колчака, имел свое дело, занятие или основания для безделья. Впрочем, последних было мало - они быстро пропадали, если острый взгляд адмирала выхватывал их из толпы, как трутня из роя пчел. - Мы не можем игнорировать этот глупейший донос, - сказал Александр Васильевич, совершив еще один круг по каюте. - Потому что от нас именно этого и ждут. Мы игнорируем донос, копия его летит, если уже не улетела, в Петроград, где у нас с вами немало врагов. Верховский кивнул, соглашаясь с тем, что у адмирала много врагов, а Коля вскинул голову, изящно устроенную на высокой шее, потому что оценил слово "мы", сказанное адмиралом. - И это именно сейчас, когда наша настоящая работа идет полным ходом и достаточно мелочи, чтобы все погубить. Верховский кивнул, показывая, какая работа их объединяет с адмиралом, но Коля кивнуть не посмел, потому что в святая святых его не допускали. - Не сегодня-завтра из Петрограда посыплются панические телеграммы, - уверенно сказал Колчак. - У них тоже на шее сидит совет, и они еще больше нас боятся потерять власть. Меня в худшем случае отправят в Соединенные Штаты закупать оружие или консультировать по минному делу, а им придется идти в отставку... если не на эшафот. - Достаточно послать туда доверенного человека, - сказал Верховский, - чтобы он установил на месте, кто лжет. - Вот это, господин полковник, - Колчак остановился напротив Верховского и кончиками сухих пальцев взял его за пуговицу на груди, - было бы роковой ошибкой. Мы должны откликнуться на этот грязный и глупый донос, словно свято верим в каждое его слово. Мы соберем, причем гласно, все возможные комиссии, советы и союзы! Бейте в барабаны, полковник! - Слушаюсь, - неуверенно отозвался полковник и совершил незаконченное движение плечами, будто собирался уйти, не двигаясь с места. - Сегодня же с копией письма делегировать представителей Совета и ЦВИКа в Петроград к Керенскому! Включить в комиссию самых серьезных дураков Севастополя. Остальные должны создать грандиозную комиссию. Грандиозную. Но совершенно секретную. Эта комиссия совершенно тайно должна будет обследовать резиденции всех Романовых и близких к ним лиц. Секретно, Верховский. Так, чтобы весь Крым знал и смеялся. Теперь вы все поняли? - Теперь я все понял, - улыбнулся Верховский улыбкой гимназиста, догадавшегося, что корень из четырех - два. - Идите. А вы, мичман Берестов, задержитесь на минутку. У меня будет к вам другое задание. - Ну и как у вас дела? - спросил Колчак, усаживаясь в кресло и показывая Беккеру на соседнее. Садясь, адмирал нажал какую-то невидную для Беккера кнопку, потому что тотчас же отворилась дверь и вошел матрос в белой блузе с подносом, на котором стояли две рюмки, хрустальный графин с коньяком и черная пузатая бутыль. - Рюмку коньяка, лейтенант? - спросил Колчак, показывая движением руки поставить поднос на столик. - Благодарю вас, - сказал Коля. "Что ему нужно от меня? Конечно, не исключено, что адмирал нуждается в преданных людях - достаточно заглянуть в исторические труды, чтобы понять - ни один великий полководец не входил в историю, не окружив себя заранее верными маршалами. Именно умение отыскать этих будущих соратников и есть главная черта таланта покорителя вселенной". - А я побалуюсь виски, - сказал адмирал, сам наливая себе из черной бутылки, и в Коле возникла жгучая зависть и обида - обида была от той легкости, с которой Колчак, видно, берегший виски, а коньяк имевший в избытке, не удосужился предложить рюмку - одну маленькую рюмочку Коле. "Жалко, - неожиданно подумал Коля, - жалко, что у меня нет собаки, я бы приходил домой и ее бил", - и он улыбнулся этой детской и очень правильной мысли. - Вы хотели что-то сказать? - спросил Колчак. - Нет, ваше превосходительство. - Давайте договоримся, Коля, - сказал Колчак, - когда мы на людях - я принимаю только формальное обращение мичмана к вице-адмиралу. Но здесь, вдвоем, без свидетелей... Ваше здоровье. Коля поднял рюмку и заметил, как дрогнула его рука. Адмирал назвал его Колей. Это не было галлюцинацией. - Допивайте, допивайте, - сказал Колчак добродушно. - В такое трудное время доверие - основная связь между людьми. Все остальное слишком опасно - ни страх, ни деньги не могут обеспечить длительную преданность - преданность в страшные дни всеобщего предательства. Доверие! А доверие должно быть взаимным! - Вы не спрашивали меня... - Зачем? Чтобы заставить тебя лгать? А так твоя маска оказалась прозрачной, и контрразведка полковника Баренца за полдня узнала о тебе столько, сколько ты знаешь о себе сам. Коля хотел подняться, но Колчак уловил движение, сказал жестко: - Сиди. Умел врать, умей и слушать. Почему взял документы Берестова? - Он мне сам их дал, ваше превосходительство! - Меня зовут Александром Васильевичем, и наш уговор я не отменял. Когда же он успел их тебе дать? - Я видел его перед бегством. Перед бегством в Румынию. Он хотел, чтобы я передал их его тете. Но тетя умерла, а документы остались у меня. - Он жив? - Нет, он погиб. Я бы не посмел взять бумаги живого человека. - Бунтовщиков испугался? - Как я могу доказать каждому пьяному матросу, - сказал Коля, - что я такой же русский, как он? - Разумно. Но чтобы больше мне не лгать. Никогда. Ты хочешь еще что-то сказать? - Нет, Александр Васильевич. - Почему ты оказался в Севастополе? Почему дезертировал? - Здесь тоже делаются дела, Александр Васильевич. Вы смогли бы провести такие дни в феодосийской глуши? - Я действую иначе. Виски хочешь? - Нет, спасибо. - Ты неглуп. Ты догадался, что это моя последняя бутылка. Не посылать же авизо в Одессу? Ладно, Беккер... или фон Беккер? - Просто Беккер. - Разумеется, просто - вариант с "фон" годился только до войны. Мне надо, чтобы ты немедленно выехал в Ай-Тодор. Знаешь, где это? - Разумеется. - Поедешь туда инкогнито. Отвезешь мое письмо вдовствующей императрице. Оно никому не должно попасть в руки. Только императрице. От этого зависит судьба России, которая тебе, Коля, не должна быть безразлична. - Когда выезжать? - Коля поднялся. - Немедленно. Коля добрался до Ай-Тодора с ветерком; на штабном моторе. Шоффер, немолодой матрос Ефимыч, был неразговорчив. Когда за Байдарскими воротами дорогу впереди перегородило овечье стадо и пришлось простоять минут пять на людной дороге, шоффер откинул полу бушлата, расстегнул деревянную кобуру маузера и так сидел - рука на рукояти. Видно, имел приказ охранять пассажира. За Байдарскими воротами поехали вниз, из тумана и холода, спускавшегося с гор, в весеннюю теплынь моря. Проехали Симеиз, и Коля вспомнил далекое лето, Лидочку - милую, смышленую ялтинскую девочку, ставшую спутницей несчастного Андрюши. Коле было искренне жалко Андрея - ничего против него он, разумеется, не имел и, сложись обстоятельства иначе, рад бы отдать руку за своего товарища. Впрочем, он ничего плохого Андрею и не сделал - тому не стоило суетиться и слушаться Ахмета. Ахмет... вот еще одна потеря. Где он? В Стамбуле? Дворец императрицы в Ай-Тодоре, который она делила со своим племянником Александром Михайловичем, был скромен, и густая растительность тем более скрадывала его размеры. Коля хлопнул себя по груди, проверяя, на месте ли письмо. Он делал это уже сотый раз за дорогу, и грудь немного побаливала. Потом поправил синие очки - как у слепого. Это он сам придумал, чтобы его случайно не узнали по дороге. Автомобиль проехал открытые ворота, остановился у подъезда. Шофер поднялся по ступенькам и позвонил в звонок. Дверь долго не открывали. Сидя в автомобиле, Коля достал из коробки на сиденье фуражку, надел ее вместо кепи, что было на нем для конспирации, снял синие очки, положил их во внутренний карман. Дверь во дворец открылась - пожилой лакей в красной, обшитой желтым басоном ливрее высунулся из нее, испуганно спросил: - Вам чего? - Господин офицер от командующего флотом к императрице! - отрапортовал шоффер неожиданно громко и четко. Коля и не подозревал, что у него такой голос. - Ну и слава Богу, - сказал лакей. - Пускай господин офицер внизу подождут. Он приоткрыл дверь шире, чтобы разглядеть автомобиль и Колю в нем. Вид его удовлетворил, дверь раскрылась еще шире, и лакей стал виден весь. На нем были черные штиблеты и белые чулки. Коля, думая, что на него смотрят из окон, легко и изящно выскочил из авто и прошел к двери, на ходу расстегивая львиные головы - застежку черного плаща. Он передал плащ лакею - бакенбарды висели у того по щекам, как брыли дога. Лакей аккуратно подхватил плащ, но так и остался с ним в руках, словно забыл, что надо делать дальше. В прихожей было холодно, словно не топили, и сыро. По лестнице спустилась горничная в белом передничке и наколке. - Я слышала, слышала, Жан, - отмахнулась она, видя, что лакей хочет объяснить. - Пойдемте за мной, господин офицер. Горничная была миниатюрная, точеная и очень чистенькая. Коля подумал, как она изящна и изысканна в постели. - Вы надолго? - спросила горничная. Такие вопросы горничные не задают, но если ты так хороша, к тому же служишь императрице... - Я сегодня же уеду, - сказал Коля. - Но думаю, скоро вернусь. - Возвращайтесь, - сказала горничная. - У нас совсем мужчин не осталось. Вы не представляете, как все разбегаются. Даже смешно. Продолжая говорить, горничная, не стучась, вошла в библиотеку, где в кресле, колени накрыты пледом, сидела императрица. Оттого, что шкафы с книгами были столь высоки, а императрица столь ушла в мякоть кресла, чтобы сохранить тепло, она казалась маленькой и беспомощной. И сознание того, что перед ним сама российская императрица, жена и мать императоров, наполнило Колю сознанием важности собственной жизненной миссии, и он почувствовал, что глубоко, до слез, растроган этим моментом. - Наташа, - сказала Мария Федоровна с акцентом, - не так хорошо разговаривать с молодыми офицерами. - Других нету, Мария Федоровна, - сказала Наташа, в ответе не было нарочитой наглости - была фамильярность, которую позволяют себе верные слуги. - Господину офицеру от моего разговора веселее. Ему здесь не оставаться, ему на фронт, под пули. - Я с посланием от командующего флотом, ваше величество, - сказал Коля. - Оставь нас, Наташа, - сказала императрица горничной. Наташа тут же вышла из комнаты, не выказывая обиды или спеси. Игра есть игра. Так же выходит из комнаты изгнанная хозяином собака, зная, как опасно испытывать хозяйское терпение. - Я вас слушаю, поручик, - сказала Мария Федоровна, не зная разницы между чинами морскими и сухопутными. - Разрешите передать вам письмо от вице-адмирала Колчака. - На маленьком овальном столике у локтя, где лежали французские книжки, вязание и какие-то женские предметы, государыня отыскала костяной ножик для бумаги, вскрыла конверт и, надев очки, принялась читать, с трудом разбирая почерк. Потом отложила конверт и подняла голову. Коля увидел, что ее щеки покраснели. - Господин поручик, - сказала она, - отправитель этого письма просит передать ответ вам на словах. Мой ответ будет таков: я готова вступить в отношения с господином адмиралом, о котором имею весьма высокое мнение. Что касается присутствующих... Александр Васильевич упомянул Николая Николаевича. Разумеется, его кандидатура бесспорна. Если Петр Николаевич в имении, я пошлю человека - пускай он будет... Императрица задумалась. Дверь дернулась, открылась, ворвался ветер, возникший от слишком быстрого движения одетого в адмиральский мундир средних лет подтянутого человека с правильным приятным лицом. - Этот господин полагает, - воскликнул он с порога, не видя Колю, - что грузовик и мотор ему нужны для освобождения народа от нашей с тобой власти? Ничего подобного! Он будет на них перевозить вино! - Мой дорогой, - сказала императрица по-французски, - разреши тебе представить господина поручика... - Берестов! - сказал Коля. Получилось громко. - Берестов Андрей Сергеевич, к вашим услугам. - Очень приятно. Александр Михайлович, - сказал племянник императрицы. - Вы не сын покойного Сергея Серафимовича? - Нет, - твердо сказала императрица. - У меня идеальная память на лица. Наш гость - не пасынок Сергея Серафимовича. - Я знаю, о ком вы говорите, - поспешил с ответом Коля. - Но я слышал, что он погиб. - Невероятная трагедия, - сказала императрица. - Это была такая милая семья. - Скажите, мичман, - обратился к нему Александр Михайлович, - вы не в Севастополе служите? - Так точно, ваше высочество, - сказал Коля, ощущая, как приятно во рту складываются слова - величество, высочество... как естественны они в разговоре. - Будьте любезны передать там мою жалобу на начальника севастопольской авиационной школы, который потребовал, чтобы я вернул предоставленные мне грузовик и автомобиль. Коля вспомнил, что Александр Михайлович был командующим авиацией. Он только что уволен от этой должности Временным правительством. Конечно, ему обидно - чернила еще не высохли, а какой-то начальник школы уже требует казенное имущество. - Я сегодня же доложу о вашей жалобе господину командующему флотом, - сказал Коля. - Вы меня крайне обяжете, крайне обяжете. - Великий князь был неуверенным в себе человеком. Но магия титула оставалась. Должны, видно, пройти месяцы, прежде чем титул станет клеймом. - Сандро, - сказала императрица, не скрывая раздражения, - господин Колчак сообщает, что ходят слухи о нашем заговоре против Временного правительства. В Севастополе собирают комиссию, чтобы нас расследовать! - Нас? Расследовать? Еще чего не хватало! - А почему бы и нет? - сказала Мария Федоровна. - Мы не присягали новой власти и мечтаем о том, чтобы она пала. На обратном пути Коля приказал шофферу проехать по набережной Ялты. Тот был недоволен и не скрывал недовольства, умудряясь не сказать при этом ни слова. Но Коля был в синих очках, цивильной кепи, и вряд ли его кто-нибудь мог узнать. Не узнала его и Лидочка, которая как раз вышла на набережную, убежденная, как и вчера, что сегодня Андрюша придет к платану. Лидочка увидела автомобиль и успела отойти в сторону, чтобы не попасть под него. Она видела и странного седока - молодого человека в черном морском плаще, сером кепи и синих очках, напомнившего ей английского сыщика Шерлока Холмса, который любил переодеваться. Конечно же - в машине сидел переодетый человек! Но и чем-то знакомый - прямой посадкой головы на длинной шее, линией плеч, скрытых морским плащом. Ощущение знакомства не вылилось в узнавание, и Лидочка отвела взгляд, хотя успела заметить, что синие очки повернулись к ней, как бы изучая. Коля, разумеется, узнал Лидочку и чуть было не окликнул ее, так обрадовался встрече. Оказывается, он соскучился по ней! Как она похорошела! Сколько прошло - почти три года? Ей уже двадцать один! Значит, она не погибла, как все думали! Значит, она вернулась? Автомобиль уже миновал "Ореанду" и повернул наверх по плохой мостовой вдоль речки, к повороту на шоссе, а Коля все оглядывался, словно мог увидеть Лидочку. Сначала он решил, что обязательно приедет в первый же свободный вечер в Ялту, чтобы повидать Лидочку. Но тут же он вспомнил, что живет под именем и по документам Андрея - не дай Бог, если она случайно узнает! На следующее утро Коля доложил адмиралу о поездке к императрице. Колчак подошел к столу. Достал оттуда отпечатанный на машинке листок бумаги. - Комиссия уже создана, - сказал он. - В ней тридцать три члена. Тридцать три богатыря... Все члены ЦВИКа. Цвик-цвик-цвик... Это или кур сзывать, или из Гофмана. Откуда? - Скорее из Гофмана, Александр Васильевич, - сказал Коля. - Точно - муниципальный советник бундесрата Герберт Цвик. Здесь у меня список комиссии - вчера утвердили на совете. Вот здесь расписание их секретных визитов. Под различными причинами. Четвертого апреля - Ливадия, пятого - Чаир, шестого - Дюльбер и так далее. Да, смотрите-ка, не забыли дачу эмира бухарского. Разве он здесь? Значит, здесь. Эту бумагу надо будет сегодня же отвезти императрице, надеюсь, вам это не в тягость, лейтенант? Впрочем, погодите, зайдите потом к каперангу Немитцу, нашему демократу. Если у него есть свободная минутка от встреч и братаний с матросами, пусть подпишет приказ о назначении вас моим адъютантом. Не благодарите. Так удобнее и приличнее - не мичмана Беккера посылаю, а существо десятого класса с аксельбантом. В тот день Коля возил второе письмо к императрице и потому не успел заказать аксельбант и вколоть в погоны четвертые звездочки. Но когда горничная Наташа - четкие каблучки, круглая попка - сказала, впустив его в прихожую: "Наш поручик приехал", - Коля позволил себе ее поправить: - Я лейтенант, Наташа. Это равно штабс-капитану от инфантерии. - Фи! - сказала Наташа, отстраняя его руку, по-отечески тронувшую ее плечо. - Меня и генералы за эти места трогали. - Где они, твои генералы! - парировал Коля. - А я здесь и молодой. - Вы красивый, - деловито согласилась Наташа. - Как же не понимать. Государыня Мария Федоровна встретила Колю как старого знакомого. И даже было странно подумать, что два дня назад он знал эту старую женщину то